№8.2021. Пётр Фёдоров. Богоданная книга. К 230-летию С. Т. Аксакова

Пётр Ильич Фёдоров родился 22 мая 1956 года в Уфе. Окончил Уфимский библиотечный техникум (1975) и филологический факультет БашГУ (1984). С 1975 по 2020 гг. работал библиографом в библиотеке БГПУ им. М. Акмуллы. С декабря 2020 года работает педагогом-библиотекарем в гимназии № 82 г. Уфы. Участник Аксаковского движения в Башкирии с 1985 года. Автор статей и библиографических пособий о семье Аксаковых, М. А. Осоргине, М. А. Чванове, П. А. Северном, А. Ю. Генатулине, С. Л. Круле, П. А. Храмове и других писателях Уфы и Южного Урала. С 2007 года издавал серию краеведческих мемуаров «Семейные хроники ХХ века», а с 2016 года – серию «Уфимская сирень» (Уфа в художественной и мемуарной литературе). С 2020 года занимается созданием Библиотеки-музея уфимских писателей им. С. Т. Аксакова.

«Богоданная книга»

         В далёком 1985 году, готовясь к съёмкам фильма об аксаковских местах в Башкирии и Оренбуржье, я впервые прочитал «Семейную хронику» Сергея Тимофеевича Аксакова. Тогда она не произвела на меня большого впечатления, поскольку я, хотя и окончил уже к тому времени филфак БГУ, не был ещё готов к знакомству с русской традиционной культурой. Несколько позже одна моя эрудированная знакомая заметила, что не может читать русскую литературу из-за её депрессивной мрачности. Единственным светлым пятном на этом фоне она назвала книги Аксакова, хотя он не приукрашивал нашу действительность, но сам его светлый и цельный внутренний мир гармонизировал всё, о чём он писал.

         В 1990-е годы, став завсегдатаем Дома-музея С. Т. Аксакова в Уфе, я вновь внимательно перечитал «Семейную хронику», уже имея представление о христианском фундаменте русской классической литературы. И тогда мне открылись в ней те стороны, которые я раньше не замечал, но о которых уже давно прекрасно сказал русский писатель Михаил Пришвин: «Аксаков – это наш Гомер… Аксаков, как Гомер, остаётся где-то в Золотом веке русского прошлого… Когда Аксаков начал создавать “Семейную хронику”, великая русская проза ещё не существовала… и как бы только сам Бог мог дать ей первотолчок, подарив Слово Аксакову»[2]. Действительно, Аксаков создал не умозрительную историческую реконструкцию, как это часто делают авторы исторических романов, а продиктовал своей дочери Вере то, что сохранила его память из рассказов его родителей и преданий старшего поколения аксаковского семейства. Ему удалось воскресить в своей хронике цельность натуры и веселие духа русских людей эпохи раннего христианства Х–ХII веков, ещё не затемнённые последующими трагедиями и упадками. В результате в 1856 году перед читателями России предстала «Семейная хроника», несущая память о русских людях не только ушедшего ХVIII века, но и той Вечной России, с которой интуитивно сталкивались все жители этой страны, но которая уже исчезла из европеизированных Москвы и Санкт-Петербурга. И здесь следует согласиться с Вадимом Кожиновым, утверждавшим, что «Семейная хроника» предшествовала написанным гораздо раньше «Капитанской дочке» А. С. Пушкина и «Мёртвым душам» Н. В. Гоголя. Из аксаковской «Хроники» вышла практически вся великая русская литература от Пушкина до Чехова. К этой же мысли своим путём пришли и зарубежные исследователи. Известный американский историк, литературовед и теоретик культуры Гарольд Блум, автор знаменитой книги «Западный канон»[3] о 26 книгах, которые нужно прочитать перед смертью, составил ещё и «Русский канон», куда наряду с книгами Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского вошла «Семейная хроника» С. Т. Аксакова.

Долгое время творчество Аксакова рассматривалось отечественной литературной критикой в русле позитивизма и революционно-демократической идеологии. При таком подходе из поля зрения исследователей выпадала важнейшая составляющая мировоззрения писателя: его укорененность в православной основе русской культуры. Поэтому, несмотря на отдельные меткие замечания о «певце приуральской природы» и «великом семьянине», целостного портрета этого незаурядного художника слова мы не имеем до сих пор. В этом «виноват» отчасти и сам Аксаков, сумевший убедить читателей и критиков в том, что в его книгах нет ничего, кроме правдиво и любовно воссозданных по памяти картин природы, истории его семьи и детских впечатлений. Оказавшись в XX веке на обочине русской классики, Аксаков воспринимался читателями и историками литературы то как детский писатель, то как певец природы, то как летописец патриархального помещичьего быта, уходя из школьных программ и памяти новых поколений.

