Роберт Аскаров. Улица нашего детства – Беломорская

На мой взгляд, всякая улица, как и человек, проходит разные периоды: рождения, расцвета, упадка, забвения, может, даже полной перестройки. Улица моего детства пока еще, пусть в сильно усеченном виде, но существует: Беломорская затерялась среди других улиц с рабочими названиями – Токарная, Слесарная, Столярная, Литейная. В описываемый, послевоенный период она начиналась с улицы Гусакова и заканчивалась более известной в городе улицей Красина. В настоящее время доходит только до Достоевского.

Вспомнить о Беломорской подтолкнуло сообщение по Башкирскому телевидению с кадрами обгоревшей части дома № 13 по Беломорской – именно того дома, в котором я вырос. О 50-х годы двадцатого столетия я вспоминаю как очевидец, правда, через восприятие ребенка, описавшего свои впечатления через полвека, т.е. в другое время, когда многие вещи и явления получили иное толкование.

Беломорская – деревянная улица с одно- и двухэтажными домами. За счет уклона в сторону двора некоторые одноэтажки со стороны двора имели полуподвальный этаж, например, дома № 15, 17.

Сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, что уклад жизни на нашей улице в тот период был скорее деревенским, нежели городским: где-то в начале улицы жила бабушка, которая держала корову (иногда наша семья покупала у нее свежее молоко), наши соседи из 3-й квартиры некоторое время откармливали свиней. Старший брат говорил, что сразу после войны и наша семья держала корову. Но я хорошо помню только козу Машку. В мои обязанности входило ее «пасти»: на веревке я водил её по местам, где была трава, например, на крутых склонах к железной дороге. А в парке Якутова с дедушкой собирали в мешки опавшие листья, запасаясь кормом для козы на зиму. Мы всегда держали 4-5 кур, до начала 60-х годов, когда во времена Н.С. Хрущева всю скотину запретили: ходил участковый милиционер с предупреждением или даже последним предупреждением, первое время «курей» прятали, но позже все равно пришлось избавиться от них.

Особенностью нашей улицы, отличавшей ее от других, даже более протяженных, была двухэтажная кирпичная семилетняя школа № 16. В дни выборной кампании она становилась культурным центром довольно обширного жилого массива: открывался буфет, порой бесплатно показывали кино. Мне запомнился спектакль на специально построенной сцене, в котором участвовал мой средний брат. Атмосфера по-настоящему праздничная: народу в коридоре второго этажа набилось тогда много, успех был обеспечен, расходиться не торопились.

Кроме того, школа была и спортивным центром. В школьном дворе проводились уроки физкультуры, а в свободное от учебных занятий время, мальчишки из прилегающих улиц нередко играли в футбол, баскетбол и другие игры.

Запомнилось, что, когда умер Сталин, один из наших мальчишек, постарше, собрал нас, совсем маленьких и провел политинформацию. Говорил серьезно, и мы слушали серьезно, все было по-взрослому.

Направляясь в центр Уфы, мы говорили: «пойдем в город». Город, лично для меня, начинался с угла улиц Гоголя и Сталина (ныне – Коммунистическая) с пятиэтажного дома (ну где в деревне, скажите, можно было встретить пятиэтажку, особенно в послевоенное время?), там работали большие магазины, стояли телефоны-автоматы. Почти напротив находился детский кинотеатр имени Матросова, тут же на улице продавалось мороженое. Неподалеку, на К. Маркса, был вход на базар (сейчас бы его назвали центральным рынком). К праздникам – красным дням календаря – мы «копили деньги», хвастаясь друг перед другом, у кого больше, чтобы потратить с пользой и удовольствием. Это, конечно, посещение кино, если повезет – дважды в день, потому что помимо кинотеатра имени Матросова, были еще «Салават», «Октябрь» (первый экран), несколько позже появилась трёхзальная белоколонная «Родина». Вот, пожалуй, и все: кинотеатр «Победа» находился далеко – в Черниковке.

Вообще-то попасть в кино было не так просто, но нам это удавалось за счет утреннего и дневного времени. В этом отношении мое детство вообще можно назвать счастливым: в «Салавате» работала билетером «тетя Зоя» – мамина хорошая знакомая, а директором кинотеатра имени Матросова был сосед с нашей улицы. Я и фамилию его помню – Каранаев, с его старшим сыном Иреком мы учились в начальных классах. Эти два обстоятельства позволяли не только чаще посещать такого рода заведения, но и делать это бесплатно! Нередко удавалось видеть один и тот же фильм несколько раз, по тем временам невиданная роскошь.

