Илья Симановский. «Довлатов» Валерия Попова

Часть I

Валерий Попов явно писал «Довлатова» лихо, легко и с удовольствием. А так как писатель Попов – хороший, биография читается почти как приключенческий роман (впрочем, герой располагает).

Многие упрекают автора в том, что он часто перетягивает внимание на себя, но это вряд ли можно отнести к недостаткам книги. Ведь Попов – практически ровесник Довлатова, тоже ленинградец, тоже писатель, а главное, приятель Сергея Донатовича, знавший его семью и многих друзей. Нет ничего удивительного в том, что местами он запараллеливает свою судьбу с довлатовской и позволяет себе описывать Ленинград той поры или обстановку в эмиграции через собственные впечатления и воспоминания. В этом и ценность выбора Попова на роль автора ЖЗЛ. Биографов Довлатова будет еще много; свидетелей с годами, увы, будет оставаться все меньше. А писательская наблюдательность и умение «сформулировать» жизнь повышают качество «показаний» такого свидетеля, как Попов, во много раз.

Однако достоинства книги являются и ее главными недостатками. Биография, которую пишет не отстраненный исследователь, а пристрастный очевидец, вряд ли может получиться объективной. У первого – все шансы подойти к работе максимально независимо, у второго во многих отношениях связаны руки и есть личное отношение к теме, сложившееся из множества элементов, которые неизбежно останутся «за кадром». Кроме того, Попов – писатель, а у писателя всегда есть дополнительное искушение нанизать факты на красивый сюжет, отодвинув все мешающее в сторону. К сожалению, так и вышло. Формат «Попов о Довлатове» удался. Формат «биография Довлатова» не получился.

Сначала об относительных мелочах. Увы, книга выглядит небрежной, изобилующей ошибками. Например, на с. 281 приведена цитата из книги Гениса «Довлатов и окрестности», предваренная словами «Петр Вайль пишет».

А вот цитируется Петр Вайль:

«Пьянство защищал: “Если бы, допустим, в апреле семнадцатого Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик?” Но водка не приносила Сергею радости».

Фраза про апрель семнадцатого не принадлежит Довлатову, а взята из «Записных книжек» Венедикта Ерофеева, подготовленных к печати Владимиром Муравьевым в 90-х – уже после довлатовской смерти. И кстати, по всей видимости, это опять не Вайль. А опять Генис1. Где были редакторы? Риторический вопрос.

Наконец, на с. 348 узнаем, что «Первая большая книга Довлатова в России – “Заповедник” – была подписана в печать на пятый день после его смерти!», а на с. 353 в «Основных датах жизни и творчества С. Д. Довлатова» читаем: «1990, весна – вышла первая книга Довлатова на родине – “Заповедник”; 1990, 24 августа – умер в машине “скорой помощи”». Так что же – «Заповедник» вышел за несколько месяцев до смерти автора или через пять дней после нее? А ведь это очень существенный момент. На самом деле правильный вариант – первый. Да и то не совсем. «Заповедник» сдан в набор 29.08.90 – на пятый день после смерти Довлатова. А подписан в печать – почти через месяц, 25.09.90.

Но ошибками дело не исчерпывается. Опущены многие важные факты. Не я один заметил, что Попов пишет о том, что настоящая фамилия Довлатова была Мечик, но нигде не упоминает, при каких обстоятельствах и в каком году он стал из Мечика Довлатовым. Заинтриговал и не продолжил. Как же так? О том, что к моменту своей поездки в Таллин Довлатов развелся с женой, я вообще узнал из других источников. Видимо, эту подробность Попов посчитал маловажной.

Зато о том, что у Валерия Попова есть статья «Советская литература – мать гротеска», мы зачем-то узнаем дважды (с. 13, с. 174). Также без какой-либо необходимости два раза цитируется довлатовское «Прошлой зимой, будучи холодно и не располагая вигоньевых кальсон и ушанки, я отморозил пальцы ног и уши головы» (с. 54, с. 180).

