№3.2024. Салават Вахитов. Одинокий мужчина в мире затейливых женщин

Часть 1. Йола

1

Иногда просыпаюсь и ловлю себя на мысли, что очень хочу вернуться. Так сильно, что больше не могу заснуть. А что значит «вернуться»? Это значит, что когда-то где-то тебе было хорошо. «Когда-то» – это про время, «где-то» – про место… Но есть ещё один компонент, скрытый глаголом возвратной семантики, здесь он, пожалуй, самый важный – «с кем-то».

Если хочется вернуться куда-то и в какое-то время, то в чём проблема? Валяй, возвращайся! Но человека-то там уже нет. Того самого, из-за которого тебя подняла посреди ночи с постели беспокойная память и потащила на кухню. И ты наливаешь там себе бокал красного чая, поначалу абсолютно не думая ни о бокале, ни о чае, потому что смутный тревожащий образ настойчиво манит в прошлое. А потом, вдруг очнувшись, находишь себя на табуретке за кухонным столом в одних трусах и тапках и думаешь: «А что я здесь делаю?»

Но чай-то уже налит. Не выливать же его теперь? И потихоньку цедишь глоток за глотком и думаешь, например, о Чехове и его суматошной подруге Книппер. Это потому что вчера попался в руки журнал с довольно бессмысленным исследованием их переписки. Там автор прям душу рвёт и себе, и читателям, оттого что Антон Палыч к концу жизни остался один-одинёшенек – как кедр на голой скале, а прекрасная пальма не очень-то к нему и спешила.

Я читал и думал: отчего это все люди боятся одиночества? Вот и Венечка Ерофеев страдал от того же самого и мечтал доехать до любимой девушки с косой до самой попы. Мечтал, мечтал, а потом надрался как сивый мерин и приехал к совсем другой тётке – тоже с косой, но ещё и с капюшоном. Вот какого рожна он, гонимый тоской и одиночеством, рвался к рыжей бестии, а обрёл лишь покой и небытие? Хотя и последнее имеет свою цену и доступно далеко не каждому.

А разве плохо одному? Или, например, одной? Нет, совсем не плохо и даже удобно, не зря же настроили столько однокомнатных студий вместо прежних коммуналок. А чтобы не скучно было, провели интернет. Вот если бы не было интернета, тогда было бы скучно? Не думаю. И тогда бы не было. Человеку в принципе не может быть скучно с самим собой. Вот если только… Если только ему не захочется непременно вернуться... Но и там, куда хочешь вернуться, не может быть скучно, ведь возвращаешься не к месту и не в прошлое, возвращаешься к…

Кстати, у Пушкина есть такое стихотворение «К…», оно сногсшибательно красиво и посвящёно сногсшибательно красивой женщине, имя которой поэт прячет за одной-единственной буквой. Зря прячет, потому что вся страна знает её имя. Вот так. Я бы тоже мог скрыть имя девушки, о которой пойдёт повествование, да что толку? Это абсолютно не имеет смысла, потому что никто из вас её не знает и никто никогда не видел. Но если бы всё же потребовался только один значок, для того чтобы её хоть как-то, смутно обозначить, то я выбрал бы, конечно, не «К», а другую букву – более редкую и более мягкую, более личностную и эпохальную. «Й», например, вполне бы подошла.

В чём печаль моя, и зачем богиню

Я призываю?..

2

Горячие ладошки сна ещё прикрывали мне веки, когда Йола приподнялась и склонилась надо мной, и я не смог не почувствовать её взгляда, стремительно набирающего остроту, и приоткрыл глаза. Куда подевалась томная олуненность в её зрачках? Та, что принесла с собой вечернюю прохладу, казалось бы, вечного блаженства? «Всё, – подумалось. – Она сейчас всё испортит!» Нельзя было допустить, чтобы именно в этот миг сладкая гармония единения оставила нас, и я спешно привлёк девушку к себе и сказал чуть слышно прямо в ушко:

– Прошу тебя: ничего не хочу знать о твоей прошлой жизни.

Но миг был упущен: она горячо и прерывисто нашёптывала мне историю об ошибках юности, неудачном замужестве и прочую дребедень. Я, конечно, терпел, но чувство досады всё больше и больше овладевало мной, от гармонии не осталось даже крохотного светлого облачка, тяжёлая синяя туча набухла надо мной воздушным шаром, потом с грохотом лопнула, и полил дождь. Капали сверху и текли по моим щекам слёзы чужой жизни, к которой я до сего мгновения не имел никакого отношения. Можно было попытаться вернуть нежность, но та рассерженно вылетела в окно, хлопнув на прощание рамой. В комнате вместо счастливых любовников остались разочарованный мужчина и одинокая несчастная женщина.

Про меня-то что говорить, я знал, что так оно и случится и даже закончится этим, а потому всё отдалял и отдалял наметившуюся близость. Впрочем, я знал также, что бессмысленно сопротивляться тому, что неминуемо должно произойти. Мы неслись навстречу друг другу, как два аэроплана в лобовой атаке, и понимали, что никто из нас не уступит, не отвернёт, не уйдёт в сторону. Столкновение было неизбежным и гибельным для нас обоих, но для каждого поодиночке оно означало победу.

Я отстранился от ниспадавшей тучи, встал и подошёл к окну: из окна дома напротив за мной наблюдали. Я знал об этом, но мне было глубоко насрать на них. Когда-то давно я закрывался от взглядов страждущих интеллектуалов плотными шторами, что было своего рода комплексом, болезнью, но теперь давно живу нараспашку: если обездоленным убожествам интереснее моя жизнь, нежели собственная, пусть созерцают, от меня не убудет.

Йола прекратила шмыгать носом и обиженным ёжиком протопала в ванную. Это меня успокоило, вернее – успокоило отчаянное шлёпанье её голых ступней по полу. Так топают ёжики, смешно перебирая ножками, если их занести в дом. Вот и она была словно ёжик. Колючая, но забавная.

А пока она плещется в ванной, расскажу, почему у неё такое странное имя. Хотите? Впрочем, может, кто-то и сам уже догадался. Её мама в молодости была влюблена в одного эстонского певца, популярного в советское время. Влюблена безумно. Звали его Яак Йоала, а по-русски имя звучало чуть романтичней – Як Йолла. И вот когда она неожиданно забеременела, выбор имён был, в общем-то, не велик: если бы родился сын – назвала бы его Яком, если бы дочка… Вот Йола и родилась сразу с именем. Возможно, отец бы воспротивился и дал ей более привычное имя, но отца у неё никогда не было. Что и говорить, изредка случаются непорочные зачатия. Простите мне это богохульство. Временами я как Лев Толстой – не могу молчать. А надо бы иногда сдерживаться.

