№8.2024. Салават Вахитов. Одинокий мужчина в мире затейливых женщин

Окончание. Начало в № 3–6

52

 

Откровенно говоря, мне не очень бы хотелось, чтобы книги обладали разумом, хотя к этому всё идёт. Почему не хотелось бы? Боюсь, что в таком случае они будут подстраиваться под читателя, угождать ему и, по сути, лгать. Как это делают люди, скрывая ложь за шуткой, иронией или даже за научным контекстом.

Наша коммуникация часто основана на лжи, и если вдруг какой-то смельчак пытается сказать правду, то тут же получает по мозгам. Не смей! Не рыпайся! Считаешь нас дураками? Думаешь, ты один такой умный? Как бы не так! Все умные, но молчат же. Разве не глупо орать во всю ивановскую о том, что и так все знают? Конечно глупо. Так поступают только полные идиоты. Умные так не поступают. Они молчат, потому что не считают окружающих глупее себя. Ну а если уж им совсем невмоготу сдерживать прекрасные порывы, то они пишут об этом в книжках. Прочитают умные такие книжки, пожмут плечами и согласятся. Согласятся, а в ответ ничего не напишут.

А что, если глупые прочитают такую книгу? Станут ли они умнее? В этом нет никакой уверенности. Ответят ли автору? И здесь есть большие сомнения. Тогда зачем писать в книжках правду? Незачем. Нашим современникам правда не нужна. Может, она сгодится потомкам – новой юности или новому миру? Может. Но почему-то и в это не очень верится. Хотя бы потому, что сегодняшняя правда завтра наверняка станет ложью. Мысль изреченная есть ложь – вот как я думаю.

Уже к началу XX века мир был изгажен и превращён в помойку потоками изощрённого вранья, а к концу его исчезли последние родники экологически чистой мысли – те, которые несли прохладу и жизнь. Потоки речи были заражены нечистотами, повёрнуты вспять, а моря, куда они впадали, стремительно превращались в болота. Наконец, в XXI веке случился информационный взрыв. Был он сродни ядерному и превратил остатки цивилизации в бескрайнюю пустыню, где люди больше не могли философствовать, а только шатались по раскалённому зноем пространству и галлюцинировали. Иногда реальность пробивалась сквозь бред и пыталась ворваться в их больной разум, но в этом не было почти никакого смысла. И даже тихое слово «почти» вряд ли могло утешить.

– Вот вкратце тезисы новейшей истории, в которых увязли наши экзистенциональные устремления, – сказал Бекешин.

Он посмотрел на меня мрачным глубокомысленным взглядом лектора, вконец измученного тупой аудиторией. В этот момент он показался мне самым занудливым занудой. Я и сам часто бываю таким, впрочем, как и все люди, привыкшие подолгу общаться лишь с самим собой. Но тут уж ничего не поделаешь. Я не выдержал и отлучился в туалет, чтобы поговорить с Софьей. По телефону, разумеется. Честно говоря, я понадеялся, что к тому времени, когда вернусь, экзистенциональные вопросы решатся сами собой. Решались же они как-то раньше, ещё до моего рождения, пусть и сейчас порешатся сами. А не смогут, тогда Семён им с радостью поможет. Что ни говори, а плохие поэты в такие моменты очень даже могут сгодиться.

 

Хочешь Йолой её назови, хочешь – Софьей,

Не ошибёшься: обе прекрасны они…

 

53

 

В «Старушке-полтарушке» было шумно и весело. Неимоверно громкая музыка неслась из невидимых колонок, разрывая ушные перепонки, и народ, который набился под завязку, горланил на все лады, создавая особый протяжный и торжественный гул, в котором на трезвую голову невозможно было разобрать отдельных звуков. Может быть, поэтому Толик с Валерой были чуть-чуть поддаты. Поддаты, но не навеселе. То есть вполне себе серьёзны.

– Что пили? – прокричал я в их сторону, хотя ответ меня нисколько не интересовал.

– Спирт.

– Технический?

– Его.

– По какому поводу?

– С головой не всё в порядке. Надо разобраться.

Валера кивнул на пластиковый пакет в ногах, сквозь который проступали очертания женской головы.

– Откуда голова?

– Чулымов припёр.

– Достал он уже, – завопил Анатолий и тряхнул цыганскими кудрями. – Решается судьба мира, а он всё со своими бабами разобраться не может.

Чулымов отстранённо глядел в сторону бара и не обращал внимания на Толикино брюзжание.

– Надолго работа? – кивнул я на пакет.

– Ночку придётся повозиться. Заказ срочный, клиент злючий.

– А тебе для чего две бабы? – спросил я Чулымова.

Он обернулся ко мне и после некоторого молчания ответил:

– У человека всего по два: две руки, две ноги, два уха, два полушария. Значит, и женщин может случиться две.

– Да, но есть важный орган, который вроде как в единственном экземпляре.

– Нос имеешь в виду? Не суй его, куда не следует. Но заметь, и в нём две ноздри.

– А пальцев, например, на руках десять… – сказал Валера. – И что из этого следует?

– Что их тоже по два: два больших, два указательных, два средних и так далее.

– А голова?

– Ну а в этой голове уха два и мысли две.

Чулымов рассмеялся.

– Вы бы поехали уже и разобрались с проблемой.

– Проблема не в бабе, а в тебе, – грубо ответил Валера, поднял и тяжело опустил кулак на крышку дубового стола – звук удара растворился в грохочущем роке. – Мозги мы ей вправим, но где гарантия, что она вновь не сбежит от тебя?

Чулымов перестал улыбаться.

– Валерий, весь этот разговор бессмыслен по одной простой причине: моя голова устаревшей конструкции, её уже не апгрейдишь, и оттого грусть пожирает меня ежеминутно. И если бы не кот…

– Что за бренд? – перебил я его. – Китайский?

– В том-то и дело, что кот биологический, и он от меня никогда никуда не уходит. Как бы я себя ни вёл и что бы со мной ни случалось. Иногда мне на ум приходит крамольная мысль, что и женщина в доме должна быть настоящей. Да где её взять такую?

– Нигде, – отозвался Анатолий. – Женщина приходит сама, как кошка, и остаётся с тем, кто способен наладить семейный уют. 

– Но ведь я следую всем правилам и инструкциям…

– О, брат! – Анатолий похлопал Чулымова по плечу. – Это самая большая ошибка в нашем мужском деле – полагаться на правила, прописанные плохими психологами. Только несчастные семьи похожи друг на друга, но каждая счастливая семья счастлива по-своему.

– Счастлива по-своему? А что же нужно для того, чтобы быть счастливым по-своему?

