№10.2024. Юрий Татаренко. Символ великой евразийской равнины

Пассажиры земляных самолетов

– Михаил Вячеславович, у вас есть жизненный девиз?

– Начну с одной принципиальной вещи. С терминологии. Литература невозможна без – сказать ли «свободы»? Ну, «свобода» – слишком философское понятие; в мире здешнем правильнее, думаю, говорить «вольность». Так вот: писать невозможно без вольности. И, слава богу, каждый пишущий волен выбирать себе сферу. Просто. По прихоти. Так что, если говорить о некоем девизе (конечно, все такие разговоры – большая условность), то вот он – вольность ради достижения своих целей.

– Вы пишете прозу, поэзию, критику – что вам ближе? Не пробовали себя в драматургии?

– Выбор жанра зависит сугубо от внутренней потребности, и одновременно писать, скажем, рассказ и стихотворение у меня не получается. А вот критический материал и стихотворение – запросто. Право, не знаю, какой вывод можно сделать. Вот к драматургии пока дорога не свернула.

– Еще одна ваша составляющая – преподавание. Сколько в нем творчества и сколько – рутины?

– Потребность сказать что-то важное (ну, не самовыражением же, в конце концов, мы занимаемся) диктует сочетание творчества и рутины, выбор инструментов. Я работаю в вузе почти тридцать лет непрерывно. Иногда к цели ведет рутинное повторение одного и того же по много раз. Иногда, наоборот, со-творчество, совместный полет мысли. Все зависит от материала, обстоятельств, аудитории.

– Почему несколько лет назад вы переехали из Барнаула в Москву? Это навсегда? Какая главная трудность жизни в мегаполисе?

– Если говорить о жизни в различных городах и странах – опять же критерий вольности нам в помощь. Везде хорошо, везде интересно. Но иногда нужно двигаться дальше, иногда возвращаться. И так всегда. Но да, мегаполисы мне нравятся больше, чем деревни. Столкновение стилей, людей, информационных потоков всегда меня бодрило и вдохновляло больше, чем спокойствие и единообразие.

– Как меняются основные задачи искусства со времен Аристотеля? Чеховскому Треплеву нужны были новые формы. Кому они сейчас нужнее – творцам или публике?

– Сегодня литература и искусство – это природа сотворённая, но, увы, уже не природа творящая. Со времен Аристотеля и вплоть до XX века было иначе. Потом пришли медиа, вытеснившие кустарное производство смыслов на обочину – и теперь нечего ждать от искусства новых идей для социального мира. Нечего ждать и новых форм изнутри самого ритуализированного процесса. Новые формы могут прийти извне – из смежных гуманитарных областей. Вряд ли они убьют литературу. Но что-то сомневаюсь, что они ее вдохновят на что-то принципиально иное, чем сейчас.

– В отечественной прозе новый устойчивый бренд – «взгляд назад». Это «Обитель» и «Авиатор», «Июнь» и «Каменный мост», «Город Брежнев»… Как вам кажется, в чем причина?

– Тенденцию не оспоришь. Это просто цикличность, в общем, не слишком объяснимая с рациональной точки зрения. Ведь литература как крупная социальная система живет по внутренним законам, трудно объяснимым и прогнозируемым со стороны.

– Кстати, о социальной системе. Расскажите о вашем проекте «Пассажиры земляных самолетов».

– Писательское сообщество сегодня совершенно не изучается. Нет такой науки. Литературоведение, критика – о книгах. А об их творцах? По идее, этим должна заниматься социальная антропология или социология – но интереса у них к писателям сегодня нет. Негласно считается, что заметной роли в нынешнем социуме писательское сообщество не играет. Нет прямого заказа: ни государство, ни бизнес писательское сообщество не интересует. И наш с Ганной Шевченко проект вызвал резонанс. Его суть проста. Обычный экспертный опрос. Мы не затратили на работу ни копейки, но ничего, конечно, не заработали. Это был чистый энтузиазм. Мы предположили, что писателей можно считать «большой социальной группой». Общепринятые социологические критерии позволяют это делать, если группа имеет что-то общее, значимое для всех ее членов. Это общее – участие во внутригрупповых действиях, ритуалах. Среди этих ритуалов есть и малоосмысляемые, традиционные, но лишившиеся сегодня реального социального смысла. То, что называют «карго-культ». Классический пример – «глиняные самолеты», которые изготавливались туземцами, насмотревшимися на обычаи белых. Эти самолеты не летали, но выполняли ритуальную функцию. Так же, по нашему мнению, и ритуалы внутри писательского сообщества «собирают» эту группу вместе. Мы провели три опроса. Поговорили о писательских семьях, литературных премиях и изданиях поэтических книг – все это мы понимали как внутригрупповые ритуалы. Уже само участие писателей в рефлексии по поводу внутренних механизмов, по которым живет писательская среда, – очень важно. Считаю, что сообщество получило пусть маленький, но все же опыт саморефлексии.