Сердца не круши мне тоской-кручиной.

Сжалься, благая…

3

Конечно, я нашёл её. Знал, что найду, отправляясь вслед за ней в 21-ю больницу. Я почему-то не сомневался, что скорая помчится именно туда, хотя понятия не имел, по какому принципу развозят больных. Просто когда-то давно сам загибался от камней в почках, и меня ночью отвезли именно в 21-ю. Надо было, конечно, заранее расспросить водителя о маршруте, но тогда-то я ещё и не собирался совершать никаких безрассудных поступков: всё-таки мне не семнадцать лет и даже не двадцать семь. Мне уже так много, что гоняться за молодыми женщинами по ночному городу просто неприлично.

И вот, пока я стоял весь в смутных мыслях у подъезда, Йола поспешно села в скорую. Ещё подумалось: «А почему она села рядом с водителем, а не с матерью?» Куда подевался доктор, я, разумеется, не отследил – видимо, доктора едут рядом с больной.

Может быть, на этом ночное происшествие для меня и закончилось бы, но за миг до того, как хлопнуть дверцей «газели», Йола обернулась и осветила меня лучиком благодарного взгляда. Ох, женщины, будьте аккуратнее в следующий раз со своими благодарными взглядами, у мужчин от этого порой вылетают мозги!

«Газель» уехала, а я пошёл на автобусную остановку, по пути обсуждая морально-этические нюансы неожиданного поступка. И вот что вам скажу: безрассудный, эмоциональный порыв, он сам по себе прекрасен, и осуждать его лично я никогда не буду. Но подлость ситуации была в том, что, пока я добирался до больницы, у меня было время обдумать всё дотошно холодным разумом.

Ха – «холодным»! Вряд ли он оставался холоден, мозг явно оказался достаточно разогретым для того, чтобы медиаторы стали носиться с удвоенной скоростью, передавая сообщения от нейрона к нейрону, и за ними, увы, невозможно было поспеть.

«Вспоминаю – умираю, чёрные глаза», – вдруг запела в мозгу неуютная в душной летней тьме задорная кавказская песня, и стало тревожно. Дело в том, что лет двадцать назад разбился на автомобиле мой хороший товарищ. Смерть была нелепой: мчался он по ночной трассе на злополучной «шкоде», спешил домой к семье и детям (Какое-то странное это выражение – «к семье и детям», как будто дети и не семья вовсе.), а тут на дорогу вышла тупая корова. Да и хрен бы с ней, что тупая, – она была к тому же большой и толстой. Притормозить товарищ не успел, подозреваю, даже не понял, что произошло, поскольку габаритники коровы, как правило, не включают и возникла она перед его взором только в момент смертельного столкновения.

Институт, где он работал, выделил пазик, и поехали мы с друзьями на похороны в далёкий посёлок Мраково. Хоть бы назывался, что ли, по-другому этот посёлок, и так настроение было ни к чёрту. А тут ещё шофёр оказался фанатом мальчишки по имени Айдамир Мугу, исполнителя тех самых «Чёрных глаз», и крутил он чудовищно весёлую, разухабистую песню всю дорогу, не замечая несоответствия её объявленной грусти и печали. С тех пор «Чёрные глаза» у меня ассоциировались только со смертью.

Поэтому еду я в автобусе, а сам чертыхаюсь и думаю, хоть бы музыка в голове другая звучала, что ли. Пусть бы заиграл оркестр Поля Мориа, например, сыграл бы токкату и фугу ре минор Баха. Да, пусть будет Бах! Начало этой мелодии тревожное, конечно, зато концовка какая оптимистическая. Ну Бах Бахом, а доехал я до больницы всё-таки с «Чёрными глазами». Только вы не думайте, что это у Йолы чёрные глаза. Нет, они у неё нисколько не чёрные, они скорее серые.

Обычно мне нет никакого дела до цвета чьих бы то ни было глаз. Чьих бы то ни было – понимаете? Не запоминаю такие детали, и всё тут. А вот в её глазах, как говорят ничтожнейшие из поэтов, просто утонул, и не избежать мне этой банальной метафоры. Ну и понятно, что, пока выплывал из них, успел разглядеть не только цвет, но и то, чего разглядывать не надо было.

Отвергая любовь,

Обретёшь её вскоре…

4

Было так. Сидел я поздним вечером за рукописью: дневная жара ещё не отпускала, а в раскрытом окне – ни капельки ветра, ни дуновенья дождя. Вообще-то, наоборот должно быть – ни дуновенья ветра, ни капельки дождя, но и так случается тоже. Духота неимоверная, однако жизнь, несмотря на пекло, радостна и прекрасна. И чего бы ей не быть прекрасной, когда я только-только поужинал, а из компьютерных динамиков несётся что-то типа: «You give me the sweetest taboo», – ритмичная такая музыка. Настраиваюсь, чтобы перед сном ещё немного поработать, набросать хотя бы пару абзацев, и вдруг – бах-бах-бах – резкий стук в дверь.

Когда звонят в дверь неизвестные люди, я никогда не открываю, пусть это будет днём или ночью. Для своих есть телефон: предупредят, что идут, – и тогда впущу, а чужим нечего мотаться. А тут не звонок, а стук. Стук да стук, перестук. Тревожный такой. Явно что-то случилось. Решил открыть, но надо же предварительно одеться – я-то ведь после душа и в лёгком неглиже. Пока напяливаю джинсы, слышу, как стук пошёл дальше – по соседним дверям.

Открываю, и тут навстречу мне глаза… Я поначалу-то и не разглядел больше ничего – одни серые глаза. Уткнулись прямо в меня, смотрят чуть снизу, а потом вспыхнули зрачками мониторов, и побежала по ним графика причудливых шрифтов. «У вас есть десять минут?» – спрашивает девушка, и тревожная симфония кириллических букв несётся в моё сознание смутным облаком термоядерного взрыва. Ударная волна чуть отбрасывает от двери, и издалёка доходят, постепенно нарастая, звуки. С трудом улавливаю, что у матери прекрасной незнакомки приступ, подъехала скорая и нужно помочь перенести маму в машину. «Конечно, – говорю, – помогу», а она уже бегом несётся на нижний этаж.

Закрываю дверь и спускаюсь следом. Квартира открыта настежь, доктор возится с больной соседкой, я и не знаком с ней толком, всего лишь здоровался при случайных встречах в подъезде, даже словом ни разу не перекинулся. А дочку её, ту вообще раньше не видел. Шофёр скорой заносит нечто вроде раскладных кресел-носилок, ставит их в коридоре и говорит мне, принимая за хозяина: «Собирать не умею, доктор сам всё сделает». А что там собирать-то? Конструкция несложная. Я, чтобы не топтаться бессмысленно, занёс кресло дальше – в комнату, пораскинул мозгами и собрал как надо. А тут доктор ко мне обращается, видать, тоже принял за главного: «Оставлять её нельзя, надо везти, найдёшь ещё пару мужиков?» Молодой ещё доктор, а ко мне на «ты» обращается. Типа доверительно. Психолог хренов.