Анатолий собирался ответить, но я опередил его.

– Развитая интуиция, – сказал я. – Развитая. Женщину нужно почувствовать, понять и осмыслить. Тогда есть вероятность, что она не уйдёт от тебя.

– Точно?

– Как два пальца! – сыронизировал я.

– И каких же это два? – Чулымов выглядел полным дебилом.

– Пусть это будут большой и указательный.

– То есть всё-таки два разных?

– Всё-таки разных, – прокричал я прямо в его раскрытый рот.

Чулымов задумался, а я решил позвонить Йоле и направился к туалету – только там можно было укрыться от грохота тяжёлого рока.

 

Хочешь Софьей её назови, хочешь – Йолой,

Не ошибёшься: обе прекрасны они…

 

54

 

В туалете было чуть потише, если не обращать внимания на шум спускаемой в унитаз воды и хлопанье дверей кабинок. Я вынул телефон из кармана и нажал кнопку вызова. Вызов шёл долго, и Софья не ответила мне. Это было ожидаемо. Она всегда так делает: если она чем-то занята, а занята чем-то она постоянно, то ты хоть весь изведись, не ответит. Можешь звонить хоть целый день и полночи. Полный игнор. Возможно, ей безразлично, бесит меня это или нет. «Ты где? – написал я ей в “Ватсапе”. – Возьми трубку», – и снова позвонил. Йоле, помнится, я тоже звонил с аналогичным результатом.

Женщину с искусственным интеллектом ещё можно попытаться отремонтировать, а с неискусственным ничего сделать невозможно. Если женщина уходит, рушатся все представления о разумном устройстве мира, рушится вера и прогресс оборачивается деградацией. Помнится, я сошёл с ума практически сразу, как только осознал, что потерял Софью. Тогда я поступил так, как принято поступать у сумасшедших людей: взял огромный кредит и бросился во все тяжкие.  

Одной из тяжких оказалась приятная незнакомая женщина, чуть приуставшая и оттого подпиравшая влажную стенку у дверей джаз-клуба. Она была в голубых обтягивающих джинсах и пьяна в прах. Сгущающиеся сумерки заволокли её взор и сковали уста. Я к тому времени тоже был пьян вдрабадан и девушку своей мечты представлял именно так. Шучу, конечно, однако всерьёз полагал тогда, что от женщины может спасти только другая женщина. Ну, если не спасти, то хотя бы утешить. А потому подошёл к ней вплотную и спросил:

– Водку будешь?

Она промычала что-то в ответ, но всё же нашла в себе силы и произнесла внятное «да». Я отвёл её к себе домой и бросил в постель. Она проспала у меня три дня и три ночи, поднимаясь только для того, чтобы замахнуть очередную рюмку. А на четвёртый день наконец пришла в себя. И тогда я спросил:

– Кто ты, женщина, и как зовут тебя?

– А ты разве не узнал меня? – она расстроилась. – Самат, мы же работали с тобой на «Скифе», правда, в разные смены.

Я не смог припомнить, да и не пытался затруднить себя этим, если уж быть честным, а потому покачал головой.

– Мне стыдно, что ты видишь меня в таком виде. Очень стыдно.

– Да брось ты… Всё нормально. Как звать тебя?

– Лариса…

Блин! Я тут же и вспомнил всё. Это была та самая Лариса, которая спасала меня когда-то во времена комсорга Ельцина от пьянства и блуда. Вот те нате – борщ в томате! Что случилось с тобой, спасительница, и почему мы оба теперь в одной большой заднице? Я хотел расспросить её о многом, но в итоге ничего не спросил.

Мы добили потихоньку остатки спиртного на моей кухне. Мне идти было некуда, и она никуда не спешила. Говорили только о прошлом, поминали умерших и ушедших. А когда я отрубился, она ушла и больше уже не появлялась. Так получилось, что Лариса спасла меня снова, а я так и не сумел ничего для неё сделать. Как спасла? Ясен перец как: после неё я приобрёл одиночество и больше никогда не грустил по Софье.  

Именно с Ларисы началось осмысление нового периода моей жизни. «Если уж так произошло, что ты остался один и ничего изменить нельзя, то надо просто решить, как отреагировать на ситуацию более-менее адекватно, – думал я. – Это как в игре в преферанс: карты пришли, и вот они такие, какие выпали. Можно, конечно, пасануть, но ведь можно и побороться за прикуп». И знаете, что я решил тогда? Я решил побороться. Сначала надо было завязать с пьянством, а потом разыграть карты по-своему.

 

Не одного лишь тебя ‒

И кентавра вино погубило…

 

55

 

Софья перезвонила через пару минут, и я обрадовался звонку. Что мне нравится в Софье, она всегда на позитиве и никогда не унывает, хотя вселенская безысходность нет-нет да и пытается обуздать её норов. После меня она ушла было к богатому мужику, но замуж за него так и не сумела выйти, хотя и родила ему тут же одного ребёнка за другим: просто нашлась соперница поудачливее, похитрее да пронырливее. В отчаянии Софья отдалась первому встречному, пожелавшему её утешить, а когда опомнилась, стала поразборчивее, засунула чувства в чемодан практицизма и теперь отношения с мужчинами рассматривала лишь с точки зрения материального приобретения.

Ведь чем отличается женщина от мужчины? Когда семейная лодка разбивается о быт, мужчина обычно напивается, ложится под пистолет или ищет свой «Англетер», чтобы слазить в петлю. Он слаб в такие моменты и быстро сдаётся. Слаб и потому противен. Хочется плюнуть такому под ноги и демонстративно растереть плевок носком ботинка. А женщина так поступить не может, её природа против. Женская натура против бессмысленного протеста. Она не побежит топиться в пруду у Симонового монастыря, не побежит к Волге. А знаете почему? Потому что у неё нет такого варианта: ей нужно воспитать детей, поставить их на ноги. Порой не важно как, порой ценой своих девичьих светлых представлений о мире. Это можно было бы назвать жертвенностью, но она против лирического трагизма и уныния. Пусть этим занимаются поэты, а у неё другое предназначение. Вот почему она поступает инстинктивно-логически, исходя из выпавшего расклада. И как бы ни было плохо, находит место радости и веселью, и голос её остаётся бодрым. Вот так бывает. И я звоню бесконечно Софье, лишь бы услышать этот жизнеутверждающий голос.

Иногда мне больно думать о ней. Но ведь, чтобы не было больно, надо думать только о хорошем. «Разве тебе не было хорошо с Софьей?» – спрашиваю себя. Ещё как было хорошо! Значит, ты благодарен ей за те мгновения, минуты и секунды, что провели вместе? Конечно, благодарен. Только можно считать, что мне повезло дважды. В первый раз, когда прочувствовал сладость единения, а во второй, когда окунулся в глубочайшее одиночество и когда воспринял его как родную стихию, образующую глобальные, вселенские смыслы. И смыслы эти вещали об абсолютной свободе как сути бытия.