– Толстые литературные журналы закрываются – их время проходит?

– Толстых литературных журналов мне жалко. Все же это наше национальное явление. Его надо беречь и охранять. Тем более что и роль некоего арбитра вкуса потеряна ими не до конца. Ну да, трагедии еще нет. Сейчас кризис, надо потерпеть. Потом государство общими усилиями будет убеждено в ценности такой институции – и возьмет их на окончательное попечение. И в этом нет ничего плохого. Ну что ограничивает государство сегодня? Политические высказывания? Так им, на мой вкус, в толстых журналах и не место.

– Какое отношение к литературе имеет отечественный рэп?

– Мне всегда были интересны, скажем так, новые формы творчества, связанные с производством и текстов, и смыслов. Ведь не факт, что литература в традиционном виде всегда будет здесь главным. Тут и рэп, и рок – а равно и блоги, и граффити, и что угодно – и рядом, и устойчиво конкурируют. Но это уже не моя чашка чая. Желающих выпить ее, слава богу, предостаточно.

– Насколько, по-вашему, убедительны актеры в роли поэтов – на примере картин о Маяковском, Есенине, Высоцком и т.д.?

– Всякий человек бывает человеком «для себя» и человеком «для других». Актеры «снимают» и воспроизводят публичный образ, публичное представление. Ну да, непохожи на настоящих – но настоящих-то и не бывает «на публику». А так получается прямо раскрутка профессии и занятия, что в нынешней ситуации не лишнее дело.

– Почему поэт-миллионер – по-прежнему оксюморон?

– «Полезен также унитаз, но это не поэзия», – писал Николай Глазков. Я консервативно с ним солидарен, хотя для многих унитаз – это уже настоящая классика (вспомним Дюшана). И тексты в соцсетях не поэзия, с одной стороны, и увлечение зарабатыванием денег. Но и то, и другое может использоваться в целях литературы. Как вспомогательный инструмент. А что до личностных характеристик, то поэт может быть трусом, любителем шаурмы, миллионером… (Разного рода отклонения от УК тут не берем.) Его, как говорилось выше, личное дело. Вот автор текстов сотен песен миллионер Михаил Гуцериев – поэт ли? То-то и оно, что ответа нет и быть не может.

– Что вы прощаете талантливым коллегам – пьянство, лень, невежество, эгоизм?

– Я, как человек старой модернистской закалки, считаю, что личная жизнь автора к его сочинениям отношения не имеет. Другое дело, что общаться лично с разными талантливыми персонами неодинаково комфортно, а с некоторыми и просто невозможно. Ну да, я в силу обстоятельств нахожусь вне литературного быта. А потому такие мелочи меня не особенно волнуют. Да и вообще, «Грехи прощают за стихи. Грехи большие – за стихи большие» (Борис Слуцкий).

– Не кажется ли вам, что Нобелевская премия по литературе давно уже дается «не тем»?

– Разговор о премиях интересен, но и бессмыслен. Там та же вольность, и ее стоит уважать. Не стоит распространять результаты премиального процесса, этого сложного ритуала, на что-либо еще, кроме собственно результатов премий. Нобелевская история полна тех, кому премии не дали. Ее, как и премию «Поэзия», как и любую другую, можно было давать всем участникам – или никому. Ну и нормально.

– Что такое поэзия?

