Алевтина Бугайчук. Мой собеседник Максимов

*Игорь Павлович Максимов – белорецкий писатель, родился 22 мая 1921 года в Иркутске. Окончил Магнитогорский пединститут, преподавал русский язык, литературу, историю. Воевал, командовал батареей «катюш». Имеет правительственные награды. Капитан запаса. Печатался в журнале «Бельские просторы», в республиканской периодике, в газете «Советская Россия». Лауреат премии журнала «Бельские просторы» в номинации «Проза» за 2004 год.

Перечитывая письма…

Старые письма с годами приобретают особую ценность, и при перечтении содержание их осмысливается по-иному.

Недавно появилось сильное желание перебрать письма Максимова и вновь углубиться в них. Письма-исповеди, письма-размышления, письма-поэмы и письма-наставления… На листах в клеточку, вынутых целиком из середины школьной тетради, но повернутых по вертикали; плотно исписанных, в каждой строке. Какая искренность и простота в каждом слове, в каждой фразе! Пишет так, будто всегда знал меня. На самом же деле ни я, ни Максимов не имеем друг о друге личного представления. Лишь только письма…

Но кто же он, этот Максимов и как завязалась переписка? Ни разу в своих многочисленных записях не упоминала о нём.

…Лето 1979 года. От опытной станции пчеловодства меня послали в южный район Башкирии – Кугарчинский, там я работала на пасеках нашей станции. Как всегда, меня покорила красота уральской природы, каждодневно я восторгалась ею, а под осень сделала заметки о людях, с кем пришлось встретиться и работать, о пчелах, медосборе и отдала в газету «Ленинец». Опубликовали. Через некоторое время из редакции получаю письмо вместе с отзывом одного из читателей. Он выразил одобрение написанному мною и одновременно сделал кое-какие замечания. В этом же письме мой первый незнакомый критик вопрошает: а не подать ли, мол, и мне кое-что своё в вашу газету? Видать, ободрили Максимова мои рассказики.

Я ответила незнакомцу. И когда писала ему своё первое письмо, почему-то думалось, а не учитель ли он литературы? Его письмо, уже адресованное мне, не заставило долго ждать. Ох, и много же написал! Разговаривал в письме со мною так, будто жили на одной улице, будто мы давние коллеги по перу: надавал добрых советов, как работать над словом, фразой, нахвалил мои душевные качества (а как же он прознал о них? – дивно!), заметил о моём умении словом затронуть душу. И, конечно же, приободрил, чтобы не оставляла писательство, а больше работала над собой.

Так и завязалась переписка. Максимов слал свои рассказики и стихи, чтобы я, подредактировав их, снесла в редакцию, просил высказывать замечания по поводу его работ. Но как я удивлялась его доверительности! – ведь большинство рассказов, какие он просил нещадно исправлять, были почти совершенны.

Да, моё первое чутьё оказалось верным: Максимов учитель, к тому же несёт большую ответственность – заведует школой. Однако о себе он пишет странно, мол, если кто увидит его в разных работах, какие исполняет в обыденной жизни, никто не скажет, что он учитель. Мужиком, простым крестьянином себя называет. «Я и сено кошу, и ищу скотину в лесу; я многое умею: плести короба, делать сани, подшивать валенки, вязать метёлки, заседать, делать доклады, получать выговоры, составлять расписание, писать стишки, учить ребят, выдумывать небылицы в лицах и кормить поросят. Я много пожил уже! Воевал – был в Болгарии, Венгрии, в Австрии, Румынии…»

Читаю письма Максимова и думаю: что же замолчал Игорь Павлович? Не отозвался ни на одно моё московское письмо. Не заболел ли? Однажды писал, что лежал в больнице – мучили головные боли. Сказываются фронтовые ранения и контузия.

Я пытаюсь представить Максимова по его собственным рассказам – его облик, рост, манеру двигаться, держаться перед людьми. Мне видится: это человек чуть выше среднего роста, худощавый, в движениях и работе не медлительный; лицо продолговатое, не скуластое, под высоким лбом глубоко посажены серые глаза, из-за стёкол очков светится улыбчивый взгляд; голова, когда-то покрытая жёсткими тёмно-русыми волосами, теперь серебрится сединой. А каков выговор? Может быть, он уральский, окающий, а, может, похож на московский с чистым литературным произношением? Собеседник Максимов, должно быть, отменный. И почему-то вижу его пишущим непременно за простым, не письменным, столом, на который падает свет из окошка, затянутого кружевною шторкой. И груды книг, газет, рукописей… От жарко натопленной печи в комнате тепло, уютно, а в кухне у плиты хлопочет спутница жизни – добрая, заботливая хозяйка. Может быть, она и есть вдохновительница всего, о чём пишет Максимов?..