Все это говорит только об одном: книга написана в страшной спешке, не вычитана, попросту сырая.

Но это не главное, интереснее поговорить о сути. На протяжении всей книги Попов объясняет, что написанное Довлатовым – практически чистый вымысел, за исключением некоторых реальных имен и фамилий.

Конечно, довлатовские повести нельзя воспринимать как документальную литературу, да и сам Довлатов этого не скрывал: многие истории и фразы «засвечены» в разных книгах и принадлежат разным персонажам, что не могли не заметить внимательные читатели его прозы. Да и взять хотя бы знакомство с женой, описанное трижды и каждый раз по-новому.

Но Попов настаивает на вымышленном Довлатовым мире так часто, что перестаешь верить, что у описанных событий вообще могла быть хоть какая-то реальная «подложка».

«Много лет спустя читаю в “Филиале”: “затем мы побывали в форте Ромпер...”. Не исключено, что так оно было. Но Довлатов вполне мог сочинить это посещение, вспоминая “Ромпер” своей юности».

«В повести создан совсем другой образ “зоны”, поистине адский… Этот мир был создан Довлатовым с одной целью – противопоставить его автору…»

«Реальные события искажены в прозе Довлатова на девяносто процентов, если не на все сто. Много чего не было, да и не могло тогда быть… Однако мы теперь именно через довлатовские “очки” видим то время так, как велит нам он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках».

Беспокоит, что читатели книги, не заставшие Союз даже краем, придут к выводу, сходному с выводом американского критика, написавшего, что Зощенко «гениально выдумал коммунальные жилища, где проживают разом множество семей». Ведь Довлатов, если судить только по книге Попова, изобрел свой отдельный мир, имеющий мало общего с советскими реалиями. Например, как пишет Попов, процитировав отрывок из «Заповедника»:

«Если бы жизнь всегда и всюду была такой, как в довлатовских сочинениях, она давно бы захлебнулась алкогольной отрыжкой».

Возникает вопрос: давно ли писатель выезжал за пределы больших городов, если не просыхающий Михал Иваныч представляется ему фигурой фантастической?

Разве не правдив фон, на котором разворачиваются события книг Довлатова? Редакторы, докапывающиеся до всего живого в поисках антисоветских намеков? Алкоголики в очереди за пивом, которых не удивляет даже появление Петра Великого? Идиотские письма от доярок в газетах? Пьянство «в быту и на производстве»? Бытовое воровство? Фарцовщики?

Конечно же, Довлатов концентрировал жизнь, делал диалоги остроумнее и точнее, смешивал реальных людей с несуществующими, приписывал поступки и высказывания одних людей другим, додумывал и где надо приукрашивал, скреплял все это в единые сюжетные истории своей фантазией и талантом. Однако в основе довлатовской прозы лежит реальная жизненная подкладка, от которой он никогда полностью не избавлялся. По словам Петра Вайля, «Сергей Довлатов – писатель нетрадиционный: он никогда не выдумывал. Он писал по фактам на грани журналистики и литературы»2.

Да, именно с теми людьми и именно так, как описано в книгах Довлатова, обычно не было, но примерно так вполне могло быть. И чаще всего – было.

Таллинская жена Довлатова Тамара Зибунова вспоминает:

«Была поездка, было письмо. Только ездил и писал не СД. А его приятель, ныне покойный Виталий Репецкий. <…> Но и СД имеет некоторое отношение к этой истории. Лейду Пейпс пригласили в редакцию “Советской Эстонии” за гонораром. И Репецкий с СД надеялись, что она его отдаст истинному автору. Как раз им на очередную опохмелку. Но доярка забрала деньги. И удалилась. Мужики долго возмущались»3.