– Мы часто говорим о том, что главным критерием настоящей поэзии, достойной публикации и привлечения внимания максимально широкой заинтересованной публики, является не внешняя техничность и не идеологическая направленность, но сумма неких внутренних качеств. То есть ловко подобранный калейдоскоп образов, даже четко рассчитанная интонация, уж не говоря о виртуозной ритмике и рифмовке – это слабые, негодные критерии. Во-первых, что здесь «хорошее» и что «плохое»? В одном поэтическом пространстве прекрасно уживаются Ахматова и Вагинов, Пригов и Рубцов, которые писали, исходя из совершенно разных, а иногда и диаметрально противоположных литературных критериев. Во-вторых, всему этому, внешнему, можно научиться, имея известные способности. Научат писать хоть под Бродского, хоть под Всеволода Некрасова – учителей и школ довольно (даже слишком). Все не то.

Но что же стоит ценить «внутри» стиха? Например, его сущностное предназначение. Ведь подлинная поэзия – это не самовыражение, не средство сведения счетов с врагами внутри цеха, политическими противниками, с судьбой-злодейкой и прочим. Даже не честное отражение происходящего (для этого лучше подходят другие виды литературы). Поэзия есть способ познания мира в его сиюминутной, преходящей ипостаси – и одновременно мира, обращенного в Большое Время, в Вечность. И – вместе с тем способ познания самого себя как неотъемлемой и уникальной части этого мира.

Вот какие стихи нам нужны. А написаны они могут быть хоть гекзаметром, хоть панковским верлибром, в нашем языке хватит ресурсов на оформление любой поэтической сути, была бы она подлинной!

Василий Василию рознь!

– Ваша новая книга, биография Шукшина, написанная в соавторстве с Евгением Поповым, выглядит как диалог. А значит, это своего рода пьеса на двоих. На чем строится конфликт в ней, что стало основой для драматургии?

– Мы с Евгением Анатольевичем – очень разные. Да и странно было бы, если бы мы были во всем схожи. Разница в возрасте (а значит, почти во всех аспектах жизни и литературного опыта, в частности) – больше двадцати лет. Разница в идеологии – скажем, я к СССР и всему советскому отношусь с куда большей симпатией, чем он. Наконец, разница в творческом темпераменте – в нашем дуэте Попов скорее лирик, я, скорее, аналитик… Но, конечно, есть и много общего – начиная с того, что для нас важна Сибирь как место духовной силы, и заканчивая признанием гениальности одних и тех же авторов – в списке и Джойс, и Бабель, и Саша Соколов. Вот такая динамика схожего-несхожего и порождает драматургию книги.

– Как родилось название книги? Многим ли молодым читателям понятно, что имя-отчество Василий Макарович – непосредственная отсылка к Шукшину? Раньше скажешь «Михал Сергеич» – и сразу ясно, что речь о Горбачеве. Сегодня всем понятно, кто имеется в виду при словосочетании «Владимир Владимирович» – и на этом все, пожалуй…

– По сути, книга входит в цикл, который начал писать Попов вместе с Александром Кабаковым, продолжили мы с ним. Условно его можно назвать «Три великих Василия русской литературы». Но Василий Василию рознь! Первая книга – «Аксенов», вторая – «Фазиль», третья – «Василий Макарович». Трудно было бы представить, чтобы книга о блистательном Аксенове называлась «Василий Павлович». Не тот человек. Ну, а Искандер для друзей, знакомых, да и читателей – конечно, Фазиль, а не Фазиль Абдулович. А вот Василий Макарович идеально подошло для Шукшина. Тут и ласковое, и уважительное что-то. Наше, родное.

– С какой главы рекомендуете начать знакомство с исследованием «Василий Макарович»?

– Это биография, причем классическая – то есть, нарратив «от рождения к смерти» нами вполне соблюдается. Поэтому надо читать по порядку, а то непонятно будет, как оно все развивалось.

А самая интересная глава в этой книге, как мне сейчас думается, про то, как Шукшин становился своим в литературно-кинематографической тусовке столицы, как брал вершины одну за другой, чтобы войти в советскую элиту. И ему это удалось! Самое удивительное, что при этом он писал и снимал все лучше и лучше – не поступаясь самым главным. Мы с Поповым тщательно прослеживаем этот процесс шукшинского восхождения.