Те, кто постарше, ходили на каток на стадионе «Динамо». Тамошний буфет – место первых знакомств, свиданий. Например, мой средний брат познакомился со своей будущей женой именно там.

Вообще перечень развлечений не был слишком длинным. Начну с весеннего ледохода, его не слишком хорошо, но можно было увидеть даже с нашего двора, особенно с лестницы на чердак и крышу. Мы специально ходили к заводу на углу Аксакова и Сталина любоваться на праздничную иллюминацию: лампочки загорались по какой-то системе, переливались, это впечатляло.

Раз или два летом наблюдал за работой художника. Устроившись на пригорке, он смешивал краски и рисовал дом с палисадом, что по Беломорской, 1. Постепенно холст оживал, мы стояли у него за спиной, обсуждая и стараясь не шуметь.

Когда появилось Уфимское телевидение (любительская студия в гостинице «Башкирия»), наша семья одной из первых на улице купила телевизор. Он работал только вечером, но эти вечернее часы  нам уже не принадлежали: приходили соседи «посмотреть кино». И не только из нашего дома, ужин мы вынуждены были переносить на послетелевизионное время, по дому ходили, перешагивая через сидящих на полу детей.

Но основным развлечением для мальчишек летом был, конечно, футбол. Играли прямо на улице, не боясь автомобилей, которые попадали к нам не каждый день. Своих авто ведь ни у кого не было, максимум велосипед, в конце 50-х появились велосипеды с мотором, мопеды и даже мотоциклы. Автомобиль мог приехать при переезде кого-то на другое место жительства или при завозе дров – отопление-то было печное. Впрочем, порой кто-то приезжал на такси, и одно это могло стать предметом обсуждения.

Зимой – тот же футбол или хоккей с маленьким детским мячом или самодельной шайбой, но без коньков – гоняли их на утоптанном снегу. Играли как своей компанией, так и «улица на улицу». Были даже доморощенные «звёзды», например мой старший брат, игравший в городской юношеской команде «Труд». За уличную «звезду» в другую команду отдавали, например, двух игроков рангом помельче или полтора игрока, но в общем делились по справедливости, спортивный принцип стихийно соблюдался. Иначе проигрывающая команда самораспускалась, футболисты уходили по своим другим, «более важным» делам, победители не могли в полной мере наслаждаться своим триумфом.

Уличная футбольная «школа» не прошла даром, лучшие из футболистов стали игроками детских, юношеских и взрослых городских команд. По-настоящему, ведущими футболистами даже городского масштаба никто из нас не стал, но на юношеском уровне некоторые успехи были, например, я стал капитаном юношеской команды «Спартак» – чемпиона и обладателя кубка города. Через много лет во дворце спорта, на хоккее, я встретил своего бывшего тренера по юношескому футболу и спросил, помнит ли он нашу команду-чемпиона. Меня он не вспомнил, как перспективного, но не состоявшегося футболиста назвал моего приятеля.

Разумеется, улица не может существовать сама по себе, без людей. Это было время, когда ещё были живы очевидцы революции и гражданской войны, фронтовики Великой Отечественной совсем не считались ветеранами. Да и как можно называть ветеранами молодых, неженатых мужиков? Практически все жители улицы, как в деревне, знали друг друга.

Расскажу, прежде всего, про тех, кого знал лучше всего, – жителей своего дома на Беломорской, 13. В доме было четыре квартиры, на улицу выходили окна трёх из них. На окнах были ставни, на первом этаже их закрывали на ночь, чтобы невозможно было открыть: металлическая полоса пересекала ставни, заканчивалась железным стержнем с прорезью, который просовывался в специальное отверстие в стене дома и уже в квартире в эту прорезь вставлялся специальный клин, чтобы невозможно было вытянуть стержень на улицу и попасть через окно в квартиру. В общем, мой дом – моя крепость. «Удобства» были во дворе, по ночам выходить было страшновато, особенно если слышался хоть какой-то посторонний шум.

Итак, квартира № 1 (2-й этаж), главной там была тетя Фрося. Старший сын её, Иван, был глухонемым, еще с войны работал на «почтовом ящике» (раньше так назывались заводы, где производилась оборонная продукция); его жена Тамара тоже была глухонемой. Младший сын тети Фроси, Вячеслав (дядя Слава), в семнадцать лет добровольцем ушел на фронт, где служил в разведке. Как говорится «на моих глазах», он женился, один за другим родились два сына. Без того тесная квартирка оказалась еще более тесной. Снохи стали между собой поругиваться, за ними – братья, особенно после выпивки. В это время начал строиться город Салават, и дядя Слава туда уехал; окончил какой-то техникум и стал серьёзным начальником. В 1960 году я ездил в Салават на спортивные соревнования и заходил к нему, чтобы попить чаю и передать привет от уфимских родственников.