Старые письма… Они писаны рукой умного человека, и я сохраняю их, как драгоценность, потому что в них есть кладезь мудрости и наставничества, которые пригодятся, быть может, не только мне.

Строгий критик

Посылала Максимову – отважилась! – «Сказку о Сосне», чтобы сказал о ней своё слово. Через некоторое время получила сказку обратно и письмо.

Ну и нахлестал меня словами Игорь Павлович! Мол, не так писана, не та идея подана. Надо, мол, не умилительные сказочки писать, а говорить, как стонет лес от бесхозяйственной деятельности человека; нужно, мол, учиться писать у классиков, а не выдумывать, не прибавлять от себя.

Сразу после прочтения письма обиделась было на его резкость ко мне, совсем незнакомому человеку. Потом, поостыв и мысленно обратившись к нему, стала приводить доводы в свою защиту. А совсем успокоившись, села писать ответное письмо. Говорю ему, что я – не «…Хлестаков», так сравнил он меня, не «раз, раз – и готово!» сказочка у меня получилась, а долго в голове складывалась после давних лет работы в Бурзяне: на заповедных пасеках Куш-Елга-Баш и у Каповой пещеры. Много раз «Сказку о Сосне» переписывала, уточняла, словно рисовала. Лишь разговор между деревьями, подсказало воображение.

Максимов негодует, что много леса гниёт – это «недовывоз», то есть, поняла я, брошенные на лесозаготовительных участках «десятки, сотни кубометров древесины», как достоверно уточнял он такие объёмы. «Я тоже много раз видела, как гниёт недовывоз, – пишу ему, – как много пропадает спиленного леса не только на лесоповалах, а и сброшенных с лесовозов в лесу же, по пути на лесозаготовительные пункты. Дороги плохие, машина буксует или вот-вот перевернётся, и водитель, больше ценя её, сбрасывает хлысты на землю, на обочину дороги. Гниёт лес даже на корню. Растёт, например, березняк, такой светлый – любо глазу, а потом это место заболачивается, часто по вине человека, и вот берёзы не растут, а постепенно не только листья не распускаются, но и ветви крошатся, опадают, и через какое-то время уже торчат одни стволы...» Мертвый лес! «И никому, никакому начальству это не нужно», – сказал в своем письме Игорь Павлович, видимо, зная немало примеров подобного отношения к лесу. Это слова многих, кто чутко переживает за судьбу зелёного друга – леса, за судьбу даже малой пичужки. Разве мало пишется проблематичных статей о бесхозяйственном природопользовании не только в нашей, но и в мировой печати – периодике и художественной литературе? Один «Русский лес» Леонова чего стоит!

Вот уж не ожидала, что совсем ни во что поставит мою вещицу. Ему ли так говорить: резко, с плеча рубить. Ведь сам тоже пишет, работает, мучается над своими рассказами, чтобы всё было, как надо. «Беззубая сказочка», – определил он. Но всякий человек, что-либо творящий, всегда болеет за свои творения: он потому их и создаёт, что однажды пережил какую-либо ситуацию, глубоко прочувствовал то, что было с нею связано, серьёзно осмыслил, а потом уж взялся творить: стих, поэму, картину, скульптуру, песню, роман или маленький рассказ. Вот это надо сказать Максимову.

А моя «беззубая сказочка» тоже будет нужна людям (может быть, когда-нибудь, надеюсь, её опубликуют), пусть умилятся ею, научатся слышать тайные голоса и радостные или гнетущие настроения природы.

Недавно прочитала маленький рассказ Константина Паустовского «Песчинка». Мне очень понравилось начало его. И как довод, что не только глубокомысленные произведения нужны людям, а и такие, как простые песчинки, но со своеобразной философической подоплёкой, я послала Максимову дословно списанное из этой «Песчинки»:

«Многие убеждены, что рассказы должны быть поучительными. Но есть люди, преимущественно писатели, не желающие безоговорочно соглашаться с этой истиной. Они утверждают, что некоторые рассказы, хотя ни чему и не учат читателей, могут просто порадовать их, показать, к примеру, красоту какой-нибудь песчинки, которая умеет преломлять солнечный свет, извлекая из него множество сияний и радуг».