И еще, отвечая на вопрос о достоверности «Компромисса»:

«Почти все эпизоды взяты из жизни. Но зачастую бывали не с теми людьми, что описаны в литературе. И при других обстоятельствах»4.

Впрочем, иногда Довлатов не придумывал вообще ничего. Например, Татьяна Разумовская, работавшая в Михайловском вместе с Довлатовым, подтверждает, что история с похмельным С. Д., приписавшим Пушкину есенинское «Письмо к матери», – реальная5.

Таких свидетельств множество, да и сам Попов кое-что пишет о реальных прототипах довлатовских книг – не всегда похожих на свои литературные отражения, но, безусловно, существовавших. Таким образом, можно резюмировать, что основная мысль книги – мир Довлатова не имеет практически ничего общего с реальностью, – мягко говоря, неточна.

Часть II

Для большинства (очень хочется сказать «для всех») русских прозаиков, начинавших в те же годы, что и Довлатов, его американский взлет и огромная посмертная слава явились полной неожиданностью. Вроде как спортсмен, который весь забег плелся в хвосте, вдруг оказался первым и порвал грудью финишную ленточку. Обидно всем. И даже не потому, что обогнал, а потому что – откуда он вообще взялся? Юрий Милославский объявил все жульничеством – «его Бродский распиарил». Эдуард Лимонов сделал вид, что вообще не участвовал в соревнованиях, – «это литература для обывателей». А Валерий Попов поступил умнее и достойнее. Он открытым текстом сказал: конечно, завидую. Но по-белому. Я тоже неплох, но Довлатов пришел первым, потому что всю жизнь тренировался, а мы, дураки, и не заметили. Ура Довлатову!

Ничего удивительного, что это и стало вектором всей книги: как лузер и раздолбай Довлатов вдруг превратился в самого читаемого и любимого писателя поколения. А вот так, говорит Попов. Он не «вдруг превратился», он всю жизнь работал только на это и не останавливался ни перед чем. Не жалел ни себя, ни других. И поражения оказались шагами к победе.

Что же, звучит вполне убедительно. Но Попова подвело писательское стремление весь материал подчинить одному сюжету. Вот, описывая «армейский» роман Довлатова со Светланой Меньшиковой, Попов рассуждает о том, как бы все хорошо могло сложиться, женись Довлатов на ней. И как цинично он поступил, этого не сделав.

«В искренности любви Светланы к солдату Довлатову почему-то не сомневаешься».

«Может, и стоило ему тогда жениться на правильной, веселой, простодушной и честной Светлане Меньшиковой?»

«Продолжаю переживать за Светку – почему же Довлатов ее не взял? Наверное, он убрал ее как “лишнего свидетеля”. Он уже понимал, что спасение его – “Зона”. <...> А честная и правдивая Светка, нависая над его плечом, могла засмеяться: “Что же ты пишешь, центнер? Ведь все же совсем не так!”».

«Как писал Довлатов в одном стихотворении: “Не набить ли мне морду себе самому?” К счастью, Светлана сохранила о нем хорошие воспоминания (или они стали такими с годами). <...> Довлатов в жизни обидел не только ее...»

Предположение о «лишнем свидетеле» выглядит странно. Получается, Довлатов боялся возможных насмешек жены? Неужели, если она была такой доброй, любящей и гордившейся стихами Сергея (по его собственному признанию), она бы его не поняла? Это похоже на умножение сущностей без необходимости, от чего предостерегает нас Оккам, – обычно все бывает проще. И вот что читаем в интервью Светланы Меньшиковой о причинах разрыва.

«Мои родители очень не хотели, чтобы я переписывалась с Довлатовым, – вспоминает Светлана Дмитриевна. – Хотя сначала они смотрели на это благосклонно, я даже показывала им фотографию Сергея. Ну а после, когда письма стали приходить каждый день... Словом, им влезло в голову, что у нас были близкие отношения. Да, мы встречались три раза, но это были совсем другие встречи, романтические, и не больше... Мои родители, ничего мне не сказав, написали резкое письмо ему и его маме. Довлатов ответил мне... После того уничижительного письма все и закончилось. Я даже не стала ничего никому объяснять, разобиделась на весь свет»6.