Возвращение в российскую жизнь христианских традиций заставило по-иному взглянуть на творческое наследие всей семьи Аксаковых и в первую очередь на автобиографическую трилогию главы этого семейства. Многие современные исследователи увидели в его «Семейной хронике» более сложные проблемы: кто «русскую пастораль»[4], кто «усадебный миф» и «патриархальный идеальный топос»[5], а кто и «первичный культурный космос»[6]. Аксаков одним из первых в русской литературе ХIХ века воссоздал провинциальную усадебную жизнь не по европейским лекалам «эдемских» уголков для праздных отдохновений на лоне природы, а по религиозно-нравственным традициям русского народа. Композиционно пять отрывков из «Семейной хроники» напоминают фрагменты из Ветхого и Нового заветов. Переселение симбирского помещика Степана Михайловича Багрова с семьёй и крестьянами на берега реки Бугуруслан напоминает исход Моисея с евреями из египетского рабства в землю обетованную[7]. И если Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, пока не умерли все, привыкшие жить в рабстве, то Степан Михайлович в более короткое время обустроился на новом месте и стал признанным авторитетом и оракулом среди соседних помещиков и их крестьян. При этом главные герои «Семейной хроники» тоже медленно и незаметно изживают из себя рабство, но не от внешних причин, а от своих внутренних страстей. На основе воспоминаний родных и близких о реальных событиях, происходивших в Оренбургской губернии в последней трети ХVIII века, Аксаков создал миф о земле обетованной, в которой пространство и время существуют по особым законам, а все главные герои с тем или иным успехом преодолевают свои греховные страсти или деградируют и гибнут под их непосильным гнётом. Но этот литературный миф так удачно и точно совпал с правдой русской жизни, что был благожелательно принят всеми непримиримыми между собой группировками отечественной критики. При этом каждая из них находила в этом произведении созвучные своим вкусам и взглядам идеи и образы. Революционные демократы и либералы отмечали язвы крепостничества, а славянофилы и консерваторы приветствовали русскую идею, воплощённую в крепкой дворянской семье и преданных ей крестьянах.

Следует отметить, что Аксаков на склоне лет создавал свою хронику не в полном одиночестве, а в окружении умных и преданных ему детей. И прежде всего дочери Веры, обладавшей, по мнению современных исследователей, государственным умом и глубокой верой[8]. Не случайно некоторые историки литературы считают её одним из главных прототипов Лизы Калитиной из романа Ивана Тургенева «Дворянской гнездо». Несомненно, своё влияние на отца оказывал его старший сын Константин, один из идеологов славянофильства, сформировавшийся под влиянием русской истории, православия и немецкой классической философии. Вероятно, с его подачи пять отрывков «Семейной хроники» образуют ещё и гегелевскую триаду, в которой первые два отрывка представляют тезис и антитезис волевого и хозяйственного помещика. Если Степан Михайлович Багров, несмотря на страшные вспышки гнева, почти всегда старается поступать по христианским заповедям, то Михайла Максимович Куролесов действует с помощью жестокости и обмана, без любви, в угоду своим греховным страстям. В последних трёх отрывках новое поколение семьи Багровых, пройдя через сложные нравственные испытания, создаёт синтез из опыта старшего поколения, художественно воплощённый в дружной и любящей семье, увенчавшейся со второй попытки рождением желанного и намоленного сына Серёжи, названного в честь святого преподобного Сергия Радонежского.

Важно, что помимо членов семьи в годы написания «Семейной хроники» Аксаков общался с писателями Иваном Тургеневым и Львом Толстым и, конечно, с друзьями своих сыновей из лагеря славянофилов. Их советы и замечания тоже были учтены при написании и редактуре этого произведения. Характерно, что молодой Толстой посоветовал Аксакову убрать из его сочинения те редкие фрагменты, которые, по его мнению, были созданы без той любви, которой была переполнена эта книга.

При этом в семье Аксаковых хорошо помнили грандиозный замысел Гоголя, сопоставимый с «Божественной комедией» Данте, воплотить в трёх томах «Мертвых душ» духовную смерть и духовное возрождение людей, оказавшихся во власти греховных страстей. Гоголю удалось завершить только первый том, вызвавший неоднозначную реакцию читающей публики. Аксаков, учитывая этот опыт, в своей «Семейной хронике» базировался не на европейских образцах, которые знал не хуже Гоголя, а на святоотеческой литературе. Помнил он и о «Капитанской дочке» Пушкина, близкой его семейным воспоминаниям по времени и пространству. Но изображение пугачёвского бунта в его хронике занимает всего несколько предложений, поскольку войны и революционные события были органически чужды его натуре и мировоззрению. В одном из своих стихотворений Аксаков совершенно чётко выразил свои творческие и моральные принципы:

За престолы в мире

Пусть льют бранну кровь;

Я на тихой лире

Буду петь любовь.

Не любя на свете,

Лучше умереть.

Есть ли что в нас злее

Друг друга губить <…>

В юности ль прелестной

Должно тигром быть?

Нет! Творец небесный

Создал нас любить.

         Аксаков в своём творчестве наследовал духовные традиции своего небесного покровителя Сергия Радонежского. Как пишет современный исследователь: «В первую очередь Сергий Радонежский <…> ввёл идею и практику «высокого жития» как реальный пример нравственного совершенства, как некий общечеловеческий идеал. <…> Проповедуя «высокое житие», Сергий Радонежский призывал иноческую братию прежде всего к полному отказу от мирских соблазнов – богатства, власти, ненависти, насилия»[9]. При этом «Троицкий игумен очень высоко ценил человеческое достоинство, которое дано от Бога и которое человек обязан соблюдать. Поэтому троицкие иноки практиковали каждодневный совместный труд для добывания средств к существованию»[10]. Особенно важными для Аксакова в духовном наследии русского подвижника ХIV века были идеи «осветления души» и «внутренней свободы». Самым главным средством в борьбе с искушениями или греховными страстями преподобный Сергий считал нравственный подвиг, обеспеченный «чистотой души». В «Семейной хронике» лучшие представители семьи Багровых проходят через нравственные страдания  во имя Христа, которые, по заветам троицкого игумена, осветляют душу, а не истязают тело. Идея «внутренней свободы» в ХIХ веке стала очень влиятельной в отечественной религиозно-философской мысли и в литературно-художественном творчестве. Никакая другая свобода, а особенно установленная в человеческих законах, не может сравниться со свободой «внутренней». «Ведь если в сердце человека живёт Божия благодать, ничто не помешает ему быть свободным, ибо под воздействием этой Благодати человек совершает именно те поступки, которые внушены ему Самим Господом»[11].

