№3.2025. Гарри Уберт. Приоткрою жизнь свою

В конце августа 1946-го доехали до Уфы. А там пересели в большой зелёный красивый вагон с удобными сиденьями для пассажиров – пригородный поезд, следовавший до станции Бензин. Так мы добрались до города Черниковска – земли, ставшей нашей новой родиной…

Мама

…Жарким летним днём 1946 года меня позвали в дом, вхожу, около стола сидит на табуретке молодая женщина с чёрными волнистыми волосами в красивой, салатного цвета трикотажной кофте. Я встал, смотрю на незнакомую женщину, она на меня. Все сидят и молчат, но вдруг слышу чей-то голос: «Гарри, ну что ты стоишь, подойди же к своей маме, это же твоя мама!»

Нет, я не бросился к ней на шею, а продолжал стоять, не понимая: как эта женщина может быть моей мамой? Не помню, чтобы и она затискала меня после столь долгой разлуки. От нежности, наверное, тоже отвыкла или просто боялась меня напугать. Но это действительно приехала мама. Она угостила меня невиданным доселе большим пряником и двумя белыми булочками.

Разумеется, маму я жалел и любил, но как бы скованно. Я не мог прижаться, обнять её, сказать ей ласковые слова. Я видел, как это делали многие другие. А моей маме, о чём теперь очень сожалею, этого досталось мало, очевидно оттого, что в раннем детстве война разлучила нас.

Далее привожу цитату из «Истории немцев России»: «В марте 1946 г. Совнарком СССР дал указание наркоматам, где функционировали трудармейские подразделения, расформировать рабочие отряды и колонны из мобилизованных советских немцев, ликвидировать “зоны”, что означало конец трудовой армии». Однако все бывшие трудармейцы получали статус спецпоселенцев и прикреплялись к своим предприятиям, строительствам, лагерям. Им разрешили привезти к себе выживших стариков и детей. Так, маме позволили съездить в Алтайский край и забрать к себе в Башкирию, в город Черниковск, где она продолжала вместе с сестрой Марией отбывать повинность, престарелую маму и меня. Времени для воссоединения семьи, естественно, было отпущено в обрез, так что сборы были поспешными и короткими. Не представляю, какие трудности пришлось преодолеть, чтобы к домику подкатить бортовую полуторку, куда в кабину усадили бабушку, а мы с мамой устроились в кузове с двумя чемоданами и отправились на станцию.

Как маме, плохо говорящей по-русски, удалось осуществить наше путешествие с престарелой бабушкой по перегруженной железной дороге, тоже большая загадка: домой возвращались воины-победители, уезжали в родные края эвакуированные семьи. Несмотря на столь массовое перемещение людей, суету, давку у железнодорожных касс, нехватку вагонов, люди были улыбчивы, доброжелательны и старались помогать друг другу. Конечно, хватало грабителей, воров и просто карманников, голодных беспризорников. Но всё это не могло уничтожить общий оптимистичный настрой людей.

Первым нашим жильём стала большая комната, в которой проживали человек 18–20, в бараке общежития женщин-трудармеек. В торце комнаты занавесками нам отгородили уголок.

Помню праздник Рождества, он у российских немцев почитался как самый главный праздник года. Задолго до наступления рабочего времени, ранним утром широко распахивается дверь в комнату, зажигается свет и входит группа из 5–7 молодых женщин. Все празднично одеты, во всё лучшее, что у них сохранилось. Мама вручила мне припасённую (наверняка не за один месяц) тарелочку сладостей. Спели великую песню Stille Nacht, heillge Nacht и поздравили всех разбуженных с праздником. Этот маленький хор, участницей которого была и мама, заходил во все комнаты жильцов барака. Наверное, немало женщин в то утро прослезилось.

В ранние детские годы я был убеждён, что пение – это сугубо удел женщин. Впрочем, что же тут удивительного, мужчины воевали, а те, что изредка встречались, были либо немощными стариками, либо инвалидами. Им, естественно, было не до песен. Но когда я услышал по радиорепродуктору хор Краснознамённого ансамбля песни и пляски Красной армии, он мне так понравился, что я стал частенько по утрам бегать к тем, у кого имелась радиотарелка, послушать гимн Советского Союза.

Любимый барак

Барак стоял недалеко от станции Бензин. Этот жилой район в народе назывался соцгородом. Между станцией и нашим жилищем было ещё барака два или три, затем клуб «Химик», также барачной конструкции, и далее по прямой, через дорогу – знаменитый Колхозный рынок. Именно в клубе «Химик» в 1948 году моя мама в битком набитом спецпереселенцами зрительном зале выслушала очередной совершенно секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР, который требовал, цитирую: «Установить, что переселение в отдалённые районы Советского Союза (чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др.) проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства. За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев, виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ».

