№11.2024. Юрий Татаренко. Музыка как откровение

фундаментальное обучение

– Начнём с того, что в Интернете не найти дату вашего рождения. Это секрет?

– Нет, почему? Я родился 27 июня 1990 года.

– А ещё интересно, какие любимые и нелюбимые предметы в школе были у будущего дирижёра?

– Ой, у меня от школы остались, скажем так, сложные воспоминания. Мне было совсем неинтересно учиться. Хотя школа прекрасная, учителя – великолепные. Но любимых предметов у меня так и не появилось, и учился я средне. Почему? Сегодня я анализирую это. Мне интересно заниматься чем-то одним – но по-серьёзному. А в школе дают всё подряд, но по чуть-чуть. Я окончил в Перми французскую спецшколу, девять классов – но никто из одноклассников, получив аттестат, не стал говорить по-французски. Не тот уровень владения разговорным языком, чтобы общаться с иностранцами. Я довольно свободно говорю на трёх языках – французском, английском и немецком – но был вынужден сам активно изучать их после школы.

Моя интересная жизнь началась, по сути, в четырнадцать лет, когда я поступил в Москве в музыкальный колледж. Это произошло после окончания хоровой капеллы мальчиков и ДМШ по классу скрипки и фортепиано, где мне очень нравилось петь в хоре. С девяти до четырнадцати лет пел в оперном театре – в детском хоре. Кстати, мне все говорили, что ехать поступать в Москву – полное безумие, и только мама свято верила, что у меня всё получится.

– А родители имели отношение к музыке?

– Напрямую – нет. Отец был юристом, а до этого профессиональным футболистом, он довольно давно умер. Мама – человек высокодуховный, у неё тоже два образования – медицинское и режиссёрское. Водила меня с детства в театр – буквально с четырёх лет каждую неделю. Заметьте, что нас окружает с детства с 90-х? В основном поп-культура, эстрада. Так что сильно заразиться театром я тогда не смог, но в будущем походы на спектакли принесли свои плоды. Не могу сказать, что большая тяга к музыке, высокому искусству у меня с детства. Говорю так с позиций профессионального, активно концертирующего артиста. А с точки зрения обычного человека – конечно, в моём детстве было много и оперного театра, и классической литературы.

– То есть по восемь часов ежедневно не играли на скрипке, как в свое время новосибирец Вадик Репин?

– Ну, о чём вы говорите… Возможно, дело в неэффективной системе школьного образования. К примеру, преподавание школьникам иностранного языка я считаю крайне неадаптивным. Вполне можно сделать так, чтобы преподавание ряда предметов (история, география, зарубежная литература и так далее) с третьего, четвёртого, пятого классов велось на иностранном языке. Но этого нет. В итоге ребята хвастаются пятёрками по английскому, но реально у них знаний языка сильно не хватает. Чтобы хорошо выучить с нуля тот же английский, достаточно посвятить этому всего полгода – я убедился в этом на собственном опыте.

– А попытки внедрить вас в футбол предпринимались?

– Да. Вообще, я немного занимался спортом – играл в баскетбольной школе, мне очень нравилось. Думаю, что мог бы стать спортсменом – начни заниматься с раннего детства. Если я чем-то увлекался – отдавал этому всего себя. Например, когда начинал изучать творчество какого-то композитора, то изучал досконально. Если играл на рояле – то проассистировал Валерию Полянскому шестьдесят опер. То есть любое моё увлечение носило фундаментальный характер.

– Как вы решились на переезд в столицу?

– Признаться, это была случайность. Я просто хотел уехать из Перми. Хотел что-то изменить в своей жизни. Понимал, что учиться в десятом-одиннадцатом классах будет совсем неинтересно. Хотя одно время у меня было 5 по физике. Но в науке себя я не видел. Мой друг-одноклассник, блестящий скрипач, победитель «Волшебного смычка», предложил вместе с ним отправиться поступать в Москву. Помню, я тогда задумался – а в какой вуз, на какое отделение? Прежде всего имел в виду вокальное отделение. Но в четырнадцать лет на него не принимали. Поэтому я выбрал дирижёрско-хоровое отделение – с перспективой продолжить учёбу на вокальном. Но дирижирование меня сразу захватило полностью. То есть меня перестало отвлекать всё ненужное, как я сейчас понимаю. И я с утра до вечера стал заниматься музыкой. Я и сейчас поглощён только ей – я никуда не хожу гулять, у меня нет своей семьи (мама с бабушкой, слава богу, живы). Продолжаю развиваться как музыкант и считаю, что это правильный путь.

– А ведь тогда соблазны мегаполиса у юноши были на каждом шагу, верно?

– Наверное. Но, повторюсь, не в моих правилах разбрасываться. Можно научиться играть на всех музыкальных инструментах, но по большому счёту это ничего не даёт – даже для общего развития.

– В итоге студентом консерватории вы стали дирижировать в Большом театре – это просто потрясающе!

– Я поступил в Московскую консерваторию на симфоническое дирижирование со второго раза. Сначала меня не взял в свой класс Геннадий Рождественский, великий дирижёр. Но так случилось, потом я провёл вместе с ним последние восемь лет его жизни. Был его ассистентом в Большом.

В консерватории и началось фундаментальное обучение. Но всё же знание гармонии, музыкальные способности пианиста у меня недостаточно развиты, если сравнивать с Бахом, Рахманиновым, Моцартом, Тосканини, Бетховеном, Брукнером… В музучилище много времени посвятил чтению партитур, хоралам в ключах, полифонии – проштудировал огромный музыкальный пласт. На рояле начал всерьёз заниматься только в четырнадцать лет. Гениальный дирижёр Валерий Полянский, мой Учитель с большой буквы, взял меня ассистентом, пианистом-концертмейстером в Госкапеллу России. Поначалу мне это не понравилось, ведь я мечтал о карьере дирижёра. Только потом понял, каким это было благом для меня. Так вот, начав работать, в консерватории я перестал толком учиться…

Убеждён, высшее музыкальное нуждается в точечной корректировке. Как проходило моё обучение в консерватории? Я не ходил на некоторые предметы, а просто сдавал экзамены. С утра приходил на оркестровую репетицию к своему учителю, изучал партитуры. Затем шёл в капеллу, учил как концертмейстер с певцами их партии, играл на спевках с хором. То есть с двадцати лет начал заниматься тем, чем занимаюсь всю последующую жизнь.

