Игорь Савельев. Огонь, сжирающий макеты

№ 7

Ему стоило обладать менее громкой фамилией. В этом «вознесении» был заложен такой заведомо парадный жест, что русские люди, родившиеся уже в восьмидесятых – когда герой настоящего эссе облачился в огромную меховую шапку, перестал быть тощим мальчиком с глазами оленёнка, обратился к полуразрешённой уже православности, убитому Николаю Второму, начертаниям «Rossia = Poesia», мало кем виденным видеомам, – так вот, я потерял дыхание, – дети восьмидесятых уже не отличали его от громыхающе официозного, в нашем школьном переложении, пушкинского поколения. Невозможно в наше время обладать фамилией Лермонтов или Державин. Сама фамилия, казалось, относила его к полудревностям, даже на фоне вчерашних собратьев, если брать именно по фамилиям – Евтушенко и Ахмадулина. Их имена удачно будничны, и после кумачово-перестроечного конца официоза, который даже мы младенцами чувствовали, это играло им на руку. (В 1999 году – уже когда Ахмадулина давным-давно живой классик, третья в общенародном сознании после давно почивших Ахматовой и Цветаевой, рязановским фильмам отчасти благодаря, журнал «Знамя», в котором Белла Ахатовна многолетний автор, сделает симптоматичную опечатку. Единственный раз. Можете проверить: в интернет-архивах «Журнального зала», в этой публикации, она названа Ахмадуллиной, с двумя «л», более традиционное – но и не её написание. Магия распространённой, простонародной фамилии не оставляет поэта и много лет спустя после того, как он стал гуру.) Этот эффект совпал. С одной стороны, наша детская «неперевариваемость» самой фамилии Вознесенский. С другой, его отход – как раз после последнего общенародного, чуть даже «попсового» триумфа «Юноны и Авось» в «Ленкоме» 1981 года – от «стадионной» славы – в сторону... более «авангардную», как казалось тогда?.. Или в более затворническую, как оказалось впоследствии? В любом случае – он сошёл со сцены. И я ребёнком слышал в тогдашней популярной песне строчку «И не читай Вознесенского вслух – это очень смешно-о. Очень смешно-о».

Очень смешно-о.

Я узнал, ЧТО ЭТО, только когда готовился уже к поступлению на филфак (рубеж веков: Вознесенский тогда опубликовал в «Знамени», единственном журнале, сохранявшем верность ему с прежних лет, подборку с говорящим именем «Вы застали меня живым»). Репетитор прочитала стихотворение «Монолог Мерлин Монро» целиком. Сейчас над этим стихотворением, кстати, чаще смеются. Для меня, мальчика из пролетарской школы, где курс литературы кончался на «Судьбе человека», это было откровением, что тогда – в глухие годы заключительной книги «Поднятой целины» – писалось такое и о таком. Хотя от сознания и не укрылось некоторое самолюбование, заключённое в этих стихах в скобках: «Как страшно вспомнить во “Франс-Обзёрвере” свой снимок с мордой, самоуверенной на обороте у мертвой Мерлин!». Но и это было понятно. Это было очень по-человечески. А кто бы удержался? А я бы удержался, если бы Бог послал мне такую раннюю, сладкую и глобальную славу? Конечно, нет. Удержался бы титан – например, Солженицын. Перед ним снимаешь шляпу. Вознесенский не был таким титаном. И поэтому к нему – как-то более человечески...

После того занятия я побежал домой и взял с полки потрёпанный сборник поэта, тоненькую книжку начала шестидесятых, на удивление для того времени оформленную, – «Ахиллесово сердце». Не то чтобы зачитал её до дыр, но дыры были, на первой странице – ожог. Вполне конкретный химический ожог. И только несколько лет спустя в каком-то случайном разговоре с домашними выяснилось, что эту книгу давным-давно украли из библиотеки. В то время – жуткий дефицит. С первой страницы выводили библиотечный штамп. Уж чем, я не знаю. Раствором хлорки, кажется.

№ 6

Простите, Андрей Андреевич, что я не так виртуозен словом, как надо, когда пишешь о Вас.