– В чем отличие книг о Шукшине, написанных Варламовым, Коробовым – и вашим дуэтом Попов-Гундарин? Что оказалось самым трудным в работе над шукшинской биографией?

– Трудность в том, что информации о Шукшине очень много. Изданы архивные материалы. Существует множество исследований, в том числе биографических. А повторяться не хочется! Надо искать свой путь, выстраивать свой образ. И наш Шукшин, думается, не похож ни на варламовского, ни на коробовского (при том, что своих предшественников мы с уважением цитировали; вообще в книге почти четыреста сносок, плюс указатель имен, плюс указатель всех упоминающихся фильмов и произведений Шукшина!). Скажем, с отличной книгой Варламова у нас вышла целая дискуссия относительно отношения Шукшина к советской власти. Варламов настаивал на крайне негативном отношении к ней Василия Макаровича, а мы утверждаем, что Шукшин всю жизнь играл по правилам, диссидентом не был даже близко, и везде, где можно было попользоваться дарами власти, с удовольствием это делал. Орден, Государственные премии, квартиры… Этим Шукшин, помимо всего, просто гордился, как свидетельством своего статуса. А кто бы не гордился-то? А если не гордишься – так и не получать нечего… Не был он, в общем, скрытым партизаном-антисоветчиком. Ну и, кроме того, не будем забывать, что Попов с Шукшиным общался, хорошо знал многих людей из его окружения, и вот эти личные впечатления тоже дают нашей книге особую интонацию и окраску.

– Насколько большим был ближний круг друзей и единомышленников Шукшина?

– Да, в общем, обычная история: как популярный режиссер и актер, как известный писатель, Шукшин много общался с самыми разными людьми. Отнюдь не был затворником, при том, что писал постоянно и в любых ситуациях, даже на тусовках. Но при этом «ближний круг» был ограничен несколькими людьми. Можно вспомнить об операторе Анатолии Заболоцком, писателе Василии Белове, художнике (и родственнике) Иване Попове… Но насколько они были близки ему по-настоящему, так сказать, «на всю глубину»? Конечно, вопрос останется открытым навсегда.

– Однокурсника Шукшина по ВГИКу Андрея Тарковского одни считают коллегой по творческому цеху, другие – антагонистом в плане системы ценностей и подхода к режиссерской работе. Ваша позиция?

– Известно, что на первых курсах ВГИКа Андрей и Василий общались по-дружески, Василий в гости к Андрею ходил… Но противоречия были заложены в основе. Очень уж они были разными с самого начала, разными во всем – от воспитания до эстетических установок. Впоследствии разрыв увеличивался. Известны их резкие высказывания друг о друге. Терзают меня смутные сомнения, что Тарковский Шукшина даже не читал, а если и читал, то крайне поверхностно. При этом, конечно, они следили за киноработами друг друга, порой весьма ревниво. Ну и как забыть знаменитую запись Тарковского – за несколько лет до смерти – о сне, в котором к нему пришел Шукшин, давно покойный к тому времени, и дружески с ним поговорил. Сегодня очевидно, что оба они – художники того уровня, на котором взаимные обиды и непонимания ничего не значат.

– Известно, что у Шукшина был конфликт с односельчанами на тему узнавания некоторых на шукшинских страницах. Как этот конфликт был улажен?

– Тут два аспекта. Известно, что Шукшин досадовал на земляков за непонимание сложности того, чем он занят. За неизбежные поучения – мол, не то и не так ты, Вася, делаешь. Даже снимал «Печки-лавочки» не в Сростках, а в другом селе (не помогло, сростинцы ездили и туда, советовали, мешали). И еще одно. Я провел летние месяцы детства (в 70-х годах) у бабушки в селе Лесном, это от Сросток недалеко. Помню сам разговоры о Шукшине, смерть которого была еще актуальным событием. Так вот – действительно на Василия Макаровича земляки обижались, действительно считали, что изобразил их в малопривлекательном виде. Дурачками, проще говоря. Потом эти настроения изменились – просто по прошествии времени, когда личное впечатление уступает место широчайшему общественному признанию, которое пришло в конце 70-х и только нарастало с того времени. Ну и, честно говоря, сегодня Шукшин своих земляков неплохо обеспечивает: Сростки – очень богатое село, с новой школой, церковью, бойкой торговлей… Грех на кормильца обижаться.