Каково! То есть нельзя было без увольнительной записки комендатуры НКВД выехать из Черниковска в Уфу за покупками, например, на центральный рынок или в магазины. Дикость этого понимали и многие сотрудники НКВД, так, наш капитан Нафиков буквально умолял людей не рисковать и безо всяких проволочек выдавал пресловутые увольнительные. А представляете, как народы, уже после трёх лет после победоносного окончания войны, каждый день ожидавшие снятия репрессивных актов и ожидавшие разрешения на возврат в родные края, восприняли этот Указ?!

Мы жили и росли далеко от центра страны, были очень бедными и фактически не имели возможности проявить себя. Я считаю, что мне повезло оказаться именно в этом бараке, ведь в каждом бараке царил свой микроклимат, который, конечно, зависел от состава жильцов и лидера безотцовской детворы. Многие лидеры имели склонность к криминалу. К чему это приводило без отцовского надзора – понятно. А у нас был великолепный «предохранитель»: так сложилось, что естественным лидером ребят барака, в котором мы жили, стал удивительно одарённый парнишка Рашит Саитов. Спустя годы, мне подумалось, что будь он столичным пареньком, то непременно был бы замечен. И не возраст (он был старше многих из нас года на два) выдвинул его в нашего лидера, просто он был лучшим во всём: прекрасно рисовал, имел безупречный музыкальный слух, был инициатором всех наших игр, всех увлечений – книгами, шашками, шахматами и т. д. Но, главное, он был очень добрым и справедливым. Спасибо ему!

Самым приятным увлечением не только для детей, но и для всего послевоенного населения страны, конечно же, было кино. Почти все песни, звучащие с экрана, становились, как сегодня выражаются, шлягерами. Кино мы могли смотреть бесконечно, лишь бы были деньги на билет. Поэтому везде, по дворам, пустырям, свалкам искали и собирали цветной металлолом. Сдавали его и так зарабатывали деньги. Особо понравившиеся фильмы пересматривали по многу раз. Их содержание буквально знали наизусть. Такая страсть к кино легко объяснима, ведь телевидения ещё не существовало. Порой, чтобы достать заветный билет на особо популярный фильм, приходилось вступать в настоящую битву у кассового окошечка, так было много желающих попасть в зрительный зал. Однажды еле освободил голову из плотно сжавших тел для спасительного глотка воздуха.

А увидеть живьём киноактёра и вовсе считалось величайшей удачей, и мне как-то крупно повезло: Черниковск посетил очень популярный киноактёр Николай Крючков. Даже мечтать попасть к нему на выступление было бесполезно. А произошло это так. Летним жарким днём бесцельно болтался около клуба «Химик». Перед вечерним сеансом для проветривания все двери клуба были распахнуты. Проходя мимо, с любопытством заглядывал внутрь. И вдруг, о боже: в окружении нескольких человек сидит на стуле совершенно живой, настоящий исполнитель ролей главных героев из фильмов «Парень из нашего города», «Трактористы», «Небесный тихоход» и др. Разумеется, я потом хвалился ребятам, что видел настоящего Николая Крючкова и что он на самом деле здорово похож на своих киногероев. Мне завидовали.

Радиоприёмник тогда мало кто имел, некоторые обзаводились тарелками-радиорепродукторами. Спасала улица, где на административных зданиях, клубах или просто на телеграфных столбах вывешивали радиорепродукторы, которые сообщали местные новости и новости из Москвы. Регулярно звучали литературно-художественные передачи, концерты по заявкам, часто выступления лучших артистов транслировались прямо из концертных залов столицы. Народных артистов Лидию Русланову, Леонида Утёсова, Вадима Козина, Сергея Лемешева, Ивана Козловского, Клавдию Шульженко, Марка Бернеса и многих других очень любили. Впоследствии мне посчастливилось в переполненном актовом зале Нефтяного института за 30 копеек прослушать целый концерт Клавдии Шульженко: её «Синий платочек», «Где же вы теперь, друзья-однополчане…» и др. Хочу здесь же добавить, что в этом же зале повезло однажды слушать довольно продолжительное и весьма содержательное выступление героя-космонавта Владимира Комарова. Красивый был человек. К сожалению, трагически погиб 24 апреля 1967 года при спуске после второго космического полёта. Судьба распорядилась таким образом, что ныне живу на улице его имени.

Голоса артистов и легендарных дикторов – Юрия Левитана, Ольги Высоцкой, зачитывающих последние новости, виртуозные репортажи Вадима Синявского с футбольных полей, бодро звенящий жизнерадостный голос физрука Николая Гордеева, призывавшего народ выполнять утреннюю гимнастику с переходом «к водным процедурам» – разносились по площадям, паркам и скверам. Это здорово поднимало настроение людей.