– Алло, чего звонишь? – улыбнулся я, представив на миг её быстрый удивлённый взгляд.

– Ты же звонил, вот и перезваниваю. Что хотел? Говори быстро, я занята.

Говорить быстро я не умею и тяну резину.

– Просто соскучился, хотелось услышаться и...

– Тогда давай позвоню вечером, ладно?

– А разве сейчас утро?

Телефон замолкает, и я бессмысленно вращаю его в руках. Я знаю, что она вечером не позвонит. Даже не вспомнит о моём звонке. Не раз проверено. Поэтому я звоню другой женщине.

Почему-то считается, что другая женщина нужна мужчине для секса. Это не совсем так. Другая женщина нужна ему для восстановления гармонии. Вот, например, не может он дозвониться до первой, и возникает чувство досады на мир, который требуется как-то развернуть лицом к себе. И что он делает? Конечно, звонит другой. По крайней мере, именно такая мысль приходит первой. Вторая мысль может быть и иной, и, возможно, она будет о сексе с третьей женщиной – посторонней и совершенно чужой, напрочь ломающей все представления о нравственности. Коробящей душу, но спасающей тело – всё, этого достаточно: неизвестно, в какую пропасть могут завести размышления о женщинах. Я передумал: не надо звонить никаким женщинам, тем более из мужского туалета. Нужно наконец собраться и заняться спасением мира.

 

Не для веселья бранная чаша назначена,

А для сражений – варварский, впрочем, обычай…

 

56

 

Я не был призван для спасения мира, не был никем мобилизован. Я подписал контракт добровольно и осознанно, в здравом уме и твёрдой памяти, потому как считал такой поступок не то чтобы важным, но справедливым. Но никто не повёл меня тут же в бой, никто не объяснил, какие действия предпринять, для того чтобы мир спасти. Напротив, мир решил, что я им должен командовать, то есть принимать решения и вести за собой команду – всё так же, как случалось со мной в школе, в технаре, на заводе… А командовать я по-прежнему не умел. По природе своей я был одиночкой. Может, поэтому и стал писателем. Писатель – существо одинокое, непостижимое и безответственное. С последним утверждением можно не соглашаться, я и сам с ним не согласен. Но так устроен писатель: ему обязательно нужно поскрести в читательской душе чем-нибудь острым, щекочущим и раздражающим, дабы она оставалась в тонусе. Спящие души никому не нужны, они превращают людей в ничтожества.

Вот, к примеру, совсем недавно, осенью 2017 года, инопланетный корабль посетил человечество, но людские души были в это время в анабиозе и предпочли не заметить его. Как?! Уму непостижимо! Человечество в лице фантастов и мечтателей на протяжении веков лелеяло надежду на контакт с инопланетными цивилизациями, а когда долгожданная встреча с космическим гостем по имени Оумуамуа, прилетевшим из-за пределов Солнечной системы, должна была наконец состояться, оно элементарно струсило и проигнорировало его. Никто, конечно, не признался в трусости, просто люди накинули на себя покрывало и притворились спящими. Они почему-то думали, что если не видеть проблемы, то она как бы и не существует. Странная позиция. Оумуамуа, наверное, пожал плечами, если у него такие были, и полетел себе дальше – искать тех, кто готов пообщаться, попить вкусных напитков и порассуждать о политике или красоте женщин. Один только Ави Лёб бегал, как сумасшедший, по обсерватории, рвал на себе волосы и рассылал имейлы мировому сообществу, пытаясь пробудить его. Сообщество проснулось, но слишком поздно, когда волос на голове Ави Лёба почти не осталось. Я узнал про всю эту историю только через несколько лет, а многие до сих пор о ней не знают и не хотят знать. Тогда я записал у себя в дневнике: «Одиночество есть единственное условие коммуникации».

Софья… Ты ж, сучка, бросила меня в самый тяжёлый момент моей жизни – когда мама умирала у меня на руках, и я ничего не мог с этим поделать. Когда я сам закрыл веки женщине, родившей и взрастившей меня, любившей так, как никто из женщин никогда уже любить не будет. Именно в эти сакральные мгновения ты оставила меня и попыталась связать свою судьбу с другим мужчиной. Нет, я ни в чём не виню тебя. Впрочем, как и себя. Я давно отпустил свою боль и не вижу никакого смысла в том, чтобы винить кого-либо. Просто, когда вдруг думается о мерзкой стороне человеческих взаимоотношений, становится невыносимо противно. И тогда я всё больше люблю одиночество.

Любим мы мучить себя прошлым, и всё оглядываемся и оглядываемся, всё рассуждаем: «А что если бы…» Но если задуматься, то прошлое, которым я себя мучаю, настолько ничтожно, что даже нет никакого смысла говорить о нём. Да и кому говорить, ведь поэты уже ушли, а статуи тебя не узнают. Если всё мерить временем, то оно пролетает мгновенно: и период, который зовётся твоей жизнью, – это такая крохотулечка, что исчезает незаметным комариком. Кого-нибудь интересует жизнь пусть даже самого симпатичного комарика? Никого не интересует. Отдельно взятая личность имеет ли значение во вселенском холоде вечности? Абсолютно не имеет, будь ты Микеланджело, Наполеон или президент России. Камо грядеши, человечек? Камо грядеши?..

 

Кто бы ты ни был, садись под зелёными ветвями лавра,

Жажду свою утоли лёгкой прозрачной струёй…

 

57

 

– А с чего ты взял, что прошлое не изменишь? – спросил Евгений.

Мне его взгляд сразу не понравился. Он явно что-то задумал.

– Что, опять летим на Луну? – спросил я с сарказмом.

– Нет, Луна теперь так близка, что до неё можно дотянуться рукой. Это этап практически пройденный, но я буду рад, если ты не растерял навыков мягкой посадки на её поверхность.

– Всё же они пригодятся?

– Пригодится скорость реакции и принятия решений.

– Как командир, приказываю не юлить. Ответь мне прямо, инженер, ты работаешь на правительство и используешь меня втёмную?

– Я работаю на государство, а не на правительство и в какой-то степени использую тебя втёмную, но не ставь на этом знак «минус».

– Хорошо. Я поставлю «плюс» и буду думать, что ты бережёшь меня и только по этой причине не раскрываешь сразу всю информацию. Тем не менее ты считаешь, что прошлое изменчиво? Постой, я догадаюсь сам. Судя по книгам, которые ты мне подсовывал, речь идёт о вариациях? Как в современной физике или фантастике?