№ 5

Много лет спустя, буквально месяцев девять назад, в Москве я попал на закрытый квартирный показ документального фильма Петра Шепотинника «Лирика». Наверное, глупо рассказывать в одном произведении (если так – в самом широком смысле – подразумевать эссе, и, простите такую наглость, я думаю, в тексте об АВ это чуть-чуть позволено) о другом произведении, но я это сделаю, потому что проникновенная картина так толком и не вышла на экраны. Она снималась в 2007 году согласно пожеланию Зои Богуславской, жены поэта, снималась в их доме в Переделкино, снималась под «предводительством» Богуславской: она водила съёмочную группу подобно тому, как Вергилий водил Данте в бессмертной комедии. Если это можно назвать комедией. В Средние века, в соответствии с канонами, комедией называли то драматическое произведение, где никто не умер. Вознесенский не умер. Он уезжал с врачами на процедуры, приезжал с процедур, говорил с нечеловеческим трудом. Зоя Богуславская заполняла паузы, рассказывая в отсутствие Андрея Андреевича, как они жили и живут, как строится быт в этом стареньком деревянном доме, и оператор надолго впивался, например, в потрёпанную записную книжку, где – видно – многолетними наслоениями – многие-многие имена...

Не к месту вспомнился другой фильм, документальный тоже, конца шестидесятых, про звёздную пару – Любовь Орлову и Григория Александрова. Тогда случилось ЧП, Орловой крайне не понравилось, как она выглядит на экране, и по её категоричному требованию, вплоть до скандала, все её съёмки вырезали. Получился странный эффект отсутствия. Григорий Александров ходит по дому и показывает: а вот это – любимое кресло Любови Петровны...

Петру Шепотиннику этого эффекта, к счастью, удалось избежать. Андрей Вознесенский – часто на экране. Измученный, с больным взглядом, но – сочиняющий стихи, прямо здесь и сейчас. Пришлось пускать субтитры, потому что плохо слышно, что он говорит: тяжёлая болезнь. В этом фильме огромная заслуга оператора. Снимать так, чтобы не было видно, как помощник держит поэта под руку, чтобы он не упал. Снимать так, чтобы благодаря освещению максимально зачернить профиль поэта, – чтобы не было заметно микрофон, подвешенный ко рту.

У замечательной «Лирики» долгая и ещё не оконченная история. При жизни Вознесенского (который, кстати, успел её посмотреть, – и он тоже, как Орлова, не пришёл в восторг от себя такого, но картина ему понравилась) возникали вопросы у близких поэта. Теперь другое: не всё ясно с правами на прокат. Но дело не в этом.

Создатели фильма – Пётр Шепотинник и Ася Колодижнер – в беседе после квартирного показа рассказали вот что. Вообще фильм начинается с интересного и неожиданного монолога. Вознесенский ни с того ни с сего (так было на съёмках) начинает рассказывать, как в середине семидесятых поехал в Свердловск и вместо того, чтобы кататься по заготовленным объектам, попросил отвезти его в Ипатьевский дом, чем поверг в ужас сопровождающих обкомовцев. Но они приехали туда, в это слепенькое здание, на которое с грозным торжеством нацелились жестяные «Комсомольцы Урала». (Это уже моё вкрапление. Ещё чуть дальше по улице, сегодняшней, модерновое здание архитектурной академии, похожее на макет. Каким-то весёлым своим безумием оно напоминает «Пожар в архитектурном институте», одно из первых стихотворений, с которым Вознесенский пришёл в литературу, – так он весело попрощался с альма-матер.) Первый секретарь обкома Ельцин уже, вероятно, постановил снести этот дом. Во всяком случае, он стоял с затопленным подвалом. Вознесенский залез в затопленный подвал – в тот самый подвал. Там были окошки над потолком, крохотные, с резными деревянными рамами, и поэт оторвал фрагмент этой рамы, оставил себе, думая, что именно это – этот рисунок – отпечатался в глазах детей и взрослых венценосной семьи в их последнее мгновение.

Это замечательное раз. Замечательное два (собственно, то, что рассказали создатели фильма) – производное, – то, что они вообще ничего не слышали в этой истории. Вознесенский шевелил губами, ничего нельзя было угадать, даже отдалённо – предмет разговора, и какие-то вопросы задавались изредка только по наитию (и они попадали в цель, как только и бывает в искусстве). Потом звук путём беспрецедентных технических ухищрений хоть чуть-чуть «вытянули», написали по нему субтитры. И сами с потрясением впервые слушали то, что говорил им Вознесенский.