Когда я учился в классе седьмом или восьмом, наша семья посредством обмена переехала в барак в третий лагерь (или, как тогда принято было говорить, «на третий лагерь»). Не знаю, с доплатой или нет, но условия проживания довольно существенно улучшились. Барак был послевоенной постройки, почти новый, и комнаты площадью по 21 кв. м. И коридор был шире, светлее и короче, чем у старого барака, так как комнат было намного меньше. Всё остальное, как у всех – питьевая вода на уличной общественной колонке, которая зимами обрастала горой льда, и продуваемый со всех сторон дощатый туалет на улице. На новом жилом месте друзьями я не обзавёлся, они остались в любимом старом бараке и школе. С некоторыми из них, оставшимися в городе, поддерживал связь и позже.

Школьные годы

Со школой также крупно повезло. Путь от нас до средней мужской школы № 11 (ныне гимназия № 61) был не очень близким. Мама дала мне сумочку размером чуть более тетради из зелёного солдатского сукна с двумя ручными лямками, положила в неё простой карандаш и тоненькую тетрадь на двенадцать листов, благословила и отправила в школу с соседским мальчиком, умоляя его быть моим спутником при возвращении домой. То первое сентября не стало для меня праздничным, скорее наоборот – я был ошеломлён и напуган многолюдьем, непониманием происходящего. Сначала стояли толпой во дворе, школьные начальники о чём-то говорили на крыльце, затем нас впустили в просторный вестибюль. Поднялись на второй этаж, вошли в класс и расселись по партам. Класс был заполнен до отказу (позднее узнал – 43 ученика). Как просидел урок, не помню. Прозвенел звонок, все с диким гамом вырвались в коридор. И тут меня охватила паника – всю переменку я со слезами носился из конца в конец коридора, ища спасительную дверь, но каждый раз натыкался на двустворчатые двери, закрытые на ключ. Прозвучал звонок, коридор опустел. Стою, в слезах и убитый горем, не понимая, куда же податься. Но на помощь пришла моя первая учительница, Анастасия Ивановна Куприянова. Она отыскала меня, взяла за руку, завела в класс и усадила за парту.

Вновь напоминаю – в первые послевоенные годы страна серьёзно голодала. Восторг Победы сменился тяжкими трудовыми буднями. В городе ночами хозяйничали банды уголовников, участились грабежи и убийства. Люди со страхом пересказывали друг другу ужасы о беспощадной банде «Чёрная кошка». В тёмное время боялись выходить на улицу. Сбегать вечером на улицу в туалет было для многих, особенно детей и женщин, сродни подвигу. Снятие с рук мужчин часов «Победа», а с женских – «Звезда» было обыденным явлением. Однажды утром я с ужасом увидел на улице труп молодого мужчины.

В школе было сумрачно и прохладно. Запомнился такой случай: учительница в качестве наказания поставила у доски зашалившего ученика, минут через пять мальчишка рухнул в обморок и разбил нос. Нетрудно представить, какой испуг испытал класс и особенно наша милая дорогая учительница.

Был период, когда учеников младших классов вынуждены были немного подкармливать. Прямо во время второго урока каждому давали по четвертинке чёрного хлеба. Да, многие голодали – хлеба не хватало. Люди ночами группами шли к хлебным магазинам занимать очередь. На руки выдавали не более одной буханки чёрного хлеба (белый был большой редкостью), поэтому дети по утрам сразу после сна торопились успеть к открытию магазина, чтобы встать (нередко со скандалом) в плотную очередь к отстоящему ночь своему взрослому члену семьи. Очереди за хлебом, в конце концов, победили с помощью семейных мешочков. Каждая семья сдавала в закреплённый по адресу проживания магазин мешочек, на котором химическим карандашом, а лучше вышиванием помечали адрес и состав семьи. Как мне помнится, такой порядок распределения хлеба оказался разумным.

Возвращаюсь к школе. Она была самой лучшей и самой крупной в городе, работала в три смены. Славилась успехами в учёбе и спорте, что, собственно, и не мудрено – ведь в ней собрался ряд выдающихся преподавателей, которые эвакуировались из Ленинграда и Москвы. Особым авторитетом выделялась Рашель Лазаревна Бердичевская. Она обладала энциклопедическими знаниями. Кроме естественных предметов (ботаника, зоология, анатомия, основы дарвинизма), которые вела у нас с пятого класса, она в старших классах ещё преподавала немецкий язык и была классным руководителем. Ну а предметом русской литературы и языка, естественно, владела в совершенстве – здесь ей равных в школе не было. И, главное, она воспитывала нас своим необыкновенно тёплым обликом и интеллигентностью.

Но как нелегко жилось в те годы этой хрупкой пожилой женщине. Ведь вождь в конце своей жизни взялся за евреев – был раздут разнузданный государственный антисемитизм. Запомнился дикий случай, когда одноклассник Закарецкий на замечание, сделанное ему Рашель Лазаревной во время урока, злобно ответил, чтобы она не забывала о своей национальности. Класс оцепенел, но смельчака поставить на место зарвавшегося наглеца среди нас тогда не нашлось.