Я посмотрел на старуху – измождённая от болезни, но вес нехилый. Возможно, прав доктор: нам с ним вдвоём не справиться. Да и зачем ему напрягаться, потом работать ещё, руки дрожать будут. А старуха, хоть и бледная вся и губами еле шевелит, упёрлась – не поеду, и всё. Поднимаю глаза на её дочку. «Разберись, – говорю, – тут, пожалуйста, а я сейчас».

И в этот момент время останавливается и даёт мне возможность наконец-то рассмотреть девушку. Она уже не выглядит растерянной – собралась и губы поджала, вполне себе адекватная, чуть склонилась над матерью, сейчас что-то скажет. Я точно не видел её раньше. Скорее всего, давно живут раздельно – вот и не примелькалась. Лет ей – ближе к сорока, подумалось. Не сорок, а тридцать восемь, максимум тридцать девять. Я это легко определяю, потому что после сорока девушки совсем другие.

Если сказать коротко, то классификация женщин, исходя из моего опыта, выглядит так: до тридцати они – легкомысленные дурочки, после тридцати и до сорока – уверенные в собственной значимости матери и жёны, а после сорока в основном – разведённые дамочки с дурью в голове, которые и сами не знают, чего хотят. И только ходят по кафешкам и пристают к сочиняющим романы писателям. Но это к слову. Тоже опыт.

В Йоле – имя, кстати, я узнал только в больнице – была ещё одна особенность, которая поразила меня, только об этом чуть позже.

Выхожу на улицу, а у подъезда трое мужиков поджидают, прослышали, видать, что помощь понадобится. Посмотрел на них, говорю молодому и тщедушному, мол, иди домой, мы и сами управимся, а других, тоже не богатырей, попросил зайти. Взяли они вдвоём носилки спереди, а я один сзади, и аккуратно выносим. Головой вперёд, разумеется. А у «газели» уже шофёр суетится. Погрузили без проблем и легко.

Ну а дальше вы знаете: не стал я раздумывать, поехал следом автобусом. Мне это надо было? На ночь-то глядя искать себе приключений на известное место?

Близ луны прекрасной тускнеют звёзды,

Покрывалом лик лучезарный кроют…

5

Пожалел я её тогда. Несётся где-то одна-одинёшенька в такой же одинокой скорой. Несётся в неизвестность. В ночи и в тревоге. Так мне подумалось. Вот и поехал следом в полной уверенности, что найду. А в остальном не было никакой уверенности. Напротив, говорил себе: «Это довольно подло, то, что ты сейчас делаешь. Ясен пень, тебе понравилась девушка. Не думаешь ли соблазнить её, пока она в растерянности и плохо соображает? Садись-ка на обратный автобус, иди домой и ложись спать. А хочешь – развлеки себя чем-нибудь: завари шупуэрчика и посмотри “Полночь в Париже” – тот эпизод, где Коул Портер наяривает Let's Do It. Тебе же он нравится». Ну да, нравится, только пример не совсем удачный, там есть не подходящие к случаю слова: «Давай сделаем это, даже золотые рыбки в аквариуме делают это…»

Так, рассуждая, влетел в приёмный покой и сразу её увидел: она сидела на какой-то странной низкой деревянной лавке, хотя рядом были и поприличнее, обтянутые кожей. Ночь беззаботно вползала в окна, гасила потолочные лампы, и в холле стоял полумрак. Я подошёл и присел рядом. Она не удивилась, словно ждала, что так оно всё и будет. И здесь нужно сказать про ту самую особенность, которая поразила меня: я будто знал её раньше. Очень уж знаком этот тип женщин. Теперь, когда мы снова посмотрели в глаза друг другу, я ощутил тепло и доверие. И понял, что моё вторжение в её мир не будет расценено как бесцеремонность. Сейчас мне дозволялся любой безумный поступок.

Мы молчали и сначала долго чего-то ждали. Да и говорить ничего не значащие слова в такой ситуации, когда всё и так понятно, было глупо. Тогда я взял Йолину руку в свою и с самым серьёзным видом стал рассматривать девичьи пальчики с простеньким маникюром. Зачем я это сделал? Может, просто хотел отвлечь от мрачных мыслей.

Она тихо спросила:

– Ну и что ты там увидел? – спросила так, будто мы общались до этого тысячу лет.

И её мягкое «ты» меня сразу смутило – словно обратилась она к близкому человеку, которым я вовсе не был. А что я увидел-то? Увидел, что простой маникюрный лак облупился, и возникло желание соскрести его. Но не говорить же об этом. Увидел, что ногти изнутри по контуру подкрашены белым карандашом. И только!

Таких девушек с серыми глазами жуть как много, и они никогда не сидят в кафешках, где писатели сочиняют романы. Да, их много, но раньше я никогда к ним не приглядывался. А к Йоле пригляделся. Но уже потом, дома, при хорошем освещении, спустя месяц после первой встречи. И знаете, что я увидел: глаза её были не серые, а зеленовато-голубые. С коричневой искоркой.

А потом я рассказал зачем-то о простом Йолином маникюре Тане – фотографу по профессии и давнему другу. «Значит, она не носит серёжек, и волосы под тоником и просто длинные, без стрижки», – философски заметила Таня. Это было стопроцентное попадание, но мне стало обидно за Йолу, и я поспешно соврал: «Нет, у неё короткая стрижка!» Блин, зачем надо было врать-то? Ведь всё равно не поверит. Вырвалось неожиданно – бездарный способ самозащиты. «Сейчас даже учителя красят ногти гелем-лаком!» – Таня не стала сдерживать презрения. В переводе на мужской язык это означало: «Ну зачем тебе такая баба?»

Женщина податлива, когда тревожит

Ветер в голове её ум нестойкий…

6

Должен признаться, что я неправильно устроен. Я вижу женщин совсем не так, как это делают, к примеру, мои друзья по «Клубу одиноких сердец майора Пронина». Клуб этот писательский, хотя и с меломанским уклоном. На одном из заседаний, которые регулярно проходят на «Камчатке» на фирме «Мир» за чашечками кофе, Семён заявил: первое, на что он бросает взгляд при виде женщины – это её грудь. Заявление не было оставлено без внимания, но вступать в полемику никто не торопился. Мы с Тимуром Бекешиным, как обычно, проявили сдержанность и, не торопясь, смаковали наши напитки: горячий американо всё же приятнее бессмысленных препирательств с упрямым Семёном. Грудь так грудь, о чём спорить-то?