– Как в современной биологии, лингвистике, истории… Можешь продолжать этот ряд до бесконечности.

– Допустим, эти абстракции мне вполне понятны, но ведь разные варианты истории лежат в непересекающихся областях…

– Почему же в непересекающихся?

– Хотя бы потому, что путешествия во времени невозможны.

Мне показалось, что я произнёс последнюю фразу не совсем уверенным тоном, поскольку Евгений тут же откинулся в кресле, поглядывая на меня с хитрой улыбкой. Он явно что-то задумал.

Мы сидели в зеленоградском офисе, совмещённом с небольшой библиотекой в несколько тысяч книг, по разные стороны огромного письменного стола. Вот из-за таких столов я всегда ненавидел начальнические кабинеты. Широкое отчуждающее пространство вмиг превращает твоего лучшего приятеля в официальное лицо, и какой бы формы ни был стол, противоположные его стороны не равнозначны. Хозяин кабинета, расположившийся в кресле, которое значительно объёмнее посетительского, изначально получает психологическое преимущество, возвышаясь словно король на троне, и ты понимаешь, что за таким столом могут вестись только деловые разговоры, строго ограниченные во времени. Сам собой меняется и тон речи, поскольку начинаешь подбирать умные слова, соответствующие месту. Понятно, что таких слов в твоём лексиконе немного, а потому они быстро заканчиваются, и ты теряешься и замолкаешь в тот самый момент, когда хозяин кабинета, которого уже не пробьёшь ни чувствами, ни логикой, решает вопросы в свою пользу. Взаимопониманием в подобных случаях даже не пахнет.

Я решил продолжить разговор на равных, поэтому поднялся со стула и прошёл к массивным книжным шкафам.

– Покажи мне свою библиотеку.

Евгений, очевидно, понял мой манёвр и не сдвинулся с места.

– Осмотрись пока, – сказал он, – а я, с твоего позволения, отвечу на срочное письмо.

Он развернулся вместе с креслом к ноутбуку и, склонившись над ним, застучал быстро-быстро по кнопкам.

– Хорошо, – согласился я.

Люблю книги и частенько брожу по книжным магазинам. Это мой способ отдыха. Книги почему-то успокаивают. Раньше я сравнивал такие хождения с прогулкой по кладбищу, поскольку на корочках изданий, как на могильных камнях, выбиты имена давно ушедших авторов и тех, кто ещё только готовится покинуть наш мир. Упоительная благодать библиотек и кладбищ в принципе имеет общую природу. Но в свете событий, произошедших со мной в последнее время и вызванных ими размышлений, теперь я рассматривал книги как способ общения людей разных эпох.

«Блин!» – сказал я себе. Я так иногда выражаюсь, поскольку блины – одно из моих тайных пристрастий. Нет ничего лучше к чаю, чем блины – горячие, пузырчатые, тонкие и пышные, разные… В них аромат моего счастливого детства… Блины, я вас обожаю! И поэтому свои восторги-удивления выражаю именно этим словом – «блин».

«Блин, – сказал я себе, – а ведь книги – это способ общения мёртвого с мёртвыми. Вот некая девушка по имени Сафо много веков назад оставила послание разумным существам, которых и не могла себе представить. Нет, конечно, она знала, что у них будет всего по два, как говорит Чулымов, но больше-то она ничего не знала, а лишь верила, что они будут обладать разумом…»

– Что они будут обладать разумом, – повторил я вслух. – И каким мог быть следующий шаг в её размышлениях?

– О чём ты? – спросил Евгений, оторвавшись от своей писанины.

– Я о коде, – неожиданно для себя выпалил я, интуитивно чувствуя, что близок к открытию некой тайны, и разволновался.

Чтобы немного успокоиться, спросил:

– Женя, а ты не догадываешься, что не так с твоими книгами?

Евгений удивился и тоже подошёл к книжному шкафу.

– Что не так?

– Они у тебя все толстые и солидные, в одинаковых переплётах и одного формата, да ещё и выстроены ровненько, словно никто к ним не прикасается. Это не нормально, так не бывает в реале.

– Блин, – сказал Евгений и рассмеялся.

Вот теперь мы были с ним на равных и могли беседовать по-дружески.

– Это Ася с Аней занимались библиотекой.

– Значит, ИИ-близняшки в чём-то уступают нам?

– Факт.

– Женя…

– Да, Самат.

– А ты настоящий?

Евгений задумался.

– Мне непонятен этот термин, потому что он связан непосредственно с твоим восприятием. Но ведь ты уже прошёл небольшой мастер-класс по пути в Зеленоград и понимаешь, что образы чувственные и образы осмысленные суть не одно и то же. Если хочешь спросить, тот ли я человек, которого ты знал раньше, то и сам понимаешь, каким будет ответ.

– Он, видимо, в том, что и я не тот, кого ты знал раньше? Да, я уже свыкся с этой мыслью. Тогда поговорим о коде?

– Давай порассуждаем. Вот о чём я сейчас подумал: авторы книг, то есть писатели, примерно такие, как я, а тем более те, которые покруче, знают, что, возможно, их тексты дойдут до потомков, которые будут жить не только лет через -надцать, но и намного позже – через пару-тройку веков или даже тысячелетий.

– Вот про тысячелетия мне уже нравится.

– Да. Если эти авторы не совсем простаки, то они догадываются, что понять их тексты даже через сто-двести лет будет не так-то просто. И что из этого следует? А следует то, что они осознанно или неосознанно закладывают в них коды, которые позволят расшифровать их послания. Не это ли мы с тобой искали много лет назад на скифской площадке в космическом послании? Разве инопланетяне, обладающие разумом, поступят иначе? Тогда ты прочитал неожиданную фразу, которая поставила нас в тупик, но мы не сделали следующего шага – не осмыслили её. Возможно, и текст дошёл до нас не полностью.

– Нам немножко помешали, если ты помнишь. К тому же в тюрьме было совсем не до высоких материй.

– Понимаю…

– Нет, ты не сможешь этого понять, не побывавши в моей шкуре. Когда тебя запугивают каждый день на допросах, а после суда прячут в закрытой шарашке для подневольной работы, творческая мысль мечется в сугубо узкой сфере, обозначенной товарищем начальником. Уж поверь мне.

– Верю…

– Знаешь, что я понял в заточении, не имея возможности общаться с людьми за стенами конторы? Я понял одну важную мысль, прочти её, она пропечатана в табличке над дверью. Прочти и пойми её.