Другой волнующий эпизод. В 1972 году в школе торжественно праздновали юбилей школы. На праздник пришли выпускники многих прошлых лет, присутствовала даже небольшая группа первого выпуска. В коридоре первого этажа и красочно оформленном актовом зале гости на старых фотографиях на стенах находили себя, своих друзей и учителей. Некоторых учителей мы с радостью увидели в президиуме. У самого края примостилась и наша совершенно белая, худенькая Рашель Лазаревна, ей было уже за восемьдесят. В приветственной речи директор школы, открывавший праздник, под аплодисменты называл поимённо каждого педагога-ветерана. Каждое имя, как и положено, встречали аплодисментами. А когда прозвучало имя Рашель Лазаревны, все в порыве встали и действительно «долго несмолкающими аплодисментами» бурно приветствовали Великого Педагога. Посланник от первого довоенного выпуска вбежал на сцену с букетом цветов и подарком. Никогда после подобного выражения благодарной памяти и уважения я не видел и не слышал.

Дань уважения была оказана, естественно, и другим замечательным учителям. Беляева Надежда Ивановна, потрясающей красоты женщина, влюблённая в русскую литературу, особенно девятнадцатого века. Факия Малиховна Салимова – просто выдающийся химик. Наша милая добрая классная руководительница 10-го «А» – Галина Васильевна Шевкунова, преподаватель математики, обаятельная девушка, недалеко ушедшая от нас по возрасту. После окончания Башкирского пединститута она пришла к нам и стала как бы связующим звеном между поколениями. А каков был директор школы, наш железный Яфаев – образец порядка и дисциплины, фронтовик!

…В каждом классе к знаковым датам выпускалась стенгазета, в которой обязательно должна была быть патриотическая передовица. Её, как правило, доверяли писать редактору или одному из успешных учеников. Требовались заметки о классной жизни, критика недостатков – желательно с карикатурами. К особо важным датам стенгазеты и фотомонтажи для всеобщего обозрения вывешивались в коридор и пионерской комнате. Я никогда не умел толком рисовать, так, чуть-чуть малевал, чему научил Рашит. А меня включили в редколлегию художественным оформителем. Отбиться от этой общественной работы мне не удалось.

Спортзал красочно украшали яркими плакатами с мудрыми высказываниями вождей, учёных и классиков литературы, превращая его в актовый зал. Здесь для младших классов устраивали «пионерский костёр», а для старшеклассников – торжественный вечер. У «костра» школьники читали стихи, пели, играли на музыкальных инструментах. Как-то и мне повезло гордо продекламировать стишок про великого Сталина. Завидовал ребятам, которые исполняли на скрипке и фортепьяно полонез Огинского или чардаш Брамса. Модно ещё было выстраивать, стоя друг на друге, атлетические пирамиды.

Особо запомнился день празднования семидесятилетия Сталина, 21 декабря 1949 года. Школа сверкала особой чистотой, до блеска натёртым полом, нарядно одетыми преподавателями, стены коридоров украшали празднично оформленные стенгазеты. В пионерской комнате на стене величественный портрет вождя утопал в алых стягах, на аккуратно установленных, покрытых красными скатертями столах от каждого класса лежали альбомы с фотографиями его героической биографии, которые ученики вырезали из журналов и вклеивали в свои классные альбомы. Поражала необыкновенная для школы тишина, никто не бегал, все передвигались тихо и спокойно, не кричали, не смеялись громко. Стояла торжественная тишина…

В год смерти Сталина я очень тяжело переболел брюшным тифом. Где его подхватил зимой, в феврале, понятия не имею. Продолжительное время пролежал в инфекционной больнице в беспамятстве, без преувеличения был на грани гибели. Видимо, поэтому маму допустили в заразное отделение на десять суток для ухода за мной. О том, что мама была рядом, узнал лишь после выхода из больницы в самом начале марта 1953 г. Школу ещё не мог посещать и лежал дома. И вдруг 4 марта из соседней комнаты услышал по радио голос Левитана, который трагическим тоном зачитал сообщение о внезапном тяжёлом заболевании Сталина, кровоизлиянии в мозг. Народ замер в страхе перед будущим: как же будем дальше жить? Радио рыдало траурной классической музыкой, прерываясь на короткие паузы зачитыванием бюллетеней об ухудшении состоянии вождя и сообщениями из регионов страны о том, как народ тяжело переносит неимоверное и так неожиданно свалившееся горе. Но самое страшное известие прозвучало утром шестого марта: в 21 час 50 минут пятого марта сердце Иосифа Виссарионовича остановилось. Люди замерли в ужасе. Точно можно повторить слова поэта Маяковского: «Ужас из железа выжал стон. По большевикам прошло рыдание». Совсем о других эмоциях говорили вышедшие впоследствии на волю арестанты многочисленных лагерей. Смерть «отца всех народов» они выражали криками «ура» и в воздух бросали свои засаленные, изношенные «чепчики».