– Ну появилась, допустим, женщина на улице, а идёт она перед тобой, так ты грудь и не увидишь, – не выдержал наконец Тимур.

Семён занервничал. Я ему всё время говорю, что спорить он не умеет, поскольку, вместо того чтобы подыскивать аргументы, тут же начинает кипятиться. Любое возражение он воспринимает как дерзость и публичное оскорбление и тут же бросается в атаку на обидчика. И, будучи истинным поэтом, не стесняется пускать в ход тяжёлый арсенал поэтических метафор. Почему бы, например, не отпарировать с деланным равнодушием: мол, если иду сзади, то, конечно, на задницу смотрю. Что тут такого? Но нет, сомнений в его компетентности по части женского пола он допустить не может.

– Тимур, ты хоть думай башкой-то, когда говоришь! На фига она тебе, если не думаешь? Кофе глотать? Так это и через другие отверстия делать можно. Есть же в голове всякие винтики-шпунтики, смажь их и поверти ими, пока они не проржавели. Я же вообще о женщине говорю, как об… об… объекте обожания, а ты о какой-то уличной, про… про… проблемной!

– Семён, вот ты вроде как поэт, а говоришь о женщине абстрактной, поэтому и конкретный образ для тебя неуловим, – Тимур всё больше заводит Семёна, на современном языке это называется «троллить».

– Вот ты и признался, что ничегошеньки в литературе не смыслишь, прозаик хренов. Образ – это обобщение, символ. Ты читал когда-нибудь Блока?

– Что-то не припоминаю, чтобы Блока интересовала женская грудь. Я Библию читал, и там сказано: осчастливит мужа своего жена с распростёртыми руками и сжатыми коленями. Руки и колени! Ты понял? Это же вековая мудрость. Семён, ты смотришь совсем не туда.

Что-либо возразить против Библии Семёну, считающему себя верующим, трудно, и он на мгновение захлёбывается, чтобы потом наброситься на Тимура с новой силой.

Но я уже никого не слушаю, потому что ловлю себя на мысли, что сам-то как раз смотрю на руки. Нет ничего совершеннее женских рук, и ими можно восхищаться бесконечно. Так я считаю. Из-за своей близорукости я плохо запоминаю лица, но вот руки, если увижу их раз, то точно не забуду и узнаю непременно. Когда называют имя девушки, то у нормальных людей в памяти всплывают лица, а у меня – руки. Этот свой дефект я пытаюсь скрывать, тем более что из-за него часто попадаю в неловкие ситуации. Вот и давеча показалось, что глаза у Йолы серые, а на самом деле совсем другие. Поэтому, когда Семён наконец обращается ко мне: «А ты на что смотришь, когда видишь женщину?» – отвечаю: «На задницу, конечно». Ответ укладывается в представление моих коллег о мужской психологии, поэтому оба удовлетворённо кивают, на чём диспут, собственно, и заканчивается.

А тогда, в больнице, когда Йола удивлённо спросила, что я увидел, внимательно, подобно хироманту, изучая её ладошку, ответил: «Вашу красивую душу, девушка». Это было пошло, хотя и правдой. Неполной, конечно. Полная бы ей не понравилась: главное было не в том, что увидел, а в том, что почувствовал. А почувствовал я домашнее тепло, которое прежде исходило только от Софьи. По крайней мере, так мне тогда показалось.

Раздумьем сердце мрачить напрасно,

Коли грядущее неотвратимо...

7

– Тебя как зовут? – спросил я наконец, переходя на «ты».

– По паспорту Йола, а для друзей – Софья.

Она полуобернулась, стрельнула взглядом, но не попала: молния сверкнула и пролетела мимо, чуть не опалив мне брови. «Наклонность женщины к блуду узнается по поднятию глаз и век её», – утверждал Бекешин, а он знал, о чём говорил. Мне казалось, её рука отражала сокровенные желания: небольшая ладошка становилась горячей и всё более влажной.

– Никаких Софий, – сказал я. – Хватит с меня. Такое ощущение, что вокруг одни Софьи. Я буду звать тебя… Как ты сказала?

– Йола… – Тут она и объяснила происхождение необычного имени. – Значит, ты будешь «звать»? То есть теперь мы будем встречаться?

В другое время я бы подумал, что это женское кокетство с нотками ехидства, но голос был рассеянный, она явно думала о чём-то другом, не о свидании, да и ситуация совсем не располагала к флирту. Даже к лёгкому.

– Я бы не хотел оставлять тебя одну в такой день – провожу, если не возражаешь.

– У меня муж есть, он подъедет, заберёт.

Ну, конечно, муж, кто бы сомневался, что у неё есть муж!

– А-а-а… Понятно. Я подожду, пока заберёт…

Тут появилась девушка в белом халате. Не знаю, как её правильно назвать – медсестра, наверное.

– Ваша мама в палате, дежурный врач присмотрит за ней. Завтра позвоните, узнайте, что нужно принести. Время посещений – на двери. Сегодня никого не надо беспокоить, поезжайте домой. Всё будет хорошо.

– Всё?

– Всё.

– Спасибо, – сказал я девушке и уже Йоле: – Пошли!

Я предложил руку – она не отказалась. Уже на улице спросил:

– Может, со мной на такси? Пусть муж подъезжает к дому.

Она кивнула, но никому звонить не стала.

Усадив Йолу на заднее сиденье, сам устроился рядом с водителем и прикрепил себя к креслу ремнём безопасности. Ехали молча. Я смотрел в окно и слушал дебильную попсу, которую крутил в своём плеере водила. Говорить было не о чем. И вдруг заиграла настоящая музыка, я её сразу узнал, это был Коул Портер, и был он к месту.

Уфа для меня – самый романтичный город. Да и могло ли быть иначе, если все мои романы только здесь и завязывались. Такси летело по 50 лет СССР – улице Полтавской, практически свободной от машин и пешеходов, я любовался ночной подсветкой театра «Нур» и огнями фонарей на мосту через Салаватку, слушал, как Портер бьёт по клавишам рояля, и голос его, как свет далёкой звезды, врывался всполохами из 20-х годов прошлого века. Песня была знакома. «Одинокий мужчина в мире затейливых женщин», – неслось из динамика. Пронзительнейшая мелодия из всех, написанных когда-либо американцами, неизменно вызывала восторг в моём сердце. Обернулся к Йоле, она никак не отреагировала на музыку, а мне улыбнулась. И даже кивнула.