Весь первый отрывок из «Семейной хроники», посвящённый переселению семьи Багровых с крестьянами из Симбирской губернии на башкирские земли, строится на оппозиции Закона и Благодати, неведомой американской литературе, описывающей приблизительно в те же годы освоение белыми поселенцами нового континента. Для Аксакова переселение и обустройство семьи его деда в Уфимском наместничестве важно не столько в чисто географическом, пространственном отношении, а, скорее, удобной возможностью остановить историческое время и даже ненадолго повернуть его вспять, не изменяя при этом правде жизни. Уходя из-под власти Закона, семья Багровых на несколько десятков лет вернулась в традиционное евразийское общество, живущее независимо от национальных особенностей и вероисповеданий по древним обычаям божественной Благодати: «Ну, отдохнул Степан Михайлович и не раз от души перекрестился, когда перебрался на простор в приволье берегов Бугуруслана. Не только повеселел духом, но и поздоровел телом. Ни просьб, ни жалоб, ни ссор, ни шума. <...> Один полный господин не только над своей землей, но и над чужой»[12]. Однако, следуя правде жизни, Аксаков не рисует вслед за Ж.-Ж. Руссо идиллического слияния человека с природой: «Переселясь на новые места, дедушка мой принялся с свойственными ему неутомимостью и жаром за хлебопашество и скотоводство»[13]. И через несколько лет с лёгкой руки неутомимого Степана Михайловича новые земли были освоены, и туда со всех сторон потянулись многочисленные соседи. Стоило ли тогда с такими хлопотами переселяться на новые места, если всё через некоторое время вернулось на круги своя? Думается, что стоило. И дело тут было не только в материальной выгодности нового имения, но и в новых для Степана Михайловича отношениях с соседями по принципам соборности: «В несколько лет Степан Михайлович умел снискать общую любовь и глубокое уважение во всём околотке. <...> К этому надо прибавить, что он был так разумен, так снисходителен к просьбам и нуждам; так неизменно верен каждому своему слову, что скоро сделался истинным оракулом вновь заселяющегося уголка обширного Оренбургского края. Мало того что он помогал, он воспитывал нравственно своих соседей! Только правдою можно было получить от него всё. Кто раз солгал, раз обманул, тот и не ходи к нему на господский двор: не только ничего не получит, да и в иной час дай Бог и ноги унести»[14]. Как видим, освоение новых земель могло быть не только хищническим, но и глубоко нравственным. Соединенные Штаты уже 200 лет скрепляют своё общество пуританской этикой, закалённою в тяжёлых испытаниях освоения нового континента. Нам же сейчас даже трудно понять: какие моральные мотивы руководили нашими переселенцами? «Семейная хроника» Аксакова пыталась ответить и на этот вопрос. И отвечала на универсальном для отечественной культуры уровне – уровне соборности и трансисторической оппозиции Закона и Благодати. Ведь не случайно оригинальная русская словесность начинается со «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Как пишет И. А. Есаулов: «В разграничении Закона и Благодати можно увидеть «ключ» к пониманию соборности. <...> Оппозиция Закона и Благодати, четко заявленная Иларионом, настолько фундаментальна и всеобъемлюща, что проходит через всю тысячелетнюю историю христианства на Руси»[15]. Следует учитывать, что ещё митрополит Иларион, а за ним и Аксаков, чётко различали несвободное подчинение от свободного. Любое рабство противоположно идее соборности, безблагодатно. Поэтому все позднейшие попытки либерально-демократической критики свести соборность к «коллективизму», «тоталитаризму», а то и «фашизму» заведомо неосновательны. Будучи честным и объективным художником, Аксаков не замалчивал тёмные стороны своих любимых героев, что характерно для русской классики XIX века, ориентированной на идеальный образ Христа, а потому требовательнее, чем в других европейских литературах, относящейся к своим героям. При этом писатель опирался ещё и на произведения русской духовной литературы, такие как философско-политический трактат ХVII века «О причинах гибели царств», в котором одним из условий существования благонравного государства была рекомендация: «подобает всякому начальнику избегать гнева»[16]. Недаром страшное своими гневными вспышками правление Ивана Грозного некоторые мыслители той эпохи считали одной из причин русской Смуты ХVII века. Описывая вспышки гнева, искажавшие человеческий образ Степана Михайловича (как, впрочем, и Софьи Николаевны, другой любимой героини писателя), Аксаков ясно демонстрировал, как это разрушающе действовало и на самих героев, и на соборные начала их семей: «... он прогневался на одну из дочерей своих, кажется, за то, что она солгала и заперлась в обмане; двое людей водили его под руки; узнать было нельзя моего прежнего дедушку; он весь дрожал, лицо дёргали судороги, свирепый огонь лился из его глаз, помутившихся, потемневших от ярости! <...> Между тем не только виноватая, но и все другие сёстры, и даже брат их с молодою женою и маленьким сыном убежали из дома и спрятались в рощу, <...> даже там ночевали»[17]. Но даже такие тёмные стороны человеческой натуры не могли заслонить от окружающих благодатную сущность характера Степана Михайловича. Вспышки гнева проходили, и над семьёй вновь светило доброе солнце строгого, но справедливого отца. В этом герое Аксакова вдумчивый читатель может угадать многие знакомые черты целой вереницы деятелей отечественной истории и культуры. Однако заслуга Аксакова состоит прежде всего в том, что он сумел разглядеть в полуграмотном степном помещике не только вспышки гнева, но и божественную Благодать.