– Как раскрывается в книге тема «Шукшин и мифотворчество»?

– О, Шукшин обожал создавать вокруг своего имени мифологический ореол. Как и многие писатели, что до, что после него. Взять хотя бы историю о его поступлении во ВГИК – действительно, сенсационном. Существует несколько ее вариантов, рассказанных самим Шукшиным. И все эти варианты в корне отличаются один от другого! Ну, или его знаменитые сапоги, чистой воды инструмент мифологизации реальности. Совершенно очевидно, что он их носил не потому, что надеть было нечего, и к его армейской службе они отношения не имели. К тому же он служил во флоте, где сапоги не носят... Но зато москвичи с их интеллигентскими комплексами легко ловились на эту удочку – о, человек из глубинки, народ, надо помочь… Опять же начальство выделяло его, представителя «глубинного народа», в противовес всем этим столичным стрекулистам с сомнительными установками… Известен (в передаче Беллы Ахмадулиной) эпизод, когда Шукшин едко высказывался по поводу известной фотографии Пастернака в сапогах и телогрейке. Дескать, сапоги у переводчика «Гамлета» ненастоящие, а вот у него другое дело! Но, думается, и те, и другие сапоги имели общую мифологическую подкладку…

– Известно, что Шукшин дал «путевку в литературную жизнь» Евгению Попову – а кому еще?

– Не будем забывать, что проживший сорок с небольшим лет Шукшин не успел превратиться в литературного мэтра. Да и не таково было его положение на советском литературном Олимпе, чтобы оказывать стопроцентную протекцию. Известно несколько (всего лишь!) случаев, когда Василий Макарович писал добрые слова как предисловие к работам молодых. Например, к повести Андрея Скалона «Живые деньги». Скалон – сибиряк (как и Попов). Для Шукшина это было, думается, принципиально важным. Не сомневаюсь, что проживи Василий Макарович побольше, такого рода актов помощи и поддержки, прежде всего молодых из Сибири, было бы куда больше.

– Какой из множества рассказов Шукшина вас трогает сильнее других?

– Сложный вопрос. Думаю, что Шукшин написал несколько шедевров в жанре рассказа (этот жанр удавался ему лучше всего), которые уже вошли в золотой фонд нашей литературы на равных правах с рассказами Чехова, Бунина, Набокова, Юрия Казакова… Это не преувеличение! «Алеша Бесконвойный», «Сураз», «Сапожки», «Горе»… Думаю, не менее дюжины всего. Я – за гениальный рассказ «Срезал». Потому что он сегодня крайне актуален. Глеб Капустин – это же современный телеграм-блогер, человек, живущий ненавистью и обидой, и часто весьма убедительный в этом. Ведь и правда, деревня, от имени которой он «срезает» гостя, находится в опале и обиде. Но ничем не лучше и его оппонент-горожанин. «Оба хуже». А что делать? За кого автор? Вот вопрос. За обоих – и против обоих.

– Михаил, в чем, по-вашему, актуальность творческой и гражданской позиций Шукшина?

– В том, что он искренно убежден: у России хватит собственных сил на что угодно. Нет у нас друзей и помощников в мире, мы должны опираться на самих себя. Когда-то казалось, что это устаревшая точка зрения, какая-то ксенофобская, что ли, ну как же, в 90-е мы вошли в семью мировых народов на равных… Ага. Фиг-то там. Показали нам нынче эти мировые народы наше место. Ну и отлично. Пойдем дальше сами, не забывая, кстати, ругнуть или обложить по полной наши существующие нестроения (тут Шукшин тоже не стеснялся – иной раз в личных беседах, но многое, очень многое видно и в книгах, и в кино).

– Все отмечают неувядаемую силу шукшинской картины «Калина Красная». Как сегодня можно было бы сформулировать главную идею фильма?

