Гульсум Мустафина. Три жены моего деда

Воспоминания моей бабушки Зухры о трех женах дедушки и их совместной жизни я слышала не раз, когда долгими зимними вечерами в нашей избушке в деревне Худайбердино собирались соседки, такие же, как бабушка, еще не старые солдатские вдовы.

Семья бабушки перебралась в эту деревню, которой не коснулась коллективизация, из Гафурийского района после раскулачивания. Худайберды дословно означает «Господь дал». Да, по расположению, по тому, какие чистые реки и родники, какие леса и горы окружали ее, можно было сказать так. Но жизнь там была очень нелегкой для моей бабушки: и дрова, и сено — все на своей спине, в лучшем случае, сани, которые можно было тянуть по насту. Да и чужую «степнячку», как называли ее, в деревне недолюбливали. Явилась она как голь перекатная, но сумела наладить свою жизнь: вязала и продавала шали, скопила на этом и купила козу, продала козу – добавила от тех же шалей и купила домик, потом приобрела и коровенку. Волевая, она не давала воли слезам, в сорок четыре года овдовела второй раз, но оставалась независимой, не жалуя мужчин. Потому некоторые женщины из категории «веселых вдовушек» чувствовали себя не очень уютно рядом с бабушкой Зухрой. Но тем не менее соседкам нравилось посидеть и посудачить в ее компании, и заходили к ней часто.

Бабушка обладала мужским складом ума, была хорошей советчицей в различных хозяйственных делах. А еще она была хорошей рассказчицей. Под эти рассказы и неторопливый говор занимающихся рукоделием женщин я засыпала, лежа на нарах. В пятидесятые годы у нас в деревне еще не было русских печей, а обогревались от «чувалов» – своеобразных каминов. В чувале долго и ярко горели угли, и они часто были единственным источником света в доме за отсутствием керосина для фитильной лампы.

Помню, как, посмеиваясь, пересыпая речь прибаутками и частушками собственного сочинения, бабушка рассказывала о неудачливой третьей жене своего мужа, которая представлялась мне беззаботной и смешной девчонкой... Только позже, повзрослев, сопоставляя услышанное с жизненным опытом, я поняла, какой горькой, безысходной была ее короткая жизнь.

Бабушка Зухра, вся белая, с короткими и мягкими, как пух волосами, дожила до своего столетия. Родилась она в 1900 году в довольно состоятельной семье, ходила учиться к «абыстай» – жене муллы, считалась грамотной. Рано осиротела, и отец, жалея ее, долго, по тем временам, не отдавал замуж. И вышла она за хорошего человека, шакирда медресе, в шестнадцать лет. Зажили они дружно и счастливо, но прожили вместе очень недолго, около года, пока в село Саитбаба не пришел Заки Валиди. Агитация в его ополчение была действенной, никто силой не уводил, и первый муж бабушки ушел добровольно. Остался у молодой женщины только стих, написанный для нее мужем в самый последний час и припрятанный в домашнем цветке на подоконнике... Таковы были обычаи того времени: даже уходя на войну, муж не посмел при родителях открыто попрощаться с женой, оставил лишь письмецо. Стихи эти бабушка не забывала никогда...

Конечно, он не вернулся, через год пришло известие: «погиб при Белой Церкви».

Осталась бабушка к тому времени и без отца. Забрала с подворья свекрови корову и стала жить в семье старшего брата.

И тут стал ее сватать через брата сорокалетний мужчина, у которого ослепла первая жена. Не хотела бабушка стать второй женой, долго отказывалась, и не нравился он ей вовсе, но человек оказался настойчивый, посулами все-таки уговорил брата бабушки. Чувствуя себя лишней в чужой семье, Зухра скрепя сердце согласилась на брак.