Главным героем второго отрывка из «Семейной хроники» стал Михаил Максимович Куролесов, «родовой <...> дворянин, служивший в военной службе»[18]. Был он «человек толковый, ловкий и в то же время твёрдый и деловой»[19]. Такие люди были главной движущей силой петровских реформ и Французской буржуазной революции. Куролесов был по-своему красив и обаятелен, но чутким и проницательным людям он «был как-то неприятен»[20]. Не имея ни хорошего материального достатка, ни полноценного образования, Куролесов стремился взять от жизни всё, что попадалось ему под руку. Поэтому, увидев молодую, весёлую и богатую двоюродную сестрицу Степана Михайловича Багрова – Прасковью Ивановну, «он составил план жениться на ней и прибрать к рукам её богатство»[21]. Добившись своего, Куролесов на время усыпил подозрительность родственников своей деловитостью и любовью к молодой жене. Дольше всех с ним не мог примириться Степан Михайлович: «у старика, кроме здравого ума и светлого взгляда, было это нравственное чувство людей честных, прямых и правдивых, которое чувствует с первого знакомства с человеком неизвестным кривду и неправду его, для других незаметную: которое слышит зло под благовидной наружностью и угадывает будущее его развитие»[22]. Чуткий Степан Михайлович, хотя и сам бывал порою горяч до бешенства, злых и жестоких людей терпеть не мог и сразу угадал в Куролесове отсутствие внутренней цельности, несовместимое с христианскими началами их жизни. Однако его любимая сестрица Прасковья Ивановна хотя и искренне признавала всех виноватыми перед Степаном Михайловичем, но извиняла себя неразумием (ей было в ту пору всего 14 лет), а бабушку, мужа и других – горячею и слепой к ней любовью. Постепенно смирился и Степан Михайлович, видя хозяйственные успехи Куролесова и положительные перемены в характере Прасковьи Ивановны. Однако Аксаков при этом оговаривался: «Казалось, все обстоятельства говорили в пользу Михаила Максимовича, но дедушка повторял своё: “Хорош парень, ловок и смышлён, а сердце не лежит”»[23]. Цельная натура Степана Михайловича вопреки фактам и доводам рассудка не могла принять дела, начатого подлым обманом. Это согласуется со словами апостола Павла: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто»[24]. Обман Куролесова заключался не только в том, что он вопреки воле Степана Михайловича хитростью выкрал из его дома Прасковью Ивановну и женился на ней. Главная его вина состояла в том, что он выдавал своё увлечение и охотничий азарт в борьбе за богатую невесту за искреннюю любовь. А потом, когда этого чувства не оказалось, всё пошло прахом. Мир можно творить, только имея любовь к людям. Поэтому любовь к ближнему есть аксиоматическая основа созидания всякого сообщества, построенного в гармонии с замыслом Творца. До известных пор Куролесова спасали его дела, которые он вёл с неукротимою энергией и большим умением. «Когда же он привёл в порядок обе новые деревни, <...> пьянство, с его обыкновенными последствиями, и буйство совершенно овладели им, а всегдашняя жестокость мало-помалу превратилась в неутомимую жажду мук и крови человеческой»[25]. Казалось бы, что Аксаков здесь движется в русле воззрений на крепостническую Россию революционных демократов и последовавших за ними радикалов всех мастей. Однако сходство это обманчивое. И дело тут не только в консервативных убеждениях писателя, презрительно отзывавшегося в следующих отрывках «Семейной хроники» о восстании Пугачёва, как о «шайках бунтующей сволочи». Главное здесь то, что Аксаков оценивает своих героев не с социальных, а с нравственно-религиозных позиций. Куролесов издевался не столько над крестьянами, сколько над безответными людьми (включая и дворян), которые оказывались чем-то неугодными его злой воле. Такой тип лидера, лишённого внутренней цельности и одержимого от этого порочными страстями, проходит через всю историю человечества, начиная с Нерона, через колоритные фигуры Ивана Грозного и маркиза де Сада до их нынешних жалких подобий в лице «новых русских». И хотя этот отрывок из «Семейной хроники» внешне завершился благополучно для любимых героев писателя: Прасковья Ивановна прозрела, а Степан Михайлович геройски увёз её от расправы мужа, но вмешиваться в их дела он не стал: «Пусть сломит себе шею или попадёт в уголовную – туда ему и дорога. Этого человека один только Бог может исправить. Крестьянам жить у него можно, а дворовые все негодяи, пускай терпят за свои грехи. Не хочу мешаться в эти поганые дела»[26]. Старик Багров и здесь остался верен своим твёрдым нравственным принципам: он был твёрд и бесстрашен, пока спасал свою любимую сестрицу, но добивать её законного (в рамках обычая) мужа и получать в награду одну из куролесовских деревень отказался, и это безошибочное нравственное чутьё Степана Михайловича согласовывалось с недоступными его разуму высшими христианскими началами, которые гласят о том, что всё, что осознанно или неосознанно работает на разделение, есть вред и погибель роду человеческому. «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит»[27] – так определил Господь пагубу разделения. Отдавая на волю Бога судьбу злодея Куролесова, старик Багров остался верен не Закону, а Благодати. Кстати, возмездия пришлось ждать недолго: вскоре пришла весть о скоропостижной кончине этого страшного изверга. Однако Прасковья Ивановна пришла от этого известия в совершенное отчаяние. Через много лет, отвечая на вопрос матери Аксакова, почему она так убивалась по Михайле Максимовичу, Прасковья Ивановна сказала: «Ты дура, я любила его четырнадцать лет и не могла разлюбить в один месяц, хотя узнала, какого страшного человека я любила; а главное, я сокрушалась об его душе: он так умер, что не успел покаяться»[28]. С одной стороны, такой финал этой трагической истории говорит об отсутствии у автора претензии на завершение героя. Это как бы посягательство на последний Суд над ним. Тогда как только Бог знает высшую и последнюю правду. С другой же стороны, это свидетельствует о надежде и вере писателя в любого человека, хотя бы и свободного от соблюдения не только чуждых многим законов, но и вековых обычаев; о потенциальной возможности покаяния, пока этот человек жив.