№ 4

И снова я, с мордой самоуверенной, на обороте у мертвой Мерлин.

Года два назад я давал интервью, и когда журналистка спросила, на кого из писателей я хотел бы быть похожим, ответил: на Вознесенского. Потому что он не просто не боится быть смешным, гоняясь за современностью (притом, что современностей при нём сменилось пять-шесть; по крайней мере того, что казалось ему самой солью современности), – он не прикрывает этого стыдливо, как делают и делали почти все художники, подверженные этому пороку. (Классический пример – Тургенев.) И молодняк мог сколько угодно глумиться над его «Девочкой с пирсингом» и с поэмами в форме чата, с непопаданием через раз. Сколько угодно. Сама эта попытка быть всегда впереди стоила всего, понимаете – всего! Имидж ничто. Жажда всё. Не дай себе засохнуть.

Один из уфимских писателей «среднего поколения», иронично комментируя это интервью в своём блоге, написал что-то в духе, что Савельев даже сам не понимает, насколько пародийно похож на Вознесенского (имелось в виду: очередной юный выскочка от литературы), – примерно как новоизбранный президент похож на Николая Второго.

А для меня это был комплимент. Быть похожим – хотя бы пародийно. Даже не будучи столь мудрым и лобастым. Четыре часа утра, и сигаретный дым стоит вокруг монитора облаком алебастровым.

№ 3

И ещё про одно интервью, в котором, впрочем, АВ не упоминался. Это был январь 2005 года, «Российская газета», материал с не самым стилистически выверенным заголовком – «“Новый мир” меняется со скоростью времени». Посвящён 80-летию ведущего литературного журнала страны. Интервью давал главный редактор «Нового мира». Оно сопровождалось фотопортретом главного редактора «Нового мира». Экс-репетитор вглядывалась в газетную полосу с некоторым недоумением. Это и понятно, потому что интервью Андрея Василевского сопровождалось – и без всяких пояснений – фотографией Александра Твардовского.

Забавная деталь позволяет провести некоторое сопоставление.

«Новый мир» Твардовского и стадионный Вознесенский шестидесятых – это две родственные (всё-таки одно время и одна сфера) легенды, которые парадоксально почти не пересекались, как параллельные почти прямые. Кому-то, возможно, покажется кощунственным ставить на одну доску целое общественное движение (каковым, безусловно, был журнал в голубой обложке) и одного человека. Но, как это ни странно, человек в какие-то моменты оказывался популярнее движения, разве нет? Тем парадоксальнее их «несовпадение». Самый популярный журнал почти не печатал самого популярного поэта. Может быть, за десяток «твардовских» лет – одна-две «вознесенские» подборки. Это притом, что молодой, обильно пишущий автор бывал у редактора регулярно. Они и общались постоянно, прекрасно друг к другу относились, вот их фото – на фоне Эйфелевой башни, в составе советской писательской делегации...

Твардовский не печатал его. В том была, как мне представляется, некоторая педагогика. И – шире – стоицизм журнала: мы обойдёмся без рекламных огней. На стометровом киноэкране. В библейском небе. Меж звёзд обильных. Звезде Вознесенскому, обивавшему порог редакции с отказами, это было нужно, вероятно, в качестве некой планки.

Меж звёзд обильных стояли мы, финалисты поволжского конкурса молодых писателей, в нижегородской ночи 2009 года после всех премиальный перипетий – вместе с членами жюри. Была водка. Москвичи плавно собирались отбыть на вокзал, а мы с земляком, юным поэтом Ромой Файзуллиным – на «вписку» со спальниками на полу. Ну а в жюри были смешаны москвичи и местные. И коллега заговорил с коллегой: нижегородский доцент-филолог – с главным редактором «Нового мира». Обсуждалось, какие современные поэты наиболее ценятся журналом, и в конечном счёте – кого готовы печатать в обязательном порядке, какие бы тексты ни присылались. (Ибо, как пояснил главный редактор, у нескольких по-настоящему крупных художников и неудачи – значимы для литературы, что, кстати, правда.) Назывались имена. Доцент, что логично, спрашивал в основном про «вчерашних».