Удивительно, но жизнь продолжалась. Под солнечными лучами народ начал постепенно привыкать жить без вождя. Конечно, год оказался трудным.

Ещё несколько слов об учителях. Были, к сожалению, и довольно безликие преподаватели, например, не повезло с физиком и историком. Но, как бы то ни было, я им всем благодарен. Время проэкзаменовало нас и показало, что вышли мы из школы с вполне приличными знаниями и правильным мировоззрением. Только наш класс дал двух докторов наук – Хлёсткина Рудольфа и Грудникова Игоря.

Без сомнения, крупным учёным мог стать и наш с Шуркой близкий школьный товарищ Валерка Зверев, он был душой нашего класса, невероятно одарённым от природы, превосходил по способностям всех, в том числе и двух наших докторов. Ему не было равных в освоении точных наук, имел лёгкий, открытый, жизнерадостный, весёлый характер. Любил природу так сильно, что буквально сливался с ней, исколесил вдоль и поперёк наш чудесный южно-уральский край. Не просто посетил, а изучил почти все заповедные уголки родной Башкирии, собрал большую коллекцию камней. Любил неспешные длительные пешие переходы, ночёвки под звёздным небом, размышления в уединённой тишине и, конечно же, рыбалку; увлекался фотосъёмкой – оставил массу замечательных снимков. В одной из деревень полгода учительствовал. Он, как и наши доктора, окончил Уфимский нефтяной институт, но пошёл иным, чем они, путём. На четвёртом курсе института Валерий женился буквально вслед за нашим общим другом Александром Тиракьяном. Меня в то время служба уже закинула на Камчатку, и когда получил от них письмо и узнал о столь важном в их жизни шаге, то несколько поразился. Как здорово друзья повзрослели, мне столь зрелый судьбоносный поворот жизни если и представлялся, то весьма призрачно и в далёком будущем.

Почти сразу после завершения войны, в 1946 году, Правительство страны утвердило план строительства гиганта нефтепереработки НУНПЗ (сегодня он носит название – ОАО «Новойл»). В город Черниковск приехало много ИТР с семьями на постоянное жительство. Большинство этих семей были полными, их дети по всем параметрам, естественно, превосходили ребят из бараков. Мы поступали в школу, не зная ничего – даже алфавита, что не скажешь о детях высокообразованных родителей. Да и значение отцовского надзора при воспитании детей никто не отменял. Этим хочу сказать: в школу пришло приличное количество подготовленных и одарённых ребят. Они уже в старших классах прославили школу отличной учёбой и спортивными достижениями. Подавляющее большинство поступило в престижные столичные и ленинградские вузы, в военные училища. Запомнились перворазрядник по лыжам с красивой фамилией Потёмкин, сухонький невысокий паренёк, невероятно выносливый – призёр России и лучший ходок Башкирии Стремоухов, председатель пионерской дружины школы, высокий крепкий парень Згурский, который быстрее всех пробегал стометровку и дальше всех прыгал в длину.

И, конечно же, не могу не назвать очень одарённого парня – Маканина Владимира, отличника учёбы и чемпиона Черниковска по шахматам. После школы он без проблем поступил на механико-математический факультет МГУ им. М. Ломоносова. На одной из встреч выпускников я слушал его яркое выступление, когда он приехал на «побывку» домой. Володя напутствовал очередных выпускников, чтобы не боялись подавать документы в столичные вузы, говорил, что там не требуют при поступлении ничего сверх школьной программы, а школа наша сильная, преподаватели превосходные, так что смелее, парни.

После окончания Московского университета Владимир Семёнович Маканин несколько лет проработал преподавателем математики. А после этого наш черниковский шахматный король вышел на путь, предначертанный ему судьбой, – стать крупным российским писателем. Вероятно, сказались мамины гены – преподавателя русского языка и литературы, ну, и упомянутые выше усилия Надежды Ивановны и Рашель Лазаревны. В общей сложности Владимир Семёнович, как я выяснил, написал более двадцати книг, большинство из которых переведены на иностранные языки.

Что касается лично меня, то я был изрядным лентяем. Домашние задания чаще всего игнорировал, старался угадать, когда поднимут и вызовут к доске, тогда дома немного готовился. Такая тактика срабатывала, но, конечно, не гарантировала стопроцентный успех, что отражалось заслуженными двойками в классном журнале и моём дневнике. Колы и двойки в журналах, где фиксировались результаты нашей учёбы, учителей, естественно, тоже раздражали и не устраивали, и обе стороны стремились их поскорее прикрыть хотя бы троечкой, а лучше четвёркой. А когда ждёшь, что тебя вот-вот поднимут, «хор.» получить было просто. Затем можно снова дней на 15–20 залечь и забыть про домашние задания, учебник заменить интересной книгой или поиграть с пацанами в шахматы на кухне, благо днём она чаще всего пустовала, или в коридор – посоревноваться в прыжках в высоту и в ляндру. Ляндра – это лоскуточек кожи с шерстью, например, от тулупа или козьей шубы: шерсть расчесывали, а с оборотной стороны к коже приклёпывали расплющенный кусочек свинца. Этой штуковиной мы жонглировали, подбрасывая её ввысь ногами.