– Я спросил твоё имя, а сам не представился, – опомнился я.

– Я знаю, как тебя зовут.

– Откуда?

– Резеда сказала, что Самат дома и обязательно поможет.

– Из пятой квартиры? Она всё обо всех знает.

– Спасибо за помощь. Не хочу оставаться одна. Можно я у тебя побуду? – Это прозвучало неожиданно, даже таксист вздрогнул и посмотрел на меня искоса и с завистью. Подмигнул, но сдержался, не стал комментировать. Какой тактичный засранец!

«Побудешь» в полночь? Ну ладно. А с чего ты решила, что у меня дома больше никого нет? Хотя… нетрудно догадаться…

– Да, конечно. Я ложусь поздно, много работы, посижу за компом, а ты располагайся – полежи, посмотри телевизор.

«Поработать» – было бессмысленной затеей. Поскольку, как только зашли, я стал суетиться с чаем, а она занялась моей библиотекой, словно никогда не видела столько книг, собранных вместе.

– Ты всё это читал?

– Есть сомнения?

– Нет. А это твои книги? Ты писатель?

– Пишу помаленьку.

– Для кого?

– Для девушек, которые ждут своих мужей в моей квартире.

Она не улыбнулась.

– Он не приедет.

– Я догадался.

– Да? – Наконец-то она отвлеклась от мрачных мыслей, и её взгляд сосредоточился на мне. – Это плохо?

– Как тебе сказать... Для меня было бы хуже, если бы он приехал. Проходи на кухню, я заварил «Лао тэ дзи», этот шу пуэр как раз для такой девушки, как ты. Пойду включу Коула Портера, а потом просто поболтаем, если хочешь.

– Что за Портер?

– Мужик такой.

– Как пиво?

Девушку ты имеешь

Ту, о какой мечтал ты…

8

Она ушла рано утром. А я после бессонной ночи рухнул на диван, закрыл глаза и, уткнувшись в подушку, сразу услышал запах – это был запах портера, её запах, терпкий запах любви – до боли знакомый и вечно новый. И, конечно, я его узнал. Внезапно, как откровение. Это был запах Софьи, моей бывшей.

Что за комиссия, Создатель? Все девушки, в которых я влюбляюсь, должны непременно пахнуть одинаково? Одновременно и горько, и сладко. А может, это лишь моё индивидуальное свойство? Некий недостаток, порок восприятия или, наоборот, преимущество?

И тут подумалось, что производство портера – всегда творчество пивовара, не ограниченное чёткими правилами или стандартами, это своего рода эксперимент, основанный на знаниях, опыте и интуиции. И надо быть мастером, для того чтобы создать собственный шедевр, сравнимый по вкусу с нектаром или хотя бы с амброзией, дабы не стыдно было предложить его самому Аполлону. А что? Хватит ему гоняться за Дафной, пусть присядет и отдохнёт. Глотнёт немного портера и расслабится, а потом спросит у Эриха Фромма: «Что такое любовь?»

Я вновь открыл глаза – образ Аполлона, увенчанного лавром, медленно исчез в туманной дымке, сквозь которую угрожающе, как секира палача, нарисовалась малая стрелка настенных часов, уткнувшаяся в цифру девять, а большая легкомысленно приближалась к тройке. Я застонал: проспал, конечно! Этого следовало ожидать. Обещал быть в редакции с утра. И вот те нате…

Вскочил и, поспешно приведя себя в порядок, помчался наперегонки со знойным летом. Работы было много, приходилось разрываться на части: здесь корректура, там редактура, а ещё съёмки и монтаж роликов для «Дзена» и YouTube, а ещё бы быстрее всё делать, чтобы осталось время для кофе и собственных текстов. Впрочем, в то время я всё больше переходил на чай и поражался тому, что и он неплохо стимулирует творчество, если, конечно, знать, когда и какой пуэр употреблять: я тогда увлечённо экспериментировал со вкусом и пытался разложить его хотя бы на чёртову дюжину оттенков с собственными именами.

Дни проходили за днями, а из головы никак не выходило ночное приключение с Йолой. Разумеется, хотелось вновь увидеть девушку, с которой неожиданно разделил тревогу, но дверь в квартиру её матери была не просто заперта – за ней никого не было, я ощущал это бьющимся сердцем, когда проходил мимо. Жалел, что не додумался, а вернее, элементарно не осмелился, обменяться телефонами. Разыскивать и опрашивать соседей? А смысл, если никаких отношений не было и всё ограничилось вполне понятным сочувствием? Однажды только, выйдя из подъезда и, как всегда, торопясь по делам, увидел небольшую группку тихо беседовавших стариков, поздоровался и прошмыгнул мимо. Впопыхах подумал: «Чего это они толпятся у дверей? Не случилось ли чего?» Но самого плохого мы всегда побаиваемся и старательно отметаем самую мысль о нём, поэтому и не стал выяснять ничего.

Я встретил Йолу примерно через месяц, когда совсем не ожидал этого, да и вспоминал её всё реже и реже. Почти столкнулся в дверях всё в том же подъезде с входящей девушкой и, узнав, выпалил удивлённо и радостно:

– Привет! Рад тебя видеть. Как мама?

– Похоронили маму, – ответила она, и ответ прозвучал непростительно буднично.

Входная дверь захлопнулась, столкнув нас в полутьму подъезда. Сразу и не смог ничего сказать – смешались мысли, застыли. Только обнял Йолу, прижал к себе и прошептал:

– Ох, ребёнок, прости…

– За что «прости»?

– За то, что не был с тобою рядом.

Она отстранилась, прислонилась к стене, и в голосе её послышалась улыбка. Именно добрая улыбка, а не насмешка:

– А должен был?

– Не знаю.

– Я приходила позвать попрощаться, но тебя не было дома.

Вот тогда я понял, что это случилось в тот день, когда старики торжественно и печально сгрудились у подъезда. И не стал скрывать от неё, что боялся узнать правду.

– Ещё раз прости: я почувствовал, что она умерла, но не хотел верить в это. Не остановился, не стал выяснять, а прошёл мимо…

– Я поднималась тогда к тебе, звонила, а сама думала, пусть тебя не будет дома, пусть не будет... Не знаю почему, но хотелось, чтобы тебя не было. Вот тебя и не оказалось.

Она замолчала, и мне нечего было сказать.

– Было бы неплохо попить с тобой чаю, как тогда. Какого-нибудь необычного. Ты во сколько вернёшься?

– А я, собственно, никуда и не ухожу…

Сафо, Сафо! Как мы несчастны!

Как оторваться мне от тебя?..