И далее:

«Он красиво писал, красиво говорил. Я любила его письма, а не его самого. Никаких мыслей, чтобы связать с ним судьбу, у меня, конечно, не было».

Вот и рассыпаются все фантазии о преданной любви, вероятной женитьбе и циничном Довлатове, жестоко порвавшем отношения ради своей будущей литературы. Спасибо Светлане Меньшиковой – действительно достойному и честному человеку. Кстати, это интервью 2004 года, четвертая ссылка в Яндексе по запросу «Светлана Меньшикова Довлатов». Попов должен был его читать, и самое интересное, что о письме от родителей Светланы он упоминает! Однако почему-то не придает ему особенного значения.

Таллинская драма Довлатова тоже описывается как хладнокровный побег от беременной Тамары Зибуновой.

«Он вынужден покинуть Таллин, понимая, что это навсегда, а Тамара как раз ждет от него ребенка. Да, умеет Довлатов напрячь жизнь! Ни себя не жалеет, ни... это многоточие вмещает все. Конечно, перед Тамарой предстоящий отъезд изображен как необходимый, деловой. Книгу рассыпали, из газеты выгнали – а ведь будущего ребенка надо кормить, а дела и деньги могут быть только в Ленинграде. И в то же время оба они понимают, что прощаются, в сущности, навсегда».

Хотя «книгу рассыпали, из газеты выгнали», но отъезд «изображен как необходимый и деловой» только перед Тамарой. Получается, что ни необходимым, ни деловым он на самом деле не был. Однако если прочитать, как описывает это сама Тамара Зибунова, Довлатова именно вынудили уехать из Таллина – дело принимало серьезный оборот7. Попов, например, ничего не пишет про спустившуюся из КГБ ложную информацию, что Довлатов подписал какое-то диссидентское письмо. О том, как Довлатова вынудили написать ПСЖ и как редактор Туронок пресек всякие попытки коллег заступаться за Довлатова («Михаил Борисович! Вы не забыли, что первым стоите в очереди на квартиру?»), Попов тоже не пишет, хотя и упоминает двумя словами: «выгнали из газеты». А ведь эти подробности придают несколько другой акцент всей этой истории. Заодно становится понятным, что у Довлатова были основания нелестно отозваться в «Компромиссе» о том же Туронке, за что Попов его укоряет в другом месте.

Из информации, которая дается у Попова, совершенно неясно, бывал ли потом Довлатов в Таллине (хотя вроде бы это следует из одного письма, но специально не отмечается). Зато аж два раза в шести предложениях говорится, что оба понимали – «это навсегда». Между тем, если почитать саму Тамару Николаевну, выясняется, что после отъезда Довлатова отношения не ограничивались только перепиской и были разорваны не только по его инициативе.

После упоминания о довлатовском отъезде Попов цитирует письма Довлатова Зибуновой из Ленинграда и Пушкинских гор, где С. Д. просит прощения, жалуется на невозможность заработка, обижается сам и пишет, что никогда не приедет в Таллин. Создается впечатление, что Довлатов хладнокровно порвал с таллинской семьей, быстро отделавшись от угрызений совести, и даже алиментов не платил. Хотя из американских писем Довлатова видно, что он никогда не забывал свою таллинскую жену и дочь, старался при всякой возможности посылать им дорогие подарки и деньги из Америки8. Но этих писем Попов не цитирует (за исключением маленького отрывка в другом месте книги). Нет смысла обелять Довлатова – при всем при этом он отнюдь не становится образцовым мужем и отцом, однако же картина, нарисованная Поповым, при более полной подаче информации начинает смотреться иначе.

