№6.2024. Амир Аминев. Тысяча и одно мучение

Перевод с башкирского языка Алика Шакирова

Окончание

 

Побег

 

Назначенного вечера еле-еле дождались. Переживания, волнения росли с каждым часом, с каждой минутой. Боялись, что увезут куда-нибудь, пошлют на какую-нибудь работу. Любая мелочь могла свести на нет так тщательно готовящуюся операцию.

Идет мокрый снег. Еще утром начался и до сих пор не прекращается. Хотя и падает, льет сверху, для побега очень удачный момент: немец редко будет заходить в бараки, а самое главное – снег заметет все следы. Один из будущих беглецов наблюдает за общей обстановкой в лагере и за колючей проволокой, другой следит за пленными – надо опасаться таких, как чуваш Саша, готовых продаться за миску баланды.

Перерезать колючую проволоку сначала отправился Сайфулла. Из-за того, что сверху все время падает мокрый снег, работать тяжело, острые концы отрезанной проволоки, замотанные на нее колючки рвут мокрую одежду, вонзаются в тело. Привести в движение замерзшими пальцами рук тупые кусачки – еще одна беда. А делать надо все быстро, каждая минута на счету. Весь взмокший от волнения и спешной работы, Сайфулла за отведенные ему две минуты смог перерезать всего лишь пять проволок. Его сменил Ибрагимов. Во второй заход Сайфулла смог проделать достаточной ширины отверстие, куда мог пролезть человек, вернулся в барак и доложил ребятам, что путь открыт. По сигналу Алима из барака вышли по одному, стараясь не привлекать внимания. Потом нужник. Только убедившись, что вокруг все спокойно, полезли в проделанный лаз. Сначала сам Алим, за ним Галиев, Хабибуллин, Ибрагимов, потом Мелькомонович, Иванов, Ермаков (последних троих Сайфулла впервые увидел только сегодня утром), самым последним выбрался Сайфулла. Он должен был соединить перерезанные концы проволоки, засыпать выкопанной землей яму в проходе, замести снегом следы. Если охранник заметит перерезанную проволоку – пропащее дело. Чем позже узнают о побеге, тем лучше, успеют уйти подальше от лагеря.

Только все выбрались за колючую проволоку, и тут Мелькомонович неожиданно заявил: «Нет, я обратно вернусь!» Он уже сунул было голову под проволоку, как тут же быстрой кошкой подобрался Алим и, ухватив за шиворот, вытащил его оттуда. «Стой, куда? – выхватил он из кармана нож и приставил к его горлу. – Вперед!» Мелькомоновичу ничего не оставалось, как повернуть обратно. Немного отстав, Алим шепнул Сайфулле: «Следуй за ним сзади, если опять задумает повернуть, дашь мне знать».

Это был очень страшный инцидент. Если бы Мелькомонович вернулся обратно в лагерь, он должен был бы сказать, где они находятся. И сказал бы. Тогда бы всех выстроили в ряд, заставили искать, мучили бы, потому что все беглецы – из одного блока. В этом случае, то, что их оставят в живых – под большим вопросом.

Когда соединял перерезанные самим же концы прутьев прихваченными в запас кусками проволоки, заметил, что кто-то из пленных подходит к нужнику. Вот беда-то. Как говорится, нищему и ветер в лицо, не успели еще выйти из лагеря, как судьба посылает им испытание! Тот тип, похоже, заметил Сайфуллу, как назло, смотрит, не отрываясь, зараза. И не уходит, и в нужник не заходит. Как будто заранее знал об их предстоящем выходе за территорию лагеря. Сайфулла лежит, ни жив ни мертв, боится даже дышать, пошевелиться. Где уж там проволоку завязывать! Сердце готово выскочить из груди, стучит оглушительно, кажется, этот стук слышит даже тот тип за колючей проволокой. Лишь бы товарищи не решили вернуться назад к нему.

Это чучело огородное метнулось туда, метнулось сюда, сделало несколько шагов в сторону Сайфуллы и, только заметив приближающихся охранников, повернуло в сторону бараков. Забыл даже про свою нужду, большую или малую. Сайфулла облегченно вздохнул и начал споро связывать концы проволоки. Если охранники подойдут ближе, беда. Хорошо еще, что шагают медленно. Сайфулла начал втыкать в землю концы проволоки, засыпать яму землей, присыпать следы снегом. Затем, пробормотав: «Будь что будет», – вверив себя Аллаху, пригибаясь, побежал к своим товарищам. Не успел пробежать пятьдесят-шестьдесят метров, как возникла новая неожиданность: на вышке вспыхнули два прожектора и начали хищно шарить в темноте. Ладно еще Сайфулла успел распластаться на земле, иначе бы выхватили. А если бы высветили, тут же объявили бы тревогу, целая группа автоматчиков выбежала бы на поиски беглецов.

Впереди послышался тонкий свист. Наверное, товарищи. Как только свет прожектора ушел в сторону, Сайфулла поднялся и что есть мочи кинулся в сторону звука. Товарищи его успели уйти уже довольно далеко. Алим спросил, почему так долго. Сайфулла рассказал обо всем, что с ним произошло: сначала какой-то тип из пленных подошел к нему, пришлось ждать, когда тот уйдет, потом под прожекторами лежал. «Я уж подумал, что ты тоже решил вернуться назад, в лагерь», – сказал Алим.

Впереди, буквально перед ними, проехали на мотоциклах немцы, едва не напоролись на них. Подумали, что это погоня за ними из лагеря, но нет. Оказалось, совсем рядом проходит шоссе. Только пересекли его, как перед ними предстало новое препятствие. На этот раз – глубокая, заполненная водой канава. Видимо, была вырыта для орошения поля. Широкая, никак не перепрыгнуть. Раздумывать нет времени, почти одновременно все попрыгали в воду, оказавшуюся по пояс. Выйдя на другую сторону, не стали останавливаться, повернувшись лицом на запад, припустили что есть сил. Дело в том, что как только узнают об их побеге, немцы обязательно кинутся искать их на востоке. Поэтому перед побегом сразу договорились, что сначала, чтобы запутать, скрыть следы, будут держать путь на запад. Конечно, так получается вкруговую, но зато безопасно.

Вот с такими приключениями начался побег из лагеря Седльце восьмерых пленных. Когда наткнулись на канаву с водой, Сайфулла с тревогой подумал: раз уж сразу же возникли препоны, не будет удачи, пропадем, поймают, но поскольку в дальнейшем сзади никто не нагонял, сомнения понемногу рассеялись. И все же успокаиваться рано, если немцы организуют погоню из лагеря с собаками, а пуще того, на машинах или мотоциклах, то догонят обязательно, это как пить дать. Пока есть силы, надо успеть уйти как можно дальше. Они ведь пока еще идут по территории, занятой немцами. Вполне могут наткнуться на них.

Утихший было снегопад, снова начал валить густой стеной, и ветер разыгрался. Значит, заметет их следы.

Бежали, не переставая, около часа. Когда начали совсем уже задыхаться, как скачущие на сабантуе кони, бегущий впереди всех Алим перешел на шаг. Вслед за ним другие тоже замедлились.

Вскоре забрезжил рассвет. В светлое время идти опасно, можно наткнуться на немцев или полицаев. Поэтому, пока совсем не рассвело, решили укрыться в лесной чаще. Одежда вся мокрая, ни единого сухого места, на ногах будто тяжелые гири, все тело готово рассыпаться от усталости.

Весь день пролежали под сосной. Все глаза проглядели, следя за дорогой. Лишь только начала сгущаться тьма, с трудом подняли свои промерзшие, разбитые тела…

После пяти дней пути вышли к реке Буг. В тот день пришлось с утра до вечера в заполненном снегом и водой открытом поле наблюдать за рекой, за редко появлявшимся на том берегу патрулем.

Сайфулла замерз, впрочем, после форсирования той глубокой канавы с холодной водой он так и не смог толком согреться. Ночью, когда шагаешь, тело разогревается, а вот днем, когда останавливаются, он снова начинает дрожать от холода. Если бы в желудок попала хоть какая-то пища, может, и согрелся бы. В кармане у него, конечно, лежит полбуханки хлеба, но одному только съесть ее совесть не позволяет. Ждет команды Алима. Если подумать, спасибо огромное Маховенко, он же пять дней усиленно кормил Сайфуллу, приговаривая: «Дорога у вас будет трудная, ешь, набирайся сил». Если бы не было этого усиленного питания в те последние пять дней в лагере, наверное, давно уже протянул бы ноги. И все равно, не наешься же вперед на целый месяц. За те пять дней Маховенко и рану его на локте, мучившую почти все лето, залечил. Вот это доктор так доктор.

Когда стемнело, зашли в усадьбу, которую приметили еще днем. Хозяин дома рассказал, что немецкий патруль периодически заглядывает на хутор, что немцы собрали все расположенные на реке лодки, но одна, с трещиной, все же осталась, если, мол, сможете приспособить, забирайте. Вручил им и пилу, сказав, что, может, тоже пригодится. Было видно, что ему хочется скорее избавиться от случайных непрошеных гостей. Потому что, если кто-то донесет немцам на него или же полицаи заметят, за то, что пустил в дом советских военнопленных, по головке не погладят. И беглецы хорошо понимали положение этого человека.

На берегу нашли некое подобие лодки, разорвав на кусочки нательное белье, кое-как заткнули трещину, повалили два телеграфных столба и привязали их с обеих сторон лодки. Получилось что-то вроде катамарана. Только сели в лодку, как она почти сразу наполнилась водой – видно, были еще дыры, которые они не заметили. Долго раздумывать нет времени, надо быстрее переправляться на ту сторону. Сняли остатки одежды, побросали на привязанные столбы и спустились в ледяную воду. Одной рукой ухватились за столб, другой гребут.

Долго плыли. По крайней мере, им самим так показалось. Когда выходили на другой берег, уже начало светать. Стали одеваться, и тут Ермаков вскрикнул:

– Эх, там же мост был!

Смотрят: и вправду всего лишь в ста – ста пятидесяти метрах от них смутно темнеет силуэт моста.

– Черт побери, как это мы его не заметили? – проговорил Хабибуллин, дрожа и стуча зубами от холода.

– Темно же было, как увидишь?

– А тот тип ведь не сказал, что тут мост был, – проговорил Ермаков, зло выругавшись матом. – Пришлось в воду ледяную лезть, когда можно было по мосту пройти. Да и лодка его оказалась никуда не годной.

– Шкурник. Он ведь может и полицаям донести. Надо быстрее сматываться отсюда. И лодку пустить по воде. Если увидят, поймут, что мы переправились.

У всех зуб на зуб не попадает. И одежда вся мокрая, надели ее, а она смерзлась и стучит, как кора. Под этот стук и побежали дальше.

Пока совсем не рассвело, укрылись в расположенном недалеко от шоссе сосновом лесу. Выбрали место пониже, в яме, а там снег, мокрый снег. Набрали сухих веток, обложили ими место укрытия. Лежали-лежали и уснули. Разбудил их оставленный в дозоре Ибрагимов.

– Эй, вставайте, в нашу сторону кто-то идет.

Все почти одновременно, как по команде, вскочили и в самом деле увидели, что по лесной дорожке к ним приближаются, выстроившись в ряд, люди в военной форме, человек пятнадцать.

– Если что, каждый отвечает за себя, ни слова о том, кто мы, откуда сбежали, – сказал Алим.

Возражающих, предлагающих другой вариант не нашлось. «В нашем случае это, пожалуй, самое правильное», – подумал Сайфулла. Но то, что они сбежали из лагеря, видно сразу по их внешнему виду: и на спине, и на груди надпись яркими белыми буквами «советенюн», оружия при них нет, лица заросли бородой, усами. С другой стороны, их много, рядом большая дорога, проезжают вражеские машины, мотоциклы. Если захотят, без препятствий могут поймать.

Когда группа подошла к месту их укрытия на двадцать – двадцать пять метров, Ибрагимов обрадованно проговорил:

– Ба-а, да это же наши! – расплылся он в улыбке, просветлев лицом. – Одежда наша.

– Да нет, брат, не из нашего они племени. Смотри, какие жирные да справные, как будто откормленные на убой свиньи! – сказал Ермаков, зло выругался и потянулся за лежащей под ногами дубинкой.

– А разве не такие же, как мы, беглые пленные?

– Эти попались, рядом с ними немец идет.

– Хватит, – жестко пресек разговоры Алим. – Будь что будет, – и с этими словами поднялся из ямы. Другие тоже привстали наполовину. Те в удивлении уставились на них, даже остановились на какое-то время. На земле, где хозяева – немцы, разгуливают пленные из лагеря! Как это?

– Здравствуйте, товарищи!

Ответа на приветствие не последовало, но все же нерешительно кивнули головой. Выходит, по-русски понимают.

– Вы кто, куда направляетесь? – спросил Алим. – Закурить не дадите?

– Нет, – ответил стоящий впереди. А сам посматривает на командира. Видать, боится его.

Командир этот – круглый, как бочка, с тросточкой в руках, маленького роста немец с тросточкой. На мясистый нос нацепил круглые очки. Лицо злое – презрение так и пышет из него.

– Давайте хозяина вашего отдубасим, выкинем куда-нибудь и уйдем вместе, – вступил в разговор Ермаков. – Вместе будет веселее.

– Нам и здесь неплохо, – ответил передний.

– Да-а, вот оно как. Понятно, – Алим глубоко вздохнул. – Все так думаете? Все из вас уже успели забыть Отечество, Родину, страну, семьи свои? За одну миску баланды продались? Хотите гнуть спину на этого бая? Если бы у меня было оружие, я бы всех вас очередью положил вот здесь. – Скулы у Алима сжались, из глаз брызжет огонь. – Да пропадите вы пропадом! Если не совсем еще потеряли свою честь и совесть, скажите своему хозяину, если встретятся немцы или кто, пусть нас не сдает. Это единственная наша просьба. А вы знайте и помните: придет время, и вам все равно придется отвечать перед родиной.

Просьбу Алима перевели. «Бочка» сразу же просветлел лицом.

– Яволь, яволь, найн ширикен, – затараторил он, кивая головой. Видно, очень обрадовался тому, что идущие под его конвоем не пошли за беглецами и что никакой стычки с ними не будет. Но если бы у него было оружие, он бы им наверняка воспользовался.

Группа пошагала дальше. Идущий самым последним сунул в руку Алима три сигареты. Потом, повернувшись, сказал:

– Чуть дальше есть хутор, загляните туда. В тех местах вроде нет немцев.

– Спасибо, что предупредил.

– Оказывается, есть еще не совсем потерявшие совесть, – сказал Ермаков.

– Верь ты продажной шкуре! Пойдет и донесет. Давайте быстрее сматываться отсюда, – проговорил Алим. – Вот ведь как все кругом изменилось, перевернулось. Вчерашние красноармейцы гнут спину на немецких баев. И домой возвращаться не хотят, и воевать не желают. Потому что сыты. Сволочи! Свиньи!

Опустились сумерки. Пересекли вспаханное поле, и каждый направился к выбранному дому. Шагали не боясь, поскольку было сказано, что немцев на хуторе нет. Дом, в который вошел Сайфулла, был маленький, и сенцы тесные, да и надворные постройки ветхие, ограда покосившаяся. Видно, что хозяйству давно не хватало мужских рук. Сайфулла постучал в дверь. Не дождавшись ответа, осторожно надавил на нее и хотел было уже войти, как на него навалился сзади мужик – то ли за ним зашел, то ли прятался в сенцах, пинками  втолкнул в дом и захлопнул дверь. Был он намного выше Сайфуллы, коренастый, и возрастом старше.