Именно в этих двух помещениях нашего милого барака мы зимами росли и воспитывались. А летом с утра до вечера убивали время, разумеется, на улице. Но нет, конечно же, не имею право принижать решающую роль школы в воспитании из нас советских граждан. В нашей мужской послевоенной школе была строгая дисциплина: следили, чтобы пионеры всегда были при галстуке, а комсомольцы со значком, мальчики подстрижены. Выход к доске – обязательно с дневником. Дневник был очень серьёзным документом, в него заносились все заработанные оценки и нарушения дисциплины. В конце каждой недели дневник строго подлежал сдаче классному руководителю, и он всё равно заносил «забытую» двойку или замечание.

Мне в конце концов надоедало мелко хитрить и выкручиваться, и, чтобы лишний раз не огорчать маму, завёл себе второй – подпольный «хороший» дневник. В нём было мало оценок и совсем не было замечаний. Как мне это удавалось, пусть останется моим школьным секретом.

В летние каникулы после четвёртого класса мама устроила меня к каким-то своим знакомым за ежедневную четвертинку молока пастухом их коровы. Поскотина (поляна с травой) находилась сразу за забором колхозного рынка с восточной стороны. Приличная ватага разновозрастных пацанов сидела под базарным забором и присматривала за своими коровами. Вот тут-то мы время от времени и забегали на базарную площадь, подбирали «охнарики» (не докуренные до конца папиросы и сигареты), высыпали из них остатки табака и делали себе, на манер фронтовых бойцов, из газетной бумаги самокрутки. Кто-то из ребят уже по-настоящему курил, кто-то, как я, только начинал пробовать. Но мне эта забава сразу не понравилась и так сильно, что в продолжение всей жизни никогда не ощущал тяги к табаку.

Правильно выше намекнул: безотцовщина – изъян серьёзный, некому было меня пороть и наставлять на путь истинный. Поэтому и в школе учился спустя рукава, но тем не менее по предметам, которые излагали вышеназванные замечательные педагоги, получить оценку ниже «хорошо» я просто не имел права. В классе существовала атмосфера абсолютного равенства учеников, несмотря на различное бытовое положение учащихся. Например, моим соседом по парте в средних классах был Вова Стариков – сын управляющего крупнейшим в городе строительным трестом БНЗС – «Башнефтезаводстрой». В классе учился также Боря Осадченко – сын директора известного на всю страну ордена Ленина Уфимского нефтеперерабатывающего завода. Мальчик, хотя и выделялся высоким ростом, красивым нежным, почти девичьим лицом и, разумеется, успехами в учёбе, заносчивостью не страдал.

Одну треть учеников класса составляли детдомовские ребята, внешне они выглядели материально заметно хуже основной массы учеников. Они доучились у нас только до восьмого класса. С восьмого класса до десятого учёба была платной – 150 руб. за год. Для состоятельных семей плата казалась не существенной, но для бедноты, к коим относился я, приличной. И ныне, вспоминая то время, мне стыдно за столь легкомысленное отношение к учёбе, ради которой мама копила так тяжко зарабатываемые деньги. Для семей, у которых отец погиб на войне или пропал без вести, плата совершенно справедливо не взималась. Но, естественно, данная льгота не могла касаться меня – сына расстрелянного «участника контрреволюционной фашистско-шпионской организации».

Во время летних каникул большинство ребят уезжали в пионерские лагеря. Приезжали они оттуда с рассказами о походах, пионерских кострах, о вкусной сытной еде, бахвалились, кто на сколько килограммов поправился. Льготники ездили бесплатно, а для остальных стоимость путёвок почему-то разнилась – 75, 90 и 150 рублей, хотя условия проживания были равными для всех. Как уже отмечал выше, население страны в первые послевоенные годы жило голодно, и, конечно, мама очень хотела меня в пионерском лагере немного подкормить, но у неё из года в год ничего не получалось, неизменно предлагали путёвку за неподъёмную для неё плату в 150 рублей. Конечно, она переживала, ведь почти каждый мальчишка барака хотя бы в одну смену продолжительностью в 21 день в лагере отдыхал, а некоторые вообще все три смены, почитай всё лето там проводили. Но мне было в принципе наплевать – нет так нет. Предполагаю, что таким отношением в какой-то степени помогал маме переносить обиду.