Подозревать Попова в том, что он нарочно рисует Довлатова хуже, чем тот был, не стоит. Просто именно так трактовать жизнь Довлатова-человека велит сформулированный автором Довлатов – герой книги. Этот Довлатов продал душу литературе, постоянно требующей новых жертвоприношений.

Часть III

Все читавшие Довлатова помнят эпизод из «Филиала», где описан Ковригин, ухитрявшийся обидеть сразу всех. Интересно, что эта эпиграмма на Наума Коржавина в полной мере применима и к самому Довлатову.

Виктория Беломлинская вспоминала его слова:

«Вот суди сама: я живу здесь семь лет. За эти годы я поссорился – он стал загибать пальцы на руке, перечисляя имена тех, с кем поссорился, но скоро прервал сам себя и сказал – нет, легче перечислить тех, с кем я не поссорился: вот с Гришей Поляком и еще... нет, вы его не знаете... ну с Бродским я не поссорился, с Лешей...»9

Одних Довлатов вольно или невольно обидел своими книгами, других – лично. И даже после смерти он обидел многих, когда была опубликована его переписка с Игорем Ефимовым. Впрочем, последний грех не на его совести – письма опубликовал Ефимов.

Перефразируя Бродского, из обиженных Довлатовым можно составить город. И многие жители этого города уже опубликовали свои воспоминания, от которых отмахнуться не получится.

Все, что было неприятного в Довлатове, Валерий Попов свел к общему знаменателю. Главный грех Довлатова в том, что он цинично и безжалостно использовал людей для создания своих книг и продвижения на вершину литературного олимпа.

«Но его жестокость во многом была “производственной необходимостью” или даже “профессиональной болезнью” – от нее он, наверное, и лечился вином. Жизнь писателя судить по обычным меркам нельзя», – формулирует Попов.

С одной стороны, наверное, большая доля правды в этом есть. С другой – Попов, заранее оправдав Довлатова таким соображением, дал волю фантазии и любое его движение стал объяснять еще одним шагом к цели. Описывая своего малосимпатичного героя, Попов часто вменяет ему в вину даже несовершенные преступления. Например:

«Место кумира, законодателя литературной моды, талантливого молодого писателя, которым положено восхищаться, было уже занято его близким другом Веселовым. Не подсиживать же друга? Довлатов, впрочем, мог бы. Но вовремя почувствовал: Олимп мелковат».

Зачем это написано? Для того чтобы убедить: курганский период Довлатова – первая попытка найти место, где он сможет выделиться и развернуться. Но Попов, корящий Довлатова за то, что тот «ради красного словца не пожалел и отца и всю родню», сам ради красного словца возводит напраслину. Довлатов ничего дурного не сделал, однако же мы знаем: мог подсидеть друга, был к этому морально готов. А что не подсидел – так потому что времени не захотел терять. И получается, как в анекдоте, – ложки нашлись, а осадок остался. С той разницей, что в данном случае ложки даже не терялись.

Или возьмем такую трактовку:

«Вслед за “благодарственным письмом” Люде Штерн он пишет ей другое письмо, тоже из Вены: “О твоей рукописи “Двенадцать калек” говорят много хорошего…” Повесть Людмилы “Двенадцать коллегий” переименована Довлатовым насмешливо и высокомерно. Он жесток, причем жесток намеренно – “всяк сверчок знай свой шесток”. Пора “строить” своих людей как надо. И не за океаном, а уже здесь, в сказочной Вене».

А почему бы не предположить, что это просто злая ирония Довлатова, вызванная тем, что название романа ему показалось плохим? Мне, например, оно не нравится. Однако Попов трактует это в том же русле – вот и еще одно доказательство циничного пути Довлатова к вершине! Доходит даже до такого:

«Поругивал он даже уважаемого им Солженицына – ведь тот навсегда, казалось, закрыл лагерную тему, в то время как именно здесь Довлатов планировал свой успех».