– Вознесенский?

– Нет.

Причины, конечно, совсем не те, что полвека назад. В какой-то момент – в семидесятые? – Вознесенский оказался если не в «генералах», то в качестве единственного разрешённого авангарда. Не думаю, что это получилось сознательно. Но это дорого ему стоило. Во-первых, должность полпреда едва ли не всех западных (и не западных) новых течений была не по плечу никому, даже ему. Во-вторых, новая поэзия, обожравшись «разрешённым» в эти глухие годы, в призраках тех лет не нуждалась.

Летка-енка ты мой, Евтушенко,

Лонжюмо ты моё, Лонжюмо!

Уберите же Ленина с денег,

И слонят уберите с трюмо!

Это Тимур Кибиров. 1987 год.

«Есть что-то неприятное в том, что о смерти Вознесенского написано во всех новостных сводках, а о смерти Всеволода Некрасова сообщили только на десятке сайтов, которые читает ограниченный круг читателей, хотя – всё в этой жизни несправедливо».

Это ЖЖ одного из молодых поэтов. 2010 год, 2 июня, 7:07 pm.

№ 2

Критика била его регулярно: для ортодоксов хрущёвских времён он казался слишком «несоветским», для авангардистов горбачёвских – слишком «советским», не говоря уже о том, что молодость, успех и наглость раздражают всегда. Причём бить за стихи перестали довольно быстро, потому что занятие бесперспективное: если в текстах изначально так «задран нос» в небо экспериментов, что стих порой срывается в штопор, срывается голос, срывается в безвкусицу, если всё сделано на максимуме без всякого страха ошибки (удача, неудача – он лепит, не оглядываясь), – что об этом скажешь? Начнёшь скрупулезно отделять зёрна от плевел – мало того что окажешься занудой, так ещё и означает это приятие его системы координат, его эстетики, что для многих критиков было недопустимо. А если ты отрицаешь его от начала и до конца, то что же, собственно, писать в рецензии, на что вообще опираться в безвоздушном пространстве?.. Нет, стихи, как ни странно, довольно быстро оставили в покое. Всласть глумились над другим. А поводы он давал.

Излюбленный тон был – этакое саркастичное подыгрывание. Вот Владимир Бушин, едва сдерживая смех, важно кивает в статье «Если знать и помнить» 1988 года: да, сейчас ценна каждая строчка Пастернака, нужно спасти всё от забвения, и комиссия Союза писателей во главе с Вознесенским очень многое правильно делает в этом направлении... Собирают золото по крупицам до такой степени, что пришлось опубликовать и такие неординарные слова Пастернака, дарственные – на его книге: «Андрюша... Вы так одарены и тонки... Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю Вас»... Тут, увы, Бушин не выдерживает. Прыскает. «Факт такой публикации убедительней всего свидетельствует, конечно, о душевной тонкости, отмеченной в ней». Ему всё-таки не хватило вкуса закончить этот скетч с тем же клинически серьёзным выражением лица.

Ну что же. Смешно? Смешно. Слабость? Слабость. И что? – воображаемо спрашиваешь почтенного критика, и будто бы видишь его растерянность, потому что – действительно – что? Зёрна и тут неотделимы от плевел. Вознесенский неразделимо такой, и как-то невозможно представить его лишённым хотя бы флёра самолюбования.

И десять лет спустя, когда Станислав Рассадин устраивает на страницах «Ариона» очную ставку, дотошно выстраивает, как следователь, спрашиваешь его: зачем, гражданин начальник?.. В статье «Бес бесстилья» любовно раскладывает цитаты из книги мемуарной прозы Вознесенского и «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской так, чтобы живой поэт мёртвым оказался припёрт к стенке. Поездка в Англию, 1965-й. Нет, две разные поездки, совпавшие во времени: Ахматова летит получать Оксфордскую мантию, Вознесенский – читать стихи в Манчестере. Вот он описывает, как за ним всюду следовала свора репортёров, вспышки блицев, и, чтобы не разрушить атмосферу тихого вечера первой эмиграции, он не поехал в Оксфорд, послал Ахматовой розу, она обиделась... Так-так, потирает руки наш обходительный критик с хирургическими ножницами, а что скажет по этому поводу Лидия Корнеевна?.. И у Чуковской находим: накануне отъезда в Лондон Вознесенский просился на вечер Ахматовой, но она отказала: «На этой церемонии должен присутствовать один-единственный человек: я». И за столом, повесив уже трубку, остроумно шутила: «Свиданий ему не назначила: ни у Большого Бена, ни у Анти-Бена...» – намекала на книгу «Антимиры».