– Прочитал: смерти нет, прошлое рядом, в одиночестве – свобода.

– Вот в том-то и дело! И я пытаюсь помочь тебе это осмыслить. Что ты там рассказывал мне про Бжезинского: «Если когда-нибудь изобретут машину времени и можно будет отправиться в 1980 год, посмотрите, пожалуйста, не тряслись ли у него в этот момент коленки»? Вот пойди и посмотри сам!

– То есть?

– То есть машину времени так и не изобрели, а поговорить с Бжезинским вполне возможно.

– Но ведь он умер недавно.

Евгений подошёл к выходу из кабинета, показал сначала на табличку, потом на дверь и сказал:

– По коридору справа – первая дверь, зайди туда и, если не сойдёшь с ума, возвращайся обратно.

 

Ухожу я от тебя, Лициний,

Блеском и умом твоим зажжённый…

 

58

 

Я решил больше ни о чём не расспрашивать Евгения, его напускная манерность и многозначительность в разговоре начинали понемногу бесить. Мне нравится, конечно, разгадывать загадки, но не в случаях, когда их загадывают тоном воспитателя детского сада. Не сказав ни слова, я прошёл через небольшую приёмную и оказался в холле, откуда вёл безлюдный коридор с дверьми по обеим сторонам. Дверь слева была приоткрыта, и меня почему-то потянуло туда. Возможно, стоило довериться своему чутью и хотя бы заглянуть внутрь, но ведь мне сказали войти в первую дверь справа, значит, нужно идти направо.

Опасаясь утратить решимость, я поспешно повернул хромированную ручку справа и через мгновение замер в дверном проёме. В просторной комнате перед телефонным столиком стоял человек в трусах и шлёпках. На лице его была маска Бжезинского – так мне показалось вначале. На плечи был накинут светло-коричневый пиджак в крупную клетку, в руке он держал кофейную чашку. Я взглянул на его колени – они не дрожали.

– Проходи, чего встал? – сказал человек, совсем не удивившись моему появлению, словно он ждал меня. – Дверь прикрой. Сесть не предлагаю, как видишь – не на что. Здесь переговорная для бесед стоя.

Я тоже не стал удивляться, хотя и мог бы скорчить какую-нибудь мину, и попытался рассмотреть его. Лицо было небритым, серым и сумрачным, ещё хранящим следы лихорадочного возбуждения. Глазки были мелкими и острыми, и только круги под ними да широкий разлёт бровей зрительно увеличивали их размер.

– Твоё посещение в столь поздний час для нас весьма неожиданно, – сказал Бжезинский. – Но законы гостеприимства велят мне хотя бы напялить штаны. На столе у стены есть кипяток и кофе. Пожалуйста, завари себе напиток и подожди меня немного. – С этими словами он направился в соседнюю комнату.

– Ты пьёшь растворимый кофе? – удивился я.

Если бы человек обернулся, можно было бы всплеснуть руками и вытаращить глаза, но он удалился, никак не отреагировав на мой вопрос. Тогда я взял со стола кружку, повертел в руках – чистая ли? – и сделал себе кофе. Вкус у него оказался с горечью полыни, пить такое можно было лишь очень маленькими глотками.

От нечего делать я стал рассматривать фотографии, висящие на стенах в лёгких притемнённых рамках. Испуганные женщины и хищно прищуренные мужчины смотрели с них, а на одной был бледный человек с безжизненным лицом в больших американских очках, который на руках повис с карниза небоскрёба, – вот-вот сорвётся в пропасть. Были здесь и фотографии президентов с их автографами. Подумать только, человек, с которым мне предстояло говорить, знал всю подноготную вашингтонской политики и сам формировал её, влиял на конгресс и держал в руках сотни управленческих нитей. Вполне вероятно, что в другой раз я бы и сконфузился, но сегодня в чём-то, не осознанном ещё, мы были равны, и это придавало мне уверенности.

– В чём дело, Збигнев? – спросил я не оборачиваясь, как только услышал шаги за своей спиной. – Ты чуть не убил меня, а ведь мы даже не знакомы.

– Кто ты такой, чтобы я тебя знал?

– Я писатель.

– Писателей надо убивать в первую очередь.

Я обернулся.

– Шучу, – успокоил он меня. – Не в первую, во вторую. В первую – кинорежиссёров. Не в прямом смысле «убивать», достаточно убрать с экранов.

– А художников? Их тоже надо убирать?

– Не всех. Скульпторов по дереву можно оставить.

– А поэтов? У меня есть знакомый поэт Семён.

– А кто-нибудь о нём знает? Кроме тебя.

– Знает, наверное…

– Ну, если «наверное», то он безвреден.

– А писатель, значит, вреден?

– Все писатели вредны.

– В тот самый момент, когда ты решал судьбу мира, я ещё не был писателем. Я был юношей, только начинал осмысливать жизнь и не понимал ещё, что некоторых политиков нужно убирать с шахматной доски.

Бжезинский не впечатлился, то есть не обратил на мои слова никакого внимания, отошёл к кофейному столику и вернулся с горячим напитком. В его внешности было что-то отталкивающее, сейчас он походил на растрёпанного бомжа, вылезшего из помойки, и это меня слегка расстроило.

– Вот скажи мне, американец, – накинулся я на него заученной фразой из культового фильма. – В чём сила? Я вот думаю, она в правде. Ещё со времён Бакунина – террор не смог достичь своих политических целей. Терроризм может лишь усугубить международную неразбериху, но не способен повлиять на её суть.

– Неплохо сказано, – откликнулся Бжезинский. – Надо записать. Ты, несомненно, прав, и хорошо, что заглянул ко мне со своей правдой. Я и сам пришёл к мнению, что нет необходимости кого-либо убивать. Просто раньше мы ошибались. Говоря «мы», я имею в виду Америку. Демократию надо устанавливать демократическими методами. Ядерное противостояние привело нас в тупик. Это факт. Но теперь мы пойдём другим путём, как говаривал ваш Ильич. Ещё лет десять назад я написал предложение, или рацуху – по-вашему, получил одобрение президента, и вот оно активно внедряется и даёт неплохие результаты.

– Рацуху? А я не смог пробить никакой рацухи.

– Вот этим мы и отличаемся.

– Я хотел, чтобы вместо шести заклёпок на крышке радиостанции было всего четыре, но у меня ничего не получилось.

– Хоть с четырьмя, хоть с шестью, ничего бы не вышло. Это потому, что у вас экономика должна быть экономной. Я бы предложил использовать восемь заклёпок, поскольку экономика должна развиваться. Мы победим, так как с 1973 года иначе расставили приоритеты, и за нами уже никому в мире не угнаться. Объяснить?