– Сила этого фильма в том, что в его основе лежит самый главный, может быть, сюжет в истории человечества: гибель человека и его воскрешение. Уголовник – «погибший человек» – пытается воскреснуть в новом, крестьянском образе. Бесы не дают ему это сделать. Но его физическая гибель все же не безнадежна, согласитесь, она дает нам надежду на воскрешение уже в другом месте. И Егора Прокудина, и всех нас, смертных.

– Официальная причина смерти Шукшина в ходе съемок фильма Бондарчука «Они сражались за Родину» – сердечный приступ. Вы согласны с ней?

– Не верю в разговоры об убийстве Шукшина – оно точно не было нужно никому, и не такой был фигурой Василий Макарович, чтобы на него покушаться… Он сам себя довел бесконечной работой, нескончаемой чередой стрессов, сигаретами, кофе (которые в последние годы заменили ему алкоголь – да, он бросил пить за несколько лет до смерти). Ну, а кто может осудить художника за его неистовую жажду к творчеству?

– Евгений Попов неоднократно публично отмечал, что в свое время самыми яркими, самыми популярными советскими писателями были Василий Аксенов, Василий Шукшин и Фазиль Искандер. С кем из этой троицы оказаться за одним столом предпочел бы соавтор Попова – Михаил Гундарин?

– Да со всеми нашлось бы, о чем поговорить. Самый гармоничный тут, конечно, Фазиль. А Шукшин и Аксенов, пожалуй, и подрались бы… Но тоже интересно. Так что в зависимости от настроения.

настоящее приключение

– Над чем работаете после шукшинской биографии? Книга будет вновь написана в соавторстве?

– Мы с Евгением Поповым заканчиваем работу над биографией его друга, интересного писателя и символа своей эпохи Александра Кабакова. Остроумец, эстет, франт, прекрасный прозаик. Когда-то он прославился повестью «Невозвращенец», после этого много лет проработал в либеральной журналистике – а вот лет десять назад с ним случился настоящий переворот. Он по-новому оценил место и судьбу России, стал резко критиковать и Запад, и тех своих друзей, которые перед этим Западом преклонялись. Вышел скандал, от Кабакова многие отвернулись (даже в некрологах потом умудрились пнуть!). Он умер в 2020-м, оставаясь при своих убеждениях. Интересная фигура, интересная эпоха, в которой он жил и символом которой во многом был! Первый фрагмент уже был опубликован в журнале «Нева», вся книга выйдет в начале будущего года.

– В небоскребе русской поэзии на каком этаже М. Гундарин?

– Я, в общем, не уверен, что литература – это небоскреб. Может быть, это здание (если это здание) распространяется вбок. Или редко – вниз, как своего рода бункер. Так что вопрос этажности просто не возникает. Но даже если это небоскреб – на каком этаже лучше быть? Верхний – это чердак или пентхауз? Нижний – хорош или плох? Уж не говоря о том, что лучше всего не застревать на одном этаже долго, находясь в вечном путешествии…

– Семейный союз творческих людей – насколько он конфликтен по своей природе?

– Про союз творческих людей можно сказать то же, что и про любой другой союз, двух актеров, трактористов и так далее. Очевидно, что людям со схожими устремлениями вместе жить непросто, но жить с другими, перпендикулярными в этом смысле людьми – невозможно вовсе. Вот мы с Александрой Вайс познакомились именно на литературном вечере (она там фигурировала как молодой поэт, а я – наоборот, уже ветеран). Теперь вот двое детей… И стихи, как и прежде, пишем оба.

– В чем проявляется ваш азарт? В картах, шахматах, любви, письме?

– Весь азарт в сочинении, где же еще. Написать стихотворение – это прямо настоящее приключение. Внутреннее. И других не требуется.

писательский подвиг

– Книга «Фазиль» вышла вслед вашей биографии писателя Евгения Попова. Как на этот раз шла совместная работа, начатая в январе 2020-го?