Окончание школы

Но вернусь домой в Башкирию и продолжу ещё немного о школе. В её истории за время нашей десятилетней учёбы произошли два важных события. Первое – в 1951 году. Для девочек 12-й женской школы (она занимала третий и четвёртый этажи нашего общего здания) на улице Ульяновых (бывш. ул. Ленина) закончили строительство нового здания оригинальной архитектуры, и они переехали туда, позволив занять нам все четыре этажа. И с тех пор старшие классы по праздникам и важным литературным датам стали ходить друг к другу на художественные вечера, где мы делали робкие попытки познакомиться и даже (прости нас, господи) прикоснуться к девочке. О, как это было трудно – я не решался подойти к девочке. Да, включали красивую ритмичную музыку, но, как под её мелодию двигаться, нас никто не научил, ведь уроков ритмики школьная программа не предусматривала. Но недолго длились наши визиты в волшебный девичий храм. Наступил 1954 год, и в школьной системе произошло второе реформаторское событие. От раздельного обучения мальчиков и девочек школу перевели на смешанный режим. С наименования школ исчезли слова «мужская» и «женская». С каким интересом мы ожидали в том году первого сентября и появление в классе таинственных девочек, нет, уже не девочек, а загадочных волшебных недотрог – девушек. Мы обычно ещё до первого сентября приходили в школу знакомиться с обновлёнными списками учеников классов и расписанием уроков. Эту информацию вывешивали в вестибюле первого этажа. Мне и моим друзьям всегда нравились первые визиты после долгих летних каникул: во-первых, информация вызывала интерес, во-вторых, приятно было входить в пахнущую свежей краской и сверкающую чистотой, обновлённую школу.

Ну, а тот 1954 год возбудил в нас особый интерес, ведь кроме мальчишек в вестибюль забегали и стайки девчонок. На этот раз мы задержались в школе, сидя на скамеечке. Уж очень хотелось посмотреть на новых подружек, на порхающие платьица под стук девичьих каблучков, пусть даже и смущая их владелиц. Вошла одна, почему-то без подружек, тоненькая стройная девушка с тёмными, гладко зачёсанными волосами и толстой косой на спине. Она явно выделялась высоким ростом. Чинной походкой подошла к спискам и расписаниям. Пока она там искала свою фамилию – Балякина Тамара, я её любопытно разглядывал, не подозревая, что впервые знакомлюсь со своей, Богом посланной, любимой на всю жизнь спутницей-женой. В том, первом году совместное обучение получилось каким-то странным. Тамара оказалась в девятом «а», где было всего пять мальчишек, а я – в девятом «б», где было также всего пять девочек, и мы практически не виделись и познакомиться не могли. Видимо, педсовет по каким-то неведомым нам причинам побоялся нас всех сразу перемешать. Но в последнем году обучения нас всё-таки перетасовали и мы с Тамарой оказались в одном классе. Правда, школьного романа и тогда не случилось, но дружба завязалась.

В середине первой четверти на уроке физкультуры при прыжке в высоту, приземляясь, сломал обе лодыжки левой ноги и на целый месяц выбыл из строя. Девочки класса, проявив чуткость, посетили меня на дому. Среди стайки подружек была и Тамара. Я жил тогда в бараке на третьем лагере и был весьма смущён неожиданным визитом, так как они застукали мои очень убогие бытовые условия. Должен признаться, девочки мне, конечно, нравились, но их сильно стеснялся из-за своего убожества, неумения танцевать, своей бедной одежды. Одним словом, не находил в себе даже малейших достоинств, чтобы вызвать у девчонок интерес. Романтические отношения возникли у нас значительно позже, после моего возвращения с воинской службы. Но за четыре долгих года службы дружеские отношения тем не менее не прерывались, поддерживались регулярной перепиской. Некоторые письма сохранились у нас до сих пор.

С восьмого класса близко сошёлся с двумя одноклассниками. Первого сентября Шуре Тиракьяну предложил: давай сядем вместе за одну парту, он, не колеблясь, согласился, так, образно говоря, и сидим до сих пор, став самыми близкими друзьями на всю, уверенно говорю, оставшуюся жизнь. О другом – Валерии Николаевиче Звереве, я немного рассказал выше.

Я только начинал взрослеть и ещё не мог представить, что нежные отношения с девушкой могут довести до создания семьи. В классе шестом у меня родился пацанский роман. Сердце сладко замирало при общении с сестрой близкого друга Толи Фесенко. Анатолий и Люда (так звали милую, красивую и стройную ровесницу) жили с родителями неподалеку от нашего барака. Я часто у них гостил, их родители очень неплохо ко мне относились. Мальчишки из окрестных домов и бараков нас с Людой отчаянно дразнили: «Жених и невеста». Мои чувства нарастали, и вдруг, уже в восьмом классе, Толя огорошил сообщением: родители продают дом, и семья уезжает на Украину, где они жили до войны и куда их снова непреодолимо потянуло.