Таким образом, первые два отрывка из «Семейной хроники» композиционно представляют как бы тезис и антитезис идеи спасения души. Если в первом из них соборная целостность героев достигается через оппозицию Закона и Благодати, через религиозное и экономическое единство крестьянской общины и семьи Багровых, в известной мере ущемляющее свободу отдельных представителей этих коллективов, но обеспечивающее экономическую поддержку больным и слабым и поддержание христианской морали; то во втором главное внимание уделяется проблемам целостности личности, отсутствие которой ведёт не только к деградации отдельного человека, но и к разрушению соборных связей между людьми. Трагическая судьба Куролесова свидетельствует о том, что освобождение личности от правовых и моральных обязательств наносит ущерб не только ей самой, но и приводит к попранию свободы окружающих её людей.

С гегелевской триадой в «Семейной хронике» удивительным образом уживается православная триада: дух, душа и тело. И все пять отрывков произведения посвящены борьбе в грешном мире между плотским, душевным и духовным. Если Степан Михайлович, Прасковья Ивановна, Алексей Степанович и Софья Николаевна, благодаря своей любви, вере и совести, преодолевают искушения страстей, то старик Зубин и особенно Куролесов становятся рабами желаний своей плоти. Трагическая судьба Михайлы Максимовича перекликается с идеями свободы Французской революции и Пугачёвского бунта, часто обсуждавшихся в семье Аксаковых. В образе Куролесова С. Т. Аксаков представил эволюцию изначально энергичного и волевого человека, служившего у Суворова и добившегося больших успехов в ведении своего хозяйства. Но все эти положительные качества были сведены на нет его неуправляемым своеволием, потянувшим его грешную душу в ад. Следует отметить, что своим примером вседозволенности он развратил ещё и собственное окружение, убившее его при первой представившейся возможности. В отличие от писателей-моралистов Аксаков в «Семейной хронике» не наказывает порок, показывая, что зло порождает новое зло. И избавление от него надо искать не в социальных революциях и народных бунтах, а в кропотливой душевной работе, направляемой любовью, совестью и страхом Божиим к высшему состоянию человеческой души – её духовному наполнению.

В последних трёх отрывках писатель, прослеживая шаг за шагом рождение молодой семьи, пытается найти синтез между европейским просвещением и отечественными религиозными традициями, ищет пути примирения в христианской любви свободы каждого и единства всех.