9

Поднимаемся ко мне на этаж. Бодро перешагиваю через ступеньки и, словно на тросе, тащу за собой девушку, как пароходы тащат баржи вверх по течению. Ой, с баржей я, кажется, погорячился: Йола, невысокая и плотненькая, на баржу совсем не тянет – так, слегка загруженный ялик. Голландцы называют его йол. Йола как Йол! Бывают же совпадения…

«Ты поступаешь глупо. Беги, куда бежал, тебя ждут на озвучке ролика, это важнее, чем чаепитие с девчонкой. А потом, ты ведь знаешь, чем заканчиваются такие посиделки?» – разум на то и разум, чтобы попытаться образумить меня. Да, знаю. Разочарованием. Но ты опоздал, разум: на секунду раньше, коснувшись руки Йолы, я почувствовал, как её тепло стремительно разогнало кровь в моих сосудах, раскалило щёки и кончики ушей до той самой температуры, когда долг перестаёт бороться с чувством. А чувство не замедлило шепнуть, что Йола, конечно же, важнее любой работы, важнее тупого зарабатывания денег. И разум, и чувства – оба были правы: Йола была важнее, и я поступал глупо. В этом не было ни малейших сомнений.

Заходим в квартиру. Закрываю дверь на ключ и, пока Йола разувается, стою вплотную к ней в тесной прихожей. Дистанция опасного размера. В этот момент… Да, в этот момент могло произойти что угодно. Но ничего не произошло. Только женское тело обожгло на мгновенье нечаянным жаром. Однако разум, от услуг которого я было отказался, вовремя вмешался и потребовал вести себя как подобает взрослому. Йоле тем временем досталась роль ребёнка, которому позволяется поступать естественно и просто, без церемоний.

Она прошмыгнула в ванную мыть руки, оставив на полу передо мной сабо цвета приближающейся осени. Я вспомнил, как однажды, когда-то давно, уже было такое. Я жил тогда с Софьей, или Сафо, как звал её в моменты особо бурной нежности, и в мои «обязанности» входило прибирать за ней обувь, которую она оставляла там, где придётся. Тогда меня это бесило – плохая привычка, а сейчас сделать то же самое для Йолы оказалось приятным. Умиляться тому, что переставляешь сабо, разогретое теплом симпатичной девушки? Бред собачий!

Мы с Йолой долго распивали чаи, но не за столом, а расхаживая по всей квартире, потому что мне вздумалось хвастаться книгами и рассказывать о Пушкине, его прекрасной супруге Наталье Николаевне, голландском педерасте Геккерне и его приёмном сыне, мерзавце Дантесе. Я неспешно подвёл разговор к медицинской теме.

– Скажи мне, ты ведь медик, можно ли было спасти Пушкина? Сейчас-то да, современная медицина делает чудеса. А тогда, в то время, можно ли было совершить невозможное ради «нашего всего»?

Тут она осадила меня лёгкой, ироничной улыбкой:

– Ты задаёшь вопрос, на который есть два противоположных ответа. И оба они неверные.

Я такого не ожидал, это была слишком умная фраза, которую следовало съесть и переварить.

– Да ты медик с философским уклоном! Дай угадаю: ты терапевт-психиатр?

– Мимо.

– Кто же?

Она не ответила и попыталась переменить тему.

– А почему у тебя нет цветов на подоконниках? У меня дома всегда цветы.

– М-м-м… Я спросил тебя…

– Давай посадим у тебя ромашку, у меня как раз есть лишняя, сортовая, между прочим.

– Если хочешь, чтобы она у меня сдохла, то посади, конечно. Но мне некогда заниматься цветами, да и не люблю захламлять подоконники. Ты кто по специальности, Йола?

– Не допрашивай меня, пожалуйста. Если захочу, сама расскажу.

– А что в этом такого?

– Мой муж сбежал от меня из-за моей профессии, хотя и сам медик.

– Не хочу про мужа…

– Вот и я не хочу.

Когда б твой тайный помысел невинен был,

Язык не прятал бы слова постыдного…

10

Беседа неожиданно приняла грустноватый оттенок, и Йола его усугубила, заодно намекнув о моей бестактности.

– Ты говоришь, можно ли было спасти Пушкина, когда я каждый день, каждую минуту думаю: могла ли спасти маму?

– Прости, – спохватился я, проклиная себя за нечаянную глупость.

– Можешь не извиняться. Спасти было нельзя, её сердце с детства исполосовано шрамами – увы, врождённый порок. Тогда, в скорой, я знала, что везу её в один конец. Спасти было невозможно, но корю себя за то, что сломалась, сдалась, перестала верить в чудо… Ты зачем поехал за мной?

– Я задавался подобным вопросом, Йола, но вразумительного ответа не нашёл. Это необъяснимо.

– Пожалел?

– Если честно – да.

– Спасибо за честность…

– Нет, не совсем честно. Хочешь откровений? Ты мне понравилась.

– Как женщина?

– Боюсь, что именно так.

– Боишься женщин? Неудачный опыт? Меня прикололо сильно, что ты не прикоснулся ко мне в ту ночь. Подумала, какой замечательный мужчина, даже не пристаёт, как другие.

– Было неуместно как-то… Не та ситуация. А другие что, пристают?

– Всякое бывает. Один дедушка пришёл на приём, наворотил сальностей – я стерпела, а потом он попытался ущипнуть…

– И?

– Выгнала его в коридор без штанов. Случился скандал, схлопотала выговор от начальства, на том всё и кончилось.

Я расхохотался и взглянул на себя в зеркало. Она проследила взгляд.

– Не бойся, ты не дедушка, – и тоже рассмеялась.

– Слушай, прости за дурацкий вопрос: а почему он без штанов оказался? Ах да, ты же врач… То есть доктор… Делала укол?

– Типа того. По правде – я уролог.

Она посмотрела, какую реакцию вызовет у меня это признание. Я пожал плечами:

– Уролог так уролог, подумаешь.

Она улыбнулась и заявила:

– Я не хочу ночевать в комнате матери и не хочу быть одна. Ты ведь не против, если поживу у тебя? Давай что-нибудь приготовим и проведём вечер вместе.

Я аж вздрогнул. «Ты кто, Йола? Мечта холостяка? Профессиональная соблазнительница?»

– Йола, как говорил один ковбой, такие повороты не для моей лошади. Хотя, раз уж мы с тобой вот так откровенно… я буду только рад, если у меня дома вдруг заведётся симпатичная женщина. Но как ты себе это представляешь? Вообще-то у меня диван только один.

– Ничего, он широкий, я не буду к тебе приставать.

«Ну да, ты-то, возможно, не будешь. А за кого ты меня принимаешь, уролог? Прям чувствую, как крылья начинают пробиваться из-под лопаток».

А она:

– Давай я переоденусь у матери. Проводишь меня?