Во второй половине 50-х вернулся из сумасшедшего дома их отец. Попал он туда еще во время войны при следующих обстоятельствах: по профессии машинист паровоза, повёз новобранцев в действующую армию. Видимо, у него что-то замкнуло «в голове» и, уже в дороге, он отказался везти людей на «смерть». По тем временам это было недопустимо, и только душевная болезнь «спасла» его от худшего. Взрослые, на всякий случай, предостерегали нас, детей, от общения с ним, мало ли чего. Но он оказался милым, тихим, человеком, с его лица не сходила постоянная полуулыбка, на любые вопросы или просто при разговоре первая и единственная реакция – он согласно кивал головой, иногда что-то говорил, невпопад; у тех, кто его не знал, это вызывало недоумение. Та же тетя Фрося просила меня присматривать за ним на улице, чтобы не потерялся. Умер он тихо, я даже не помню его похорон.

Несколько нарушая порядок, перейду к жителям 4-й квартиры, пожалуй, самой «худшей» из нашего дома – полуподвальной: два окна на уровне земли смотрели на улицу, ещё одно – на север, в тупиковую часть двора, ограниченную с улицы забором, соседским сараем. Земля под окном не просыхала даже в жару, мы, дети, старались там не появляться. Хозяин полуподвальной квартиры – довольно крепкий уже немолодой мужчина, обращались к нему по имени отчеству, а за глаза звали «буржуй». Говорили, что до революции вся наша улица Беломорская принадлежала ему, и это никак не укладывалось в моем сознании. Мне он запомнился жестким и одновременно обиженным выражением лица, он вообще не улыбался, даже детям. Подрабатывал портным, пускал квартирантов. А главное отличие – пил «по-чёрному», а когда напивался, выходил во двор и кричал, матерился, обращаясь почему-то наверх. Мы же за ним наблюдали, но с безопасного расстояния.

Один эпизод особенно запомнился: молодой мужик, то ли квартирант, то ли родственник, решил расширить площадь этой квартиры за счет глухой перегородки. Помню как он, нацепив маску из марли, выносил землю и мусор. Однажды вместе с мусором он вытащил несколько мешков досоветских денег (то ли царских, то ли керенок), которые мальчишки разобрали. У меня, например, этих денег было на сумму больше трёх миллионов. Запомнил, что десятки были красного цвета, что перешло по традиции на советские деньги.

В квартире № 3 жил сын «буржуя», дядя Коля, с женой, тетей Полей. Про него говорили, что он вор. Действительно на некоторое время (пожалуй, даже годы) он пропадал, потом снова появлялся. Младший их сын, Павел, увлекался рисованием, рисовал на хорошем уровне, даже масляными красками, это позволило ему во взрослой жизни стать художником оформителем. Возможно, под его влиянием в детсаду и младших классах я увлекся рисованием: дома на стенах висели мои картины в рамках, написанные акварелью. А вот старший, Вовка, пошёл по стопам отца, только в более жёстком варианте. На моей памяти он объявился дома после выхода из тюрьмы всего лишь один раз. Напившись, себя не контролировал, убил дворовую собаку, которую в основном кормила наша семья. Стали появляться какие-то интеллигентного вида (на мой тогдашний взгляд) девушки, которые ночевали у него. Вовка продержался на свободе месяца, может, два-три, до нового тюремного срока, больше я его не видел. Через некоторое время одна из этих «интеллигентных» девушек принесла тете Поле мальчика и оставила, я даже помню, что его звали Гера. Мамой он звал свою бабушку. Съехали наши соседи  в начале 60-х годов, по иронии судьбы, купил их квартиру майор, служивший в тюрьме.