И далее коротко переложила рассказ. Девушка сбегала по склону к морю, упала. Это видели двое мужчин, писателей. Хотели помочь девушке идти в больницу, но она села на парапет и, скрывая боль, отвлекла от себя внимание мужчин, обратив их взоры на горы, море, воздух. Когда боль поутихла, девушка хотела было идти одна, но мужчины, видя, что она сильно хромает, помогали ей, поддерживая с обеих сторон под руки. Они вели её осторожно, как драгоценность, и каждая пядь земли, куда ступала её нога, была так же драгоценна для них, стариков, что ради этой вот молодости, думали они, и жили и работали так много трудных лет. И любовь к жизни этих пожилых людей ещё больше усилилась.

Сам Паустовский в конце сказал, что в рассказе нет особо глубокого смысла, но, может быть, единственная «песчинка» порадует людей, заставит улыбнуться. А «песчинкой», пояснил он, оказалась девушка с её восторженным отношением к миру и то, что стариков коснулась легкокрылая, мечтательная юность.

А моя сказка? Пусть лежит, места много не занимает. Я ведь не специально для публикации писала, а для себя, вернее, пообещала моему двухлетнему сыночку, ещё в 1967 году, привезти из Бурзяна лесную сказочку. Написалась сказка немного позднее, и однажды давала прочесть её нашим писателям А. Филиппову, а потом М. Чванову. Одобрили. Советовали её и другое, что есть, принести для книги – мол, посмотрим. Но за различными делами и заботами я тогда этого не сделала…

Поездка в Ермотаево

Несколько дней прошло после моей поездки к Максимову, а всё не могу сказать себе точно: была ли я в том удивительном крае или приснился мне сон. Только по прошествии некоторого времени в сознании стало всё чётко прорисовываться: да, я была в далёком Ермотаево.

Во всех своих письмах Игорь Павлович говорил о красотах своего посёлка. И я полагала скоро попасть в Ермотаево, но не тут-то было – дорога оказалась трудноватой, однако весьма необычной и интересной. Поездом в Белорецк приехала утром, и, не имея ни малейшего представления о тамошних местах, думала, что до Максимова от этого города рукой подать. Оказалось, путь неблизкий, да и добираться непросто. Нужно ехать рабочим поездом по узкоколейке.

Люди подсказали, что до посёлка Тукан поезд отходит в два часа дня, ехать семь часов, это значит, на месте буду в девять-десять вечера. Найду ли Максимовых там? Хотя и звонила из уфимского переговорного, чтобы предупредить о приезде, но в Ермотаево соединили с другим человеком (у Игоря Павловича телефона нет). А передаст ли он ему о моём приезде? Иначе, приеду к ним незваным гостем. Что подумают он, его жена? Как отнесутся, как примут? Неловко было решиться на поездку, но не знать человека, с которым вот уже несколько лет ведется доверительная переписка…

От Белорецка до Тукана сто двадцать километров. К специальной станции подкатил небольшой красного цвета локомотив с несколькими тоже не очень большими вагонами. По сравнению с обычным поездом этот состав – локомотивчик и вагончики – показался игрушечным. Но средство передвижения вполне серьёзное. На платформах вижу грузы, в вагоны заходят люди – значит, и мне туда. Пассажиров достаточно, разместились свободно – кто, где нашёл место.

И вот качусь я в маленьком деревянном вагончике, покрашенном внутри синим, качусь по узкой колее, жёстко и мелко трясусь и мысленно вопрошаю: с коих же пор служат людям эта узкоколейная дорога и такие архаичные вагончики?.. Жители здешних поселений уже привычно относятся к подобному передвижению и к местности, по которой бежит поезд. А я всему удивляюсь, не отрываясь, смотрю в небольшое окно с мутными стёклами. Но мне хочется видеть простор, и я выхожу в тамбур.

Что за пейзажи древнего Урала открылись мне! Холодно стоять в открытом тамбуре, но не могу оторваться от красоты. Горы! Здесь всё сжато, вертикально, близко. За поворотом – поворот, и картины зимней природы быстро меняются. Не так, как едешь по равнине, – там перед тобою долго-долго плывёт один и тот же пейзаж. Уже сгущаются сине-фиолетовые сумерки, а я все любуюсь белой землёй, заснеженными соснами да берёзами и, лишь окончательно продрогнув, прячусь в уютное тепло вагончика.