В школе невозможно понять, кем человек станет, правильно? Тем более что тратится много времени на очевидно лишние предметы. Математикой обычный человек пользуется на уровне второго класса. Синусы-косинусы можно изучить за две недели, не больше, если заниматься по двенадцать часов. А детей мучают этим годами… Представим, вы хотите научиться лепить горшки. И студентом консерватории я, образно говоря, сразу стал пробовать их лепить. А мои однокурсники четыре года читали про то, как нужно лепить! Я не преувеличиваю, поверьте. Хочешь стать большим дирижёром – не грузи себя обществознанием. Нужно только работать с коллективами, и никак иначе. Именно в этом должно заключаться обучение, я считаю.

И когда мне говорят, что я студентом дирижировал в ГАБТе, я только улыбаюсь. Вроде бы это весомо звучит. Но, когда я на четвёртом курсе дебютировал в Большом, я уже столько прозанимался с оркестром – мало не покажется. В Госкапелле России я сам продирижировал десятком опер, а проассистировал ещё сорок опер. Столько некоторые и к сорока годам не наработают. Практика – великое дело. Поэтому приход в Большой стал для меня естественным продолжением начатого.

грандиозные духовные концепции

– Из десятков опер – какие три самые любимые? С учётом того, что, как вы ранее признавались, опера «Борис Годунов» очень неудобна для дирижирования…

– Я говорил, что редакция Мусоргского сложна. У него оркестровка, в отличие, скажем, от Римского-Корсакова, такова, что сразу не звучит – особенно в оркестре не самого высокого класса. Три самые любимые оперы выбрать трудно. Пожалуй, это «Парсифаль» Вагнера, его же «Тристан и Изольда» и «Отелло» Верди. Почему именно эти? Вагнер – предел духовности в музыке, а «Парсифаль» – особенно. У Вагнера грандиозные духовные концепции. На вагнеровской музыке откровений вырос Малер, можно сказать. Очевидно, что Малер дирижировал операми Вагнера. И влияния Вагнера просто нельзя не заметить в музыке Малера. А у Верди музыка в опере «Отелло» просто очень нравится. Верди – тоже величайший композитор. И «Отелло», и «Фальстаф» – нестандартные для него оперы, в отличие от тех же «Силы судьбы», «Дон Карлоса», «Травиаты», где певцы просто много поют. «Отелло» – произведение с очень серьёзной, глубокой музыкальной драматургией.

Я не приветствую современные режиссёрские тенденции, когда перечёркиваются все возможности для полноценного восприятия музыки великих композиторов. Иногда на сцене происходит настоящий капустник…

Не так давно, в феврале, посмотрел трансляцию из Большого театра, шёл краснодарский «Борис Годунов». Вроде бы всё хорошо, но я вдруг осознал, что на сцене какое-то действие, певцы поют, а оркестр где-то там, в яме, играет фоном! Но ведь в музыке Мусоргского столько смысла! Но её в данном исполнении невозможно оценить… Я люблю певцов. Но есть музыка как откровение, важнейшее для всей цивилизации – об этом не стоит никому забывать.

– Вы говорите об оперных капустниках и не называете фамилию режиссёра Чернякова, известного экспериментатора…

– Да, я специально не останавливаюсь на фамилиях, говоря о театральных тенденциях. А про Дмитрия Чернякова, гениального человека, не скажу ни единого дурного слова.

Что такое полноценная режиссура? Когда человек пишет либретто, музыку к нему или обращается к выдающемуся композитору. А когда просто переделываешь всё, созданное до тебя, – это не то. Ну, давайте, я переделаю шестую симфонию Чайковского под современный поп-ансамбль. Как после этого можно понять, талантливый я человек или нет?

Не понимаю, зачем режиссёры переписывают либретто. Это же выглядит как КВН. Зачем прикалываться над классикой – ради самоутверждения? Не верю, что творческому человеку можно остаться в веках, если он переиначивает чужое. Напиши свой роман и сделай из него либретто – вот это я понимаю! Как дирижёр работает с партитурой? Ноты уже написаны, я только могу предложить оркестру сыграть быстрее – медленнее или громче – тише. А царь в том же «Борисе» должен оставаться царём. Просмотр капустника – пустая трата времени, это же очевидно. Переделки сюжета, обстоятельств времени и действия в классической опере – это полное безумие, и тут нет места для дискуссии.

– А вот в драматическом театре сейчас сплошь и рядом перенос хрестоматийного сюжета поближе к современности…

– Это да! Я и это не очень люблю. Как-то смотрел со знаменитым Бенедиктом Камбербэтчем «Гамлета». В кинотеатре, спектакль шёл на английском. Не мог отделаться от мысли, что лучше было бы убрать пистолеты и прочую требуху.

Повторюсь, в оперном театре музыка превосходит всё остальное. Жаль, не все это понимают. Я ведь не свои слова сейчас говорю. Вот цитата из Римского-Корсакова: «Во время исполнения оперы ничто не должно отвлекать солистов от пения, ибо опера есть прежде всего сочинение музыкальное». В предисловии к «Сервилии» он указывает: «Автор не соглашается на любые купюры, ибо, если бы таковые были необходимы, автор предусмотрел бы их. В противном случае автор не соглашается на постановку своего произведения».

– Скорее всего, современный режиссёр старается приблизить к публике произведение, созданное несколько веков назад…

– Но ведь переодевание персонажей только отдаляет от замысла автора! Если у зрителя нормальная психика, он автоматически, видя на сцене людей, одетых в костюмы пушкинской эпохи, понимает: ага, так ведь то, что происходит в «Евгении Онегине», можно наблюдать и в наши дни. Я однажды дирижировал в Екатеринбурге оперой, где Онегин выезжает из-за кулис на самокате. Такое режиссёрское решение исключает возможность серьёзного восприятия и музыки, и либретто! На тот спектакль пришли курсанты военного училища и школьники – так невозможно было дирижировать, в зале стоял ржач, простите за жаргон…

Я сам пишу музыку. И, конечно, композитору и режиссёру надо всегда учитывать, о каком времени речь в будущем спектакле. Та же сказка «Садко» исключает пиджаки и пистолеты – неужели непонятно? Искусство должно облагораживать. В этом его предназначение. Если искусство отражает ужасы сегодняшнего дня – я отрекаюсь от такого искусства.