– Частично она пришлась на время коронавируса. Поэтому пользовались проверенным каналом коммуникации – скайпом. Разумеется, дистанционного общения было недостаточно. И время от времени мы с Евгением Анатольевичем встречались. Одним из активных участников процесса была вдова Искандера, Антонина Михайловна. В свои восемьдесят пять лет очень бодра и бойка. И её общение по скайпу с Поповым проходило весьма продуктивно. Антонина Михайловна, прожившая с Фазилем Абдуловичем пятьдесят шесть лет, – бесценный источник информации. И нашу книгу она вычитала тщательно. Правда, покритиковала за несколько фамильярное, по её мнению, название. Рукопись «Фазиля» мы сдали в «Редакцию Елены Шубиной» в мае прошлого года. И последующей работой с редактором очень довольны.

– Кто придумал необычный формат жизнеописания, когда в конце каждой главы идёт небольшой диалог между соавторами?

– Мне кажется, подобный подход уже становится трендом. Достаточно вспомнить книгу Попова и Кабакова об Аксёнове, отмеченную премией «Большая книга». И футбол с фигурным катанием зачастую комментирует дуэт экспертов. Мне это нравится: диалог – очень любопытная и динамичная форма общения. Вот и наши с Евгением Анатольевичем короткие диалоги выступают в книжке в роли комментария к вышесказанному. Читать сухое нагромождение фактов или чей-то скрупулёзный филологический анализ искромётных текстов Искандера – по-моему, это скучно. Поэтому мы решили сопроводить изложение фактов из жизни классика репликами «по горячим следам», что называется. К примеру, в рассказе о прохождении искандеровского «Созвездия Козлотура» через цензуру есть реплики как самого Искандера по этому поводу, так и воспоминания его супруги. Тут срабатывает закон драматургии, когда пространство описания сводится к трём-четырём фразам. Таким образом, мы просто постарались сгустить литературно-временное пространство – для лучшего понимания современным читателем контекста советской эпохи.

– К слову, о фактах. Что из биографии Искандера, прожившего восемьдесят семь лет, вы считаете самым поразительным?

– Самое поразительное, удивительное, изумительное – то, что перс по отцу и абхаз по матери, то есть человек, не имеющий ни капли русской крови, стал одним из самых интересных и популярных русскоязычных классиков, одной из ключевых фигур русской литературы конца ХХ века! Уроженец Сухуми, Искандер никогда не писал по-абхазски – только по-русски. Это был его сознательный выбор. Он не хотел становиться абхазским писателем, он хотел, что называется, большого размаха. Александр Генис и Андрей Битов называли Искандера имперским писателем. И были во многом правы. Потому как, не будь в советской империи тотального распространения того же Шекспира в русском переводе, не прочти Искандер в крохотной Абхазии лучшее из зарубежной классики – кем бы он вырос?

Евгений Попов впервые встретил Искандера в начале 60-х в редакции журнала «Юность», куда запросто заходили Аксёнов и Евтушенко, Розовский и Славкин… С ними был и Фазиль Абдулович. «Кто такой?» – спросил Попов, увидев незнакомца. Узнав, что новый автор журнала родом из Абхазии, Попов недоверчиво сказал: «Никогда бы не подумал – он же совсем не похож на кавказца!» Есть легенда, что предком Искандера был декабрист Бестужев-Марлинский – но лично я в неё не верю. Да и вся родня писателя отвергает эту экзотичную версию.

Уместно затронуть тему взаимоотношений Искандера с земляками. Его, как и Шукшина, недолюбливали. Жители Алтайского края говорили с обидой: «Вот ведь Васька такой-сякой, вывел нас какими-то непохожими, опозорил на весь свет!» Знаю об этом не понаслышке: деревня, где я школьником проводил летние каникулы, – в двадцати километрах от Сросток. Ровно та же ситуация была и с Искандером. И только после прихода к Фазилю Абдуловичу всесоюзной, а вскоре и мировой славы отношение абхазов к писателю-земляку стало постепенно меняться в лучшую сторону. Сегодня имя Искандера носит сухумский Русский драмтеатр.

Когда Искандер переехал в Москву, земляки, привозившие товары на базар, постоянно у него останавливались. А тому надо было работать! Пришлось подключить свою мать, весьма суровую женщину, та поговорила с земляками – и как отрезало, больше никто из родной Абхазии писателя не посещал!