Словоохотливая попутчица исподволь знакомила меня со здешними местами, не спрашивая к кому еду в Ермотаево, а видимо, думая, что я в командировке. Своих-то она, поди, всех знает. Она рассказала, что узкоколейная дорога построена со времён обнаружения в Тукане запасов железной руды и возникновения металлургического комбината в Белорецке. Дорога оправдывает себя: попутно с главным грузом-рудой перемещаются и люди, добавила попутчица.

Уже в полной темноте, в девять, поезд прибыл в Тукан. Выйдя из вагончика, будто оказалась я вслепую выброшенной из развязанного мешка.

– Вон тот мужчина, в каракулевой шубе, едет туда, куда и вам, – облегчила моё состояние замешательства попутчица, – он всё и расскажет.

Я к нему с вопросами, всех ли знает в Ермотаево и далеко ли до посёлка.

– К Максимову? А дома ли он? – озадачил меня вопрошаемый.

Забеспокоилась, не напрасно ли приехала, но ведь не повернёшь обратно. Через несколько минут мы – было ещё несколько человек в рабочих спецовках – сели в другой поезд, состоявший из локомотива и одного вагона. И куда он меня довёз?..

Мужчина в каракулевой шубе указал в темноту, где совершенно неясно были видны дома на отшибе, сказал:

– Нет огня у Максимова. Или уехал он… Или спать легли.

По едва протоптанной тропинке, пройдя мостиком через не полностью замёрзшую речку (видимо, это и есть, подумала я, та самая Амбарка, о которой не раз упоминал в своих рассказах Максимов), направилась направо вдоль сараев, заборов, домов. В них огней не видно, и они пугающе стоят тёмными глыбами, как призраки. И показалось мне, что дома давно опустели.

У самого крайнего дома, стоящего чуть в стороне, залаяли собаки. Одна, потом вторая. И я поняла: да, дом этот Максимова. Он также часто писал о своих двух собаках. Приоткрываю большие ворота, собаки дружнее и громче. «Не раздерут ли?», – опасаюсь. Одна на цепи, другая свободно бегает по двору. На мои успокаивающие обращения к ним: «На-на! Нельзя!» – собаки лаять перестали. Удивилась: не злые.

Тихо стучусь в дверь сеней, но услышали. Откликнулся женский голос. Хозяйка отворила дверь и безбоязненно впустила в дом.

Тут состоялось наше знакомство.

– Не ожидали? Не узнали? – с шутливой интонацией обратилась я к мужчине, вышедшему из комнаты, что напротив, в прихожую.

– Нет, я не знаю вас…

(А я ведь тоже не знаю Максимова, может, это и не он – вот попаду впросак!..)

– Даже по голосу не узнали? – продолжаю шутить.

(Какой может быть разговор о голосе, ведь письма беззвучны и читаешь их обычно молча.)

И тут мы втроём рассмеялись.

– Наверное, вы..., – стал, было, угадывать хозяин.

– Алевтина я, Георгиевна, – представилась им.

– Игорь Павлович, ну что ж ты стоишь? Помогай, помогай ей с морозу-то, – рассредоточила неловкость между нами хозяйка.

Так вот он каков, Игорь Павлович…

– А это моя жена Тоня, – представил он смуглую, черноглазую женщину, которая уже направилась в кухню, к русской печке. Что-то задвигала в ней, приглашая скорей обогреться, поесть супу, попить горячего чаю.

Игорь Павлович был одет по-домашнему, немного неряшливо (мол, не перед кем наряжаться), скрылся в боковой двери и через минуту предстал в другой, аккуратно прилаженной одежде.

И начались наши разговоры. Оба наперебой расспрашивают, как добралась, как нашла их дом.

– Ночью, в такую-то темень! – удивляются.

– Как решилась на приезд? – ахают.

– В такую-то нашу глушь мало, кто охоч приехать, – сетуют.

В письмах Игорь Павлович всегда образно описывал свою деревенскую деятельность. Что, мол, мужик он до корней волос, а не просто учитель. Я старалась представить его облик по своему воображению. И удивительно, моё описание этого человека почти совпало с тем, кто сейчас передо мною въявь. Только не предполагала, что у Игоря Павловича волосы коротко стрижены – «ёжиком» да чуть вразлёт верхние кончики ушей. Игорь Павлович заметил мой изучающий взгляд и не преминул спросить:

– Наверное, не таким меня представляли?