Почему в той же Уфе мгновенно распродаются билеты на Штрауса или «Щелкунчика» Чайковского? Потому что у публики естественное желание оторваться от рутины и прикоснуться к красоте и гармонии – хотя бы на время. Я мечтаю увидеть нормального «Евгения Онегина», без всяких выкрутасов…

работа на публику

– Сменим тему. Дмитрий, я видел, как вы в Уфе дирижируете вышеупомянутого Штрауса. Зачем вы прибегаете к эксцентрике за дирижёрским пультом? Вы и молоточком бьёте, и в охотничий манок свистите, и петарды взрываете, и пританцовываете, и дирижируете залом – с какой целью? Это проявление чувства юмора?

– Во многом именно так. Я делаю всё это с нескрываемым удовольствием. Но всё же не очень люблю эти концерты. Обидно, что публика обожает прежде всего развлекательную музыку.

А теперь я прокомментирую увиденное вами. Дирижировать аплодирующим залом – традиция при исполнении новогодней музыки Штрауса. В Вене так поступают все дирижёры, включая великого Риккардо Мути. Откуда в шуточной польке взялся дирижёрский молоточек? К примеру, известный дирижёр Адриан в свое время играл на трубе на венских концертах. Дирижёр Клайбер пританцовывал. Подобное обычно делается под конец концерта, когда публика уже неистовствует. Петарды взрывали ударники у Риккардо Мути, а я решил сам взорвать. (Улыбается.) Безусловно, всё это работа на публику. И мужчины, которых притащили в филармонию их женщины, отвлекаются от просмотра телефона. Помню, однажды таких было только в первом ряду сразу четверо…

У Гайдна много шуточных симфоний. В одной из них в финале оркестр специально начинает играть неритмично и фальшиво, а дирижёр останавливает это, стучит палочкой по пульту и говорит: «Пожалуйста, настройтесь!» Музыканты настраиваются и продолжают играть. У Гайдна всё это выписано – как шуточная сценка. Был такой случай: однажды Геннадий Рождественский прервал в этом месте симфонию, а на следующий день вышла статья в газете: дескать, Рождественский скатился до того, что у него оркестр не в форме и пришлось прилюдно попросить их настроиться. Маэстро потом с этим критиком судился, естественно.

музыка божественного уровня

– Вы удивляете не только юмором. Не каждый дирижёр готов выступить в роли музыковеда и вдохновенно прочесть лекцию о Брамсе. К слову, почему Брамс никогда не работал в оперном жанре?

– Для него и Малера это было естественно. Уже в то время им было понятно: оперный спектакль может отвлечь от сочинённой музыки. К примеру, музыка Брамса – это величайшее достижение человечества. Его музыка божественного уровня, она сопоставима с чудесами природы. И для Брамса с Малером было бы безумием отдать свое сочинение для постановки на сцене. Чтобы во время исполнения феноменальной, гениальной музыки люди разглядывали декорации и костюмы певцов? Вагнер, величайший композитор за всю историю музыки, сочинив свои оперы, совершил ошибку. Недопустимо, чтобы такая музыка оказалась в театре на втором месте. И я считаю, что за фразу «спектакль режиссёра такого-то» нужно судиться – оперу «Золотой петушок» написал Римский-Корсаков, это его спектакль и ничей другой!

– А вот гениальный Моцарт не чурался сочинять оперы – и они вошли в золотой фонд мировой музыки!

– Не чурался, да. И оперное творчество Моцарта вызывает всеобщее восхищение, всё это так. Только если подсчитать, от общего количества нот в музыке Моцарта, то оперных наберется едва ли больше пяти процентов. А скорее всего ещё меньше – два или три. То есть оперы не были главным для Моцарта. Так сложился его творческий путь. А у Римского-Корсакова наоборот написание опер стало основной деятельностью, это процентов семьдесят-восемьдесят того, что он создал. Если не девяносто. У него семнадцать грандиозных опер. Говорю это с безграничным уважением к Моцарту, Римскому-Корсакову, Малеру, Брамсу, Вагнеру.

– Много ли композиторов, о жизни и творчестве которых вы могли бы рассказывать часами – не фразами из учебников по музлитературе и диссертаций?

– Я готов увлечённо рассказывать про любого! Для ряда концертов я заучивал наизусть страницами то, что написал о том композиторе, чью музыку мы в тот вечер исполняли. Это были целые речи. Правда, мне интереснее говорить о музыке, чем перечислять избранные факты биографии. В консерватории на экзамене по истории зарубежной музыки из ста билетов я вытянул один из самых трудных – «Теоретические труды Вагнера». А их своими словами не перескажешь, ответ должен был длиться сорок пять минут, но в итоге получил четвёрку.

Дирижёрские лекции перед началом концерта – это то, что начал делать ещё Леонард Бернстайн. В нашей стране это дело продолжили Геннадий Рождественский и Дмитрий Юровский. Сейчас ученики Рождественского – Антон Шабуров, Валентин Урюпин – такую практику тоже вводили. Здесь есть и за, и против. Одни считают, что дело дирижёра – дирижировать, и всё на этом. Другие оставляют право на эксперимент. Считаю, хорошо бы пришедших послушать Брукнера настроить, хоть немного подготовить. Когда я только начинал публично рассказывать о том или ином композиторе, то всегда спрашивал у коллег, продолжать ли мне всякий раз читать вступительное слово перед выступлением оркестра. Большинство отмечало, что им было интересно.