Зашли в тихую опустевшую квартиру Йолиной мамы. Йола просит отвернуться, и, пока она переодевается, делаю вид, что рассматриваю фотографии на стенах, а сам украдкой наблюдаю за ней в зеркало серванта. О боже, нет ничего низменного или постыдного в моём сердце! А если потребуется отмазка, чтобы оправдать сей неловкий проступок, то позвольте швырнуть мозговую кость моим безжалостным критикам. Вот она, берите и глодайте её, бесстыдники: истосковался я по живому в мятежных всполохах книжных призраков. Истерзался. Жажду любви и сладких страданий. И, может, поэтому в случайной женщине ищу источник вдохновения.

Йола накинула халатик, и я понимаю, что не успеваю осмысливать события, которые разворачиваются столь стремительно: ещё сегодня утром я почти не знал эту маленькую девушку, и вот она рядом – совсем домашняя, совсем родная. «Когда ж ты её приручил?» – спрашиваю себя.

– А с кем твои дети, Йола?

– Дети на каникулах у дедушки. Он живёт в Тамани. Будут ещё вопросы?

– Нет.

Она взяла с серванта потёртый фотоальбом.

– Хочешь посмотреть, какой я была в детстве?

Не скажу, чтобы очень хотелось, но присел за столик в углу комнаты и из вежливости стал просматривать старые фотографии, едва скользя по ним взглядом. Йола комментировала снимки и довольно быстро перелистывала страницы, стараясь особо не напрягать меня.

– Это мама, здесь она с бабушкой и дедушкой на Кавказе, а это… – тараторила Йола, но я её больше не слушал.

– Стоп! – почти  закричал я. – Верни предыдущую фотку!

Страница перевернулась – я вздрогнул и удивлённо посмотрел на Йолу.

– Твою маму звали Марина?

– Да. Ты не знал?

– А дедушка работал инженером?

– Да.

– А ты, выходит, Маринина дочка?

– Как ты догадался? – Йола развела руки и прищурила глазки.

– Сарказм сейчас не уместен, ребёнок.

Я вскочил и разволновался – давление ударило в виски так, что в глазах на мгновение потемнело.

– Взгляни на мальчишку рядом с твоей будущей мамой.

Она пригляделась.

– Это ты?!

Что тебя печалит и что безумит?

Всё скажи…

11

И всё закончилось бы хорошо безумной летней ночью, если бы под самое утро Йола неожиданно не взвыла и не вылила на меня помойку своей восьмилетней семейной жизни. За что такое наказание, йолы-палы?

Дело в том, что я работаю писателем. Ну как сказать «работаю»? Официальное законодательство такую деятельность не признаёт профессией, и зарплату никто не платит. Это твоя личная трагедия, комедия и драма – заниматься писательством. Тем не менее каждое утро (или почти каждое) встаю, собираюсь и иду на работу в кафе. Дома слишком много соблазнов, прежде всего диван и холодильник, есть риск ничего не написать, а в кафе никто не мешает. Берёшь себе чашечку эспрессо или американо и стучишь по кнопкам ноутбука, пока не надоест. В кафе оживлённо и над столиками витают слова. Я ловлю их и тут же выпускаю порезвиться в собственные тексты. Иногда им там нравится, и они остаются пожить, а бывает, что и отлетают тут же и машут, прощаясь, бархатными крылышками. Словно бабочки, которыми увлекался Набоков. Только он предпочитал их морить и устраивать торжественные захоронения на коллекционном кладбище, так же, как морил слова и хоронил их под крышками книжных переплётов.

Я никогда не ловлю бабочек специально, чаще всего бабочки ловят меня – подсаживаются за мой столик эдакие одухотворённые барышни бальзаковского, скажем так, возраста. Чего они хотят? В принципе – ничего. Ни на что как будто бы не рассчитывают, и предложений продажной любви от них не поступает – возможно, лишь удовлетворяют любопытство и свои женские инстинкты. Но ты ведь не жлоб, не будешь обижать девушку, если она к тебе подсела, тем более если обаятельна, поэтому ненавязчиво предлагаешь угостить её кофием. Правда, встречаются и такие, которые только этого и ждут и, радостно полагая, что их природные чары всё ещё действуют, заказывают тут же десерт. Изумляешься их проворству и думаешь, надо быть осторожнее, потому что они наверняка потребуют продолжения банкета, и назавтра появятся вновь, и ни за что не отстанут, и не дадут сосредоточиться на главном – на тексте, который ты сейчас пишешь. Таких дамочек лучше пристреливать сразу, но если не окажется под рукой парабеллума, то лучше всего сбежать под любым удобным предлогом, пока не сработали ответные инстинкты. А если ты не успел и не сбежал, а инстинкты уже сработали… вот тогда точно надо делать ноги и менять кафе для работы. Причина – всё та же маниакальная навязчивость некоторых особей, способная довести до сумы и до тюрьмы и даже сжить тебя со свету.

Я знал одного крупного профессора математики, который соблазнил подобную психопатку. То есть поначалу-то он не предполагал, что она психопатка. Поначалу он гордился блестящим рыцарским подвигом и хвастал в пивнушке перед завистливыми друзьями отважным взятием «неприступной крепости». Ха, неприступной! Но потом, когда павшая крепость стала ежедневно и ежечасно преследовать его, досаждать евонной жене и детям, требуя рыцаря в единоличное потребление, он неожиданно быстро спился и умер.

К чему я это рассказываю? К тому, что нормальных среднестатистических девушек, к счастью, больше, чем психопаток. Какое-то время они у меня вызывали любопытство, потому что, как только узнавали, что я писатель, тут же бросались рассказывать весьма искренние личные истории. У меня даже появилась мысль, а не соорудить ли из них сборник женских рассказов. Однако – невероятно, но факт – скоро выяснилось, что все эти истории словно писаны под копирку. Суть их сводилась к следующему: муж оказался настоящим козлом, пьёт и изменяет и денег не даёт, и девушка именно сейчас, в этот самый момент, решает, как бы с ним расстаться.

Девушки пронзали меня изучающими взглядами, словно прикидывали, не сможет ли этот расщедрившийся чудак круто изменить их жизнь в лучшую сторону. Мне становилось неловко: я давно уже знал, что невозможно дать счастья тому, кто не способен быть счастливым.

Я больше не мог слушать подобные душераздирающие истории, напрочь лишённые какой-либо сентиментальности, не говоря уже о романтике, и поэтому боялся, что Йола поступит так же. Боялся разочарования.

Если ты боялся разочарования, значит, признаёшь, что был очарован ею? – спросите вы. А разве не об этом я талдычу с самого начала книги?