И, наконец, наша квартира. Тоже полуподвальная двухкомнатная, окна на южную сторону, во двор и в сени, общая площадь около двадцати квадратных метров на семь человек. Весной и осенью обои в нижней части от пола до окон отсыревали. Я был младшим и поэтому постоянного места не имел, а спал на приставных стульях у печки. У отца одна нога была короче другой, и как нестроевого его не забрали на фронт, благодаря этому обстоятельству я и появился на свет в военные годы. По первой профессии он был портным, мне запомнился его совет, что чёрные брюки можно гладить не через тряпку, а через газету. Для армии отец не сгодился, служил в милиции, но по причине семилетнего образования дослужился только до капитана. Обстановка в городе в военные годы была отнюдь не безопасная: бандиты, дезертиры. Отец получил ранение шилом в живот. Последняя его должность – начальник паспортного стола 3-го отделения милиции (тогда оно располагалось по улице Аксакова). Умер он, когда ему было сорок семь (мне же не исполнилось и одиннадцати). Он первым из нашей семьи оказался на кладбище (недалеко от него лежит сослуживец, которого при проверке документов преступник убил выстрелом в упор).

Добавлю к этому только, что в следующем доме – № 15, в полуподвале жила семейная пара репрессированных, с двумя девочками помладше меня, а в доме № 17 в полуподвальной квартире, сделанной из погреба (окна метра на два ниже уровня земли) жила семья, где хозяин служил в колонии имени Матросова, охранял малолеток. То есть различие в материальном отношении, тех, кто «сидел» и «сторожил» не бросалось в глаза. Но время было такое, что значимое количество первых, вызывало необходимость иметь соизмеримое количество вторых.

Отец мне запомнился особенным отношением именно ко мне, младшему сыну. Вообще-то он гордился всеми тремя сыновьями, любил фотографироваться с нами. В то время вполне естественным были походы в гости к родственникам, друзьям, сослуживцам без особых предупреждений. Так как мама работала до позднего вечера, он нередко ходил в гости со мной. Как-то пришли мы к его знакомому, у которого был сын, старше меня года на два. Разгоряченные выпивкой взрослые поспорили, мой отец уверял, что я знаю больше стихов, хозяин держал сторону своего сына. Действительно, на первых порах моему детсадовскому репертуару был противопоставлен репертуар начальных классов. Но мой отец только посмеивался: поставленный на табуретку я приступил к стихам средних классов, например басне «Волки и овцы», закончил стихотворением «Бородино» Лермонтова. В награду я получил что-то вкусненькое со стола, наверное, конфетку, а мой оппонент – подзатыльник от раздосадованного отца. Никакого феномена тут не было: мои старшие братья учили свои школьные стихотворения в единственной нашей комнате, я всё слышал и, если в процессе запоминания кто-то что-то забывал, мог и подсказать.

Когда приходили гости, для начала отец с гордостью показывал мои развешенные по стенам картины, выслушивал восхищенные отзывы. Замечу, что сажать детей за гостевой стол тогда было не принято, мы находились, где-нибудь на кухне или в спальне.

Отец и мать вступили в партию во время войны, имели правительственные награды. Мама была красивой женщиной с хорошим, по тем временам, образованием – кооперативный техникум. После войны работала заместителем директора маленького обувного магазина, который располагался между центральным универмагом и типографией. Работала каждый день до семи часов вечера, выходной – понедельник, поэтому видел ее, в основном, по вечерам, когда собиралась вся семья за ужином. Вообще, мне помнится, что ели мы всего один раз в день – это был суп на ужин. А на завтрак и обед пили чай.

Наверное, порой мы расстраивали маму. Мне запомнились её слезы, когда в 7-м классе нашей 16-й школы, в апреле, прямо перед выпускными экзаменами, директор под плохое настроение исключил меня из школы, хотя хулиганом меня можно было назвать в последнюю очередь. Районное руководство его не поддержало, до экзаменов, в конечном итоге, я был допущен, сдал и перешел в 8-й класс, но уже другой школы.

Так получилось, что за год до смерти матери мы вместе плавали на пароходе по Белой, Каме и Волге в Москву целую неделю, затем несколько дней гуляли по Москве, побывали в Третьяковке, изобразительном музее имени Пушкина, ВДНХ. Уже осенью она не смогла работать, диагноз – рак желудка.

Несколько лет назад, уже в пенсионном возрасте, мне приснился сон: я, еще школьник, пришел к маме на работу, хожу по магазину и не могу ее найти. Так и не нашел, заплакал, когда проснулся, чувствую – слезы. Мама человеку нужна в любом возрасте.

Нашими воспитателями были бабушка и дедушка (мамины родители). Они для этого специально приехали из города Петропавловска (Казахстан). Бабушка была неграмотной, не знала русского языка, благодаря чему мы немножко знали и родной язык, так как русские ясли и детсад в городских условиях не оставляли шанса для этого. Все, кто знал бабушку, неизменно отмечали необыкновенную доброту, отзывчивость, благожелательное отношение к людям. Вот и выросли мы в обстановке любви, без признаков озлобленности. Бабушка ушла из жизни через пять лет после мамы, к тому времени мы уже съехали с Беломорской.