Второго мужа она так и не полюбила. Долго не рожала от него. Может, из-за этого дедушка привел в дом еще одну жену Нагиму. Нагиме было всего тринадцать лет…

Вот какие истории, связанные с ней, рассказывала бабушка… Нагима очень любила играть в куклы и уговаривала участвовать в этих забавах и Зухру. Нынешним девушкам покажется, конечно, смешным и странным, но две жены старика собирали разноцветные лоскутки и наряжали ими своих кукол, делали они их из веника, выламывали из него подходящие ветки с ответвлением книзу для воображаемого каблука, вместо головы наворачивали вату или белую тряпочку, на нее подвязывали платок, надевали сшитый ими камзол, подвязывали юбочку. Если это «килен» молодая, то одежка тонкая, красивее, ярче, если свекровь – наматывали одежку потолще, вместо платка – шаль. Мужских особей в этих играх почти не было, присутствовал только «муж» — ветка подлиннее, обернутая во все темное. Молодые жены «ездили» друг к другу в гости, показывали свои обновки-покупки, иногда ссорились, игры эти были незатейливые, информацию извне получали они мало, я представляю, как, наверное, моя бабушка изощрялась, придумывая новые сюжеты для игр с младшей женой своего мужа.

Однажды у деда были гости. Естественно, только мужчины. В мужскую половину по шариату женам выходить нельзя, они только готовят и подают еду. На женскую половину время от времени выходил лишь дедушка. Бабушка была занята приготовлением еды и не обращала внимания на расшалившуюся младшую, а та, пользуясь бесконтрольностью, оказывается, попробовала медовуху. Брага ей понравилась, и она стала подбивать старшую, чтобы та тоже выпила. Так они «напробовались» и разошлись до того, что дед потом нашлепал их за шум на женской половине.

Второй раз дед всерьез взялся за кнут, когда жены рассорились меж собой, – обе хотели ехать с ним на ярмарку в соседнем селе. Никто не хотел оставаться доить коров, заниматься хозяйством, обе ревели и скандалили с мужем. В итоге тот так разъярился, что начал гонять жен по двору с кнутом, женщины попрятались в своих домах, а дед побегал-побегал и в конце концов сам подоил коров, да так и уснул на общем крыльце домов своих жен.

Со смехом бабушка рассказывала об одной хитрости деда, часто применявшейся среди многоженцев. Когда жены начинали приставать с вопросом, кого из них он любит больше, муж отвечал той и другой: «Ту, которой подарю синюю бусинку на праздник», – и дарил по бусинке каждой. А те, довольные, в этот вечер не ссорились, сжимая в ладошках желанную бусинку. Хитрость, конечно, рано или поздно обнаруживалась...

Бабушку их совместное житье-бытье особо, видимо, не волновало. Особенно, когда один за другим появилось четверо собственных детей. То есть, говоря по-современному, она ревновала. Но женщина есть женщина, за влияние на мужа, за решающую роль в доме она всегда готова была постоять. А у Нагимы счастья на детей не было. Она очень страдала. Все обернулось не так просто, когда она к тому же еще влюбилась в другого, своего ровесника. Об этом секрете бабушка знала, пыталась уговорить мужа отпустить несчастную, но тот ни в какую. Наоборот, все время пытался подкупить Нагиму, делал подарки, следил и наказывал за ее «самоволки».

Так бы оно и шло, наверное, если бы бабушка не нашла возможности помочь сбежать своей наперснице. Обманутый муж сильно злился, и пока он обдумывал способ отмщения, вышел новый советский закон о запрете многоженства. Нагима зарегистрировала свой брак по-советски, в сельсовете. Но дед не дал им жить спокойно. Шел даже на подлость, чтобы их разлучить. Однажды подкараулил ее под окном, и когда та вышла из дома, схватил и держал до тех пор, пока не вышел молодой муж. Дед не моргнув глазом ответил, что Нагима сама позвала его.

Вконец измученная Нагима уехала в город. Вскорости она умерла в городской больнице при родах.

Бабушка жалела ее, редкий ее рассказ о молодых годах обходился без упоминания о Нагиме.

Но и дедушку она тоже по-своему жалела, понимала, что не очень ему повезло с женщинами. Взять хотя бы историю его первой женитьбы, которую бабушка рассказывала со слов дедушки.