– Из лагеря сбежал? А вот я тебя сейчас в полицию сдам, – проговорил он, примешивая к русским словам польские и белорусские.

Перепугался Сайфулла. И не убежишь, мужик загородил собой дверь. Если бросится на него, сил может не хватить. Краем глаза взглянул в окно и увидел проезжающего на велосипеде по улице полицая. Понял это по его черной форме и белой повязке на рукаве. Сайфулла повернулся и дернулся в сторону окна. Ему только этого и нужно было: стоило мужику повернуться в сторону окна, Сайфулла, собрав все силы, оттолкнул его в сторону и, открыв дверь, с быстротой кошки выскочил в сени, из сеней, пнув дверь, – во двор. Оттуда во весь опор побежал через пашню к склону горы. Мужик погнался за ним, но через некоторое время почему-то отстал, выкрикивая какие-то ругательства. Прямо над ухом Сайфуллы просвистела пуля, потом – вторая. Сайфулла весь покрылся холодным потом, казалось, вот-вот следующая пуля вонзится ему в спину, и он с грохот упадет на землю. Если попадет в руку или куда еще, как-нибудь продолжит бежать, если в ногу – будет ползти, а если в голову или спину – то все. Хорошо, если товарищи увидят, потом придут, похоронят по-человечески, а если не заметят, так и будет здесь лежать, гнить. Нет, шалишь, брат, не попадешь, если уж я из лагеря сумел сбежать, от твоей пули обязательно должен уйти!

Чтобы не дать тому стрелять прицельно, Сайфулла старался бежать зигзагами. В итоге пули начали свистеть то справа, то слева. Когда добежал до края леса, стрельба прекратилась. То ли пули у того кончились, то ли понял, что не сможет попасть. Сайфулла повернулся прямо на бегу: преследователя не видать, а товарищи его, как и он, бегут к лесу, спеша укрыться в нем. Вконец обессиленный, он свалился под дерево. В глазах потемнело, в мышцах слабость, не мог даже пошевелиться, долго приходил в себя. Через некоторое время, по-птичьи посвистывая, нашли друг друга и, решив от греха подальше быстрее уходить отсюда, пошагали вглубь леса – полицай если и не пойдет за ними, может сообщить соседним постам.

– Обманул тот, сволочь, что нет немцев на хуторе! Едва не попались, – выругался Ермаков.

– Может, и не он, а хозяин его донес, – сказал Мелькомонович.

– Кто бы из них ни донес, теперь уж все равно.

Каждый шагал молча, углубившись в свои раздумья. Когда ноги по колено в снежной воде вязнут, по лицу сухие ветки хлещут, дорогу перегораживают упавшие деревья – до разговоров ли тут? В желудке пусто, сил нет, очень устали, уходя от погони.

– Давайте остановимся, передохнем, с ногами совсем все плохо, не могу дальше идти, – сказал Ибрагимов со страдальческой гримасой на лице. Он присел на ствол упавшего дерева и закрыл глаза. Немного набравшись сил, начал стягивать сапог с правой ноги, но у него ничего не получалось, сапог не снимался. Снова со стоном прикрыл глаза, посидел так некоторое время в забытьи, потом опустил голову на ладони рук. Видя, как парень мучается, Сайфулла поднялся, подошел и схватил его за подколенную ямку, а Ермаков начал тянуть сапог. Кажется, перестарались: Ибрагимов дико вскрикнул и повалился назад. Бедняга долго еще лежал с закрытыми глазами, искаженным от боли лицом. Если уж почти сознание потерял, значит, действительно, боль была нестерпимой. Когда он сел, Алим не разрешил больше тянуть его сапог, разрезал голенище своим ножом. Страшно было смотреть на освобожденную от сапога его ногу: на тряпке, подобии портянки, не было ни единого чистого места, вся красная от крови. Тряпку-портянку эту снять невозможно, слиплась вместе с кожей. Кое-как отодрали. От ноги осталась только форма, просто кусок мяса, вся кожа стерлась. И как только он шагал, как терпел. Сколько рек и речушек с ледяной, снежной водой они пересекли, бежали, мерзли и ни разу не разулись за все то время, что бежали из лагеря. А он, Ибрагимов, хоть бы раз охнул!

Алим вытащил из нагрудного кармана какую-то мазь и не спеша смазал ею ногу парня, оторвав рукав своей рубашки, аккуратно наложил повязку. Надел сапог и перевязал голенище куском лыка. Затем снял левый сапог, размотал портянку, снова смазал мазью и эту ногу, оторвал другой рукав своей рубашки и перевязал ею ногу, после чего надел сапог.

Похоже, идти пока Ибрагимов не в состоянии, надо бы дать и отдохнуть его ногам.

– Если не считать пустого желудка, все равно на свободе хорошо, ребята, – развеселился Ермаков, глядя в небо. – Настроение совсем другое, дышится легко, не ждешь, когда тебя ударят, когда тебя убьют. Даже не хочется верить, что где-то есть лагерь, в котором мы мучились. Одно лишь беспокоит: где, в каком месте наши, долго ли нам еще их искать, да и найдем ли?

– Не слишком ли быстро забыл ты свои мучения? Не говори гоп, пока не перепрыгнул. Немцы в любую минуту могут наскочить на нас. Они давно уже вошли вглубь страны, мы у них в тылу ходим, – сказал Мелькомонович.

– Да-а, это правда, мы у них в тылу. И все-таки, сомнительно, что они прямо сейчас выйдут на нас, мы уже довольно далеко успели уйти. Быстрее бы найти своих, взять в руки оружие и истреблять, истреблять фашистов, ни одного не жалея, истреблять.

– Это не только твоя мечта, мы все об этом мечтаем, – сказал Мелькомонович, глубоко вздохнув. – А ты и в лагере был таким, Ермаков?

– Каким?

– Беззаботным.

– А чего беспокоиться? Чем ходить, переживать, разве не лучше быть в хорошем настроении? Я тогда в лагере сказал, что сбежим? Сказал. Получилось же. Скоро и до наших дойдем. Поддаться безнадежности – это половина поражения, товарищ. Эх, – Ермаков набрал полную грудь воздуха и тихонько, про себя начал напевать какой-то марш.

Конечно, сбежать-то они сбежали, но теперь надо как-то добраться до нашей границы, пересечь ее и влиться в ряды Красной армии. Давно идут, много прошли, однако, кроме немцев или полицаев, другие военные им не встретились.

Со стороны того самого злополучного хутора послышался топот конских копыт.

– Никому не двигаться! – предупредил Алим.

– Остановим и отберем лошадь, – это опять Ермаков.

– И что будешь с ней делать?

– Сядем на нее и доедем до границы.

– Если доберемся до границы, и на ту сторону можно перевалить. Трофей.

Всадник, мужик лет сорока, проскакал рядом с ними, беглецов не заметил. По крайней мере, подумали, что не увидел их. И все же решили не испытывать судьбу, вдруг поскакал сообщить полицаям о них, поэтому двинулись дальше, петляя, заметая свои следы, шагали всю ночь.

На рассвете вышли к довольно большой деревне. Подошли к вспаханному полю, на котором пестрыми лоскутами лежал снег, укрылись в лесочке рядом с ним и затаились.

В этот раз место стоянки оказалось более удачным. И деревня, и ее окрестности видны как на ладони. Людей не видать, слышно лишь, как где-то корова замычит, собака залает. С того конца деревни начинается лес. По догадкам Мелькомоновича, это должна быть Беловежская пуща. Выходит, дальше начинается территория Белоруссии. Вот только смогут ли они пройти эти протянувшиеся на сотни километров густые леса? Впрочем, если уж дошли до границы, то идти по территории своей страны наверняка будет легче. Не устроят ли и в этой деревне засаду, как на том хуторе? Есть ли еще деревни там, дальше? Если нет, то где еду найти, как совсем голодными не остаться, где и как силы набирать? Они вступают на родную землю, а там каждый человек, каждое дерево, все поля, луга и перелески, даже вот этот густой лес – все свое, родное. Поэтому каждому хотелось скорейшего наступления вечера, чтобы любой ценой миновать деревню, войти в лес и затерять там свои следы. А там видно будет...

То ли оттого, что с таким нетерпением ждали сумерек, в этот раз время тянулось очень долго. Алиму даже не пришлось давать команду выдвигаться, стоило ему приподняться, как тут же все встали. Отряхнулись, поправили одежду и пошагали. Прямо в пешем порядке Алим разделил группу на две части. В первой – Мелькомонович, Сайфулла, сам Алим, Ермаков, Ибрагимов. Во второй – Галиев и Хабибуллин. Почему он разделил восемь человек таким образом, на неравные части, удивился Сайфулла, но допытываться не стал. Первая группа ушла вперед, вторая должна была выдвинуться через полчаса.

Группа, в которой был Сайфулла, прошла деревню спокойно, без проблем. Кроме женщин, старушек-бабушек да детей, с любопытством выглядывающих из окон, верхушек ворот, никого больше не было видно. Наверное, мужчины на войне, а немцы в этой глухомани, видимо, еще не успели оставить военных, к такому выводу пришли беглецы. Как и было обговорено, остановились на опушке леса, едва лишь углубившись в него, и стали ждать Галиева и Хабибуллина.

Почему все-таки в первую группу взяли шесть человек, а во вторую – только двоих, Сайфулла пока так и не смог открыть секрет этого деления. Обычно, когда делят надвое, делят ровно посередине, наполовину. Если количество людей нечетное, то в одну часть попадает на одного больше, а их восемь, значит, в обеих группах должно быть по четыре человека. Это логика учителя начальных классов, простая арифметика. Впрочем, здесь Алим в качестве командира, еще в лагере был руководителем, организатором группы, грамотный, умный человек, наверняка у него есть какая-то задумка.

И тут вдруг, прорезав жидкую темноту, в воздух поднялась ракета. Это произошло так неожиданно, внезапно, что все вздрогнули. Не успела первая ракета повиснуть в воздухе, как за ней появилась вторая, вслед за этим застучали автоматы. Послышались грубые ругательства, крики на чужом лающем языке.

– Попались, – прошипел лежащий рядом с Сайфуллой Ермаков. – На засаду наткнулись. Или же за нами следом шли.

– Зря их двоих только оставили, Алим, ошибка это была, – сказал Мелькомонович.

Алим ничего не ответил. Сайфулла заметил его вперившийся в сторону деревни взгляд, жевание губ. Да, это была ошибка, Сайфулла тоже об этом подумал. Да нет, почему ошибка, наоборот, правильное решение! Если бы оставил четверых, все четверо были бы пойманы, а так только двое попались. Хотя откуда же Алим знал, что все обернется именно таким образом?

Через несколько минут шум-гам в деревне утих. Но ни от долгого лежания в ожидании, ни от свиста, имитирующего пение птицы, толку не было. Было ясно как день, что двое их товарищей либо попали в руки врага, либо убиты. Опасаясь, что и сами могут попасться, поспешили вглубь леса.

После многодневной мучительной ночной ходьбы силы стали покидать Сайфуллу. Ноги стали тяжелыми, как гири, тело не слушалось. Это означало крайнюю степень усталости. И тут в его голове, чему он и сам удивился, впервые возникло сомнение: правильно ли они сделали, решив бежать? С мучениями уже перешли границу, изголодались и обессилели. И то, что встретятся с частями Красной армии, тоже вилами на воде написано. Там он худо-бедно как-то ведь еще ходил, и дальше продолжал бы ходить, а потом, кто знает, может быть, и освободили бы или война бы закончилась. А после окончания войны кто и зачем стал бы их там держать? Чем отличается смерть в этом лесу от смерти в лагере? И там выбросят, и здесь бросят.

Испугавшись этих мыслей, Сайфулла поднял глаза на своих товарищей – не смотрят ли они на него, не догадываются ли о его думах? Нет, никому нет дела до Сайфуллы, никто не догадывается о его сомнительных размышлениях, словно гусята за гусыней, все молча идут за Алимом.

 

Начало апреля. Холодно. Ночью подмораживает, днем оттаивает. Ноги проваливаются в снег, пытаешься вытащить, а снежная корка не отпускает их. Вся обувь – сапоги, ботинки – прохудилась, разваливается.

Вышли на небольшую лесную поляну. Почему-то снег здесь тонкий, потому что на открытом пространстве он тут, видимо, быстрее растаял. 

– Желуди, – сказал Ермаков, пиная их. – Пока не принесли кашу с маслом и белую булочку, полакомимся хотя бы этим.

Носками сапог начали выбивать из-под снега желуди и, вытерев об одежду, грызть их. Когда в желудке совсем пусто, это тоже хоть какая-то пища. Горьковаты, конечно, но делать нечего, не то время, чтобы выбирать.

– Баста, дальше не могу идти! – Ибрагимов опустился на землю. Со скошенным ртом, он закрыл глаза. Значит, и у этого ноги вышли из строя. Когда сняли сапоги и еле-еле отодрали намотанную на ногу тряпицу, увидели, что вся его ступня стала красной-красной, как сырое мясо. В этот раз Сайфулла оторвал и отдал один рукав своей рубашки. Ногу перевязали, Ибрагимов то ли заснул, то ли снова потерял сознание – не сказал ни слова, даже не пошевелился, так и остался лежать.

– Ладно, нам тоже нужно немного передохнуть, – сказал Алим. Все повалились на землю, каждый постарался найти себе место поудобнее.

Сайфулла собирался сесть на пенек с не до конца растаявшим снегом, стал очищать его рукой и тут заметил, что смахнул какой-то предмет. Поднял его – а это небольшой узелок. Развязал его и увидел завернутую в белую марлю лепешку. Она была вся в дырочках, муравьи постарались. Похоже, летом кто-то во время сенокоса положил узелок на пенечек и забыл.

Шустрый Ермаков, оказалось, лежал и все видел. Когда Сайфулла вытащил изъеденную муравьями лепешку, он произнес:

– Что ни говори, а своя земля она и есть своя, родная, уже и поесть нам приготовила. Товарищи, сейчас Саша всех нас угощать будет.

Саша – это Сайфулла. «Имя твое выговаривать трудно, будем звать тебя Саша», – сказали как-то ребята, с тех пор так и зовут. Когда было произнесено слово «угощать», все с недоверием повернулись к Сайфулле. Что, мол, это еще за угощение? Сайфулла разделил найденную лепешку ровно на шесть частей и раздал ее всем. Там и было-то всего ничего, но обмануть желудок и того хватило. Хоть и сетчатой стала, но испечена-то из настоящей муки, не из лагерных опилок.

Понаблюдав некоторое время за проходящей через лес каменной дорогой, решили перейти ее, и только было поднялись, как заметили вдали скачущую пристяжную лошадь. На арбе сидело с десяток полицейских. Беглецам пришлось быстро спрятаться за соснами.

– Нас ищут, – сказал Ермаков.

Подождав еще какое-то время, перешли через дорогу. И ушли-то не так далеко, как неожиданно увидели окруженный лесом, похожий на барак длинный дом. Пройти мимо него они не могут, потому что есть им давно уже нечего.

– Давай, Саша, ты среди нас самый молодой, сходи к дому. Есть ли там кто-то, нельзя ли найти что-нибудь из съестного? Если что, сразу беги в ту сторону, куда шел, сюда не возвращайся. Постарайся быть предельно осторожным.