Я, припоминая записанное, хотела было об этом сказать, да удержалась, улыбнулась и только отметила ему вслух, мол, думала, что лицо чуть продолговатее.

Около двух суток прогостила у Максимовых, а как о многом мы говорили. И чего только не узнала из жизни этой семьи. Об их ребятах говорили, о хозяйстве домашнем, о школе. Но больше всё-таки были разговоры о его писательском труде. Дневники, черновики, газеты, пожелтевшие и свежие, с опубликованными его работами увидела и на старинной этажерке с фигурно точёными стойками, и на самодельных полках, прилаженных к стенам, в его небольшой комнатке-спальне, которая была одновременно и «кабинетом». Здесь, за простеньким столом, перед окошком, смотрящим в сад, и творит свои чудесные записки о природе, о людях, с кем бок о бок долгие годы, пишет воспоминания о фронтовых годах и о незабываемых однополчанах.

Игорь Павлович дал мне возможность полистать пухлые тетради и почитать в них то короткие записи, то размышления на несколько страниц. И я не переставала восхищаться, как много интересного во всём содержится, – только обрабатывай для газет, даже и для книг.

Какой представлял Игорь Павлович меня, не знаю, но то и дело он поражался тому, как могла я решиться ехать в эдакую даль. Удивлялся и тому, что читаю его записи, что, мол, для домашних они – пустяк; удивлялся, что пчёлами занимаюсь и знаю о них много.

– Я их тоже обожаю, и когда-то держал, наблюдал их жизнь, писал о них… Вон смотрите, – показал в окно, – у забора колода стоит, там пчёлы жили.

Увидела колоду внушительных размеров. На ней сейчас высокая снежная шапка, но я представила летний день, и из её чрева вылетает рой пчёл…

Игорь Павлович повернулся к этажерке, из-под толщи многих дневников вынул давнишние пухлые, исписанные плотным текстом тетради и читал мне заметки о пчёлах и даже целый интересный рассказ о башкирах-бортевиках.

– Вот всё бы это довести до окончательного дела и дать читателям, – говорю Игорю Павловичу.

– Смогу ли? – и жалуется на уже слабые силы, да и бесконечные работы с хозяйством, а без него не проживёшь. Беспокоят и головные боли – контузия всегда напоминает о себе.

– Не даю ему долго сидеть. Не слушает меня, – сетует на него жена. – Бывает, всю ночь пропишет. Ну как не будет голова болеть?

Антонина Фёдоровна родом с Украины, хохлушечка. Увёз Игорь Павлович её оттуда на Урал ещё в первые послевоенные годы. Постепенно и семья выросла. Поначалу я думала, что она тоже учительница, но, оказалось, ей не удалось получить большого образования: пришла война, которую пришлось пережить, потом дети пошли… Была простой работницей на небольшом предприятии. Детей растила, хозяйство вела – это, пожалуй, самый тяжёлый труд, и должен быть также почитаем.

Разговоров с Антониной Фёдоровной было предостаточно: и когда вместе еду готовили, пельмени стряпали, когда во дворе управлялись. Фотографии своего семейства показала и рассказала, каких снох любит, каких недолюбливает. Что ж, материнское сердце желает для своих сыновей лучших подруг и верно их оценивает.

А спала-то я у Максимовых на печке – на русской, горячей. Сама пожелала, обрадовалась, когда разрешили.

…Детство моё вспомнилось. Мама… Годы военные. Не хватало дров, не под силу ей было заготавливать на две печи – русскую и голландскую, что в комнате стояла. Зимами жили только в кухне, спали на печке – три птенца около своей мамы. Если она была не очень уставшая, то сколько нам рассказывала интересного о себе, своей большой семье. Сколько было разговоров о папке нашем – где он, что с ним, если долго не приходило от него писем. Братья мои наперебой представляли, как он воюет с фашистами…

И вот я снова на русской печке. Натоплена сильно, кирпичи жгут тело, отодвигаюсь к краю, но всё равно жарко. Долго-долго не могу уснуть, к тому же, в мыслях проделанный путь до Ермотаево, встреча с прежде незнакомыми людьми, а теперь вот уже и увиделись и интереснее общаться с глазу-то на глаз… И только к утренним петухам засыпаю.

А какое в Ермотаево снежное царство вокруг!

Из архива: май 2015 г.