Сосватали ему девушку из соседнего села. Для знакомства отец повез сына в дом невесты. Показать невесту ему никто не удосужился, и целый день молодой парень промаялся, гадая, кто же будет его нареченная. Во дворе играли три девочки: две – невидные, маленькие худышки, а третья – смуглая, крепкая, с круглыми щечками, с белозубой улыбкой и звонким голосом. Она понравилась ему больше всех, он запомнил ее имя и все молил Аллаха, чтобы именно она оказалась запертой с ним вечером в чулане. И когда к ночи привели к нему самую маленькую и худую, а не Ямилю, которую он приглядел, жених был готов заплакать с досады. Целый год не ехал молодой муж за женой, и только когда она осталась сиротой, пожалел и забрал к себе...

От нее после ее смерти на руках у моей бабушки осталась маленькая дочь. Бабушка вырастила ее как свою, в семье приемной дочери она была самым почетным гостем. Говорили – копия матери. Мне она нравилась – светлая, с добрыми карими глазами.

...Второй раз дедушку обманули родственники, когда он после почти четырех лет отсутствия на «германской» войне вернулся домой. Ему не сообщали, что жена его ослепла. Знай он об этом, остался бы на Украине, с женщиной, которую там полюбил. Да и вернувшись, мог не возобновлять брака. По возвращении домой его хорошо угостили. Жена, конечно, среди мужчин не показывалась, и только когда разошлись все гости, она вышла к нему. Утром он попросил полить ему умыться из кумгана. Почти вся вода пролилась мимо ладоней...

Я знаю, как три женщины (старшая все болела и умерла рано) жили, делили обязанности по дому, вместе вели хозяйство. Но когда однажды я только шутки ради сказала, как хорошо, вольно жили жены моего деда, – одна готовит, другая стирает, третья детей смотрит – красота! – бабушка серьезно возмутилась, напомнив о том, к какому уродству это приводило. «Бедной женщине нет и тридцати, а уже считается старой, вот и выходит она вечерами, закутавшись в шаль, смотрит на жизнь только издалека... А сейчас – разговаривай, узнавай человека, захочешь – соединишь свою жизнь, не захочешь – спокойно уйдешь, никто тебя не заставит жить с нелюбимым. Какое счастье!» – радовалась она за нас, молодых. Нам трудно понять старую женщину. Далека она от нас. Целая эпоха прошла с тех времен, когда жили мой дед и его жены, жалея о том, что не любили, не порадовали своих любимых.

Молча стоим мы у вырытой для нашей бабушки могилы. Мужчины впереди, а мы поодаль, как велит мулла, чтобы он не видел нас, женщин. Вдруг монотонное чтение молитвы на чужом языке прерывается вопросом на башкирском, заставляя многих очнуться от оцепенения:

– А скажите мне, односельчане, какая она была, эта женщина? Была ли доброй, никого не обидела? Никому не осталась должной?

– Что вы, что вы? Чтобы Хасбиямал кого-нибудь в жизни обидела!

«Нет, нет», – раздается в толпе. И мулла, удовлетворенно кивая головой, продолжает чтение.

В толпе провожающих пошел тихий шепот – соседки начинают вспоминать о ней. И я узнаю кое-что новое о доброй моей бабушке:

«Она ведь и ругаться-то не умела», – удивляется кто-то запоздало. «Ни разу не слышала даже, как на скотину свою кричит. Надо же... Другая шум поднимет на всю деревню, какими только словами не обзовет, а она...», – продолжает другая. «А как намучилась в жизни, шестнадцать лет за мужем неходячим ухаживала. И все – без жалоб, без слез. Как будто так и надо», – сокрушаясь, добавляет третья.

Слушая их, я начинаю понимать, для чего задавал свои вопросы мулла. Не для умершей он это делал, а для остающихся. Чтобы каждый подумал: а что же скажут обо мне мои односельчане? Да, конечно, все знают, что всей правды и не скажут, ведь о мертвых, как говорится, или хорошо, или ничего. Но все же, когда прозвучит вопрос муллы, все равно каждый поневоле начнет вспоминать и все хорошее, и все плохое о себе. Значит, зерно для раздумий заложено, и если почва добрая, оно прорастет... Как молвится: «Сын, тебе говорю, а ты, сноха, слушай».

Из архива: март 2009 г.