«Смотри-ка ты, самый молодой, говорит, это надо еще посмотреть, кому сколько лет», – подумал Сайфулла. Ладно, Мелькомонович пожилой, это понятно, да и самому Алиму уже прилично, Ермаков с Ивановым тоже не далеко от него ушли, а вот Ибрагимов совсем молодой. Это потому что я ростом самый маленький среди всех, поэтому и говорит, молодой. То, что назвал самым молодым, это еще ладно, можно стерпеть, но, если вот так каждый раз на разведку будет только его посылать, это ведь уж совсем никуда не годится, тяжело это. Пойдешь, а тебя и подстрелят. На то, что ноги не ходят, не пожалуешься, считай, все ногами мучаются, так что, раз приказали, надо идти.

Не став стучаться, осторожно открыл дверь и увидел женщину в стареньком платье, качающую люльку с ребенком, рядом с ней, обхватив за коленки, стоит и плачет худенькая девочка лет трех-четырех, возле печки сидит на стуле мужик и что-то штопает. Кроме старого стула, непокрытого стола, железной кровати, больше в доме ничего нет. Слева в углу на полу рассыпана картошка, не больше одного ведра. Сайфулла с удивлением посмотрел и на эту картошку (зачем ее там рассыпали?), и на убогую обстановку дома.

– Здравствуйте!

Хозяин нехотя кивнул головой в ответ, всем своим видом как бы спрашивая: «Кто ты такой, что тебе надо?»

– Немцы или полицаи есть в этих местах?

Мужчина лишь пожал плечами.

– Издалека идем, голодные, еда закончилась, не дадите ли пару картофелин? – спросил Сайфулла, потоптавшись у двери.

– Что это еще за дела? Видите же, двое маленьких детей, нас самих двое, – развел мужик руками. – Эту картошку я за сорок километров отсюда принес. Нет у нас ничего. Доживем ли еще до первой травы? Убери-ка ее подальше, пусть не лежит на виду, – крикнул он, повернувшись к жене.

Не успел хозяин закончить, сказать то, что хотел сказать, как Сайфулла увидел в окно тех самых полицаев, которые пронеслись давеча мимо них на пристяжной. Спускаясь по лесной дороге, они поворачивали в эту сторону. Выскочив из дома, Сайфулла что есть мочи побежал к лесу. Быстрее в лес, в укрытие! Если уж не везет, так не везет: не пробежал и 50 метров, как споткнулся обо что-то, с грохотом упал на землю и… потерял сознание. Много ли надо обессилевшему человеку? Как будто только во сне чувствовал, что его несут, взяв за руки и ноги. Лишь спустя какое-то время он пришел в себя, уже лежа под деревом. Вокруг стояли его друзья, они рассказали, что увидели полицейских, слезающих с арбы возле того самого барака, куда вошел Сайфулла, и начавших стрелять из автоматов. Затем они побежали в сторону леса, но не решились войти в него, и только благодаря этому не сумели схватить Сайфуллу. Оказалось, что совсем рядом расположен комбинат по распиловке досок, видимо, они туда ездили, а, возвращаясь, на обратном пути увидели Сайфуллу. Вот так, благодаря своей находчивости, шустрости, ему и в этот раз удалось спастись.

Заходить в барак во второй раз не было смысла. Не останавливаться, идти и идти вперед, на восток. Правда, теперь они уже не могут передвигаться так быстро, как прежде. Лица пожелтели, обросли бородами, в замутненных взглядах появилась безнадежность. Теперь он уже начали сомневаться, что доберутся до родной страны, встретят войска Красной армии.

Мелькомонович потихоньку начал отставать. Вслед за ним и Сайфулла замедлил шаг – приказ Алима не спускать с него глаз он не забывал.

– Алим, погоди! – сказал Мелькомонович. Помахал рукой, потом повернулся к Сайфулле, велел остановить Алима. Высокому, как жердь, с исхудавшим лицом, этому мужику за пятьдесят лет, наверное, и в самом деле трудно шагать, подумал Сайфулла. Даже пожалел его.

Когда Алим подошел к нему, Мелькомонович некоторое время не мог начать говорить. Затем, запинаясь, заикаясь, начал кричать:

– Зачем ты увел меня оттуда, потащил за собой? – глаза его горели огнем, впалые от голода щеки вытянулись, густые брови прыгнули на лоб. – Ты же нож в меня хотел воткнуть, зарезать! Ответь, зачем ты силком увел меня? Где наши, где наша страна? Завел нас в лес, чтобы мы тут заблудились, как польские шляхи. Знаешь, кто ты? Продажная шкура ты, немецкий шпион!

Спокойно слушал эти слова Алим, худые щеки его сжимались, кулаки стискивались, затем, словно спущенная сжатая пружина, он резко пришел в движение и сбил с ног старика.

– Штабная крыса, тебя что, шагать не учили?! Не хочешь идти? Оставайся здесь! – Алим потянулся в грудной карман, вытащил дрожащей рукой нож и только хотел размахнуться им, как Сайфулла успел встать между ними. Обхватил Алима и заставил его шагнуть назад. Ермаков вывернул из его руки нож. Потолкавшись беспорядочно, все трое упали.

Выяснение отношений как внезапно началось, так быстро и закончилось. Потому что все обессилены, не то что драться, но даже сказать что-то уже нет сил. Как выброшенные на снег старые тряпки, в разбросанном виде полежали немного, затем с трудом поднялись и в полном молчании пошагали дальше.

Стемнело, и вдали показались какие-то огоньки.

– Беловежск, – сказал Мелькомонович. Но никто этому особо не обрадовался. Потому что до сих пор им еще не удавалось благополучно, да еще и с едой выходить из деревни или хутора: Галиев с Хабибуллиным попали в руки полицаев, Сайфулла еле унес ноги.

И тут Иванов остановился, постоял немного, покачиваясь из стороны в сторону, затем рухнул на землю. Его тонкое худое тело начало дергаться, дыхание участилось, глаза выкатились:

– Больше не могу, прощайте... – сказал он тихо, еле слышно.

Собрали все, что было вокруг – листья, щепки, куски земли, навалили все это на его бездыханное тело, сверху еще кусты, сучья деревьев положили. Чтобы вырыть могилу и похоронить по-человечески, не было ни сил, ни времени.

Беловежск решили обойти стороной, по окружной дороге, потому что велика была вероятность встречи с немцами или полицаями. Впрочем, какая уж там окружная дорога, понятно, что дорога – это путь через лес, через болота, выходящие из города мелкие и крупные дорожки-дороги. Чтобы не попасться на глаза врага, надо глядеть в оба, быть очень осторожными.

После достаточно долгого перехода идущий впереди Алим внезапно остановился и молча дал предупреждающий знак, подняв руку вверх. Смотрят: в нескольких местах огни горят, охранники ходят, там и сям беспорядочно бревна лежат, деревья, сучки, щепки, кучи опилок виднеются. Пытаясь обойти город, похоже, вышли на расположенный в пригороде завод по распиловке досок? В темноте всего не увидишь. Повернули было назад, наткнулись на высокий забор. Снова повернули, но тут увидели перед собой возвышающиеся горы опилок. Идти опять вдоль забора не могут, да и сомнительно, что найдут эту обратную дорогу, а самое опасное, немцы могут заметить. Алим махнул рукой и перепрыгнул через забор. Остальные последовали за ним. Неудачно приземлившись, Сайфулла вновь потерял сознание.

– Саша, Саша, ты жив? – спрашивает кто-то. Голос теряется, слышится тяжелый вздох, кашель, затем тот же голос повторяется: – Саша, в каком месте у тебя болит? Давай приходи в сознание, тут совсем рядом речка, умойся, легче станет.

Так это же Алим! Только он умеет так заботливо, чутко, до глубины души тепло обращаться. Вон как искусно в тот раз перевязал ногу Ибрагимову. Даже самая опытная медсестра не сможет так умело это сделать, словами настроение поднять. Вот и сейчас он так тепло с ним говорит. Сайфулла и сам не знает, что и где у него болит. Спина, конечно. Когда спрыгивал с забора, рука сорвалась – все из-за проклятого бессилия, спиной упал, видать, на что-то твердое. Ладно, если ребро не сломалось или позвоночник не повредил.

Сайфулла осторожно, с опаской, открыл глаза, пошевелил руками. Хотел приподняться, но из-за острой и нестерпимой боли в спине снова лег. Потом перевернулся на живот, еле-еле встал на коленки. Опираясь на протянутую Алимом руку, поднялся на ноги. Посмотрел поочередно на каждого из уставившихся на него товарищей и медленно спустился к реке, умыл лицо. От холодной воды стало как-то вроде легче, сознание прояснилось.

– Вот так, Саша, не сдавайся, не будем поддаваться, – сказал Алим.

И все же рановато начал радоваться, голова Сайфуллы резко закружилась, и он снова упал. Все тело покрылось холодным потом, потом начался озноб, снова вспотел, начал бредить, от кого-то убегал, кричал, звал на помощь. В этом столпотворении, сумятице, кутерьме перед его глазами промелькнули лица жены, сына. Будто они сидят дома все вместе за небольшим столом и едят картошку. Снится курице пшено, а что же может сниться голодному человеку – конечно, еда. Да, что-то раскис он. Снова Алим разбудил его. Ничего не говоря, молча машет рукой – вперед. Значит, надо двигаться, продолжать путь дальше. Сайфулла с большим трудом, встал сначала на колени, затем поднялся и встал на ноги. Спина гудит, зудит от боли, тело тяжелое, словно камень. Надо шагать, никак нельзя отставать от товарищей. Держась за забор, Сайфулла пошагал вдоль маленькой речки вверх по ее течению, там перешел на другую сторону по упавшему дереву. Едва не упал. Он идет самым последним.

Шли довольно долго, и вышли, наконец, к большой дороге, спрятались на краю леса. Проехали мимо несколько мальчишек на велосипедах, старик верхом на лошади. Потом Алим остановил подростка лет тринадцати – четырнадцати, попросил у него полкоробка спичек. Идти по открытой дороге все равно было боязно и опасно, поэтому шагали, то приближаясь к дороге, то немного углубляясь в лес. Близость своих людей несколько подняла настроение беглецам.

– Лагерь, – тихо произнес вдруг Ермаков.

Все остановились как вкопанные. В самом деле, очень похоже было на лагерь возникшее впереди сооружение. Возвышающаяся на пять-шесть метров вышка, окруженный двумя рядами колючей проволоки довольно большой майдан.

– Куда ни пойди, везде лагеря. Вся страна ими заполнена. И когда только успели понастроить их? – сказал Ермаков и выругался трехэтажным матом.

– Попались, – а это уже безнадежный голос Мелькомоновича.

– Пока еще не попались, охраны же нигде не видно, – произнес Алим, не глядя на Мелькомоновича. – Без паники.

– На дорогу посмотри, видишь, следы подков от немецких сапог.

– Ну, и что, где их только сейчас нет. По всей стране шагают. Иди, Саша, сходи, проверь, может, в этот раз будешь удачливее.

Да, и то правда, хотя бы один раз надо добыть Сайфулле удачу. Нехорошо это возвращаться каждый раз с пустыми руками, да к тому же немцев или полицаев за собой приводить. Как-то неудобно перед ребятами, надо оправдать их доверие. Он приподнялся, натянул поглубже на голову помятую свою кепку и двинулся с места.

Поставив одну ногу на дощатую ступень вышки, Сайфулла посмотрел по сторонам, потом наверх. Вроде ничего такого не заметно, не знай, как там наверху. Вторая ступенька, третья, четвертая… При каждом шаге наверх раздается гул, при этом кажется, что вышка все больше раскачивается. С каждой новой ступенькой его сердце будто начинает биться все чаще, и силы тают, которых и без того совсем мало. Наконец, добрался до верха, к счастью, тут нет никого. Впрочем, если бы кто-то и был, увидев его, давно бы уже прицелился и выстрелил. Кругом разбросаны окурки, даже дым табачный еще не успел толком рассеяться, значит, спустились отсюда совсем недавно. «Хоть накуримся вволю», – подумал Сайфулла, и начал собирать разбросанные по полу окурки. Решив проверить, не возвращается ли кто обратно, посмотрел вниз и заметил открытый то ли подвал, то ли траншею. Сайфулла спустился вниз и пошел туда. Посмотрел, а там в углу… куча картошки! Видно, открыли для просушки, проветрить. От радости он то выходил наверх, то спускался вниз, брал в руки по несколько картофелин и, поняв, что один много не унесет, начал махать руками товарищам. Те, спотыкаясь, тут же подбежали. Увидев кучу картофеля, округлили глаза, заулыбались.

– Молодец, Саша, в этот раз и в самом деле оказался удачливым, – сказал Ермаков, потирая руки. – А то уже я сам хотел было идти в следующий раз, если бы у тебя ничего не вышло.

– Да, удача в этот раз ему улыбнулась, – сжал Алим локоть Сайфуллы. – Столько богатства.

Кто куда смог, туда и стал набивать, засовывать картофелины: в карманы, кепки, шапки, рубашки. Не выдержав, в нетерпении, вытерев об полы шинели, об рукава, некоторые стали есть.

– Не есть! – громко произнес Алим. Сказал так твердо, как будто отдал приказ. – Сейчас животами будете мучиться, может быть отравлена. Надо сварить, испечь. Быстро уходим отсюда, пока немцы не вернулись.

Зайдя в лес, собрали сухие сучья, ветки, кору и разожгли костер. Закопали туда картошку. Часть своей добычи вот так, торопясь и обжигаясь, съели, добавляя дров в огонь, испекли в углях еще одну часть, остальное же, разделив всем поровну, решили припасти, чтобы этой пищи хватило еще на несколько дней. Когда двинулись дальше по краю леса, поросшего давно не кошенной, высокой, сухой, превратившейся в палки травой, солнце уже клонилось к закату. После того, как подкрепились картошкой, тело как будто даже полегчало, настроение стало приподнятым, а самое главное – в карманах у каждого припасено хоть немного еды.

Сайфулле показалось, что сзади послышались какие-то звуки, он остановился и навострил уши. Но больше никаких звуков слышно не было. Только двинулся дальше, как вновь до его уха донеслись как бы шлепающие по воде звуки. Время от времени вроде бы даже слышится какой-то очень тихий, едва ли не шепотом, разговор и даже тяжелые вздохи. Если бы это были немцы или полицаи, то начали бы кричать или стрелять, а эти ничего не говорят. Сайфулла побежал вперед, к Алиму.

– Сзади кто-то идет!

– Кто, ты их видел?

– Нет, их не видно, слышно только, как шагают и тяжело дышат.

Остановились. Словно подтверждая слова Сайфуллы, тут же сзади послышался треск сломанного дерева, потом кто-то то ли упал, то ли споткнулся, во всяком случае, послышался всплеск перемешанной со снегом воды.

– Бежим! – крикнул Алим, и все бросились вперед. Но далеко уйти им не удалось, путь преградила река. Эх, как же надоели повсюду встречающиеся вот такие речушки, болотистые озера! Кинулись туда, побежали сюда, однако просто так речку не перейти, похоже, глубокая. Не зная, что делать, нырнули в прибрежный кустарник. Но и здесь особо не спрячешься, без листьев заросли кустарника просматриваются насквозь.

– Алим, Ермаков!

По именам выкрикивают! Кто же это такие, что фамилии их знают? Не веря своим ушам, Сайфулла посмотрел на товарищей. Погоди, да ведь голоса их знакомы…

Он еще не успел додумать до конца, как Алим поднялся со своего места:

– Ребята, это же наши…

Да, это были попавшие в деревне в немецкую засаду Галиев и Хабибуллин. Сколько же они их ждали тогда, на опушке леса?! Подумали, что их поймали либо убили, и вынуждены были, не дождавшись, уходить без них. Выходит, не поймали их, и даже если поймали, они сумели сбежать.