Дедушка знал мусульманскую грамоту, у него был Коран. Во время войны служил в трудовой армии, где были мужчины в возрасте, превышающем призывной. В первые послевоенные годы работал возчиком в сапожной мастерской. Когда гужевой транспорт стал неактуальным, продолжил работать сторожем в той же мастерской. Сколько его помню, он так же, как и бабушка, никогда не сидел без дела: подшивал обувь, что-то сколачивал и т. п. Как верующий человек, перед пятницей, по четвергам ходил в баню на улицу Зенцова, заодно водил и меня. Он ушел от нас последним из этого поколения.

Старший брат, на мой тогдашний взгляд, пользовался особым благоволением бабушки и дедушки. Помню, когда меня, первоклассника посылали на колонку за водой с 10-литровыми (а может, и 12-ти) вёдрами, минимум за 100 метров, я начинал искать справедливость, показывал на старшего брата, читающего на кровати книжку. Бабушка делала страшные глаза и грозила мне пальцем, явно демонстрируя кощунственность моих требований, т. к. это даже не обсуждалось. Как и положено, старший брат был образцом поведения и отношения к учебе, жизни. Тем более удивителен случай, совершенно не свойственный моему восприятию, поэтому и запомнившийся, хоть я тогда ещё не учился. Проходим мы с братом мимо школы. Окна первого этажа были выше уровня головы, но если подпрыгнуть, поставив ноги на половину выступающего кирпича, зацепиться руками за листовую железку подоконника, то можно провисеть несколько секунд. Сделав именно так, мой старший брат заглянул в окно и выкрикнул: «Люба, слезь с дуба!» Любой звали школьную уборщицу. Пока она подоспела к окну, мы, весело смеясь, убежали. Естественно, все, что казалось остроумным моему брату, мне – тем более. Он первым на нашей улице поступил в Нефтяной институт, к школьному выпускному купил мне первый взрослый костюм. Для меня это было достаточно серьёзно, нередко я донашивал одежду за старшими братьями.

Средний брат, несмотря на разницу в возрасте, был, скорее, моим другом, так я, по простоте, и написал в школьном сочинении в младших классах, о чём позднее не раз пожалел, так как в раздражении учительница меня этим нередко попрекала.

В 50-е годы нередко в нашу обязанность входила ежедневная покупка двух буханок белого хлеба. Очередь в магазин занимали с утра, была напряжёнка с хлебом. Если повезёт, удавалось стать помощником на разгрузке машины, тогда хлеб гарантированно покупали без очереди. Ко времени приезда машины магазин закрывался, людей выгоняли, иногда удавалось спрятаться за дверь и одним из первых купить хлеб, много ли нужно для счастья! Но купить удавалось не всегда, на этот случай остатки хлеба сушились на сухари.

Мы с братом вместе играли в футбол. Сначала сражались за свою улицу, потом за уфимский «Спартак». Брат отслужил в армии больше трёх лет, привез из Казани красавицу жену. Мы с ним учились в Уфимском авиационном институте, вместе работали некоторое время на одном заводе, вместе семьями ездили на море отдыхать. Жизнь продолжалась, сначала старший брат получил квартиру и переехал вместе с семьей, в середине 60-х годов мы (бабушка, дедушка, средний брат с семьей и я) смогли купить кооперативную квартиру и уехать с улицы Беломорской.

Я где-то читал или слышал, что цветные сны бывают только в молодые годы. Как и полеты во сне. Насчет полетов могу согласиться: не раз после переезда мне привиделось, что я медленно пролетаю снизу вверх по нашей улице, на высоте птичьего полета, но не прямо по центру улицы, а где-то чуть левее, над нашей стороной. Причем, особых усилий не требуется, во время ходьбы чуть подпрыгнул, взмыл, принял горизонтальное положение для лучшего обзора, при этом полет прямой и достаточно медленный, без кругов, как обычно летают голуби. Пролетаю над тополем, вижу наш зеленый двор с протоптанными тропинками, дворы. Все настолько явственно и натурально, в том числе и соседи, занятые своими делами. Если бы я не был неисправимым материалистом, ни за что бы не согласился, что это во сне. Что-то подобное я увидел позже, на одной из картин Марка Шагала.

На этом закончу, хотя и осталось много недосказанного.

Из архива: октябрь 2015 г.