Ликует следователь. Поймали на обмане. Конечно, поймали. Да и что с того? Для меня лично – ничего из этого не следует. В эффектной паузе иллюзиониста (сеанс мгновенного разоблачения состоялся) – дальше – тишина. И уж во всяком случае не следует вывод, который Рассадин внезапно делает спустя абзац: «Образовалось взамен предполагавшегося большого поэта большое общее место». Кажется, ему и самому невесело, что зрители не аплодируют. Кажется – он разозлился.

№ 1

Идея этого эссе родилась в салоне критика и искусствоведа Кристины Абрамичевой, так вот аристократично признаем. Ответственный секретарь «Бельских просторов» Игорь Фролов спросил, смогу ли я написать о Вознесенском. Мысли о нём бродили все те семь дней, что минули после его смерти, смерти не внезапной: он давно был совсем плох, «падал, как штора», как было сказано однажды в аналогичной салонной обстановке; на поздних съёмках – неузнаваем. Вот один из последних выходов в свет – 2008 год, Кремль, вручение ордена. (Снимок с этой церемонии висит в статье о Вознесенском в «Википедии». Гады, молодого бы поставили, теперь-то уже можно.) Странно, что болезнь так изменила его лицо.

О Вознесенском в этот вечер речь зашла, когда я сообразил, кого одеждой напоминает Марианна Плотникова – наша замечательная молодая поэтесса. Она была в синем платье и длинном розовом шарфе. Ярко-синий пиджак и ярко-красный шарф, длиннющий, развешанный на плечах, как тропический питон, – вот в чём явился смертельно больной, неслышимый Вознесенский на своё последнее награждение, и Дмитрий Медведев, похоже, на секунду замешкался, как ему вешать орден в этих шарфовых ландшафтах. Живи мы лет на семьдесят раньше, когда всем налево и направо вешали, нет, не ордена, обвинения в покушении на первых лиц государства, Вознесенский вполне бы мог загреметь, обвинённый в попытке сломать Президенту глаза. Таким безумным сочетанием цветов можно сломать глаза. Если бы он был ещё в состоянии гнаться за всем молодёжным, как чуть раньше, во времена «Девочки с пирсингом», он бы, конечно, увидел в этом своём сине-красном ударе, ну, например, Bluetooth и ИК-порт – двуцветные идолы коммуникации, без которых немыслима жизнь поколения пост-пепси.

Синее и красное. В старом нём это трогало, любовь к шарфикам, эффектным пиджакам... Не то что даже трогательно. Скорее грустно он смотрелся, эти пиджачки вместе со взглядом больного уже человека, которому трудно, которого выводят под софиты...

№ 0

По-своему забавный круг сделала его судьба. Кроме небольшого и чуть ли не первого по всем сборникам стиха – «Пожар в архитектурном институте», в котором огонь весело пожирает и макеты, и комсомольские выговора, ничего в его судьбе последние много-много лет не имело отношения к профессии по диплому, по которой он, кажется, даже и не работал. Это просто нигде не упоминалось, казалось, что и не имело значения. И вдруг, когда он умер, в одной статье, в другой... Вот он, молодой, вихрастый, со своим дипломным проектом: макет гостиницы, подобный блину штанги. Вот он с другим макетом. Вот в заголовке: «Умер поэт и архитектор...». Даже так.

И встретилось параллельно в журнале «Русский репортёр» (от 13 мая) интервью с одним из самых известных молодых архитекторов Фёдором Дубинниковым, который говорит: «Можно быть архитектором, и не строя ничего. Архитектура – это всё, что касается нашего мироощущения: архитектор говорит, как надо жить, в каких пространствах, в какой сфере».

Вот так, понимаешь, сошлось.

 ...Все выгорело начисто.

Милиции полно.

Все – кончено!

Все – начато!

Айда в кино!

Из архива: июль 2010 г.