Тут же, выйдя из своего схрона, все пошли навстречу своим товарищам. Их лица, давно уже забывшие, что такое смех, просветлели, начавшие погружаться в безнадежность взгляды сразу загорелись, усталость забылась. С тех пор, как сбежали из лагеря, было ли событие, радостнее этого? Хромая и ковыляя, Галиев бросился в объятия Сайфуллы.

– Земляк, не чаял уже и увидеться с тобой! Вот ведь, вот ведь как… вы бежите, а пуще вашего мы бежим. Пока догоняли, все ноги кончали, – а сам часто-часто моргает, по тронутому оспой лицу катятся слезы, руки дрожат.

– Прости, земляк, услышали шум и погнали, и я за ними. А что же вы не закричали?

– Да как закричишь, кругом немцы, полицаи ходят…

Возле реки накормили Галиева с Хабибуллиным картошкой, выслушали их рассказ о том, как они попали в засаду, как сумели выбраться.

Оказалось, только они зашли на деревенскую улицу, сразу же в небе загорелась ракета, откуда ни возьмись появились полицаи, погнались за ними, а сил бежать уже нет. Те, конечно, нагнали, избили сильно. Закрыли в сарай, чтобы назавтра куда-то отправить. Да разве будет человек, однажды вкусивший свободы, подышавший ее воздухом, спокойно дожидаться своей смерти? Ночью, выбив доски на крыше, сбежали. Да, действительно, сидя там, на болотах, Сайфулла с ребятами, конечно, видели запущенную ракету, слышали поднявшийся в деревне шум-гам, звуки выстрелов, но им и в голову не могло прийти, что события развернутся таким образом. Во всяком случае, они ожидали худшего. Даже неисправимый оптимист Ермаков, упав духом, с обидой высказал Алиму, зачем, мол, надо было их двоих оставлять.

– Погодите, а почему вас пятеро? – Хабибуллин обвел каждого взглядом. – Иванова не вижу.

– Умер, – сказал Алим, тяжело вздохнув. – По дороге умер.

Назавтра продолжили свой ночной и дневной путь. Как всегда, впереди Алим, замыкает – Сайфулла. Теперь уже у всех настроение приподнятое и шагать не так страшно, как прежде: что ни говори, а вместе, когда все в сборе и больше народу – это совсем другое дело.

 

Кажется, пути-дороге не будет ни конца ни края. Сайфулле раньше приходилось слышать о заблуждениях заблудившегося в лесу человека: ему кажется, что он идет в каком-то, возможно, правильном направлении, на самом же деле, он кружит на одном месте, каждый раз возвращаясь в одну и ту же точку.

Подобно этому, и они тоже будто идут не прямо на восток, а топчутся на одном месте. Когда голова начинает кружиться, ноги гудеть и живот сводить от голода, Сайфулла старается вспоминать детей, которых он учил, свою школу, учителей, с которыми работал вместе, представлять их перед глазами. Иногда он начинает мысленно разговаривать с Фазилой, своим сыном. Так легче, во всяком случае, на какое-то время забывается тяжелая, как чугун, реальность. Эх, да разве можно сравнить годы учительства в школе с нынешним их положением? Иногда даже не верится в так быстро сменяющиеся, как кадры в кино, события прошлой жизни. Кажется, вот только что был в деревне, рядом с женой и маленьким сыном, только что ходил в курсантах училища, и служба на границе будто вчера только была, а теперь вот, как дикий зверь, убегает, прячется от охотников. И ведь где, у себя дома, в родной стране! Когда же они, наконец, избавятся от этого плена-окружения и присоединятся к частям Красной армии?

Другое, что удивляет Сайфуллу – это огромная территория его страны. Они уже идут больше месяца, а до сих пор никак не могут встретить ни партизан, если, конечно, они где-то есть, ни части Красной армии, да наконец, линию фронта увидеть. Сколько еще километров, сколько еще дней надо шагать, чтобы дойти до них? Где большие дороги, где железнодорожные пути, почему большие города не встречаются? Ведь даже звуков выстрелов, взрывов бомб, снарядов не слышно. Если не считать летящих на восток самолетов с черными крестами, кажется, будто и войны то нет. Эти самолеты доказывают другую истину – немецкие войска, выходит, довольно далеко ушли вглубь страны.

Спросишь у Алима, правильно ли идем, он кивнет головой – и все, да еще и выскажет сердито, мол, куда же я вас могу вести, кроме своих. Конечно, они и сами знают, что идут на восток, видят это и по восходу, и по заходу солнца, по состоянию дня, а спрашивают только для того, чтобы успокоиться, подбодрить друг друга. И до ушей ведь нужно довести информацию.

Вышли на довольно широкое открытое место. Немного в стороне, вдали, видно пасущееся стадо и два человека рядом с ним, чуть подальше, позади возвышенности, виднеются крыши домов, печные трубы.

– Давай, Саша, может, и в этот раз улыбнется тебе удача, – сказал Алим после долгого просматривания округи. – Разузнай о делах в деревне, спроси, далеко ли фронт, есть ли поблизости немцы, может, и еду какую сможешь найти. В общем, сам знаешь. Ты у нас теперь опытный разведчик.

Сайфулла взял в руки длинную, со свой рост палку и двинулся в сторону пастухов. К своей обязанности разведчика он уже вроде и привыкать стал, а вот некоторый страх все равно остался. Видно, это не такое чувство, которое проходит, к которому можно привыкнуть. Подойдя ближе, он заметил, что пастухами были мальчик и женщина. Мальчику от силы десять-одиннадцать лет, а женщине где-то под тридцать. Видно, мать с сыном. На приветствие ответили охотно и открыто.

– Это откуда же вы идете, что дошли до такого бедственного состояния? – сказала женщина, прежде чем Сайфулла успел что-то спросить.

Сайфулла никак не ожидал такого вопроса, поэтому немного растерялся. И все-таки не стал говорить о побеге из лагеря. Лишь раскинул в стороны руки, как бы говоря: разве не видно, откуда иду, посмотри на внешний вид, одежду.

Вытащив из своего узелка большой кусок ржаного хлеба и кусок сала, женщина протянула их Сайфулле. У того, при виде съестного, сразу потекли слюни и вытянулись щеки.

– Спасибо, большое спасибо, – сказал он, засовывая припасы за пазуху.

– А что же не едите? – в недоумении спросила женщина.

– Я не один, – виновато ответил Сайфулла. – С товарищами я. Нельзя ли в деревне раздобыть что-нибудь поесть для нескольких человек?

– Не знаю даже. Сейчас не очень-то и делятся люди. Если и пойдешь, то лучше к вечеру либо ночью. Немцы внезапно налетают и устраивают облавы, грабеж. Что под руку попадет, то и тащат. И партизан опасаются. А вечером в деревне тихо, спокойно.

– Партизаны здесь есть?

– Сама не встречала, а люди говорят, есть. А ты разве не партизан?

Женщина рассказала, что с самых первых дней войны муж ушел на фронт, она осталась одна с двумя детьми. Ранней весной нанялись со старшим сыном пасти деревенский скот.

Все услышанное было важной информацией. Друзья встретили Сайфуллу радостно. Если попадание в их желудки хотя и с пальчик еды было большим счастьем, то весть о партизанах возродила в них гаснущую надежду. Решили отдохнуть до вечера, и потом пойти в деревню.

В первый дом должны были зайти Сайфулла, Хабибуллин, Ермаков, а остальные, укрывшись в кустарниках в 100–150 метрах, ждать.

Когда открыли дверь, хозяйка дома и ее 8–10-летняя дочь шарахнулись от испуга в угол и едва не закричали. Подумали, что их испугали заросшие бородами лица беглецов, вся в лохмотьях одежда, но оказалось, причина была в другом: несколько дней назад их соседей за то, что накормили и снабдили едой таких же, как Сайфулла, людей (выходит, не они одни сбежали из лагеря), немцы схватили и куда-то увезли, дом сожгли. После этого случая все деревенские как огня боятся тех незнакомых людей, кто к ним заходит. Рассказав эту историю, женщина сунула им в руки буханку хлеба и, едва не выталкивая, выпроводила их из дома. Людей понять можно, кому же хочется ни за что дать на сожжение свой дом и быть куда-то угнанным. Кто знает, может, в саму Германию угонят.

Когда вернулись к схоронившимся товарищам и немного передохнули, Хабибуллин предложил:

– Давайте еще раз сходим, – Галиев загорелся, и они вдвоем снова двинулись в сторону деревни.

Не прошло и получаса после их ухода, как в небе одна за другой показались две ракеты, послышались крики.

– Попались, – тяжело вздохнул Алим.

– Не надо было отпускать, – произнес Мелькомонович.

– Не попадутся, они уже научились сбегать, – сказал Ермаков. – И в этот раз разберут крышу и убегут.

Как и договаривались, подождали еще какое-то время, потом через болото ушли в лес. До самого рассвета, чего только ни передумав, ждали на опушке леса, наблюдая за местностью возле деревни, но ни идущих, ни подающих голос так и не было. Ближе к полудню от приехавшего на лошади в лес за дровами деревенского старика узнали, что их товарищи попали в руки полицаев, а сегодня утром их куда-то увезли. Увы, в этот раз в сарай их не закрыли, иначе опять ушли бы через крышу. Жалко было парней. Обидно, что так нелепо пропали, когда, казалось, вот-вот выйдут из окружения, встретятся с партизанами, либо с частями Красной армии. И как бы ни пытался обнадежить, как всегда, неунывающий оптимист Ермаков, мол, вот увидите, они снова догонят нас, эти ребята нигде не пропадут, тем не менее все понимали, что дважды обмануть смерть еще никому не удавалось…

 

Темный лес. Дороги нет. Под ногами хлюпающая вода, поваленные деревья. На первый взгляд, не совсем понятно направление их движения, все гуськом, как гусята, тянутся за Алимом. И компас, и карта у него. Он среди них самый терпеливый и самый сильный. Много не говорит, каждое слово, каждое движение заранее продумано, просчитано. Поэтому его и уважают, и боятся.

Пока шли, Ермаков увидел под ногами в воде похожее и стеблями, и корнями на морковку растение и сорвал его. Повертел в руках, вытер о полы шинели и начал есть.

– Морковка! Когда еще доберемся до каши с маслом, а пока поедим эту, – сказал он каким-то диким голосом, еще и смеясь при этом. А сам радуется. Как ребенок, показывает большой палец, мол, вы тоже попробуйте, вон ее сколько под ногами.

Ее и Сайфулла бы с удовольствием сорвал, вот только нагнуться сил нет. Ему кажется, если присядет, суставы его не выдержат, упадет и больше уже встать не сможет.

Еще немного пройдя, решив передохнуть, Алим остановился на небольшой возвышенности, где не было воды. Сели, прислонившись друг к другу спинами. Ноги протянуты, глаза закрыты. И вдруг Ермаков вскрикнул громко и хрипло, немного приподнялся, начал беспорядочно махать руками, выпучил глаза, схватился за живот и повалился на землю. Изо рта пошла белая пена, глаза закатились. Пока вскакивали со своих мест, недоумевая, что случилось, Ермаков уже перестал дрыгаться. Все произошло так быстро, что они даже не успели прийти в себя.

– У кого еще есть морковка? Выбросьте, не ешьте! – закричал Алим и проверил у каждого руки. Из рук до сих пор ничего не понимающего Ибрагимова, уже начавшего обтирать об одежду, вырвал морковь и отбросил ее подальше. – Отравлена. Не есть!

Смерть так быстро и неожиданно встала между ними, что все молча уставились на скорченное тело Ермакова и ничего не могли сказать. Озорной, острый на язык, никогда не унывающий, этот парень, наверное, опять разыгрывает их, хочет поднять им настроение, так воспринимали они случившееся. Казалось, вот сейчас он поднимется, произнесет: «Ага, испугались, думали, что умер!» – рассмеется от души, а потом скажет: «Не бойтесь, пока не дойду до своих и не заставлю драпать немцев назад вот по этой же дороге, смерти моей не дождетесь». После долгого оцепенения, очнувшись и поняв, что товарищ их уже мертв, осознав, наконец, это, перетащили тело парня в более сухое место, устлали свежим тальником, положили туда и завалили ветками. Алим принес первые цветы.

– Он собирался, как только дойдем до партизан, сразу начать громить немцев, да, видно, ему, бедняге, на роду было написано остаться лежать на этом месте, – вздохнул Мелькомонович.

– У тебя нет никакого права называть его беднягой. Он был истинным патриотом. И умер как настоящий воин с оружием в руках, – резко сказал Алим. – Если благополучно дойдем до своих, давайте поклянемся отомстить врагам за Хабибуллина, Галиева, Ермакова, Иванова. Если бы немецкие фашисты не оккупировали нашу землю, они были бы живы. Поклянемся за них и за всех своих товарищей, кто умер в лагере. Клянемся! 

– Клянемся!

– Клянемся!

– Клянемся!

По их лицам текли крупные слезы, скулы на щеках играли, губы поджимались, кулаки сжимались. Какие хорошие мужики погибли. С самого первого дня побега из лагеря Ермаков всех успокаивал, ободрял, временами шутил, тем самым зажигал в их сердцах надежду, никому не позволял поддаваться панике. С ним было и весело, и легко, и надежно. Кто знает, если бы не он, могли бы своими сомнениями, безнадежными мыслями начать поедать сами себя, перессорились бы между собой. Вон Мелькомонович не выдержал, начал ломаться – и едва не сломался. Если бы не было острого на язык, озорного, охочего до шуток Ермакова, кто даст гарантию, что невеселое, кислое, плаксивое настроение Мелькомоновича не передалось бы и другим?

Вторую половину дня шагали с опущенными головами, молча, не говоря друг другу ни слова. Даже об осторожности, соблюдении безопасности забыли. Смерть Ермакова всех потрясла, выбила из колеи. Неизвестно, как другие, но Сайфулла теперь уже начал сомневаться в том, что им удастся благополучно пройти эти леса, встретить партизан или части Красной армии. Хоть какая надежда появилась бы, если встретили бы кого-то на своем пути, услышали звуки выстрелов, увы, кругом могильная тишина. Сколько еще им шагать? Двое попали в руки полицаев, двое умерли, чья теперь очередь?

– Алим, где мы, в какой стороне, выйдем, наконец, к какой-нибудь деревне, городу или нет?

Погруженный в свои думы, Сайфулла вздрогнул. Оказалось, это Мелькомонович заговорил. Голос еле слышный. Совсем обессилел. Не одного Сайфуллу, выходит, беспокоит мысль о том, где они сейчас находятся. Алим остановился, медленно повернулся и посмотрел назад.

– Я думал, ты и без меня знаешь, где мы находимся, а ты, оказывается, не знаешь. Мы идем по белорусским лесам, направление движения – на восток.

– Ты хочешь, как Сусанин, завести нас в этот лес, чтобы мы заблудились? Не выйдет! Мы не поляки, мы советские люди! У тебя нет никакого права мучить, водить нас вот так! Из лагеря восемь человек сбежали, четверых из нас уже нет, пока не умерли оставшиеся, давайте выйдем из леса, сдадимся. Они тоже люди, самое большее, снова в лагерь отправят. Там и дождемся окончания войны. Не будет же она идти вечно… От кого бежим, прячемся? Сколько еще идти?

– Я тебя силком из лагеря не вытаскивал, Мелькомонович.

– Силком вытащил. Нож к горлу приставил. У меня не было желания идти с вами. В тысячу раз лучше умереть, чем так мучиться. Все равно не доберемся до своих.

– Не спеши, умереть никогда не поздно. Война еще не скоро закончится. Раз уж столько прошли, до своих обязательно должны дойти.