Техникум

По итогам учёбы выпускники нашего класса имели приличные результаты, и подавляющее большинство подали документы на поступление в вузы, но конкурсы в те годы в престижные уфимские институты были огромными, не всем удалось поступить с первого захода. Блат, национальное происхождение и деньги не имели столь влиятельного значения, как ныне. Что касается меня, то я, не переоценивая свои скромные знания, сразу после окончания школы в 1956 году подался на механическое отделение в нефтяной техникум на курс ускоренного обучения по специальности «оборудование нефтегазоперерабатывающих заводов». Только что, в 1955 году построили новое красивое четырёхэтажное здание техникума на нынешней улице Первомайской. Оно находилось в шаговой доступности от жилья. Устраивала и перспектива работы в механической службе на одном из трёх нефтеперерабатывающих заводов города. Короче говоря, условия срослись. Ныне, гуляя по аллее «Первомайская» и проходя мимо техникума, с гордостью любуюсь посаженной мною, пышно разросшейся елью. Не предполагал, когда выкапывал с ленцой под неё яму, что тем самым была оказана великая честь. А вот, что раздражает сегодня, так это вывеска на здании моего техникума. Кому-то из чиновников зачем-то понадобилось понятное всем русское слово «техникум» в названии учебного заведения заменить на иностранное – «колледж».

Новые условия заставили впервые отнестись к учёбе серьёзно, так как с тройкой по какому-либо предмету стипендию не начисляли. Пришлось несколько напрячься, и со второго семестра неожиданно для себя получил даже, как отличник, право на повышенную стипендию. Учился в техникуме легко и весело, настолько весело, что порой напрягал администрацию своей беспечностью и шалостями. В летние каникулы, как правило, на всё лето студентов направляли в районы Башкирии на сельскохозяйственные работы. Совместная учёба и особенно работа здорово сплачивает молодёжь. Появилось много новых друзей из сельских районов и других городов республики, увидел и прочувствовал изумительную природу родного края.

Однажды совершил свой первый гражданский поступок. У нас в стране часто инициировали всякого рода кампании. Тогда набрала обороты кампания борьбы с мелким хулиганством. И вот как-то, по окончании урока черчения, который проводила парторг механического отделения техникума, один из наших студентов заглянул в соседнюю группу и узнал, что предстоящая контрольная работа по математике (многие её побаивались) переносится. Вернулся в аудиторию и с радостным возгласом, допустив при этом нецензурное слово, сообщает новость. Он не заметил, что педагог ещё не покинула аудиторию. Обнаружив её, тут же поспешил извиниться, что тем не менее его не спасло. Лучше бы он не извинялся, может, и пронесло бы, а так проступок расценили как весьма удобный повод для реагирования в свете кампании борьбы с мелким хулиганством. Разбирательство дела раскрутили по полной: пришли в класс директор, парторги техникума и нашего отделения, классный руководитель и ещё пара преподавателей и нагнали страху на нас – будь здоров. Вынесли свой вердикт – исключить студента из техникума и посадить на несколько суток «за мелкое хулиганство». В аудитории наступила тревожная гнетущая тишина, директор, нарушив её, спрашивает: «Кто хочет высказаться?» Нет, желающих не находится. Наш директор, мне стыдно, что забыл его имя и отчество, кстати, бывалый артиллерист-фронтовик, замечательный педагог-математик, был очень красивым, стройным, высоким, мягким и доброжелательным человеком. Он ведёт разбирательство ЧП далее и после непродолжительной паузы продолжает: «Так, секретарь комсомольской организации, Ваше мнение». Встаёт Габдрахманов, наш секретарь, только недавно уволившийся в запас после окончания воинской службы в звании старшины. Кто служил в армии, знает, что это весьма авторитетный чин. Помявшись, покашливая и переминаясь с ноги на ногу, выдавливает: «Я согласен». Эх, что ж ты, дорогой старшина! Директор вновь: «Хорошо, садитесь, кто ещё выступит?» – но смельчаков так и нет. Он медленно обводит нас глазами и вдруг взгляд остановил на мне. Почему, какая досада, и спрашивает: «А вы, Уберт, что скажете?» Нехотя встаю и под пристальными взглядами всей аудитории тихо произношу: «Конечно, не согласен: нельзя за этот проступок исключать из техникума». – «Почему?» – удивлённо спрашивает директор. Отвечаю: «Так мы же все материмся». – «Что, и вы?» – «Ну да». – «И Габдрахманов тоже?» – «Разумеется, и он не исключение». По аудитории прошёл тихий гул. Затем, после некоторой паузы, слово взял парторг техникума и сказал, что проступок, конечно, заслуживает наказания, но столь высокая мера, как исключение, вряд ли соответствует справедливости. Короче, «хулигану» объявили выговор, допустили к сдаче экзаменов, а нам всем настоятельно пожелали немедленно очистить от скверны свой русский язык.

Защитил дипломную работу по расчёту пропановой колонны, и решением Государственной квалификационной комиссии от 20 марта 1959 года мне была присвоена квалификация техника-механика.