В отрывках, посвящённых женитьбе и становлению семьи молодых Багровых, Аксаков следовал двунаправленной установке православно ориентированных русских писателей, «вмещающей в себя ориентацию на этический абсолют и столь же абсолютное приятие мира, каким он нам дан»[29]. Свой вариант соборного устремления к герою Нового Завета писатель утверждал, будучи свободным от художественной преднамеренности. Как отмечал Хомяков: «Мысль о художестве была устранена: он от неё вовсе освободился»[30]. Фиксируя рождение и развитие любви Алексея Степановича и Софьи Николаевны, Аксаков не пытался постичь её рассудком, безошибочным чутьём художника ясно понимая, что «тайник жизни» открывается не познающему, а живущему»[31]. Став свидетелем печальной неудачи поздних творений Н. В. Гоголя, Аксаков постарался избежать в своих сочинениях назидательно-проповеднического тона, избрав для себя роль объективного летописца. Причём следует заметить, что при этом он оставался верен идее соборности не только внутри описываемых им событий, но и в самой их последовательности. В «Семейной хронике» не только был снят актуальный во все времена конфликт отцов и детей, но сама преемственность поколений гармонизировала связь прошлого с настоящим и будущим. Поэтому глубинный смысл заглавия аксаковского произведения может быть расшифрован как единство свободных людей, объединенных чувством взаимной любви (семья), обусловленное гармонией во времени («хронос») и пространстве («космос»), логично вытекающей из безусловной веры в Творца, К сожалению, как пишет современный исследователь литературы Л. Н. Татаринова: «В романе XX века чаще мы встречаем не хронологическое время, которое греки обозначали как «хронос», а катастрофическое, которое они называли «кайрос»»[32]. Перед читателями «Семейной хроники» в последних отрывках помимо уже знакомых персонажей проходят умные и честные, но слишком нежные и слабые духом герои: товарищ наместника Николай Фёдорович Зубин и любимый сынок Багровых – Алексей Степанович. Судьбы этих близких по характеру людей складываются по-разному. Европейская утончённость Николая Фёдоровича сформировала из его слабой натуры глубоко индивидуалистическую и эгоистическую личность. Удары судьбы привели его к тяжёлой болезни и полной потере интереса к окружающему миру. В конце жизни он даже выгнал из дома горячо его любившую дочь только для того, чтобы не расставаться со своим коварным дворецким. Пытаясь объяснить дочери мотивы своего поступка, Николай Фёдорович обнаруживает в себе ту же рабскую зависимость от своих страстей, что и Куролесов: «Сжалься на моё бедное, беспомощное состояние. Я уже труп недвижимый, а не человек; ты знаешь, что Калмык двадцать раз в сутки должен меня ворочать с боку на бок; заменить его никто не может. <...> Он добился, чего хотел, выжил тебя из дому и теперь может обворовывать меня, сколько ему угодно... Я всё это знаю и вижу, и всё ему прощаю за его неусыпное обо мне попечение»[33]. Такая же судьба в будущем могла ожидать тихого и робкого Алексея Степановича и пылкую и умную Софью Николаевну, если бы в трудные минуты жизни они обращались не к Богу, а лишь к своему рассудку. Так, гордая Софья Николаевна, не вынеся однажды издевательств мачехи, решила покончить с собой. Перед смертью она решила помолиться перед образом Смоленской Божией матери, которым благословила её умирающая мать: «Она упала перед иконой <...> Страдания лишили её чувств на несколько минут, и она как будто забылась; очнувшись, она встала и видит, что перед образом теплится свеча, которая была потушена ею накануне; страдалица вскрикнула от изумления и невольного страха, но скоро, признав в этом явлении чудо всемогущества Божьего, она ободрилась, почувствовала неизвестные ей до тех пор спокойствие и силу и твёрдо решилась страдать, терпеть и жить»[34]. Упование на чудо и Божий промысел в «Семейной хронике» происходит в русле русских православных традиций. Характерно, что эти явления в произведении связаны не только с судьбами отдельных героев, но и с реальными историческими событиями. Так, вспоминая события крестьянской войны, Аксаков приводит легенду о чудесной защите Уфы от пугачёвских повстанцев: «Есть предание, что всякий раз, когда бунтовщики намеревались переправиться через Белую, чтоб завладеть беззащитным городом, им казалось, что множество войска выступало на крутой противоположный берег реки и что какой-то седой старик, с копьем и крестом в руке, на белой, как снег, лошади предводительствовал войском»[35]. Умная, деловая, высокообразованная для того времени Софья Николаевна во все трудные минуты своей жизни обращалась за помощью к Богу. Послушному и слабохарактерному Алексею Степановичу, встретившему на пути к своему счастью непонимание и сопротивление своей патриархальной семьи, пришлось перенести болезнь и страдания, прежде чем он добился руки Софьи Николаевны. Брак этот нельзя было назвать ни равным, ни идеальным: слишком велико оказалось культурное и волевое различие молодых супругов. Но вопреки всему взаимная любовь, постепенно разгорающаяся в их сердцах, растопила лёд взаимного отчуждения и недоверия. И здесь важную роль сыграл Степан Михайлович, не только оградивший свою невестку от ревнивого недоброжелательства золовок, но и заменившего ей отца. Вообще, сцены общения старика Багрова со своей любимой невесткой относятся к самым ярким страницам «Семейной хроники». Взаимная сдержанная симпатия двух сильных и талантливых натур органично дополнила слабые стороны молодой семьи. Софья Николаевна обрела в своём свёкре ту настоящую мужскую опору, которую ей не могли предоставить безвольные муж и отец. Сила её привязанности к этому малообразованному и суровому старику оказалась так велика, что в конце своей жизни эта рафинированная горожанка переехала в нелюбимое ею в первое время сельское имение Багрово, где и завершился её земной путь. Аксаков в этих отрывках фиксирует, как вера в Бога и любовь помогают его героям ограничивать свой индивидуализм и эгоизм, а порой даже брать верх над своими страстями. Софья Николаевна научилась сдерживать свою вспыльчивость и смогла по достоинству оценить мудрые обычаи семьи Багровых. Она преодолела в себе гордыню интеллектуального превосходства, постигнув благодатность христианского смирения. Алексей Степанович сумел не только проявить смелость в решающие минуты, но и помог разумными советами своей жене во время её конфликта с отцом. Сёстры и мать Алексея Степановича, хотя и не без борьбы, уступили Софье Николаевне первенство в доме. Сам же Степан Михайлович открыл в себе способности к глубокой и нежной привязанности, помогавшей ему бороться с привычными вспышками гнева.