К сожалению, немало зрителей, по-своему реагирующих на слово «концерт»: ага, значит, кто-то споет, кто-то станцует – скучно не будет. А симфонический концерт, где прозвучит симфония Малера, – это же совершенно другое. Эта музыка говорит с нами о фундаментальных вопросах существования человечества. Недавно мы играли «Легенду Урала», где я, к слову, выступил и в роли композитора. Тогда я позволил себе семнадцатиминутный монолог. Сказал то, что счёл нужным сообщить про народную музыку. А всё началось с четырёх просветительских концертов в год, которые мы давали с республиканским симфоническим оркестром. Сейчас я говорю очень недолго, минуты четыре-пять.

– Брамс, Моцарт и многие другие композиторы проявили себе в юном возрасте. Почему же не утихнут споры об авторстве «Тихого Дона»? Если есть семнадцатилетние композиторы мирового уровня – почему не может быть молодого писателя, способного написать шедевр?

– Подробно биографию Шолохова я не изучал. Полемику о нём тоже. Очевидно одно: роман «Тихий Дон» написал человек высочайшего дарования. Вундеркинды бывают в разных сферах. И тот же Брамс – ещё не самый уникальный случай. Первую редакцию «Жалобной песни» Малер написал в восемнадцать лет – а это музыка высшего уровня, просто поразительно! А что творил Моцарт в одиннадцать – тринадцать лет – это же уму непостижимо. Молодой Рахманинов – тоже чудо.

– Обыкновенная гениальность?

– Согласен. Первую симфонию Рахманинов написал в двадцать один – двадцать два, а задумал раньше.

– Музыковеды отмечают, что у Брамса есть аллюзии на Девятую симфонию Бетховена. Как часто такие примеры встречаются в классической музыке?

– Это естественная вещь. Любой композитор в процессе своего становления не может игнорировать то, что когда-то услышал. Трёхлетний Моцарт напитывался тем, что играл дома его отец. У Брамса не аллюзия, его тема прямо-таки вторит Бетховену, его любимому композитору. В свою очередь, Бетховен поначалу хотел писать, как Моцарт. Прямые цитаты – не редкость в музыке. Можно вспомнить творчество Шостаковича, Рахманинова, Стравинского и Шумана. Композиторы «Могучей кучки» использовали фрагменты русских народных песен…

– В литературных кругах плагиат, мягко говоря, не приветствуется. И у Бродского строчек Пушкина мы не встретим!

– Поэты могут повторить какой-то художественный приём, не страшно. А в музыке даже похожая тема может быть представлена стилистически совершенно иначе. И у Брамса бетховенская тема получает уникальную трактовку, так что тут речь не идёт о прямой цитате. Тем же Брамсом созданы «Вариации на тему Генделя», а Рахманинов писал вариации на темы Паганини. Там уже совсем другой подход к произведению великого предшественника. Плагиат в музыке – когда берёшь «Маленькую песню» и пишешь к ней другие слова, выдавая конечный продукт за собственное сочинение.

шикарная визитная карточка Башкортостана

– Вы возглавили Башкирский симфонический оркестр пять лет назад. Ну, и как – полёт нормальный?

– Не хотелось бы, чтобы у читателя возникло такое ощущение, что я, говоря о каком-либо недостатке оркестра, недоволен абсолютно всем. Многое удалось изменить – в лучшую сторону. Но всё же начну с недостатков – чтобы закончить на позитиве. Тот высокий уровень звучания достигается нашим оркестром не на всех концертах. И происходит это благодаря тому, что я перед особо ответственным выступлением просто натаскиваю музыкантов – на дополнительных репетициях, индивидуальных занятиях. Чтобы я просто вышел и провёл репетицию, как со столичным оркестром, – такого ни разу не было. Видимо, этого не случится, пока мы не получим адекватного финансирования, чтобы было можно пригласить большое количество сильных музыкантов. Башкирские власти относятся к нам хорошо, но для сравнения – на симфонический оркестр в Казани выделяется денег в четыре раза больше. Представьте, чтобы у хоккейного клуба «Салават Юлаев» бюджет был в четыре раза меньше, чем у «Трактора» – это просто невозможно.

Когда я только пришёл, оркестр был очень слабым. То, как он периодически звучит сегодня, – это настоящие чудеса, иначе не скажешь.

– Довелось читать, что ротации подверглись сразу два десятка позиций в вашем оркестре…

– Постепенно от нас ушло примерно такое количество музыкантов, так и есть. Руководству оркестра никто не дал карт-бланш на реорганизацию коллектива – в этом уникальность ситуации. Перевести оркестрантов на контрактную систему принудительно нельзя – все сразу подадут в суд и выиграют дело. Но как быть с теми, кто две соседние ноты играет фальшиво? Мы пригласили других музыкантов – более высокого уровня. Но их недостаточно. Всегда найдётся тот, кто играет ещё лучше.

Оркестр получил престижную музыкальную премию «440 герц» (в трёх номинациях!), высокую оценку критиков. Но надо расти дальше. Есть разные способы прославить свой город. Курентзис привез в Пермь сто великолепных музыкантов – и теперь это называется пермским оркестром. Их уровень – Берлинская филармония, не больше и не меньше. Второй метод использует дирижёр Сладковский. Он получает карт-бланш на точечные замены в оркестре – и обновляет свой коллектив наполовину. В Уфе не случилось ни того, ни другого. Мы внедрили систему индивидуальных занятий с музыкантами, со сдачей партий. Это принесло свою несомненную пользу. Да, в Москве никто не занимается дополнительно. Но там и не играют фальшиво и неритмично!

– Как требовал композитор Гайдн – в шутку, разумеется. Но плохо играть постоянно – никуда не годится. Как же вы прогремели в Москве?

– Однажды меня спросили, с каким оркестром я хотел бы выступить в Московской филармонии. Я обратился к башкирским музыкантам: «Выбирайте – или я набираю хороших «варягов», или мы начинаем индивидуальные репетиции». Мы приступили к работе. Это было мучительно: доходило до того, что на десять нот приходилось девять фальшивых. Приходилось констатировать: уровень игры, качество преподавания в Уфе оставляет желать лучшего, к большому сожалению.

– Расскажите, какова роль первой скрипки. Это действительно лучший музыкант оркестра?