– Объясни. Похоже, у меня есть время выслушать лекцию.

Бжезинский посмотрел на настенные часы и загрустил.

– А мне надо ещё выспаться. Утром нужно будет устроить разборки в конгрессе из-за случившегося инцидента.

– Не трать время, я знаю, в чём проблема. В компьютере сгорела микросхемка стоимостью 46 центов – вот и всё.

Острые глазки Бжезинского на мгновение замерли, а затем оживились.

– Что ж, инфа за инфу. Моя идея в том, чтобы правильно расставить приоритеты. У вас политика стоит на первом месте по затратам, вооружение – на втором, культура – на третьем, а экономика, особенно в социальной сфере, – только на четвёртом. Мы больше всего тратим на культуру и активно продвигаем её, в том числе и в Союзе. Скажу по секрету: будущее за Голливудом. Европа забудет про итальянское кино, да и про французское тоже. Будет один нескончаемый Голливуд, и никаких страстей по Андрею. Ты же смотришь американское кино? Ты, наверное, был на выставке «Фотография в США»? Листал буклеты, получил красивый значок, да?

– Помню такое…

– Ну вот и помни дальше. На втором месте у нас экономика, на третьем – военная машина, а на четвёртом – политика. Заметил разницу?

– Заметил, конечно. Только в чём суть?

– Суть в создании образа Америки как единственной могущественной и свободной державы с безграничными возможностями. В скором времени мы вытесним вашу культуру и заменим её своей. Как только население соцлагеря поверит в нашу успешность, начнёт завидовать изобилию американцев и считать себя неудачниками, дело будет сделано. Люди добровольно откажутся от коммунистической идеологии, видя в ней причину самых мрачных пороков общества. Вам не придётся защищаться от внешних угроз, неприятности поглотят вас изнутри. И вот тогда мы придём на помощь и объявим себя спасителями.

– А мы будем в роли просителей? Мы, которые живём в лучшей стране мира?

– Скоро у вас появятся сомнения на этот счёт. Посуди сам, мы дадим вашим гражданам вкусный хлеб и захватывающие зрелища. Колу, пепси и пиво в железных банках. Ну, кто же не хочет красивой и сладкой жизни, а? Ты-то хочешь? Можешь получить это прямо сейчас.

– Я-то? Я хочу.

– Ну, тогда иди уже, а я пойду спать, утром придёшь в офис и заберёшь её.

– Как утром? Ты же сказал сейчас.

 

Взором ласковым обрадуй город страждущих мужей:

Ты найдёшь достойных граждан – не свирепых дикарей…

 

59

 

Оказавшись в коридоре, я не стал возвращаться в кабинет-библиотеку: любопытство тянуло меня к приоткрытой двери напротив. «Любопытство ли?» – мелькнула мысль, но я не стал обдумывать её и решительно вошёл в просторное помещение, освещённое лампами дневного света, где тут же столкнулся с Ириной, которая волокла тележку с радиостанцией.

– Ирина Константиновна, ты? – обрадовался я.

Ответной радости не последовало.

– Где таскался? – нахмурилась она. – Узбеков тебя обыскался, просил немедленно зайти, как только появишься.

– А давно ищет?

– Уже третий день как.

– Он же сам откомандировал меня в вычислительный центр. Он что, забыл?

– Хрен поймёшь вас. Конец месяца, план горит, а они в игрушки играют! Помог бы.

Я помог Ирине подключить станцию к электронно-вычислительной машине и удивился тому, как Толик с Валерой суетятся за своими рабочими местами, упорно изображая суперзанятость и делая вид, что не замечают меня. Похоже, обиделись на моё долгое отсутствие. Но ничего, отойдут, они отходчивые. А пока этого не произошло, надо действительно зайти к замначальника и отметиться.

– Ты к Узбекову? – спросила Ирина злобно.

Я кивнул.

Ирина вытащила из станции блок и сунула его мне в руки.

– На, передай ему. В этот блок даже печатные платы забыли вставить. Полный ноль в данных. О чём они там думают? Так жить нельзя!

Никогда ещё не видел Ирину такой разъярённой.

– Хорошо, – сказал я. – Успокойся только, сейчас разберусь.

 

*  *  *

Узбеков и Евгений сидели за столом начальника и играли в шахматы. У шахматной доски стояли стаканы и графин с техническим спиртом. Я взглянул на играющих и почувствовал, как в голове сработала «релюшка» и включилось то, что принято называть инстинктом. Размахнувшись, я ударил Евгения металлическим блоком в затылок. Тот немедленно сполз под стол, даже не пикнув.

Я занял его место и сказал обомлевшему Узбекову:

– Доиграем?

Тот молчал. Тогда я разлил в стаканы спирт, всучил один замначальника, а другой замахнул в себя.

Во рту сделалось противно-сладко, а внутри меня разгорелся яростный протест.

Узбеков повторил мои действия и наконец вымолвил:

– У чёрных проигрышная позиция, тебе мат через четыре хода.

Я пожал плечами и через пару минут, ловко избежав поражения, влепил мат белым.

– Как ты это сделал? – спросил Узбеков.

Он был крайне озадачен случившимся фактом.

– Ты, видимо, не знаком с защитой Лужина, – сказал я. – Евгений намеренно сделал нелепый ход, чтобы сбить тебя с панталыку, а ты купился, недооценил его. Теперь единственный выход в том, что он должен выпасть из игры.

Я показал на недвижно лежавшего Евгения.

– Да, похоже, что он уже выпал. Ты не убил его?

– Смерти нет! – заявил я торжествующим голосом. – Оклемается. Чё искал-то?

– Тут в Башкирию приехал отдохнуть первый секретарь из соседней области, дядька Вовки-комсорга, Борисом зовут. Тот наплёл ему о Жениных антеннах и о том, как вы раскалываете инопланетные коды. Дядька серьёзный, желает полюбопытствовать. Надо показать ему.

– Борис, говоришь? Пусть Вовка сам покажет.

– Он бы показал, да ничего в этом не смыслит.

– Ну и где он, ваш гость?

– Как раз сейчас с парткомом общается, пошли, они тебе обрадуются.

Чуть ли не за ручку, через весь цех Узбеков потащил меня в партком, а я лихорадочно соображал, как выкрутиться из этой ситуации. 

 

*  *  *

 

Мы вошли в высокую массивную дверь административного корпуса и оказались в приёмной, где за дубовой перегородкой восседала встревоженная секретарша.

– Доложите, что мы ожидаем, – сказал Узбеков.

Секретарша отчаянно замотала головой.

– Что вы! Никого не велено пускать, там сейчас делегация из Свердловска.