Кульминацией книги стали события, предшествующие рождению автора воспоминаний. После вынужденного переезда в отдельный дом для семьи молодых Багровых начались серьёзные испытания самостоятельностью и свободой. Горячность характера Софьи Николаевны на фоне предстоящих первых в её жизни родов привели её к нервическим припадкам и конфликтам с Алексеем Степановичем, который в силу своей душевной неразвитости не понимал причин страданий своей жены. Вместо поддержки любимой супруги он стал отдаляться от неё, предпочитая домашним истерикам и скандалам поездки к знакомым, карточные игры и общество весёлых и жизнерадостных уфимских дам. Страх, ревность и непонимание мужа привели к тому, что Софья Николаевна родила слабенькую девочку, расстроив этим своего свёкра, ожидавшего от неё мальчика, как продолжателя рода Багровых. Всю свою любовь молодая мать сосредоточила на этом ребёнке, доведя своё материнское чувство до греховной страсти. Даже горячо любившая её родственница Катерина Алексеевна Чепрунова, видя подобное сумасбродство, говорила, что «такая любовь смертный грех перед Богом и что Бог за неё накажет»[36]. Утончённая и болезненная душевность молодой матери вытеснила из неё духовность и привела к печальным последствиям. На четвёртом месяце своей жизни малютка скончалась, не вынеся самого лёгкого детского припадка. От этого удара судьбы Софья Николаевна чуть не лишилась рассудка. Четверо суток она никого не узнавала, не спала, не пила и не ела. И лишь благодаря Богу она пришла в себя и после короткого сна попросила принести ей образ Иверской Божьей Матери из их приходской церкви, который она увидела во сне. Икону принесли, местный священник отслужил молебен о здравии больной, и после этого Софья Николаевна пошла на поправку не только в физическом и психологическом, но и в духовном плане.

Незадолго до смерти старика Зубина она помирилась с ненавистным ей Калмыком, видя его неустанную заботу об умирающем отце. В семье молодых Багровых снова воцарились мир и любовь. Лечение кумысом и верховая езда восстановили здоровье Софьи Николаевны. Перед рождением второго ребёнка Аксаков помещает вставную историю о романтической любви богатого и знатного офицера Тимашева к прекрасной татарской дворянке Сальме. Страстная любовь молодой татарки заставила её бежать из родительского дома, отказаться от своей веры, окреститься и потом обвенчаться. Мужчины и молодёжь уфимского дворянского общества восхищались этой парой, но большинство женщин осуждали, главным образом из зависти к красоте и богатству молодой новобрачной. Софья Николаевна и Алексей Степанович стали добрыми друзьями молодой пары. Но через три года молодая красавица умерла от чахотки, оставив мужа с двумя детьми. Тимашев от горя чуть не сошёл с ума и до конца жизни остался вдовцом. Завершая эту историю, Аксаков заметил: «Носились слухи, <…> что причиною болезни и смерти молодой женщины была тайная тоска о покинутом семействе и раскаяние в измене своей природной вере»[37]. Автор «Семейной хроники» стремился на другом материале вновь показать пагубность для семейной жизни смешения важных для христианства понятий «душевности» и «духовности», ставящего интересы личности выше религиозно-нравственных традиций. Эта история ещё раз напомнила о разрушительной силе любви-страсти, попирающей семейные и религиозные обычаи. Позднее к этой теме обратился Л. Н. Толстой в своём романе «Анна Каренина». В ХХ веке такую грешную любовь в сердцевине революции и гражданской войны вывел М. А. Шолохов в своём романе «Тихий Дон». В гибельной любви Григория Мелехова к замужней Аксинье отразились роковая красота и трагедия русской Смуты ХХ века.  

Перед рождением второго ребёнка Степан Михайлович, доверившись слухам, которым обычно не верил, собственноручно написал сыну и невестке письмо, чтобы они отслужили молебен Сергию Радонежскому и дали обет, если у них родится сын, назвать его Сергием. Это приказание молодые исполнили в точности, обеспечив тем самым небесное покровительство своему семейному союзу.

Пройдя через страдания, герои Аксакова осветлили свои души и обрели ту «внутреннюю свободу», завещанную преподобным Сергием Радонежским, которая даровала им Божественную Благодать. «Семейная хроника» сюжетно заканчивается рождением желанного продолжателя рода Багровых – маленького Серёжи. Круг жизни завершился. И, внося имя «Сергей» в родословную Багровых, Степан Михайлович как бы передал внуку эстафету своей строгой, но притягивающей всех окружающих любви.

В «Семейной хронике» Аксаков обратился к таким глубоким тайнам бытия, которые недостижимы без веры и любви. Любовь в его книге – это условие, при котором личность может совершенствоваться и приближаться к Богу. Источник счастья, блага, силы, могущества и смысл бытия человека в любви. Христианская любовь является законом существования человека, общения, творчества, постижения истины. Благодаря соборности человек преодолевает индивидуализм – источник пороков и разъединения людей. «Семейная хроника» Аксакова явилась «попыткой воплощения искусства, несущего высшую духовность и в то же время знающего душевную весёлость земного бытия, оспаривающего деспотизм духовности и тяготеющего к «веселию духа»»[38]. В этой внешне непритязательной, а на поверку мудрой и загадочной книге, исполненной глубокого целомудрия и высокой поэтичности, «мысль о художестве устранена, но не изгнана мысль о жизни»[39]. Непреходящее значение «Семейной хроники» состоит ещё и в том, что в ней её автор обратился к глубинным основам русского национального характера, находя в нём, в отличие от «Мёртвых душ» Гоголя, здоровые черты, присущие Вечной России. «Тайна его художества, – писал об Аксакове Хомяков, – в тайне души, исполненной любви к миру Божьему и человеческому»[40].