– Ермаков тоже говорил те же самые слова, что ты, а теперь вон, остался лежать. Посмотри на ситуацию трезвыми глазами. У тебя же есть карта, компас, объясни, а ты ни слова.

– Ты же офицер, очень хорошо знаешь, что невозможно все заранее предугадать, рассчитать, – вклинился в их разговор Ибрагимов. – А я думаю, что правильно идем. Нельзя обвинять Алима в каких-то кознях, измене, предательстве. Он руководитель, командир.

Сайфулла услышал, как Ибрагимов сказал по-татарски, как бы сам себе: «Капризной невестой оказался этот тип». В самом деле, как капризная, ворчливая, вечно чем-то недовольная невеста ведет себя Мелькомонович. Все находятся в равном положении, Алиму или тому же Ибрагимову никто не создает особых условий, и питаются не отдельно ото всех, в таких же лохмотьях, и на ногах обувка вот-вот развалится. Если через несколько дней не встретят партизан либо не выйдут к хутору или деревне, Мелькомонович вполне может выкинуть какой-нибудь фокус. И тогда положение станет намного серьезнее: или останется лежать здесь, либо поднимет руки при встрече первого же полицая.

Мелькомонович больше не стал спорить, понял, что товарищи едины и не поддерживают его. Алим бросил взгляд на Сайфуллу и кивнул ему головой: не спускай, мол, с него глаз, смотри в оба. Сайфулла тоже кивнул в ответ, мол, понял.

Двинулись дальше.

 

Дни совсем уже потянулись к весне. Солнце пригревает все сильнее, растаявший на полях, лугах и перелесках снег наполнил водой ложбины, ямы, деревья налились почками. Защебетали наперебой птицы, начали вить гнезда на верхушках деревьев, кругом начали бегать лисы, зайцы, кабаны со своим выводком поросят.

В последнее время природа более благосклонна к беглецам: по ночам уже не так холодно, днем тепло – во время остановок можно снять обувь и просушить ее, дать отдохнуть ногам. Теплые дни помогли и ногам Ибрагимова восстановиться. Алим смазывает их какой-то мазью и бинтует рукавом своей рубашки. В итоге содранное до мяса место покрылось тонкой кожей, и шагать стало легче, говорит он.

Спустя несколько дней после того разговора, в середине дня, наткнулись на старую вышку, высотой восемь – десять метров. Долго наблюдали, лежа в засаде, нет ли кого поблизости, потом полезли наверх, кроме Мелькомоновича. Отсюда округа видна как на ладони. Рядом проходит проселочная дорога со следами колес телеги, чуть дальше, в двух-трех километрах, как будто виден дымок. Значит, недалеко хутор или деревня. Решили наведаться в эту деревню. Спустившись с вышки, пошли по той самой проселочной дороге и вдруг увидели идущего им навстречу человека. Но тот, заметив их, быстро юркнул в придорожные кусты. Удивились такому, потому что раньше они шарахались от посторонних, а тут их испугались.

– Эй, товарищ, погоди! – крикнул Алим ему вслед. – Мы советские люди.

Не сразу вышел тот из своего укрытия, пришлось подождать. Это был белорус лет пятидесяти – пятидесяти пяти.

– Ночью лошадь мою увели, ее ищу, – сказал он, как бы оправдываясь за свое мальчишеское поведение.

– В деревне есть немцы?

– Нет.

– А полицаи?

– Сегодня и их не видать, один раз в два-три дня только наведываются.

На расспросы о том, как найти своих, в какую сторону шагать, этот человек ответил так. Недалеко отсюда протекает река Шары. Довольно глубокая, перейти вброд не получится. Чуть выше по течению есть мост, но там немцы. Охранники только с этой стороны, с другой стороны их нет, по ту сторону реки начинается густой лес. Если хотите встретить партизан, а они, говорят, есть в здешних местах, надо каким-то образом перейти эту реку. Дальше деревни встречаются чаще, только большинство из них в руках немцев.

Когда спросили, видел ли он сам партизан, мужик ответил, что не видел, но слышал, они же, мол, не показываются на людях. Хотя и не очень верилось сказанному, тем не менее было ясно, что надо двигаться в том направлении, что немцы зашли довольно далеко вглубь страны и захватили много наших деревень-городов. Только вот одно: пройдя так много дней, кажется, они особо и не продвинулись, что ли? После Барановичей столько городов, деревень встретили, некоторые из них стороной прошли, а выходит, как и думал Сайфулла, кружили на одном месте.

Искавший лошадь мужик прошел немного вместе с ними в сторону реки, потом велел им посидеть, подождать его, а сам пошел в деревню принести им еды.

– Очень скользким показался этот тип, как бы полицаев не привел, – сказал Мелькомонович. – Слишком открытый, искренний человек всегда вызывает сомнение. Откуда он знает про такие-то и такие-то деревни.

– Если всю жизнь здесь прожил, почему не должен знать, – сказал Алим спокойным голосом.

– Врет, что лошадь искал, – не унимался Мелькомонович.

Да, действительность жизни научила их ко всему относиться с сомнением, но, что же сделаешь, они вынуждены ждать. Еда давно закончилась, дошли до того, что начали жевать кору молодых деревьев, почки деревьев. Либо попадутся, либо удастся перекусить немного. Одно из двух. Третий вариант – самим пойти в деревню. Но это уже в крайнем случае. Для безопасности с оставленного искателем лошади места перешли и залегли на другое. Отсюда, из-за сосен, дорога, по которой ушел мужик, просматривается как на ладони. Если что не так, сразу назад, в лес побегут.

Вскоре на дороге появилась девочка лет девяти – десяти. В руках – ведро. Они-то ждали самого мужика, а он, выходит, дочку послал? А ведь даже намека никакого не сделал, не предупредил. Видать, не захотел людям на глаза попадаться. Девочка огляделась по сторонам, покрутилась на том месте, где их оставил мужик, значит, ищет их, значит, в самом деле, дочь того мужика. Алим вышел на открытое место и начал махать руками – здесь, здесь. Девочка сразу же подбежала.

– Вы наши? – спросила и тут же, не дожидаясь ответа, затараторила: – Отец еды вам послал, а ведро велел обратно принести.

– А почему отец сам не пришел? – спросил Алим.

– Сказал, что будет искать лошадь, и пошел на другой конец деревни. Нате, возьмите, – сунула девочка ведро в руки Алиму.

В ведре были стакан муки, соль, бутылка молока, два яйца и даже бутылка самогона. Несколько кусков хлеба, тарелка и алюминиевые ложки. Не густо, конечно, но, что поделаешь, приходится довольствоваться и этим, остается только спасибо сказать. Быстро собрали сушняк и разожгли костерок, принесли воды с реки и повесили над огнем ведро. Была собрана молодая крапива, в ведро с уже закипающей водой высыпана мука, туда же отправлены расколотые яйца. Через некоторое время «суп» уже был готов. Впервые после побега из лагеря они ели горячую пищу. Самогон они пили только ложками. И он тут же ударил им в голову.

Вымыв посуду и проводив девочку, в приподнятом настроении поговорили, отдыхая на зеленой траве. Затем, пока совсем не стемнело, двинулись в сторону реки Шары. Пока нашли мост, уже и стемнело. Но вот беда, на небе появилась луна, и так ярко светит, не то что к мосту приблизиться, даже из леса не выйдешь. Если до этого луна показывала им дорогу, то теперь мешает. Вон ведь, даже тени охранников виднеются. Время от времени стреляют трассирующими пулями и над мостом, и на ту сторону берега.

Ближе к ночи луна спряталась за тучи. Беглецы осторожно по двое начали ползком передвигаться к мосту. Когда уже доползли было до начала моста, то ли почуяв что-то, то ли просто так, один из охранников начал стрелять из автомата поверх моста. У страха глаза велики, как говорится, на всякий случай. В итоге вынуждены были долго лежать, прижавшись к земле. Потом, воспользовавшись тем, что охранники, пройдя по мосту, зашли в будку, поползли дальше. Зашли на мост. И до середины дошли. Шли след в след друг за другом. Дойдя до другого берега, разом все вместе ринулись вперед и юркнули в лесную чащу. В одном месте, в низине, решили передохнуть – надо было успокоиться, спланировать дальнейшее движение.  

В какой-то момент до слуха Сайфуллы донесся какой-то звук. Вроде как и самолет, и как машина, и на танк похож. А гул все ближе и ближе. Вскоре Сайфулла догадался, что это звук колонны машин.

– Машины приближаются.

Все насторожились, повернули головы в ту сторону, откуда доносились звуки.

– Не за нами ли гонятся? – спросил Ибрагимов.

– В сторону фронта едут, – сказал Мелькомонович.

– Через мост проезжают. Что будем делать? – Алим поочередно посмотрел на каждого из своих товарищей.

– Давайте в лес зайдем, – предложил Сайфулла.

– Мысль. Пошли.

Поднялись и двинулись в сторону чащи. Нужно было уйти как можно дальше от дороги. Однако они идут, а колонна машин никак от них не отстает, наоборот, как будто приближается и вот-вот настигнет их.

– Остановимся, наверняка уж в лес за нами не полезут, – сказал Мелькомонович.

 – Кто их знает, от них всего можно ожидать, – ответил Алим. И все же замедлил движение, дойдя до более удобного места в ложбине, остановился.

А гул все приближается и приближается, кажется, будто вот сейчас машины покажутся из-за деревьев и задавят их. Вскоре послышался шум отдельных машин, и даже можно было разобрать о чем-то говорящие голоса. Хотя и не видно было самих, но можно было догадаться, что в машинах едет очень много военных. Теперь уже не то что сидеть, и голову поднять невозможно. От страха у них лица покраснели, дыхание участилось. «Зря не ушли поглубже в лес», – переживал Сайфулла, лучше было бы не останавливаться, продолжать идти дальше. Похоже, место, где остановились, оказалось слишком близко к дороге. А машины все идут, прямо к той ложбине, где они укрылись, приближаются.

В какой-то момент Мелькомонович медленно поднял голову и стал смотреть в ту сторону, откуда раздавались голоса, потом уставился на Алима и… резко поднявшись, ринулся назад, в заросли леса. Но не пробежал и десяти метров, как его с быстротою кошки нагнал Алим и, схватив за воротник, свалил на землю. Послышался треск ломающихся прошлогодних веток, тяжелое их дыхание.

– Вот сволочь, попадемся же из-за него, – прошипел Ибрагимов.

– Не надо было его брать с собой, сколько уже нянчимся с ним, – с раздражением произнес Сайфулла. Не заметил, как тот побежал, хотя и говорил Алим, чтобы глаз с него не спускал, не успел. Кто знал, что он выкинет такое.

Машины остановились почти вплотную к ним. Теперь не то чтобы убежать, даже двинуться с места и уйти в лес невозможно. Сайфулла чуть приподнял голову и посмотрел в ту сторону, куда побежал Алим: оба лежали ничком вниз, прильнув к земле, правая рука Алима – на шее у Мелькомоновича.

О чем-то переговариваясь, немцы один за другим, топ да топ, словно мячики, стали спрыгивать с кузовов машин на землю. Сердце у Сайфуллы готово выскочить из груди, по спине катится холодный пот. Мысленно он проделал путь с самого первого дня побега до сегодняшнего дня: вспомнив и пропустив через себя те или иные непредвиденные, сложные, щепетильные моменты, пришел к выводу, что опаснее и страшнее нынешней ситуации у них еще не было. Их жизнь на волоске – стоит только кому-то пошевелиться или встать во весь рост. А потом, кто-то из немцев ведь может захотеть справить малую или большую нужду и направиться в лес. 

Что-то сгружают с машин, оружие лязгает, задевая друг за друга, раздаются короткие, резкие команды.

Немного погодя голоса будто удалились. Теперь их было уже не много, а лишь несколько человек. Еще дальше отошли. А через некоторое время воздух прорезали выстрелы.

– Куда, в кого стреляют? – тихо спросил Ибрагимов.

– Никак, стрельбища? – ответил Сайфулла.

– Нашли, тоже, – Ибрагимов зло и матом выругался. – Лежи вот теперь, жди, когда закончат и уйдут.

Действительно, вот так и пришлось лежать им, впечатавшись во влажную землю, до самого вечера – надолго затянулось у врагов обучение метко стрелять. Потом привезли полевую кухню и там же начали ужинать. Это было еще одним мучением для беглецов: от невозможности утолить голод, глотания слюны животы их скручивало до сильной боли.

Ушли немцы уже затемно. И только тогда у наших страдальцев появилась возможность вздохнуть свободно, тронуться с места.

Куда ни ткнутся – везде немцы, в какую деревню или хутор ни придут – там немец. Удивляется Сайфулла, даже вот этому мосту через реку тоже немец хозяин, как будто это они его строили. К тому же, чтобы учения проводить, вон откуда едут, свободно передвигаются, чувствуют себя, как будто ходят в своей стране. Где наши части? В каком месте находятся партизаны, о которых говорил тот мужик, искатель лошади? Не слышно и не видно никакой стрельбы, никакой войны, как будто весь мир они захватили. Прошли расстояние, равное земному шару, а нигде войны нет, не встретили ни одного нашего военного человека. Если были бы у них в руках автоматы, несколько пулеметов, можно было бы покосить их изрядно, да где же возьмешь это оружие?

 

Ноги у Сайфуллы уже не идут, заплетаются. Деревья и шагающие впереди товарищи раскачиваются, перед глазами прыгают искры. Временами он забывается, затем все тело, качнувшись, вздрагивает, и он просыпается. Когда, кажется, уже преодолел было покатую возвышенность, неожиданно закачался, как пьяный человек, постоял-постоял, качаясь, а потом с грохотом упал. 

Когда он пришел в себя, уже приближался рассвет. Дует легкий прохладный ветерок. Ноздри щекочет запах свежей молодой травы, где-то подает голос птица. В синеющем бездонном небе столько широты, глубины, как будто он сам летает там. В теле такая легкость, нет никакой тяжести. То ли думает, мыслит, то ли сон видит, и сам не понимает. Перед глазами, как в кино, проплывают картины. Понять их он тоже не в состоянии. И все же одна из них ясно и открыто впечаталась в сознание. Будто он от души накосил целую копну сена и пришел к берегу речки. Не спеша разделся, спустился с берега и вошел в теплую, нагретую солнцем воду, а потом поплыл, широко раскидывая руки. Нырнул, попытался поймать теребящих его ноги пескарей. Да где там, разве же поймаешь голыми руками этих шустрых рыбешек? Потом поднялся на берег и растянулся на мягкой траве. Благодать! В голове нет никаких мыслей, никаких забот, все спокойно, жизнь налажена, настроение приподнятое. Тело подсохнет, и он снова искупается, придет домой, выпьет холодного айрана, потом поест бульона из жирной баранины...

– Глаза открыл, – сказал кто-то.

Сайфулла повернул голову в сторону прозвучавшего голоса. Так это же его товарищи, а он думает, что лежит и отдыхает. Выходит, он и сено не косил, и в речке не купался, и айрана с бульоном из баранины у него не было, значит, они все еще в пути. Какие же они все исхудавшие, измученные, лица заросли бородами, глаза ввалились, носы заострились. Неужели и Сайфулла выглядит так же? Ладно, еще не умер, иначе и его, как Ермакова и другого их товарища, оставили бы, забросали ветками и ушли.