Я с презрением взглянул на разволновавшуюся девицу, решительно распахнул дверь и, пройдя через короткий тамбур, с силой пнул следующую. За парткомовским столом сидели бухие люди. Прямо скажем, я и сам был не совсем трезв, ну а эти были просто в дым. Гость сидел в спортивном костюме отпускника и, казалось, огромным сизым носом высасывал коньяк из гранёного стакана. Рядом, подпирая рукой подбородок, скулу и щёку, грустил наш цеховой комсорг. Даже не грустил, а находился в состоянии глубочайшей нирваны. Человек в лощёном костюме, называвшийся парткомом, с трудом поднял взгляд на меня и пытающегося укрыться за моей спиной Узбекова.

– Вы-ы-ы… зачем? – прогнусавил сизоносый.

Я не стал юлить и сразу перешёл к делу:

– Пошли антенну покажу. Хочешь отправить сообщение инопланетянам?

Сизоносый повернул голову к парторгу, глаза которого округлились, как у дикого вепря.

– Это те самые инженеры, о которых Вовка рассказывал?

– Те-те-те-те-те… – только и сумел произнести партком.

– Смелые ребята, такие нам подходят. Над чем ещё работают? Вот ты, – показал он на меня пальцем, – над какой задачей кумекаешь?

– В отчётный месяц не хватило рацухи от нашего цеха, – сказал я, – вот и оформляю предложение с помощью одного сборщика. Условия задачи элементарные: на внутренней стороне крышки станции АС-35 крепится металлическая пластина с инструкцией на четырёх заклёпках, а на станции  АС-35Б та же самая табличка на той же самой крышке – на шести заклёпках. Вопрос: сколько заклёпок нужно для каждой станции? 

– Понимаешь, мы должны быть твёрдо уверены, что Россия возродится, и тогда на каждой станции будет по восемь заклёпок, – с пафосом ответил руководитель соседней области.

Я только недавно думал про восемь заклёпок. Никак и сизоносый с Бжезинским встречался?

– Борис, ты не прав, – сказал партком неуверенно.

– История нас рассудит, – отпарировал тот, ‒ а пока достань ещё два стакана.

– Нельзя, нельзя! – завизжала из приёмной секретарша.

Сквозь её распростёртые объятия, с перебинтованной головой, пробивался в партком Евгений. Ельцин посмотрел на ситуацию заторможенным взглядом и добавил:

– Похоже, понадобится три стакана.

 

*  *  *

Уже через час наша тёплая компания стояла на крыше. Лёгкий ветерок освежал и уносил прочь пары коньячного спирта. Евгений воодушевлённо рассказывал о преимуществах своей антенны.

– Она может работать не только на приём, но и на передачу, – объяснял он.

– Дык, давайте и испытаем её, – предложил высокий гость. – Я хочу сказать речь. Пусть её услышат не только россияне, но и инопланетяне.

– Да, но это возможно сделать только из вычислительного центра, там микрофон и всё такое, – возразил Узбеков.

– Ничего, я попробую без микрофона. Будем считать это репетицией.

– Пусть попробует, – сказал задумчиво Евгений.

Гость напялил на свой мощный нос солнцезащитные очки, откашлялся и проорал, как на трибуне, над крышами заводского квартала:

– Советский Союз стоит на краю пропасти и нам предстоит сделать шаг вперёд.

– Ура, товарищи! – Партком с комсоргом зааплодировали.

– Ура! – заревел Евгений и со всей силы толкнул сизоносого.

Тот сначала шмякнулся на бок, потом покатился вниз по крыше, разбрасывая руки в стороны и пытаясь зацепиться о рёбра ломкого шифера. Наконец ухватился руками за карниз и молча завис над землёй. Партком резко осел с ужасным воем, и Вовка заорал что есть силы и, протягивая руку, поскользил к краю крыши. Однако помочь он не успел: Евгений первым оказался рядом с несчастным и с разбегу наступил ему на пальцы. Через секунду оба полетели вниз.

Было страшно, и я зажмурился.

 

Нет на земле никого,

Кто был бы совсем безупречен…

 

60

 

Ночь прошла, и уже светало, а я всё ещё сидел за экраном компьютера и набивал буквы в вордовский файл, собираясь закончить повесть. Сафо спала в постели напротив меня. Я старался не мешать ей, но всё же подходил к ней время от времени, чтобы укрыть одеялом, если она его сбрасывала во сне. Странно, но я воспринимал её как ребёнка. Уже взрослого, но всё же ребёнка. Я брал её руку в свою и при тусклом свете ночника внимательно рассматривал форму ногтей и узоры ладони. К счастью, ночь и усталость сняли возбуждённое состояние мозга, и никаких изменений в восприятии больше не происходило. И хотя информационные потоки далёких звёзд продолжали пронизывать нашу планету, я уже был далёк от исследовательского порыва фиксировать их. Я не смог удержать себя и залюбовался спящей Сафо. После ста лет одиночества она по-прежнему волновала меня – пленительная и пьянящая вавилонская блудница, на мгновение ворвавшаяся в мой тихий мир бурей огненной страсти и оставившая после себя лишь прах и пепел, который я долго сметал потом в скорбную урну. Бродяжничая в поисках нового дома, я носил её с собой, как носят вериги мнимые юродивые. Зачем я не захоронил её? Зачем сделался рабом урны? Любовь уходит, и возврата нет. Её сменяют презрение и раздражение. Но к кому? Лишь ненадолго – к бросившей тебя девушке, и навсегда – к самому себе за наивную веру в то, что нет ничего важней на свете женщины прекрасной. «Тогда ответь мне, Самат, почему она вновь взволновала тебя, или это обнажилась циничная похоть?» – спрашивал я себя, однако понимал, что отвечать не буду. И знаете, что я сделал? Я распространил своё одиночество до границ Вселенной, пусть оно расширяется и расширяется вместе с ней.  

Я взял в руки айфон и стёр в нём телефон Сафо. Потом немного подумал и полностью очистил его память. Потом подошёл к компьютеру и забанил в социальных сетях поэта Семёна и прозаика Тимура Бекешина. А чуточку подумав, удалил и сами сети. До чего ж осточертело общение, основанное на лжи! Нужно было найти другой способ говорить с миром. Сафо заёрзала в постели и развернулась лицом к стене. Я взглянул на неё и не смог не признать, что был всё ещё нежен к ней, как облако в штанах, и, как я ни старался отринуть чувства, благодарность и признательность к женщине всё ещё правили мной.