– Ильшат Муслимов – талантливый и харизматичный музыкант. Он хорошо ведёт группу струнных. Обычно первая скрипка ещё и концертмейстер оркестра. Он всегда должен быть непогрешимым – и на репетициях, и на концертах. Айгуль Муратова – концертмейстер альтов. Она тоже яркий сольный музыкант.

– Признаться, я не ожидал увидеть перед началом открытой репетиции скрипачку, жующую жвачку. Это вообще нормально?

– Это ужасно. Больше мне нечего сказать. Перед выходом на сцену подобного себе никто не позволяет, уверен в этом. Поймите, пожалуйста, у меня нет таких ресурсов, чтобы я заставил музыкантов вести себя прилично и хорошо играть. Я вынужден мириться со многими вещами. В том числе с плохой игрой духовиков. Но у нас нет денег на хорошего духовика с зарплатой сто пятьдесят тысяч минимум. Плюс нужны будут деньги на аренду квартиры… Если бюджет нашего оркестра поднять в два раза, нам хватило бы на очень многое. В Нижегородском оперном театре подняли зарплаты до ста пятидесяти – двухсот тысяч – и оркестр просто засверкал, его уже везде знают, он везде ездит. На оркестр в Уфе требуется двести пятьдесят миллионов рублей в год. По-моему, это совсем немного. Если мы хотим, чтобы в республике появился новый бренд, эта цена вполне приемлема. Да, в Башкирии много творческих коллективов. Но симфонический оркестр должен стоять особняком, мы знакомим публику с мировой культурой, её главными достижениями в музыке. Это не может финансироваться рядовым образом. Когда проводятся Дни русской культуры в Нью-Йорке, в Гонконге – там выступает Большой театр, это же всем понятно. Башкирия заслуживает иметь свою шикарную визитную карточку в сфере культуры. О республике узнают повсеместно, если у неё будет высококлассный симфонический оркестр, тут и говорить не о чем. Оперный театр может стать брендом, но оркестр – более мобильный коллектив. Считаю, это две главных музыкальных организации в Башкортостане. И к ним нужно относиться соответственно.

Недавно говорил с ректором Ташкентской консерватории, директором госоркестра, где сто восемьдесят человек. Он с гордостью заявляет: госоркестр – государственный проект, он хорошо финансируется. И музыканты из Узбекистана приезжают в Берлинскую филармонию играть симфонию Рахманинова. А не узбекскую народную музыку. И всем сразу понятен уровень культуры Узбекистана.

– Как человек, отлично знающий более полусотни опер, рассматриваете ли вы вероятность продирижировать в Башкирском театре оперы и балета?

– Меня никто не звал туда. Там работает своя команда, и всех всё устраивает, я так понимаю. Опять же, афиши регулярно сообщают, что Дмитрий Крюков дирижирует не меньше четырёх раз в месяц. Если добавится выступление в опере, не будет ли это перебором? Ко всему прочему, я очень требовательный в работе. Я в юности работал в Госкапелле РФ, где, если оркестр допускал два-три огреха за спектакль, Полянский выходил к нам в расстроенных чувствах весь в поту. А в любом провинциальном оркестре – сотни ошибок за оперу или симфонический концерт. Которых, правда, публика не слышит. Поэтому после капеллы, где царил перфекционизм, где в операх всё было вылизано от начала до конца в музыкальном плане, мне было трудно дирижировать в других коллективах…

Меня так воспитали: если что-то делать, то идеально. Бескомпромиссный подход. Помню, в двадцать один год, работая в очень приличном оркестре, я мог остановить репетицию и высказать свои замечания. На это имел право только главный дирижёр! Его фамилия – Плетнёв, я критиковал его музыкантов в его присутствии – в общем, позволял себе по молодости и неопытности что-то несусветное!

– А как и когда в Уфе вы проводите разбор полётов? Прямо в антракте? После поклонов? На ближайшей репетиции?

– Одно время я вёл себя довольно строго по отношению к музыкантам. Потом оставил жёсткую критику. На любой репетиции музыканты играют плохо. Это факт. И об этом нужно говорить честно. Не помню, чтобы я пришёл на репетиции – и все всё знали, не надо ждать, пока кто-то что-то выучит. А ведь у Гергиева, Федосеева, Курентзиса такого нет и быть не может. А в Уфе человек запросто может уткнуться в ноты, не видя дирижёра… Идеальное знание материала – этого я не добьюсь никогда, наверное…

После концерта, как бы он ни прошёл, я не оставляю музыкантов на разговор, все идут домой. На следующей репетиции я могу сказать: господа, вы сыграли плохо. Чтобы я кричал на кого-то – такого не было. Накануне и в день концерта в оркестре должна быть доброжелательная обстановка, всем нужно быть максимально собранными.

Нашему оркестру пока не удаётся на постоянной основе достичь такого уровня, о котором пишут про нас в газетах. На выездах в Москву и Питер мы играем прилично. Дома держать планку крайне тяжело. Мотивация другая…

палочка не киксует

– К какой профессии ближе профессия дирижёра – тренера или полководца?

– Пожалуй, к обеим. У меня свой взгляд на эту профессию. Дирижёр в первую очередь должен быть Музыкантом с большой буквы. Согласен с мнением, что дирижёр один должен знать больше, чем все музыканты в оркестре, вместе взятые. Вообще, дирижировать очень легко: палочка не киксует. Научиться обычному человеку так, чтобы сыграть Третий концерт Рахманинова, – это невозможно. Тут и далеко не каждый пианист справится должным образом. А на дирижёра можно выучиться за пару лет. Известен случай, когда миллиардер Каплан продирижировал Вторую симфонию Малера.

Порой слышу: хороший дирижёр, как он всех ведёт за собой! Так ведь из десяти пять обладают энергетикой выше среднего, и повести за собой им не составит труда. Не в этом подлинное мастерство дирижёра. Но это отдельный долгий разговор. Я дирижирую наизусть, потому что я лучше всех в оркестре знаю это произведение.