Этот Мелькомонович выдавал себя в лагере за татарина. Чтобы проверить его, однажды Сайфулла обратился к нему на родном языке, а тот прикинулся, что не слышит. Скрывает, свою национальность скрывает. Если бы даже сказал правду, Сайфулла не стал бы его выдавать. И Алим-то какой упорный, твердый малый, сумел ведь таки сломить его сопротивление. Да Алим и сам, хотя и говорит, что татарин, вовсе не татарин. Если бы в лагере узнали, кто они на самом деле, обоих бы расстреляли. У врага к каждой нации особое отношение…

 

Снова вышли к какой-то реке. За врытое на берегу подобие маленького столба привязана лодка. Ибрагимов сел в эту лодку и проплыл на ней по округе, надеясь найти «морду» с рыбой, но ничего не нашел. Кто же будет ждать тебя тут с полной «мордой» рыбы? Привязав лодку обратно к столбу, прошли сколько-то по берегу вниз по течению и тут увидели подростка, который шел им навстречу и гнал стадо – три коровы, с десяток коз, овец. Спутники Сайфуллы юркнули в кусты, а сам он остался стоять на берегу, чтобы разузнать, какие деревни, города-поселки имеются в округе, есть ли в них немцы.

Увидев Сайфуллу в таком необычном обличье, мальчик несколько растерялся, кажется, даже испугался, отпрянул в сторону. А когда Сайфулла успокоил его, сказав, что не тронет, чтобы не боялся, тот рассказал о полицейских, которые периодически наведываются в деревню, но иногда, в какие-то дни, и партизаны появляются. На вопрос Сайфуллы, откуда знаешь, что это партизаны, пацан, не задумываясь, ответил: «А чего тут не знать, в руках у них оружие, одежда самая разная, да и разговаривают по-нашему». Ответ хотя и прозвучал несколько забавно, нетрудно было понять, что в здешней округе есть движение как немцев, так и партизан.

Мальчуган побежал догонять свою скотину, а товарищи Сайфуллы вышли из кустов и начали распаляться: вот сидим и прячемся от этого сопляка, хватит, сколько можно в собственной стране шарахаться от каждого шороха, пора переходить к действиям. Рассказанные Сайфуллой новости подняли им настроение, и они укрепились в решимости идти в деревню.

Деревня небольшая. Одна длинная улица, ближе к середине ее пересекает еще одна улица. Дома довольно большие, значит, живут неплохо. Хотя и договорились, что отныне везде будут ходить вместе, Сайфулла снова двинулся в сторону деревни один. «В последнее время ты начал становиться очень удачливым», – улыбнулись его товарищи, постарайся и в этот раз найти еду, иначе ноги протянем.

У крайнего дома старик кормит кур, рядом дети играют. Сайфулла подошел к старику и тихонько поздоровался.

– А что ты о моем здоровье спрашиваешь, сначала давай узнаем, как у тебя дела, – резко ответил ему старик. – Похоже, издалека идешь.

Пожилой человек говорил на русском языке, но с акцентом, значит, белорус.

– Да, издалека, – Сайфулла раскинул руки и осмотрел себя. Что поделаешь, внешний вид, конечно, бедственный.

– Что же, неужели вот так и шагал? – старик посмотрел на исцарапанные, ободранные, израненные голые ноги Сайфуллы.

– Да, уж, пока шагал, сапоги развалились.

– Откуда идешь?

– Из Седльце, – сказал Сайфулла после долгого молчания, сначала сомневаясь, говорить или нет.

– Страшный, говорят, лагерь, – тяжело вздохнул старик. Потом повернулся к детям. – Эй, идите-ка, принесите что-нибудь поесть. Хлеба, сыра, молока, картошки там. Смотри, вон, в конце деревни, видишь, дорога уходит в сторону? По ней и пойдешь. Дальше куда идти, спросишь у таких же стариков, как я. В каждой деревне постарайся наведаться в крайнюю избу. Один?

– Четверо нас.

Лет тринадцати подросток вынес довольно увесистый узелок и отдал его старику, тот сунул его Сайфулле.

– Желудок обмануть.

Сайфулла удивился поведению мальчика. Старик, кажется, заметил это и с улыбкой произнес:

– Они уже привыкли. Таких, как вы, беглецов, тут много побывало. На, надень, как будешь шагать голыми ногами, – старик снял свои сандалии.

– Да ну, не надо.

– Не артачься. В лесу босиком ходить не сможешь.

– Спасибо.

– Спасибо скажи своему Аллаху. Доберись живым-здоровым до наших. Это единственное пожелание. Дай Бог скорее прогнать из страны негодяев.

Сайфулла вернулся к своим товарищам и только показал им узелок, как те едва не запрыгали от радости. В узелке были молоко, ломти хлеба, спички, курево, три сваренные картошки, две головки лука.

– Молодец, Саша, если бы не ты, давно с голоду бы умерли, – похвалил Алим. – Теперь у тебя каждая ходка на разведку удачная, снабженец ты наш.

– Когда вернемся домой, придется каждому по очереди в гости тебя пригласить и накормить, – засмеялся Ибрагимов.

– Как бы немец не угнал к себе, пока доберемся до своих, – это уже Мелькомонович.

– Раз уж дошли сюда, как-нибудь постараемся не попасться, – ответил Алим.

Пошли по указанной стариком дороге и через какое время увидели идущих прямо на них несколько женщин. Сначала по обыкновению хотели было, отойдя в сторону от дороги, спрятаться, а в последний момент передумали, решив: что это мы еще и от баб будем прятаться, взяли и вышли прямо им навстречу. Почтительно поздоровались, спросили, куда идут, как называется деревня, какое сегодня число. Когда разговор зашел о партизанах, одна из женщин чуть приотстала и проговорилась, что сегодня вечером вроде должны прийти в деревню. Сказать-то сказала, да, видно, пожалела об этом, во всяком случае, еще раз оценивающе посмотрела на них, их одежду и быстро удалилась.

Дожидаться вечера решили в лесу. То ли от близости возможной встречи с партизанами, то ли пытаясь оправдаться за свои невеселые истории, выходки во время их побега, Мелькомонович произнес:

– Найти-то их, может, и найдем, а вот сможем ли доказать, убедить, что из лагеря сбежали? Вот помяните мое слово, затаскает нас особый отдел, замучает вопросами.

– Видно же, что мы из лагеря, – возразил Ибрагимов.

У Алима в глазах появились искры, мускулы на скулах заиграли – видно было, что эти слова Мелькомоновича его разозлили. И все же он промолчал, удержался от того, чтобы жестко ответить ему.

Да, конечно, об этом они все думали, только каждый про себя, никто не выразил своих мыслей вслух, а вот Мелькомонович взял и сказал. И в какой-то мере он прав, если захотят, устроят допросы, скажут, в плену были, немцам служили, ярлык предателя могут приклеить. Никто не видел, никто не может засвидетельствовать, как они сбежали из лагеря, как больше месяца шли по лесам и болотам, мучились от голода, холода. Их обросшие волосами лица, обессиленные тела, пришедшая в лохмотья одежда тоже не могут быть доказательством того, что совесть их чиста, а в душе горит огонь ненависти к врагам. Да немцы и сами же постоянно талдычили им, мол, не сможете вернуться в свою страну, дорога туда вам закрыта, комиссары знают о том, что вы в плену, поэтому на первом же посту схватят вас и расстреляют либо в Сибирь сошлют. Сколько раз со словами Родина, Отечество на устах встречались со смертью, поклялись отомстить фашистам за смерть своих товарищей в лагере, в дороге. Если не поверят, какая же это будет несправедливость, тогда не будет никакого смысла в их побеге, в этом мучительном их походе.

– Правильно, – произнес, наконец, Алим после долгого молчания, тяжело вздохнув. – И к такой встрече надо быть готовым. Только совесть наша чиста – никого не предали. В лагере вели тайную, подпольную борьбу, многим помогли бежать, сами сбежали. Если начнут копаться, допытываться, надо говорить правду, можно назвать фамилии тех подпольщиков, которых вы знаете.

– Партизан еще не встретили, а вы уже раскисли. Да верь этим бабам… – махнул рукой Ибрагимов.

Никто не ответил. И тем не менее все понимали, что рано или поздно они их встретят.

– Саша, сходи еще раз в деревню. Может, встретишь кого? До этого у тебя все получалось, пусть и в этот раз улыбнется удача, – сказал Алим. Он сам проводил Сайфуллу до опушки леса. У руководителя группы было неспокойно на душе, и это читалось по его лицу: тяжесть общения с партизанами в первую очередь ляжет на его плечи.

Возле ворот одного из домов собралось много народа. Большинство из них старики, женщины. Подошел поближе и внимательно посмотрел в середину толпы – читают газету «Правда»! Удивился Сайфулла, а затем это удивление переросло в радость. На глаза навернулись слезы. Если народ в состоянии читать главную газету страны, значит, деревня близко к фронту, выходит, и части Красной армии либо партизаны где-то рядом!

Та женщина, что встретилась днем, оказалось, заметила его – подошла к нему, тронула за локоть и кивком головы велела следовать за ней. Пройдя довольно длинную улицу, затем еще два переулка, дошли до крайнего дома и вошли в него. Увидев людей с автоматами наперевес, с гранатами на поясах, Сайфулла остолбенел! Да это же, кажется, партизаны! Женщина подошла к одному из них, что-то тихо сказала ему и вышла, а этот человек позвал Сайфуллу в дальнюю комнату.

За столом в углу сидит человек, чуть старше Сайфуллы. Взгляд у него тяжелый, испытывающий. Кивнул головой, приглашая сесть на стул напротив себя, и начал расспрашивать: кто такой, откуда и куда идешь? Вспомнив разговор в лесу, Сайфулла подумал: «Ну вот, началось». Не спеша, во всех подробностях рассказал, когда и из какого лагеря сбежали, о том, что из восьми человек смогли дойти до этой деревни только четверо, что трое его товарищей в данный момент остались ждать его в лесу.

– Сегодня второе мая, значит, получается, что шли вы ровно сорок дней, – сказал сидящий за столом человек.

– Да, так, мы уже и счет дням потеряли, – ответил Сайфулла, все еще сомневаясь, поверил или нет этот человек всему, что он рассказал. – Где идет война? Мы шли, не зная этого.

– Фашисты продвинулись вглубь нашей страны довольно далеко, и все же сопротивление наших войск день ото дня усиливается. Народ поднимается, партизанское движение ширится. Теперь в белорусских лесах много партизанских соединений. – Сидящий за столом некоторое время молчал, потом добавил: – Сейчас приведешь своих товарищей, наши ребята проводят тебя.

Сайфуллу сопровождали три вооруженных человека. Но в том месте, откуда ушел, товарищей своих он не нашел: они, по обыкновению, в целях безопасности сменили место дислокации. Только когда просвистел птицей, они вышли из укрытия.

После новых учиненных допросов им объяснили, куда пойдут завтра, быстро собрались и куда-то ушли. Значит, это еще не основной отряд, как понял Сайфулла, а только группа разведчиков. Им еще предстоит найти сам отряд и там еще раз заново повторить все то, что они рассказали здесь.

Поговорив с деревенскими жителями, расспросив о делах на фронте, пошагали в том направлении, куда им велели идти. Из-за непривычки спать в деревне они все еще боялись, да и не хотелось беспокоить кого-то, а лес за те сорок дней, что они шли, стал уже их родным домом. Всякое может случиться, ворвутся ночью в деревню немцы или полицаи, и попадутся, когда уже почти стали партизанами.

– Ребята, не держите на меня зла. Сколько раз, – Мелькомонович начал говорить каким-то чужим голосом и резко замолчал. – Сейчас, когда дошли до своих, наверное, можно уже открыться. До войны я был капитаном в запасе. Штабист. Потом работал в Минпросе РСФСР. Взяли на войну. Политотдел. По национальности не татарин. Кем только ни прикинешься, чтобы выжить. Вкратце вот так. Может, не так вел себя, было, конечно, характер нетерпеливый, что поделаешь, простите уж.

О национальности догадывались, да и то, что штабистом раньше был, не было секретом, подумал Сайфулла, а вот выходками своими нервы нам попортил. Мог и убежать в любую минуту, и руки поднять мог первому же встреченному полицаю. Нелегко было сторожить тебя, шагая следом за тобой, Мелькомонович, ох, как нелегко.

– А я из Минска, – сказал Алим. – В армию призвали перед самой войной. А до того работал директором обувной фабрики, в армии был батальонным комиссаром. Во время отступления возле Барановичей попали в окружение. Еле вырвались, решил наведаться домой, чтобы своих повидать, а мне сказали, что жену и тещу немцы расстреляли, маленькую дочку взяли за ноги и ударили головой об ворота, убили. Соседская старушка рассказала. Сама видела. Из города смог уйти только ночью. Утром неожиданно попал в засаду. В лагерь загнали. Несколько раз перемещали из одного лагеря в другой. Потом – Седльце. Дальше вам известно. Я тоже не татарин, чтобы попасть в легион назвался татарином, потому что избавиться от плена был только один путь – стать легионером. Алим – это вымышленное имя. Настоящее – Штеллер Моисей…

Долгое время шли молча. Всех потрясла трагедия семьи Алима. Невольно каждый вспомнил жену, детей, сравнил этот страшный случай со своей семейной жизнью. Смертельная война уже давно идет, а они до сих пор не знают о делах дома, не могут узнать, нет возможности узнать, и домашние тоже ничего не знают о них.

– А ты, Саша? – спросил Алим, отвлекая его от раздумий. – То, что замечательный разведчик, нам всем известно, без тебя мы бы, ей-богу, умерли с голоду. Но вот о твоей довоенной жизни ничего не знаем.

– Моя биография проще, чем у всех у вас. Башкортостан от линии фронта далеко. Осенью сорокового года призвали в армию. Служил на границе. Во время отступления попали в окружение, там и взяли в плен. Барановичи, Бяло-Подляска, Дзержинск, Демблин, Седльце.

– Ты молодой, жизнь у тебя только начинается. Этим ты счастливее всех нас, – Алим вздохнул и провел ладонью по волосам. – А по довоенной профессии кто?

– Учитель. До армии был инспектором РОНО.

– Молодец, хорошую профессию выбрал. – Алим какое-то время сидел молча, потом повернулся к Ибрагимову, как бы намекая, мол, давайте уж обо всех узнаем: – А ты кто, откуда, Ибрагимов?

– Я тоже из Башкортостана, из Чишминского района. В колхозе работал. Как только разделаемся с немцами, сразу вернусь в деревню. Буду хлеборобом. Голод очень научил хлеб ценить. Вот только ноги бы залечить, – Ибрагимов взглянул на свои ноги.

– Ноги вылечишь, не сломаны же, главное, чтобы голова была цела. А намерения у тебя хорошие, правильные. Выходит, ты нас хлебом будешь кормить, я обувь шить, Саша детей учить, а ты, Мелькомонович, что будешь делать?

Мелькомонович ничего не ответил, только опустил голову.