Я постарался сосредоточиться на коде и вспомнил о том моменте, когда нам с Евгением удалось дешифровать инопланетное послание, когда мы неожиданно прочли нелепое «одинокий мужчина в мире затейливых женщин». Бессмысленная на первый взгляд фраза, казалось, должна была что-то да значить. Сначала мы предположили, что это всего лишь намёк на бинарный код, где наличие сигнала – единица, а отсутствие его – ноль. Но что это давало? Ничего не давало. Абсолютно никакого понимания. Мы продолжали ходить по кругу в попытках найти лингвистический смысл или построить визуальный образ. Тогда наша исследовательская мысль была сильно ограничена. А что, если бритва Оккама, которая предполагает выбор самого простого решения, не работает во вселенском информационном пространстве? Хотя бы потому, что код не предназначен для расшифровки, а направлен на активацию чувственных образов? Да-да, инопланетные сигналы могут ничего не значить. Возможно, это не конкретные слова и не картинки, которые мы ищем. Что, если код работает наподобие вируса и полученная информация – особый ключ, снимающий природные тормозные барьеры, своеобразные пароли с нашего мозга? Не это ли позволяет расширять пределы сознания? Что, если искусственный вирус вмешивается в работу нейронов и создаёт всё новые и новые интерпретации как прошлого, так и реальности? Почему бы и нет? Только возникает следующий вопрос: а для чего и кому понадобилось рассылать такие вирусы? Цель, возможно, в том, чтобы изменить будущее. Помнится, кто-то совсем недавно выказал свою заинтересованность в этом.

Во время моего последнего бреда Евгений неосмотрительно канул с крыши, что, несомненно, явилось актом отчаяния, попыткой остановить центробежные силы, разрывающие нашу государственность. Однако тысячи новых посланий могут представлять реальную угрозу. Возможно, стремительная бомбардировка ими информационного поля есть не что иное, как перебор вариантов паролей для взлома человеческого сознания. Не потому ли Пётр Петрович явился в образе Евгения и, рассчитывая на мою интуицию, просит сформировать защитный ответ?

Я взволновался и заметался по комнате. Сафо безмятежно, по-детски посапывала. У меня ещё был шанс остаться с ней, но я им не воспользовался. «Ихь штербе, – сказал я ей, – устрицы, устрицы…» С сожалением отведя взгляд от девушки, я выбежал прочь из квартиры.

 

*  *  *

Узбеков был в кабинете и похаживал, поглядывая на огромную схему радиостанции, развёрнутую на столе, когда я влетел к нему. За столом начальника сидел Пётр Петрович Лужин, но я даже не обратил на него внимания.

– Есть идея, считай её рацухой! – заорал я с порога Узбекову.

Узбеков посмотрел на меня насмешливо и покачал головой.

– Познакомься, – сказал Узбеков, обращаясь ко мне, – Пётр Петрович Лужин, новый секретарь парткома. А это, – палец Узбекова ткнул мне в грудь, – разгильдяй и недотёпа, но очень башковитый инженер «Скифа».

Лужин привстал, и мы пожали друг другу руки.

– Принято важное государственное решение, – продолжил Узбеков, – поставить защиту на производимую нами продукцию. Как свидетельствуют недавние события, глушилки для подавления вражеского радиоэфира, работающие непрерывно и днём и ночью, оказались неэффективными. Руководство предлагает воспользоваться уже размещёнными вдоль всей границы военными радиостанциями. В кратчайшие сроки мы должны разработать модуль, который закроет частоты для иностранного вещания на нашу страну.

Я посмотрел на Лужина с удивлением, тот подмигнул.

– Ты жив-здоров? – спросил я его, перебив Узбекова, и весь пафос пламенной речи заместителя начальника точно увяз в пластилине.

– Смерти нет… – заговорил Лужин.

– Можешь не продолжать, я помню, что там дальше. Жаль, если и со вторым тоже всё в порядке. В общем, я догадываюсь, почему ты здесь.

– Ах, вы уже на «ты», – обрадовался Узбеков. – Тем лучше. Будем считать, что команда почти сформирована.

– Будем ставить защиту имени товарища Лужина, – заявил я.

– Именно так, – рассмеялся тот.

– Не понял, – Узбеков перевел удивлённый взгляд с меня на смеющегося Лужина. – Вы что, уже обмозговали проблему?

– Да, – сказал я. – Пусть начальник издаст приказ, запрещающий цеховым инженерам играть в преферанс. С сегодняшнего дня играем только в шахматы.

– Хватит темнить, выкладывай, что придумал, – рассердился Узбеков.

Почти наугад я прикрыл часть раскинутой на столе схемы ладонью.

– В этот блок мы добавим маленькую детальку стоимостью в 46 копеек, – сказал я.

– Нет, лучше в 47 копеек, – возразил Лужин. – 46 – несчастливое число.

– Офигительная рацуха! – съязвил Узбеков. – Это же дорого! И что это за деталька?

– Генератор, через определённые промежутки времени запускающий шифрованное сообщение. Желательно нелепое. Чем нелепее, тем лучше.

– Партком уже сформировал мнение о содержании текста, – сказал Лужин. – Пусть будет так: смерти нет, прошлое рядом, в одиночестве – свобода.

Узбеков был в замешательстве.

– А разве это защитит наш эфир от буржуазных новостей, от книг и музыки, развращающей молодёжь, от пагубных мыслей, наконец?

– Мы не будем закрывать эфир, – сказал я. – Пусть буржуи сами закрываются от нас. Мы наполним чужие информационные потоки новым содержанием, освоим лучшее из их культуры и отсеем худшее. Сами того не ведая, они вооружат нас мощной силой искусства и ослабеют, не воспринимая ничего взамен.

– Стоп! – заорал Узбеков. – Меня заклинивает. Товарищ парторг, я ещё не слышал ничего нелепее.

– Возможно, поэтому рацуха сработает, – пожал плечами Лужин. – Доложу вверх по инстанции.

 

*  *  *

Я вернулся поздно, обдумывая детали нового проекта. По дороге зашёл в «Брауни» купить для Сафо круассанов. Вот таким я бываю нелогичным: то удаляю её с телефона и мечтаю об одиночестве, то хочется посидеть с ней на кухне и попить вместе утреннего чая.

Зря я надеялся: Сафо дома не оказалось. С сожалением забросил круассаны в холодильник и сел за компьютер дописывать повесть. И в этот момент раздался стук в дверь. Он встревожил меня и взволновал. Когда звонят в дверь неизвестные люди, я обычно не открываю, а тут не звонок, а стук. С большими сомнениями в том, что поступаю правильно, я оторвался от незаконченного текста и пошёл открывать.

 

Кто не принял дара, придёт с дарами.

Кто не любит ныне, полюбит вскоре –

И безответно…