– Есть ли для вас безусловные авторитеты среди коллег-дирижёров всех времён и народов? Одни восхищаются тем, что делал Герберт фон Караян, другие без ума от Тосканини…

– Сегодня из числа живущих я особо выделяю своего учителя Валерия Полянского. Это гениальный интерпретатор русской музыки, лучший в мире. Я большой фанат Валерия Гергиева и Теодоро Курентзиса. Назову еще несколько имен. Саймон Рэттл. Антонио Паппано. Риккардо Мути.

К слову, о знаменитостях. Приезжаю в Салаватский музыкальный колледж, в музыкальную школу в Стерлитамак, спрашиваю молодых пианистов, кого они выделяют из музыкантов. Называют одного Дениса Мацуева. Практически никто не знает ни Рихтера, ни Гилельса. Получается, память о самых лучших уходит очень быстро, через десять-пятнадцать лет их имена уходят в полное забвение. Остаются на слуху только композиторы. Вряд ли сегодня помнили бы дирижёра Малера, если бы тот не написал свои великие симфонии… Порой приходит в голову такая мысль: да какая вообще разница, как я дирижирую? Есть музыка, её исполняют – и этого достаточно. Может, я переоцениваю роль дирижёра сегодня?

музыка не закончилась

– В прошлом сезоне ГАСО исполнил полную версию «Спящей красавицы» Чайковского. Что это кому дало?

– Эта музыка прозвучала в рамках нашего просветительского абонемента. Мы хотим донести, какую музыку писал Чайковский. Как минимум полчаса купируется в театрах! В опере оркестр сидит в яме – и звук немного другой. Концертное исполнение – значит, можно сконцентрироваться на гениальном симфонизме Чайковского. Кто хочет сходить развлечься – добро пожаловать на Штрауса. Очень много хороших отзывов и на «Лебединое озеро» в нашем исполнении. Это не может не радовать.

– Как пришли к тому, что стали не только исполнять и дирижировать, но и сочинять музыку?

– Живи я в Москве, я бы никогда на это не решился. Великий Тосканини говорил: я не сочиняю музыку – как можно что-то писать после Вагнера? С другой стороны, в столице есть публика, желающая приобщиться не только к классике, но и к современной музыке. В Уфе люди охотно придут на Чайковского. А вот уже на Брамса соберётся в десять раз меньше. На произведение современного композитора – в сто раз. То есть обычному человеку, не меломану, не специалисту нужна простая, ясная музыка. Но я понимаю: хорошо бы познакомить публику и с башкирской музыкой, чтобы было понятно, что в республике есть композиторская школа. Начал искать – и нашёл только пятиминутную вещь, увертюру к опере «Салават Юлаев» Загира Исмагилова, которая была не до конца оркестрована. Всё остальное мне показалось во многом несовершенным. И я дописал эту увертюру, сочинил минуту музыки, сделал оркестровку – и теперь мы с успехом играем это двенадцатиминутное произведение. С указанием фамилии композитора Исмагилова, разумеется. Исполняем и двухминутные пьесы Хусаина Ахметова на тему эпоса «Урал-Батыр». Я ощутил потенциал этого материала. И осмелился написать что-то своё. Получилась сюита «Урал-Батыр». Моя задача – показать, что красивая, яркая музыка не закончилась. Поэтому вскоре я написал ещё концерт для альта с оркестром – в русле киномузыки. Работаю довольно быстро. Контуры концерта для кларнета с оркестром написал за полных восемь дней. Сидел за инструментом по четырнадцать часов. Оркестровка занимает ещё триста часов. На пятидесятиминутную симфоническую сагу «Легенды древнего Урала» ушло два месяца…

выиграть Лигу Чемпионов

– Малер не самый популярный композитор в России. Как сделать классическую музыку более востребованной? Ваш оркестр играл, к примеру, в торговом центре. Есть результаты?

– Разовыми акциями ситуацию не изменить. Существуют более эффективные методы. Во-первых, в Уфе нужно построить современный концертный зал. Во-вторых, необходимо повысить исполнительский уровень симфонического оркестра. А в-третьих, хорошо бы увеличить число концертов классической музыки, создать среду. Верю, однажды властям республики хватит на это политической воли.

– А вопрос выпуска компакт-диска ГАСО упирается только в финансы?

– Только в него, да. Я очень уважаю Радия Фаритовича Хабирова, главу Республики Башкортостан. Он сосредоточен на насущных проблемах – зарплаты бюджетников, строительство школ, ремонт дорог и так далее. Такой руководитель очень важен для региона. Хабиров не обращает личного внимания на наш оркестр. Ему попросту не до нас. Но через пять-десять лет ситуация изменится, я в это верю. Хорошо бы донести до руководства республики: единственное, что может представлять культуру Башкортостана на высоком уровне в России и за рубежом, – это Государственный академический симфонический оркестр. Мы взяли премию «440 герц» за исполнение Восьмой симфонии Брукнера. Это равносильно тому, что ФК «Уфа» выиграет Лигу чемпионов!

Мы пытаемся записываться в нашем репзале, но качество записи оставляет желать лучшего. А ведь у нас с фирмой «Мелодия» есть прямой контакт. И в зале с хорошей акустикой мы можем прозвучать хорошо. Нужно не так много денег, чтобы вывезти оркестр в Москву на неделю, – это десять миллионов рублей максимум. И мы записали бы цикл симфоний Брукнера, к примеру. Все об этом только и говорили: оркестр из Башкирии записал все симфонии Брукнера, прежде разве что только оркестр под управлением Рождественского сделал это – полвека назад… Вторая идея – запись всех симфоний и фортепианных концертов Рахманинова с Денисом Мацуевым в Большом зале консерватории в Москве. Это было бы очень круто с точки зрения пиара республики.

– Вы сотрудничали со многими филармониями. Где музыканты сильнее?

– В Москве, Питере, Казани, Новосибирске, Екатеринбурге, Перми. Но вообще-то подтягиваются практически все. Перспективны Уфа, Тюмень, Томск. В 2014 году я впервые побывал в Луганске. Там музыканты восемь месяцев не получали зарплаты, питались хлебом с молоком. Конечно, они играли не как «Виртуозы Москвы»… Очень многое зависит от уровня финансирования оркестра.