И опять – сложно представить себе, какие могут быть доказательства именно такой мотивации довлатовской критики А. И. С. (как будто Солженицына мало за что можно поругать). Неужто сам признался? Да и запоздалая месть получается более чем глупая и странная. Рядом с этим же Попов пишет, что Довлатов посылал Солженицыну свои книги с дарственной надписью. Загадочный человек!

Таким образом, Попов истолковывает с позиции своеобразной «презумпции виновности» все поступки Довлатова, которые могли ему пригодиться для лепки героя своей книги – циничного, болезненно расчетливого, хитрого, но всей душой преданного литературе. Но Довлатов ли это? Если почитать других мемуаристов, видно, что эта «формула» личности Довлатова, выведенная Поповым, возможно, и не лишена некоторой правдивости, но слишком надуманна, литературна и потому искусственна.

Генис в своей книге «Довлатов и окрестности» цитирует самого С. Д.: «Обидеть Довлатова легко, понять трудно». Прибавляя: «Как ни странно, в отношении него этот незатейливый трюизм – святая правда: его действительно труднее понять, чем большинство известных мне писателей». Конечно, это относится не только к Довлатову-писателю, но и к Довлатову-человеку.

Противоречивость Довлатова подчеркивают почти все. Вот пишет Людмила Штерн:

«Он гармонично сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувствен, деликатен и груб, щедр и подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, неуверен в себе и высокомерен, жесток и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой не стеснялся унизить и причинить боль. Потом казнился и просил прощения»10.

А вот что говорит Александр Генис:

«Довлатов упивался хитросплетением чувств, их противоречиями и оттенками. Чтобы быть автором, Довлатову нужно было раствориться среди других. Чтобы чувствовать себя живым, Сергею необходимо было жить в гуще спровоцированных им эмоций. Самое удивительное, что не только жертвы Довлатова, но и сам он довольно тяжело переживал им же нанесенные обиды»11.

И далее:

«Он вывел Поповского в “Иностранке” как Зарецкого, автора книги “Секс при тоталитаризме”.

Через пять лет после смерти Сергея Поповский <...> приводит написанное ему Довлатовым письмо: “Ощущение низости по отношению к вам не дает мне покоя уже довольно давно. Я считаю, что Вы имели все основания съездить мне по физиономии… Короче говоря, я не прошу Вас простить меня и не жду ответа на это посланье, я только хочу сообщить Вам, что ощущаю себя по отношению к Вам изрядной свиньей”.

Нет оснований сомневаться в искренности письма – Сергей каялся с тем же размахом, что и грешил».

Что касается книги Попова, то если сторона «грешащего» Довлатова у него выведена весьма выпукло, то сторона «кающегося» – практически не представлена. От противоречивости почти ничего не осталось. И после этого сложно поверить, например, в такого Довлатова (вспоминает Тамара Зибунова):

«Вечером состоялся обстоятельный разговор о судьбе Валеры.

“Томушка, ты должна меня понять! Валера мой лучший друг, он пропадает в Питере, спивается. Я же сам был в таком состоянии. И посмотри, как меня изменил Таллин!”

Грубин был представлен Довлатовым во все русские редакции таллинских газет (а их было три) как талантливый журналист. В “Молодежи Эстонии” сказали – пусть покажет себя, и мы возьмем его в штат. Чтобы это произошло скорее, Довлатка взялся за Грубина сделать несколько материалов. Грубина взяли на работу, но с испытательным сроком»12.

Довлатов, помогающий другу бескорыстно, без тонкого расчета на последующие бонусы? После книги Попова в это верится с трудом, но, как видим, случалось и такое.