Остановились в ложбине. Каждый постарался найти себе место поудобнее и примоститься на ночлег. Вроде и слов для разговора не осталось, теперь уже обо всех все узнали, с завтрашнего дня они – партизаны. Изрядно поворочавшись, Мелькомонович попытался было снова затеять разговор о чем-то, но никто его не поддержал – и Алим, и Ибрагимов уже заснули. За все сорок дней впервые сегодняшний их сон, как у детей, был спокоен и безмятежен. У Ибрагимова лицо серьезное, словно он едет за штурвалом комбайна, а у Алима лицо, можно сказать, ежесекундно меняется. Улыбается, смеется, брови сдвигает, глазами моргает. В какой-то момент из глаз его выкатились две слезинки и потекли по лицу. В этих слезинках Сайфулла увидел и радость прихода к партизанам, и день возмездия врага, и сожаления о гибели людей в лагере, по дороге во время побега, попавших в немецкий плен, трагедию смерти жены, тещи, дочери. Через какие тернии, препятствия, сомнения, преодолевая их, привел он своих товарищей к сегодняшнему дню. Что бы они делали, если бы не было его. Теперь он имеет право расслабиться, это святые слезы, слезы надежды на предстоящие красивые и радостные дни. Сумев преодолеть эти тысячи мучений, можно уже и снять с себя напряжение…

Сайфулла и сам потихоньку начинает забываться, клониться в сон, все его тело погружается в какую-то легкость, блаженство…

 

У партизан

 

Когда они проснулись, солнце поднялось уже довольно высоко. Нечего и говорить, крепко спали. Да и то сказать, намучились, обессилели. Боясь опоздать, вскочили все почти одновременно и двинулись в ту сторону, куда указал им вчерашний мужик. Прошагав около двух километров, вышли к реке. Мост сожжен, но есть мостки. По ним и прошли, и только ступили на тот берег, как тут же перед ними возникли двое вооруженных партизан. Похоже, их уже ждали. «Связь работает хорошо», – подумал Сайфулла. Когда объяснили, что к чему, те велели шагать за ними. Миновав три поста, прошли еще довольно большое расстояние, после чего в густом лесу один из сопровождающих дал знак остановиться, второй пошел в сторону метрах в двадцати – тридцати едва видневшемуся низенькому домику. Пробыв там совсем недолго, он вышел и помахал им рукой – айдате, мол, подходите.

В блиндаже сидели двое, один из них, средних лет, начал задавать вопросы: откуда сбежали, сколько шли, попросил назвать номера военных частей, в которых они служили, фамилии своих командиров, второй все это записывал. Кажется, поверили, по крайней мере, Сайфулле так показалось. Алима попросили остаться и провели с ним беседу отдельно. Потом угостили горячей шурпой (был бы жив Ермаков, непременно рассмешил бы их, заявив: «Я же говорил вам, что дойдем до партизан и отведаем горячего супа»), чаем с сахаром, о чем они мечтали столько дней. После этого подошел один из партизан и сказал, что для отдыха им отводится три дня, показал блиндаж, где они будут располагаться, ночевать. Группа Алима постирала свои вещи, им выдали сапоги, портянки, другую необходимую одежду, а самое главное, отоспались за все сорок дней и бессонных ночей, побрились. Затем командир партизанского отряда сам встретился и поговорил с ними. В ходе беседы четверо беглецов узнали, что попали в отряд Цыганкова, действовавшего в районе Барановичей в составе соединения «Батя» (Линьков). Но им пока еще и в голову не могло прийти, что штаб партизанского отряда обратился в «Центр» и попросил проверить все сведения, полученные от беглецов, и что только после получения положительного ответа оттуда разрешат им остаться в разведсоединении. Неведомо им было и то, что эти вооруженные люди не просто партизаны, а отряд особого назначения, напрямую подчинявшийся «Центру».

Через три дня Ибрагимов, присоединившись к одной из партизанских групп, ушел на задание, Сайфулла и Алим отправились на основную базу партизанского отряда вместе с десятком человек. Мелькомонович по пословице «дают ему грош, так вишь, не хорош», от внезапной обильной еды, заболел. Выходит, не принял его желудок жирной еды. Когда Сайфулла зашел к нему, чтобы попрощаться, тот, охая и ахая, держась за живот и ворочаясь, лежал на полатях. Сайфулла и предположить не мог, что видит его в последний раз, что вскоре его отправят комиссаром в отряд Комарова и в первом же бою он погибнет.

На основную базу, расположенную в темных лесах на Пинских болотах, они прибыли только на пятый день. Народу здесь было много. Тут собрались бойцы из соседних отрядов, из других районов Белоруссии, а также из Украины.

В один из дней всех выстроили на открытой поляне в лесу. Перед ними на медно-красном коне появился высокого роста, выказывая каждым движением военного, с круглой бородкой, улыбчивым лицом, лет 35–40 человек, легко спрыгнул с коня и поздоровался со всеми. «Это и есть “Батя”?» – спросили новички, нет, ответили им, это оставшийся за него капитан «Черный», а «Батя» по распоряжению «Центра» послан в Беловежские леса для формирования нового партизанского отряда. Капитан «Черный», поговорив с командирами отрядов, групп, снова встал перед всеми.

– Товарищи, кто желает вступить в отряд капитана Каплуна на Западной Украине? Там помимо немцев орудуют бандеровцы, власовцы, они не дают людям покоя, чтобы обуздать их, отряду нужна помощь.

Сайфулла подумал-подумал и вышел вперед. За ним последовал и Алим.

– Давай и дальше вместе будем, – сказал он. А Сайфулла только рад: со знакомым, проверенным человеком будет надежнее. Из их группы еще трое изъявили желание пойти в отряд капитана Каплуна.

Вот так, начиная с 10 мая 1943 года, Алим, Сазонов, Сайфулла начали партизанить на Западной Украине в роте Христофорова в составе отряда капитана Каплуна. В роте Сайфуллу определили во взвод бесстрашного лейтенанта Василевского, который за свою храбрость, за подрыв четырех вражеских эшелонов, за успешное выполнение других важных заданий командования был награжден орденом Красного Знамени. О том, что это командир с храбрым сердцем, ему рассказали его новые товарищи. Позже, когда начнет ходить вместе с ним на задания, Сайфулла сам не раз убедится в том, что на самом деле это так и есть.

Их лагерь – в местечке Столин. В Минск через Барановичи по узкоколейной железной дороге до 1942 года день и ночь шли вражеские составы с военными грузами, живой силой. После того, как партизаны начали взрывать железную дорогу, движение по ней в какой-то мере замедлилось и в то же время все больше усиливалась охрана железнодорожных путей. Василевский сам, можно сказать, с этой железной дороги, родился и вырос в деревне Миляши, расположенной в двух километрах от станции Белая. Когда война докатилась и до этих мест, Василевский организовал из попавших в окружение разрозненных частей Красной армии партизанский отряд. Спустя какое-то время к отряду присоединяется группа под руководством 65-летнего поляка Божинского, и в 1942 году они объединяются в партизанское соединение «Батя». Потому что маленьким группам действовать по отдельности становится все опаснее.

Василевский привлек в отряд и своих односельчан. Через некоторое время немцы начинают преследовать, чинить гонения на его семью. Видать, кто-то донес, к тому же часть односельчан перешла на сторону украинских националистов. По этой причине Василевский вынужден был взять к себе, в отряд, переселить в лес, в землянку, свою годовалую дочку, жену, отца и мать.

Сайфулле довелось несколько раз вместе с Василевским ходить на задание, и они ни разу не возвращались, не выполнив его. Только вот бесстрашному лейтенанту так и не пришлось увидеть день Победы...

Конец января 1944 года. Ночью группа взорвала несколько вагонов эшелона, перевозящего различные военные грузы, оружие, живую силу противника. Взрыв был такой силы, что вслед за заложенным под рельсы динамитом начали взрываться груженные в вагоны снаряды. Сами же эти вагоны полетели под откос. Решив собрать оружие охранявших эшелон, партизаны вышли из укрытия и тут увидели возле растянувшихся вдоль железной дороги стогов каким-то чудом уцелевших нескольких фашистов. Те тоже заметили партизан и начали убегать. Цель у них простая: быстрее достичь стогов и укрыться за ними. Цель партизан – догнать, остановить их, прежде чем они добегут до стогов. К сожалению, те успевают добежать и начинают стрелять, и первые же пули почти в упор попадают в Василевского. Партизаны окружают стога со всех сторон и начинают косить фашистов, несколько из них выходят с поднятыми руками, а получивший в грудь три пули смелый лейтенант умирает.

Оставив лагерь, в котором прожили целый год, партизаны по приказу командования перебазировались на запад, в Люблинский район, недалеко от деревни Мокроны. И здесь отряду пришлось взрывать множество эшелонов на железной дороге, соединяющей города Варшаву, Брест, Киев, наряду с этим бороться и против украинских националистов. Когда Советская армия начала гнать врага на запад, командование приказало партизанскому отряду переправиться через реку Вислу и вести разведку в тылу врага. В эту группу из соединения по собственному желанию записалось восемьдесят шесть партизан-разведчиков, руководителем был назначен «Гора» (Глумов).

Переправившись через Вислу, пройдя довольно большое расстояние, встретившись в лесном массиве с польскими партизанами, ночью пошли за сброшенным с самолета грузом. А наутро, когда купались в небольшом озерце, Сайфулла услышал свою фамилию: «Кто Сайфулла Мажитов?» Повернулся в ту сторону, откуда раздался голос, и увидел, что к нему обращается партизан из другой группы. Сердце у него екнуло – на какое-то срочное задание снова отправляют?

Купавшийся рядом с ним, взорвавший одиннадцать эшелонов «Чапай» (по фамилии Денисов, а прозвали «Чапай», потому что постоянно носил похожую, как у Чапаева, папаху) успел уже за него ответить: «Саша здесь, здесь», а сам уже выталкивал товарища из воды: «Давай, выходи, пляши, письмо тебе есть, письмо», – говорил «Чапай».

Разбрызгивая воду, Сайфулла выскочил на берег, несколько раз покрутился вокруг того партизана и выхватил у него из рук письмо. Письмо было от Фазилы, по почерку узнал.

В мгновение ока вышедшие из озера и находившиеся на берегу товарищи окружили его, подхватили и начали качать. Он весь мокрый, волосы мокрые, друзья, кто голый, кто в одежде, подбрасывают его вверх, едва он не касается земли, ловят и снова бросают вверх. Один из них спрашивает: «Признавайся, письмо от любимой, от любимой письмо?» – «Да, от любимой, от любимой», –

 отвечает Сайфулла. Ему хочется от души сказать спасибо своим товарищам по оружию за то, что разделяют с ним радость, входят в его положение, хочется разом обнять их всех. Душа его летит, сердце трепещет.

«Письмо твое получили. Очень были рады тому, что тебе удалось бежать, что воюешь партизаном в тылу врага. Гордимся тобой. Возвращайся домой живым и здоровым...»

И снова радость переполняет Сайфуллу, в горле комок застревает, на глаза слезы наворачиваются. Родные с самого начала войны не получали от него писем. Раз нет вестей, думали, что погиб, плакали, переживали. В деревне многим пришли похоронки. Да ведь Сайфулла и сам почти три года не получал от них писем. Писали, на адрес приграничной части, где он служил, писали, а его давно уже там нет. Из-за того, что в плен попал, потом в партизанах ходил, письма его не находили.

Фазила день и ночь на колхозной работе, а сын их, оказывается, так вырос, что уже ходит постоянно за мамкой…

 

Конец июля 1944 года. Группе под командованием капитана Христофорова, куда входил и Сайфулла, было поручено обеспечить наблюдение за проходящей в сторону Киева железной дорогой в районе Люблина, они также должны были выяснить порядок вылета самолетов с расположенного в этом районе аэродрома, обнаружить здешние укрепления. О выполнении этого задания нужно регулярно докладывать в «Центр». Конечно, не все удается выполнить точно по указанию «Центра», раз уж приходится действовать в тылу врага, могут возникнуть различные непредвиденные обстоятельства, и они вносят свои коррективы в передвижения.

Заложив ночью мины под рельсы идущей в сторону Киева железной дороги, решили остановиться в расположенном в десяти километрах от дороги доме помещика. Незадолго до их прихода в этой усадьбе располагался присланный для их поимки взвод немцев (и откуда только узнали, что они будут в этих местах?), но к тому времени фашисты уже ушли устраивать облаву на партизан. Поскольку ворота были заперты, перепрыгнули через железную ограду и первым делом решили схватить самого помещика. Живущие недалеко от усадьбы в двухэтажном доме батраки (в основном поляки), узнав, что это советские партизаны, сообщили о том, что помещик сбежал, и согласились помочь партизанам. Запрягли в телеги двух справных лошадей, нагрузили туда две свиньи, изрядное количество испеченного хлеба, масло, флягу спирта (у каждого из здешних помещиков есть свой спиртзавод).

Усевшись в телеги, партизаны продолжили свой путь. На рассвете остановились в лесу и, схоронившись, до темноты оставались там. Как только выпала роса, отправились дальше. Сайфулла вместе с четырьмя своими товарищами на задней телеге, Христофоров с двумя парнями – на передней.

Когда пересекали по узкой дороге невысокий сосняк, услышали звук летящих самолетов. Гул быстро приближался и вскоре уже раздавался над их головами. Самолеты с черной фашисткой свастикой на крыльях и фюзеляжах, видимо, возвращались на свои аэродромы из-за линии фронта после бомбежки наших сел и городов. Так низко летят, что их, казалось, можно сбить камнем или фуражкой. Как тут стерпишь, руки сами собой потянулись за оружием – Сайфулла схватил свою винтовку, прицелился и выстрелил. Вслед за ним и двое его товарищей выпустили по одной пуле. В это время с первой телеги соскочил Христофоров, и, размахивая маузером, подбежал к ним. «Кто стрелял? Забыли, что в тылу врага находимся? Сейчас на след нападут, погоню устроят!» – начал он ругаться. И тут один из партизан закричал: «Горит, горит, самолет горит, попали!» Капитан повернул голову назад, рука с маузером опустилась. Смотрят: и в самом деле, самолет летит, оставляя за собой черный дым. И вверх не поднимается, и ниже, на землю не опускается. Вскоре, скрывшись за деревьями, потерялся из вида.

Держащие в руках вожжи партизаны начали гнать лошадей. Метров через сто мелкий сосняк закончился и перед ними открылось ржаное поле. Недалеко от поля, вернее, можно сказать, посреди поля вытянулся хуторок всего из трех дворов. Самолет приземлился на пути партизан как раз между полем и этим хутором. Видимо, летчик вынужден был совершить вынужденную посадку после того, как самолет загорелся. Партизаны оставили лошадей с телегами на опушке леса и побежали к окутанному дымом самолету. Вместе с двумя своими товарищами Сайфулла залез в самолет, сам он схватил толстый, с двумя застежками портфель, а его друзья хотели взять прикрепленный к полу пулемет, но не смогли его выворотить оттуда. А вот летчиков нет, посадили, видимо, машину, вылезли и спрятались во ржи. Одного нашли быстро – успел убежать метров на двадцать-тридцать от самолета. Когда уже собирался выстрелить в них из пистолета, один из парней успел ранить его автоматной очередью, второй не захотел просто так сдаваться, начал отстреливаться. И этого ранили, пуля попала ему в ногу. Обоих притащили к телегам, связали и погрузили туда, потом пошли искать остальных двоих. Но не нашли. Опасаясь, что фашисты придут сюда за пилотами (видели же, как самолет тут приземлился), поспешили скрыться в лесу. Прошли совсем немного и тут услышали грохот – это взорвался сбитый самолет.

Пройдя несколько километров по лесной дороге, вывернули в чащу. Перейдя через какую-то дорогу уже к вечеру, в темноте, обойдя вражеский аэродром, вошли в густой лес. Там наткнулись на одинокий дом, полный ржаных снопов, в которых и укрылись. Христофоров по рации связался со штабом.

Взятые в плен немцы оказались один штурманом, другой – радистом. Христофоров допросил их, но нужной информации, кажется, не получил, вернее, не захотели говорить солдаты рейха. И все же из захваченных в самолете документов партизаны узнали все о членах экипажа. С собой таскать их они не могли, ненужный груз, поэтому привели летчиков к развилке тропы, ведущей к аэродрому, расстреляли, вырыли яму и закопали их тела туда. Тот толстый портфель с документами партизаны через несколько дней переправили в «Центр». Видно, важные были документы – группе Христофорова «Центр» объявил благодарность. 