– Получается, как в футболе: проще купить звёзд, чем выращивать мастеров из местных ребятишек?

– Зачастую у нас именно так и происходит. Нужно больше внимание уделять консерваториям и институтам искусств. Но всё не так просто. Если преподаватели низкого уровня – их что, всех увольнять? Да, все проблемы решаемы – но для этого нужно, чтобы глава региона имел личный контакт с главным дирижёром. Он ничем не лучше скрипача или певца. Но всё же широта взглядов немного иная.

В Уфе несколько высококлассных музыкантов пошли преподавать в Институт искусств. Знаете, какая у них зарплата? Четыре-пять тысяч рублей! Если есть задача вырастить талантливого музыканта, должны быть спецусловия – это же очевидно.

– И чем можно было бы удивить уфимскую публику? Вы готовы выступить, скажем, с балалаечником-виртуозом Алексеем Архиповским?

– Почему нет? Мне нравятся русские народные инструменты. Я дирижировал концертом для балалайки с симфоническим оркестром, написанным композитором Цыганковым. В следующем году исполним его в Уфе, пригласим одного из известных балалаечников.

Архиповский выступал в Уфе, это музыкант мирового уровня, абсолютно точно.

 Другая школа

– Чем отличается творческое кредо Дмитрия Крюкова и оркестра, который он возглавляет?

– Для меня не существует понятия, что можно что-то недоучить. Я тянусь к уровню Тосканини и Рахманинова. Большой музыкант должен играть всё и в любых количествах. Можете считать меня максималистом. Но если Рахманинов потрясающе читал с листа, значит, и ты должен стремиться показать такой же класс. Было время, я за месяц выучивал десяток новых программ. В симфоническом оркестре хорошо бы осваивать по три новых программы ежемесячно. Мне дико слышать от музыкантов: тяжело, много учить приходится. Я привык работать так: если есть хоть чуть-чуть свободного времени, а в январе у нас было аж восемнадцать выходных, в феврале – двенадцать, то можно выучить три-четыре программы наперёд. А в марте были три сложные программы. И вот началось: сложно, много нового материала. Господа, а чем вы занимались два месяца? Я отдаю музыке всего себя и хотел бы найти в Уфе единомышленников.

– Рахманинову приписывают такую фразу: «Если я не поиграю день, я это почувствую. Если не поиграю три дня – это уже услышит и публика». Согласны?

– Мне нравится такой подход. Хотя периодически нужно разгружаться, отдыхать. Переигранные руки пианиста, другого музыканта могут стать большой проблемой. Я вырос в оркестре Госкапеллы, репетиций и концертов было очень много, но слова «устали руки» я слышал не чаще раза-двух в год – и это в большом коллективе. Однажды мы выучили за год одиннадцать опер, это огромное количество для оркестра в одном составе. Другая школа! Нужно учиться правильно распределять нагрузку.

– Ещё одна цитата – из Шумана: «Разум может ошибаться, а сердце – никогда». Прокомментируете на примерах из собственной жизни?

– Не мне спорить с Шуманом. Он говорил также, что музыка должна писаться от сердца. Сегодня, в пору авангардных музыкальных течений, когда в музыке есть шорохи и другие придуманные вещи, надо почаще вспоминать слова Шумана.

С другой стороны, в музыке Малера или Брукнера, также идущей от сердца к сердцу, элемент рассудочности, безусловно, присутствует. И его гораздо больше, чем в музыке Чайковского или Штрауса. Отсюда и потрясающая глубина – у Брукнера, Бетховена, Малера, Брамса.

Что касается моих ошибок, то я их периодически совершаю, не стану отрицать. Например, в работе с оркестром. Иногда выражаю недовольство прямым образом, прилюдно. Я никому не говорил: «Вы – плохой музыкант!» Но могу возмутиться: «Почему я всё время слышу плохую игру?» Потом жалею о сказанном на эмоциях публично. Лучше подойти к человеку и объяснить: если так будет продолжаться, мы будем вынуждены принять меры.

– Вы очень много работаете. Какой допинг используете?

– Допинга никакого нет. В Москве мой рабочий день начинался в девять утра и заканчивался после одиннадцати вечера. Выручали занятия спортом. В двадцать восемь лет я перешёл на йогу. Люблю периодически помедитировать. Так что никакой особой усталости не ощущаю. Было непросто, когда ночами писал концерт для кларнета и скрипки с оркестром. Спал по четыре часа больше месяца. Но этот случай – исключение. Работать по одиннадцать часов для меня привычное дело.

– То есть бокал пива после трудового дня – это не про вас?

– Нет. Крепкий алкоголь с юности не пью. Когда учился в музучилище, на одном из банкетов нарвался на алкоголь плохого качества. С тех пор крепкие напитки вообще не могу пить. После концерта иногда приглашают высокие гости махнуть по рюмочке коньяка. Отказываюсь, хотя и неудобно. Пива могу выпить. Но это случается крайне редко. Если чувствую себя уставшим, включаю видео с водопадами, восходами. Вот это приводит в порядок.

– Есть ли хобби у дирижёра Крюкова?

– Я очень люблю старинную музыку. Мне также очень интересно изучать мировые религии. Это позволяет лучше понимать, почему и как всё на свете происходит. Важный момент: с двадцати двух лет практически ничего не читаю на русском языке. Увлекаюсь книгами, написанными на английском или французском. Смотрю видеопрограммы и фильмы о немецких деятелях культуры.

«Искусство не уводит от реальности»

– А что такое красота?