Интересно, что при повторном чтении «Довлатова» начинаешь находить смягчающие впечатление эпизоды и свидетельства вроде воспоминаний Эры Коробовой. Но при первом чтении они ускользают, не запоминаются, не учитываются. Даже не потому, что их мало, а потому что они лежат на обочине авторской линии, выпадают из мотивации героя. Все эти покаяния, противоречия, не способствующий легкому характеру алкоголизм, источенность комплексами и усталость от невозможности быть писателем на Родине... Все это есть, но на третьем плане. И в результате Довлатов-Хайд не просто побеждает Довлатова-Джекила, но полностью его вытесняет.

Особенно невыгодно смотрится Довлатов на фоне других персонажей книги, которые практически все, согласно Попову, прекраснейшие и благороднейшие люди, которых Довлатов обижал и корыстно использовал (исключений, пожалуй, два – Ася Пекуровская и Бродский, которые тоже смотрятся не лучшим образом). Закрадывается даже мысль, не связано ли это с тем, что все эти люди, к счастью, живы, а Довлатову уже все равно.

Впрочем, легко поверить в то, что злонамеренности во всем этом никакой нет, – ведь сделать о Довлатове книгу действительно злую, с источниками и примерами, было очень просто. Кроме того, Попов щедро и, видимо, искренне восхищается Довлатовым. Пусть и немного в духе небезызвестного персонажа Стругацких – «Ай да Серега! А я-то думал, что ты у нас дурак!».

Описывая состояние Довлатова перед смертью, Попов сгущает краски, описывая полный крах, безысходность, неизбежность смерти. Новые книги не пишутся, в семье нелады, с Ефимовым рассорился, собственные книги давят на совесть...

«Но при зрелом размышлении оказывается, что его книги уже не книги, а “перечень улик”. И каждая его новая книга – ступенька к славе. А для души его – ступеньки в ад».

Стоп. Не слишком ли?

Полный разрыв с Ефимовым, которым Попов предваряет рассказ о предсмертных запоях Довлатова и называет одной из главных причин его беспросветной депрессии, произошел за полтора года до смерти С. Д. Но в книге об этом не говорится, – создается впечатление, что это непосредственно предшествовало смерти.

Да, кризис, конечно, был, но вся жизнь Довлатова – сплошной кризис. Главный итог жизни: признание на родине, триумфальное возвращение в статусе писателя – маячил впереди, совсем близко, ради этого стоило жить. В письмах Довлатова Тамаре Зибуновой можно прочитать, как он этого ждал[i]. Тем более трагично и нелепо выглядит его смерть, вызванная стечением крайне неудачных обстоятельств.

Генис пишет:

«“Умрут лишь те, кто готов”, – однажды написал Сергей. В августе 90-го года он не был готов. В свое последнее лето Довлатов казался счастливым, и если им не был, то отнюдь не потому, что этому мешало что-либо, кроме обычной жизни. Сергей очень не хотел умирать»13.

В целом создается впечатление, что Валерий Попов написал не биографическое исследование, а художественное произведение на документальной основе. Об этом говорят и со вкусом придуманные названия глав, и многочисленные натяжки, позволяющие сформулировать суть героя. Используя сравнение Попова, его книга написана о Командоре, который прикидывается Шурой Балагановым, но стремится не к деньгам, а к покорению писательского олимпа и в конце побеждает ценой жизни. Получилось эффектно, а местами просто блестяще. Но от ЖЗЛ ждешь не романа, а максимально беспристрастной биографии с предоставлением читателю самостоятельных выводов.

Кто бы мог ее написать? Скорее всего, ученый. Достаточно критичный и дотошный исследователь, не связанный с Довлатовым и его окружением. Может быть, должно пройти время. Подождем. И еще. Несмотря на критику, все же можно сказать, что книга Попова интересна и написана не зря. Выйди она в другом формате – было бы вообще прекрасно.

[i] http://zibunova.narod.ru/dovlatov/DVLTRNY2.htm

 Илья Григорьевич Симановский родился в Москве в 1981 году. В 2004 г. окончил Московский инженерно-физический институт. Доцент МИФИ, кандидат физико-математических наук.

 Из архива: август 2012г.