Когда он писал, закрывал дверь в комнату на все замки. А дверь была – входная, какие стоят на лестничных площадках в подъезде! Работая над текстом, Искандер ходил туда-сюда по своему кабинету, «протаптывал дорожки» крест-накрест – и никто не смел его тревожить, даже члены его семьи. В этом смысле он был Писателем Писателевичем. И, судя по воспоминаниям дочери Искандера, Марины, семья была для него далеко не на первом месте.

– А какое произведение Искандера, писавшего ещё и стихи, выделяете?

– Конечно же, эпопея «Сандро из Чегема» – это писательский подвиг. Искандер писал этот роман много лет – с середины 60-х по конец 80-х, это практически четверть века. В текст вошли переработанные ранние рассказы, роман постоянно менял свой состав. В журнале «Новый мир» текст вышел со значительными сокращениями. После чего у Искандера началась затяжная глубокая депрессия, он даже обращался к специалисту. Всё главное, что хотел сказать Искандер о мире, смысле жизни, религии, национальном абхазском колорите – сказано именно в трёхтомнике «Сандро из Чегема». Канонический вариант был издан в 1989 году.

Но я не могу сказать, что Искандер был «автором одной книги». У него много совершенно замечательных вещей – «Кролики и удавы», «Стоянка человека», «Морской скорпион», «Тринадцатый подвиг Геракла», вышеупомянутое «Созвездие Козлотура»…

Не слишком известная небольшая повесть «Морской скорпион» просто поразила меня – настолько сильно и откровенно, я бы даже сказал, саморазоблачительно, Искандер пишет об отношениях между мужчиной и женщиной. Повесть «Поэт», написанная в 2000 году, если не ошибаюсь, – ещё одна горькая усмешка над собой. Главный герой – обобщённый персонаж, в нём есть черты Вознесенского, Окуджавы и, разумеется, самого Искандера. В конце жизни этот поэт получает достойную награду, но мысль о том, что это очень странный итог, не покидает его. Весьма интересна и поздняя мини-поэма «Антип и Казантип», написанная раёшным стихом – своего рода стёб над «новыми русскими».

– Можно ли прогнозировать появление в ближайшем будущем нового полифонического романа со сложной архитектоникой и в то же время очень живо написанного – наподобие «Сандро из Чегема»?

– Думаю, время больших модернистских романов прошло. Сегодня «Улисса» не напишешь! Как говорится, тех же щей да пожиже влей… Выходит, «Сандро из Чегема» – своего рода литературный памятник.

– На обложке книги «Фазиль» цитируется Владимир Березин: «Искандер – писатель, создавший страну». А какую страну, страну чего – как вы считаете?

– Очевидно, что Абхазия Искандера – не вполне подлинная, а преображённая. Тут имеет место пресловутый авторский вымысел – как и у Фолкнера, и у того же Шукшина. Но Искандер и не ставил перед собой задачу написать своего рода путеводитель по реальной Абхазии. Он описал жизнь советского человека, когда законы гор и внутренний негласный кодекс рода были порой главнее советских законов.

– Вы неоднократно бывали в Уфе, вы автор журнала «Бельские просторы». Какое ощущение оставил город? Что скажете о современной башкирской литературе? В чем ее отличие, скажем, от алтайской?

– В Уфе живет мой друг – поэт, прозаик, переводчик Айдар Хусаинов. Мы знакомы с ним без малого сорок лет, виделись и в Барнауле, и в Москве, и в его городе. Поэтому, конечно, Уфу я видел прежде всего глазами Айдара. И что-то наверняка упустил. Тем не менее, город мне нравится. Разумеется, сравниваю его с Барнаулом, где я прожил не одно десятилетие. Уфа гораздо больше, важнее – но есть много общего. Оба города «горизонтальны», несмотря на новые высотки. То есть, они есть порождение и символ великой евразийской равнины, и от этого уходить нельзя. Нужно заботиться о сохранении исторической части города, не перегружать ее заемными «вертикалями». Развивать, культивировать уютнейшие зеленые уголки, которых в Уфе немало, не давать им исчезать под натиском «нового». В общем, хорошо в Уфе – думаю, приеду сюда еще не единожды!