– Начну издалека. Мне очень неприятно слышать: «Ой, какая красивая музыка!» Это значит, человек раньше ничего подобного не слышал. За такой неглубокий подход я никого не виню. Просто я никогда не скажу про Брамса – «красивая музыка». Если кто-то побывал на отдыхе там, где он ощутил единение с природой, он же потом не станет говорить, что съездил туда, где красиво. Другой пример: ты отдаёшь несколько лет жизни на постижение Пятой симфонии Малера, трудно репетируешь её с оркестром, а после концерта слышишь: «Ой, какой красивый костюм у вас…» Я не эстрадный артист, чтобы говорили о том, красиво ли я выгляжу. Я никого не учу жизни, каждый раз благодарю за комплимент, но слышать за кулисами, как мне идёт новая причёска, это такая боль…

Мне сложно оценить женскую красоту. Я ни разу в жизни не сказал: посмотри, какая красивая женщина. Ни разу в жизни. У меня язык не поворачивается так сказать. Пока я человека не узнаю, не пойму, какие у него духовные ценности, чем он интересуется, какую музыку слушает, что я могу о нём сказать? Для меня красота – сочетание факторов.

– Что для вас является примером музыкального оксюморона, а что – музыкальной тавтологией?

– Считается, что тональную музыку сегодня писать уже нельзя – это будет тавтология классики. Ну, попробуйте сочинить польку в до мажоре. Что у вас получится? Вряд ли серьёзное искусство, прорыв. Очень много написано в гармонии тоника – субдоминанта – доминанта – тоника. И всё равно продолжают писать – мне это непонятно.

А что касается сочетания несочетаемого… Это когда в одном концерте звучат и песни советских композиторов, и башкирская народная музыка.

– Творчество – это своего рода уход от реальности и создание новой действительности. А чем вас не устраивает жизнь вокруг?

– От реальности никуда не нужно уходить! В действительности тигр – опасный, сильный хищник. Он способен съесть и человека. То есть творить зло. Это одна реальность. А тигрица-мать заботится о своём детеныше, как не все женщины заботятся. Это другая реальность. Человек должен уметь обуздать свои низшие инстинкты в процессе эволюции, верно? Пылкость и яростность может проявляться в благородном желании защитить слабого.

Искусство не уводит от реальности, а направляет к высокому, к традиционным ценностям, напоминает человеку о его небесной родине, побуждает совершать благородные поступки, быть добрым, любить ближнего.

– Странная вещь: сколько прекрасных произведений создано в литературе, музыке, живописи, а человек почти не меняется, ему по-прежнему присущи ужасные качества – лживость, жадность и так далее…

– Так в этом не искусство виновато! Вы зайдите в «Арт-квадрат», в любой ресторан – что там звучит? Сплошная поп-музыка: эстрада, шансон, рэп. Люди слышат про низменное – измены, продажную любовь, другую грязь. Тут же курят, пьют. Идёт уничтожение народа.

Я против цензуры, ничего не надо запрещать. Но человеку пора включить голову. И в том же ресторане или такси попросить ставить Дебюсси, например. Или того же Чайковского. А пока приходится признать: высокое искусство, настоящее искусство практически полностью ушло из нашей повседневной жизни. Да, можно сходить в театр, музей, филармонию. Но этого мало. С хорошей музыкой нужно засыпать и просыпаться.

– Вы что же, хотите, чтобы миллионы людей были такими, как Дмитрий Крюков?

– Не совсем так. Прежде всего я имел в виду, что музыку, которая сейчас звучит везде, я не могу назвать музыкой. Невозможно, чтобы все бросились слушать симфонии Малера. Но родителям хорошо бы задуматься: а что же слушают их дети? Если в «Арт-квадрате» включать Дебюсси, там начнут собираться не подростки с пивом, а студенты, беседующие на интересные темы, это же очевидно.

– Когда слышите фальшь в жизни, как реагируете?

– Если я чувствую, что человек говорит неправду, то стараюсь лишний раз не заводиться. Просто стараюсь ни от кого не зависеть, вот и всё. Мне важно заниматься своим делом и не отвлекаться на разные глупости.

«Мона Лиза» в музыке

– Что считаете своим главным достижением на сегодняшний день?

– То, что в Башкирии удалось внедрить в почву зародыш культуры. Считаю, это наша с Артуром Назиуллиным, гендиректором ГАСО, заслуга.

– В беседе со знаменитым скрипачом Вадимом Репиным он отметил, что у талантливых музыкантов часто бывает несчастливая судьба. А что у дирижёров?

– Ну, об этом рано говорить: мне всего тридцать четыре года. Я занимаюсь музыкой. Мне не на что пожаловаться. Что я хотел бы попросить у джинна из кувшина? Помощи нашему оркестру. И мы начнём широкомасштабную деятельность.

– Какая житейская мудрость открылась вам далеко не сразу?

– (После паузы.) Я не сразу принял то, что метод кнута и пряника – единственный подходящий для нашего брата-музыканта. Хотя и это не выход. Пока люди в оркестре не будут знать, что на их места стоят очереди из других музыкантов, они не станут выкладываться на двести процентов. Мне не нужен уровень «спасибо, что сыграли». Я хочу работать с оркестром, который приглашают открыть сезон в Московской филармонии. Если дирижёр ничего не требует, а просто любит музыкантов, это не даст качественного роста оркестру, к сожалению.

– Что готовите в новом сезоне?

– В конце года проведём фестиваль, посвящённый Брукнеру, – впервые в Уфе. С нашим оркестром выступят солисты Московской филармонии. Видите ли, Баха признали только через сто лет после его смерти. Малера – через пятьдесят-шестьдесят. Сейчас приходит время Брукнера. Многие дирижёры ставят его в программу, не сговариваясь между собой, это происходит интуитивно.

Кто-то скажет: зачем идти на симфонический концерт, ведь всё есть в Интернете, на радио? Ну, так можно и «Мону Лизу» увидеть на экране компьютера или телефона. Выступление нашего оркестра – это своего рода «Мона Лиза» в музыке.

Брукнеру я довольно много времени посвятил. Ещё в учебном классе изучил все его симфонии. Их называли звучащими соборами, медленными молитвами. Композитор жил практически отшельником, был тесно связан с церковью как незаурядный органист.

Сейчас на планете происходит много катаклизмов. Но, как показывает история, в непростое время всегда происходит возрождение интереса к духовной жизни, к самопостижению – через психологию, философию, религию. Музыка Брукнера и Баха в предельной степени соответствует этим чаяниям.

А ещё очень хочется составить программу «Все сюиты Чайковского». Так что – добро пожаловать!