Аксаков одним из первых в русской литературе ХIХ века сумел собрать воедино в своей «Семейной хронике» основные базовые ценности русского народа, сформированные его героической и трагической историей. Одной из них была ценность православной семьи, с утерей которой к началу ХХ века, по словам Фирса из чеховского «Вишнёвого сада», все стали жить «враздробь». Преодолев искушение учительством, которого не избежали большие русские художники от Н. В. Гоголя до А. И. Солженицына, он сумел в живых художественных образах воплотить национальный культурный код, основанный на православной вере и народной культуре в её многовековом развитии. «Семейная хроника» оказала влияние на всю последующую русскую литературу. При этом прямым духовным продолжателем аксаковских традиций в ХIХ веке оказался не либеральный И. С. Тургенев и не еретик Л. Н. Толстой, а негромкий А. П. Чехов с его внешним неверием, но с постоянным и беспокойным поиском «настоящей правды».

[1] Пётр Ильич Фёдоров родился 22 мая 1956 года в Уфе. Окончил Уфимский библиотечный техникум (1975) и филологический факультет БашГУ (1984). С 1975 по 2020 гг. работал библиографом в библиотеке БГПУ им. М. Акмуллы. С декабря 2020 года работает педагогом-библиотекарем в гимназии № 82 г. Уфы. Участник Аксаковского движения в Башкирии с 1985 года. Автор статей и библиографических пособий о семье Аксаковых, М. А. Осоргине, М. А. Чванове, П. А. Северном, А. Ю. Генатулине, С. Л. Круле, П. А. Храмове и других писателях Уфы и Южного Урала. С 2007 года издавал серию краеведческих мемуаров «Семейные хроники ХХ века», а с 2016 года – серию «Уфимская сирень» (Уфа в художественной и мемуарной литературе). С 2020 года занимается созданием Библиотеки-музея уфимских писателей им. С. Т. Аксакова.

[2] Пришвин М. М. Собрание сочинений: в 8 т. – Москва, 1984. Т. 7: Натаска Ромки. Глаза земли. С. 61.

[3] Блум Г. Западный канон: книги и школа всех времён [пер. с англ. Д. Харитонова]. – Москва: Новое литературное обозрение, 2017. 672 с.

[4] Durkin A. Sergei Aksakov and Russian Pastoral. – New Brunswick, 1983.

[5] Савина Л. Н. Идиллический хронотоп дворянской усадьбы и его отражение в автобиографических произведениях С. Т. Аксакова «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» // Известия Волгоградского гос. пед. ун-та. 2012. № 4 (68). С. 132–136.

[6] Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. – Санкт-Петербург: Питер, 1999.

[7] Борисова В. В. Ветхозаветный код «Семейной хроники» С. Т. Аксакова // Культурные коды русской литературы: материалы Всероссийской (с международным участием) очно-заочной научно-практической конференции, посвященной 60-летию филологического факультета БашГУ. – Уфа, 2017. С. 18–24.

[8] Селитрина Т. Л. Интеллектуальная жизнь в российской усадьбе: (дневники В. С. Аксаковой) // Аксаковский сборник / отв. ред. Г. О. Иванова; Совет городского округа город Уфа, Национальный музей РБ, Мемориальный дом-музей С. Т. Аксакова, Аксаковский фонд. – Уфа, 2015. Вып. 7. С. 81–89.

[9] Перевезенцев С. В. Истоки русской души: обретение веры. Х–ХVII вв. – Москва: Изд-во «Э», 2015. С. 226.

[10] Перевезенцев С. В. То же. С. 227.

[11] Там же. С. 229.

[12] Аксаков С. Т. Семейная хроника. – Уфа: Башк. кн. изд-во, 1983. С. 32.

[13] Там же. С. 33.

[14] Там же. С. 34–35.

[15] Есаулов И. А. Христианское основание русской литературы: соборность // Лит. учёба. 1998. № 1. С. 107.

[16] Перевезенцев С. В. То же. С. 416.

[17] Аксаков С. Т. То же. С. 35–36.

[18] Аксаков С. Т. То же. С. 48.

[19] Там же. С. 48.

[20] Там же. С. 48.

[21] Там же. С. 49.

[22] Там же. С. 50.

[23] Аксаков С. Т. То же. С. 58.

[24] 1 Кор. 13:2.

[25] Аксаков С. Т. То же. С. 63.

[26] Там же. С. 71.

[27] Мф. 12:25.

[28] Аксаков С. Т. То же. С. 75.

[29] Есаулов И. А. То же. С. 109.

[30] Хомяков А. С. О старом и новом: статьи и очерки. – Москва: Современник, 1988. С. 420.

[31] Анненкова Е. И. Проблема соотношения искусства и религии в восприятии славянофилов // Славянофильство и современность: сб. ст. – Санкт-Петербург, 1994. С. 54.

[32] Татаринова Л. Н. Христианский подтекст в литературе Европы и США первой половины XX века. – Краснодар: Изд-во Кубанского гос. ун-та, 1998. С. 176.

[33] Аксаков С. Т. То же. С. 178.

[34] Там же. С. 82.

[35] Там же. С. 169–170.

[36] Аксаков С. Т. То же. С. 186.

[37] Там же. С. 198.

[38] Анненкова Е. И. То же. С. 71.

[39] Там же. С. 71.

[40] Хомяков А. С. То же. С. 413.