Но терпи, терпи: чересчур далеко

Всё зашло…

12

Йола наконец привела себя в порядок и вышла из ванной успокоившейся и без соплей. Я сидел за компом, яростно делая вид, что работаю. Она бесцеремонно оседлала мои колени, прильнула ко мне так, что чуть не перевернула нас вместе с креслом, шепнула прямо в ухо: «Прости!» Я попытался её обнять, но она ловко вывернулась.

– Сейчас приготовлю нам завтрак, – сообщила весело, направляясь на кухню.

Такие резкие перепады настроения не очень-то понятны мне. У мужиков не бывает ничего подобного. Меня, к примеру, трудно вывести из равновесия, но если уж выведут, то прихожу в себя довольно долго, требуется какое-то время, продолжительность зависит от того, насколько далеко выведут.

Давеча я говорил о разочаровании. Подумаешь, какая невидаль – разочарование. Это всё равно что разруха после стремительного тайфуна. Всего лишь хаос, который можно последовательно и методично приводить в гармонию. На самом деле женская стихия таит в себе более опасную угрозу, с которой я однажды еле справился, – одиночество и опустошённость.

Не приведи, Господь, вам пережить такое! Но ведь обязательно приведёт, надеясь укрепить этим слабые души. Но не тут-то было! В результате одни особи мужского пола, совсем не готовые к испытаниям, истончаются и гибнут, а другие грубеют, черствеют, покрываются толстой кожей… Поэтому прошу вас, если не чувствуете в себе силы противостоять ударам тайфунов с женскими именами, – заблаговременно собирайте манатки и эвакуируйтесь на время куда-нибудь вглубь самого себя. Не можете в себя – тогда на Камчатку. Мир, скажу вам, велик, в нём место найдётся каждому.

Да хранит вас святая блудница Мария Магдалина, а я ещё помню, как однажды Сафо, моя античная стихия, прошлась по мне штормом в девять баллов и выбросила почти бездыханного на пустынный берег крохотного острова посреди бушующего океана. И не пережить бы отчаяния в диких попытках сжечь его горячительными средствами, если бы неожиданно не пришло прозрение.

Откуда оно пришло, теперь уже как-то подзабылось, но проявилось в том, что сначала примирило меня с одиночеством, потом мы сделались с ним хорошими друзьями, а потом я и вовсе полюбил его, живя в мире смутном, подобном вечерним сумеркам. Если у вас по какой-то причине именно сейчас, когда вы читаете эти строчки, разрывается сердце от тоски по любимому человеку, то попробуйте проделать мой путь возрождения: прекратите убийственную вражду с одиночеством и полюбите его.

Что касается меня, то я давно оценил мудрость, передаваемую из века в век в разных философских вариациях: по-настоящему способен любить только тот, кто умеет жить в одиночестве. Для этого не нужно быть ни китайцем Лао-цзы, ни американцем Торо, достаточно повернуться к проблеме лицом и прочувствовать, какое это бешеное счастье – любить одиночество. Только тогда вы будете способны поделиться с человеком, вызывающим вашу симпатию, самыми искренними переживаниями. Ибо у вас будет, чем делиться. Улавливаете мысль? Впрочем, если вы сочтёте это бредом, я не обижусь: вполне возможно, что так оно и есть.

Сейчас у Софьи за окном – пылающий кроваво-красными красками рассвет. А за моим – серая хрущёвка с одиноко высветившимся окном. А в окне ранняя пташка в розовой футболке – назовём её зябликом – суетится у газовой плиты. Что ж, пора бы и позавтракать. Интересно, что там приготовила Йола?

– Сафо! – кричу я и осекаюсь. И потом уже спокойно: – Йола, что там у нас на завтрак? Давай что попроще, мне скоро выходить...

От горькой скорби дух избавь

И, чего так страстно я хочу, сверши…

13

На завтрак у нас омлет с беконом и помидорами черри, сырники со сметаной и вареньем, сэндвичи с курицей и листьями салата. Зачем так много?

– Откуда всё это, Йола?

– Из холодильника, – смеётся она.

– Из твоего?

– Ну не из твоего же. А вот кофе нашла у тебя. Вроде ароматный.

– Это хороший кофе, сам покупал.

Обычно я почти и не завтракаю, некогда по утрам готовить, а тут такое богатство на столе. Начинаю чувствовать себя неловко, потому что Йола откровенно старается мне угодить. Не привык я к такому.

– А ты был влюблён в мою маму? – спрашивает она.

– Ну как сказать «влюблён»… Мне было тогда лет двенадцать. Что я мог знать о любви? А с другой стороны, мальчишеская любовь наивная, но самая искренняя.

– А ты помнишь, какие у неё руки?

Я тут же их и представил. И почти заорал:

– Да, чёрт возьми, Йола! Точно такие, как у тебя! Как же я сам не сообразил. Вот почему ты сразу показалась родной!

– И ты не знал, что она жила в твоём подъезде этажом ниже?

– Даже не догадывался. Я ведь купил здесь квартиру относительно недавно. Вот и тебя прежде не знал.

– А о чём ты пишешь в своих книгах?

– О жизни, о любви. Правда, моя бывшая считает, что пишу исключительно о своих бабах.

– Это правда?

– Для неё, может, и правда. Она не верит, что персонажи придумываются.

– А обо мне тоже напишешь?

– Разве ты моя баба?

Она засмеялась.

– Нет, не баба. И ещё не твоя.

– Ещё?

– Ещё. Положить ещё сэндвич?

– Ни в коем случае! Я вообще не ем по утрам.

– А мне приходится. Не всегда удаётся днём нормально пообедать. У меня сегодня выходной, займусь маминой квартирой. Прикину, какой сделать ремонт, чтобы потом переехать сюда, не могу больше жить у свекровки. Оставь мне ключи, я перетащу пока к тебе кое-что по мелочи.

И вот тогда я подумал нехорошее слово. И даже стыдно от этого стало. Я ведь стараюсь нехороших слов не думать. Просто просьба прилетела неожиданно. Попытался скрыть от Йолы недоумение, однако она заметила, как я напрягся.

– Не бойся, навсегда у тебя не останусь.

– Я и не боюсь. Любопытно просто, о чём ещё попросишь.

– Ещё денег оставь, у тебя же в холодильнике пусто, куплю что-нибудь на ужин.

– Йола, ты хочешь жить у меня?

– Ты же сам говорил, что будешь только рад.

– А-а-а… Что правда, то правда. Конечно, рад. Можешь поцеловать меня. Я побежал на работу. Деньги скину по дороге. Карта, надеюсь, к телефону привязана?

Пойми, кто может, буйную дурь ветров

И голов упрямых!..

(Продолжение следует)