А заложенные под рельсы мины делали свое дело – в воздух поднимались вражеские танки, составы с живой силой противника.

Через несколько дней Сайфуллу вызвал «Гора».

– Ты, Мажитов, в лагере в плену был, в легион едва не попал, – прервавшись, майор внимательно посмотрел на Сайфуллу. Испытывающим был его взгляд.

– Да, товарищ майор.

– Недалеко от нас есть спиртзавод и еще один завод, где делают ножи, финки. Есть сведения, что эти два завода охраняют около восьмидесяти татарских, башкирских легионеров. Кроме них, еще один взвод немцев.

– Будем атаковать их?

– Атаковать пока рановато. Дело здесь несколько щекотливое. Легионеры же наши люди, многие из них, подобно тебе, попавшие в плен советские воины. Вполне возможно, что там есть и твои земляки, и сослуживцы. Вот думаю, чем кровь проливать, может, стоит с письмом к ним обратиться?

– Так давайте напишем, товарищ майор, – ответил обрадованный Сайфулла. – Да, там разные люди есть, многие случайно попали, не по своей воле.

– Можешь написать это письмо?

– Попробую.

– Не попробуй, а напиши. Насколько я знаю, до войны ты работал учителем, политическое сознание у тебя должно быть высоким, – майор улыбнулся лишь уголками губ. – На своем родном языке напиши, а завтра переведешь и прочтешь мне, – добавил он. Потом высказал некоторые мысли и соображения, которые необходимо отразить в обращении, и еще вручил бумагу, в которой были изложены сведения о сегодняшнем местоположении фронта и вообще о сегодняшней военной обстановке.

Сайфулла тут же принялся за дело. Надо было написать так, чтобы вывернуть душу, чтобы открыть глаза тем, кто ступил на скользкий путь. А это, понятно, дело не легкое. И все же, изведя изрядное количество листов бумаги, сотворил что-то.

«От имени советского командования командир партизанского отряда обращается к вам, татарам и башкирам, а также к другим легионерам мусульманской национальности, с этими словами.

Мы знаем, что в тяжелых боях на полях сражений по разным причинам вы попали в лапы фашистов. После сокрушительного удара частей Красной армии под Москвой, в Сталинграде, только в окружении под Сталинградом потеряв более 300 тысяч солдат и офицеров, враг, одев в фашистскую одежду, отправил вас воевать против своей Родины. В эти минуты ваши отцы, братья, чтобы освободить нашу Родину от фашистского рабства, проливают на фронте кровь, ведут борьбу в действующих на Украине, в Белоруссии, Польше партизанских отрядах. Такие же, как вы, пленные, по одному, по десять человек, сотнями бежав, берутся за оружие, чтобы отомстить врагу за те тысячи мучений, которые они испытали в концлагерях. Такие есть и в нашем отряде. Сегодня сотни, тысячи татар, башкир, представителей других наций героически сражаются за то, чтобы выполнить свой святой долг перед страной, отцами, матерями, женами, детьми, своими любимыми – очистить наше Отечество от фашистской нечисти. Вступайте в их ряды, товарищи! Пока еще не поздно. Переходите на нашу сторону и кровью смойте свою вину на полях сражений! От имени советского командования, как командир партизанского отряда, я вам гарантирую жизнь, обещаю не преследовать вас. Пусть ваши семьи, односельчане, узнав о вашей борьбе с фашистами в тылу врага, радуются – для ваших близких, которые с нетерпением ждут вашего возвращения домой, это будет самым большим подарком.

Командир советского партизанского отряда майор “Гора”».

Когда письмо было пересказано в переводе на русский язык, майор некоторое время молчал. Прошелся кругами. Нахмурил брови, уставился в одну точку, затем высказал свое одобрение – письмо написано так, что должно дойти до сознания каждого. И тем не менее высказал несколько замечаний-пожеланий. Их можно было легко добавить в текст.

Через связного разведчика поляков письмо-обращение передали легионерам. Был получен и ответ, что через два дня придут на встречу. На случай непредвиденных обстоятельств выставили засаду. Но в назначенный день легионеры не пришли. И на следующий день тоже. А на третий день… вместе с польскими партизанами расстреляв взвод немцев, нескольких из них связав и положив на телеги, туда же погрузив все их оружие, пришли к назначенному месту!

Очень радостной была эта встреча! Действия партизан в тылу врага на территории размером в 100–250 километров вот таким образом открыли многим глаза, свели на нет разглагольствования немцев о том, что мы, мол, их уничтожим руками собственных же людей. Это была большая группа созданного насильственным путем так называемого «829-го татарского батальона».

Среди сдавшихся был и односельчанин Сайфуллы – Габдельгани Валишин из деревни Янгизкаин. Он, как только увидел Сайфуллу, обнял его и заплакал. Сайфулла его в лагере Седльце встретил в очень плохом состоянии, измученного и исхудавшего. Тогда им не удалось пообщаться, поговорить – его вместе с группой других пленных перевели куда-то в другое место. И вот теперь, по прошествии столь большого времени, они снова встретились. Долго не могли наговориться односельчане, расспрашивая друг друга о пережитом, вспоминая разные невеселые случаи прошлой, лагерной жизни.

Фашисты, конечно же, знали, что взрывы складов, железных дорог, бомбежки эшелонов советскими самолетами – все это делалось с участием партизан. Переход легионеров на сторону партизан еще более разозлил их – чтобы уничтожить дислоцированный в том районе отряд, были привлечены значительные силы. Хотя немцы и старались делать все это в строжайшей тайне, разведка все равно пронюхала их замыслы, и отряд знал, что рано или поздно боевого столкновения не избежать, готовился к нему. 

Немцы напали на след отряда, когда он расположился в небольшом лесу на берегу реки Шпрее. Сначала один самолет пролетел над ними, затем, вернувшись, начал кружить и бросать бомбы. Среди молодого сосняка нет возможности спрятаться от бомб, к тому же появился еще один вражеский самолет. Если выйти на открытое место, начнут преследовать и поливать из пулеметов, и переместиться куда-то в другое место не успели, кроме как лечь и впечататься в землю, другого выхода нет.

После воздушного налета, спустя каких-то полчаса, немцы окружили лес. Впереди власовцы, за ними – немцы. Их было много. Сначала шли, потом побежали. Патронов у партизан в обрез, поэтому открыли огонь, только подпустив тех поближе к опушке леса. Как будто на стенку наткнулись, внезапно остановились, потом кто стоя, кто лежа начали беспорядочно стрелять в сторону леса. Пошла стрельба с обеих сторон. Через некоторое время враг снова поднялся и пошел в атаку – и в этот раз напоролись на шквальный огонь партизан. Вооруженные автоматами, ПТР, пулеметами около двухсот партизан не дали возможности во много раз по численности превосходящему врагу войти в лес. Особенно ожесточенно сражались легионеры. Для них этот бой был первым испытанием. Стрельба продолжалась весь день. Немцы на какое-то время отходят, набираются сил и снова бросаются вперед, опять отступают, собираются с силами и вновь атакуют. Больше всего партизаны боялись танков, но в первый день они не появились.

Ночью сходили в разведку, воспользовавшись тем, что пьяные охранники заснули, тихо, крадучись, вышли из леса, ушли километров на десять – пятнадцать и нырнули в тамошний густой лес. А вечером около двадцати партизан пошли в разведку к тому месту, где шел бой. Группа смогла вернуться только к утру третьего дня. Один из разведчиков передал Сайфулле ремень и написанное, но не отправленное родным письмо его односельчанина Габдельгани. Значит, погиб. Когда выходили из окружения, Сайфулла, конечно, беспокоился о нем, думал, как бы не ранили или не убили, но шли очень быстро, к тому же темно было, и он не смог найти своего односельчанина. По словам разведчиков, фашисты истыкали его штыками, глаза выкололи… В своем письме к родным Габдельгани написал о том, что попал в плен, был в концлагере, ходил в легионерах, перешел к партизанам, что отомстит врагу за все мучения, которые ему пришлось испытать. К сожалению, не успел Габдельгани сполна выместить свою злобу к врагу, как ему того хотелось…

Еще через два дня к месту сражения пришли уже все вместе. Сайфулла тогда собственными глазами еще раз увидел жестокость, кровожадность фашистов. Многим глаза выкололи, головы отрезали, ноги-руки изранили. Не осталось ни одного тела, над которым бы не поиздевались! Вырыли большую яму и там всех похоронили. В итоге – сорок погибших.

По словам поляков из хутора, на второй день после сражения немцы пришли с танками. Заходят в лес, а там никого нет! Ушли! В ярости от такого обмана фашисты принялись измываться, глумиться над телами погибших наших бойцов. Затем погрузили своих на машины и увезли. По подсчетам поляков, больше трехсот трупов загрузили.

Немного западнее этого кровавого побоища, собирая сведения об укреплениях на границе Германии – Польши, отряд в конце декабря 1944 года на территории расположения 181-й стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта перешел через линию фронта на сторону наших. Пробыв в партизанском отряде около двух лет, Сайфулла Мажитов принял участие в подрыве шести вражеских эшелонов, одного бомбардировщика Ю-56, множества мостов и железных дорог, участвовал во многих специальных заданиях. Отдохнув в запасном полку возле Люблина, был зачислен рядовым в 1-й стрелковый взвод разведки 1-й роты 1-го батальона 4-го гвардейского стрелкового полка 6-й гвардейской стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта. Прослужив здесь неделю, после первого же боя, за свою отвагу и храбрость, за хорошую службу в разведке получил звание старшего сержанта и был назначен помощником командира взвода. Перейдя через границу Польши, по дорогам, где совсем недавно ходил в разведку, начал бить врага в Германии, в логове самих фашистов.

25 апреля 1945 года по направлению на Дрезден в бою за центр одного из больших районов был ранен в ногу, попал в госпиталь. Прошедшие такие большие расстояния, терпеливые и неприхотливые двужильные его ноги, когда оставались совсем уже считанные дни до победы, подвели – положили-таки его на постель. «В ненужное место наступила же ты, и вот сейчас, в самые радостные дни лежи теперь, повесив тебя на кровать!» – ругал он нещадно свою ногу. Да если бы только от этой ругани, от этих переживаний так быстро зажила нога. Нет же, не заживает. Сколько умолял, просил врачей, чтобы отпустили, но они были непреклонны: даже не думай и не мечтай, лежи, дальше войну и без тебя закончат, говорят. Так хотелось ему победу своими глазами увидеть, своими ушами услышать, встретить ее салютом из автомата – не получилось.

К тому времени, когда он вышел из госпиталя, война уже закончилась. С полной грудью наград, через Чехословакию, Венгрию, Австрию, Румынию Сайфулла вернулся на родину – в деревню Ишале Мечетлинского района, откуда ушел в армию. Оставленному полугодовалым Ильгизу уже пять лет. Фазила от зари до зари работает в колхозе, теща его тоже жива-здорова. Что еще надо преодолевшему тысячу мучений и благополучно вернувшемуся домой человеку? А ведь миллионы и миллионы людей остались лежать, так и не увидев свои семьи, родную землю, где выросли, где пили родниковую воду. Он счастлив, и все же ему не дают покоя взгляды, души сгинувших в концлагерях, оставшихся лежать на дорогах, погибших в партизанских сражениях его товарищей, вспоминаются биение сердца, нытье ног, боль от ударов кнутом, приходят в сны и мучают бессонницей.

После возвращения его сразу же вызвали в районный отдел образования и направили работать в Теляшево, в семилетнюю школу. С того дня он сорок пять лет учил детей, был завучем, директором школы, исполнял обязанности инспектора. Затем переехал на родину, в Гафурийский район, и работал там. Одним словом, до семидесяти двух лет был среди детей, среди учителей. Вместе с передачей глубоких знаний воспитывал в сознании молодого поколении неприятие, отрицание, ненависть к войне, объясняя, что она приносит только разрушения, горе, душевные и телесные раны, жил, доказывая, что пережитые им мучения никогда не должны повториться. Все правильно, раз человек родился на этот свет, он должен жить счастливо, приносить обществу пользу, посвятить свои духовные и физические силы будущим поколениям.

 

Эпилог

Спустя год после окончания войны Мечетлинский отдел народного образования направил Сайфуллу Мажитова в Гафурийский район на Красноусольский стекольный завод за стеклом. Сказали: твой родной район, с пустыми руками не возвращайся, очень нужен материал для остекления окон школ. Приехав в Уфу в воскресенье, зашел на городской центральный рынок, чтобы купить для школы разную необходимую мелочь, и тут увидел Галиева – в поношенной офицерской гимнастерке, в брюках галифе, с новеньким ремнем на поясе. Да, да, того самого Галиева, одного из двух пошедших на хутор добывать еду и попавших к немцам. По-прежнему такой же легкий телом, улыбчивый, а вот оспинок на лице уже нет. Сначала он не узнал Сайфуллу, а когда узнал – кинулся обнимать. Стали наперебой расспрашивать друг друга о житье-бытье, Галиев принялся рассказывать о приключениях тогда на хуторе.

Когда они с Хабибуллиным зашли в один из домов, там сидели два полицая. Недолго думая, ребята прыгнули в окно, но далеко убежать не смогли, полицаи догнали их, сильно избили, связали и закрыли в вагон, груженный дровами. Вечером поезд тронулся. По дороге они развязали друг другу руки, выломали полы вагона. Дождались, когда поезд замедлит движение, и выпрыгнули через эту дыру. Несколько дней шли по лесам и, наконец, вышли на действовавший в тех местах отряд партизан. Вот так, изрядно побив фашистов, отомстив им за все свои мучения в концлагере, за избиения полицаями, за то, что пришлось испытать и голод, и холод, вернулся Галиев благополучно в Уфу.

Позже, приехав в Мечетлино, Сайфулла попробовал написать письмо, но ответа от Галиева не получил. Хабибуллин же, по словам Галиева, обосновался в Москве. Ему тоже послал было приветы, но и от него не дождался ответа.

И была еще одна встреча. Но эта случилась чуть раньше, чем первая, 10 ноября 1945 года. Когда, демобилизовавшись, ехал домой и вышел в Уфе на вокзале, встретил человека из лагеря в Седльце. Тогда, в лагере, он и словом не обмолвился, откуда родом, а оказалось, что и он из Уфы. Возраст довольно солидный, лет 45–50. Сайфулла даже фамилию его помнит. Асадуллин. В лагере в полицаи записался. Вот так, воевавшие друг против друга два человека в действительности живут в одном и том же городе, ходят по одной и той же дороге, дышат одним и тем же воздухом. Да к тому же наверняка еще и рассказывает всем на каждом шагу, что против фашистов воевал.  

А эта встреча произошла в 1948 году. Следуя все по тем же школьным нуждам, Сайфулла по дороге в Уфу сошел на станции Сулея. Когда шли с товарищем в ашхану, ему показался очень знакомым человек в шляпе, в белоснежной рубашке, с раскинутыми в стороны усами. Но вот только где он его видел, никак не может вспомнить. И тот с интересом смотрит на него, видно, тоже силится вспомнить, где же он видел Сайфуллу. Потом вдруг побежал и сел на проезжавшую мимо него телегу. Хозяин повозки начал размахивать вожжами, и телега быстро скрылась из глаз. Погоди-ка, погоди-ка, да ведь это тот самый тип, что в Седльце в полицаях ходил! Только тогда Сайфулла вспомнил его.

Через некоторое время хозяин повозки едет обратно. Сайфулла вышел навстречу и спросил: «Давеча тот человек, что сел на твою телегу, кто он? Очень нужен был, чуть-чуть не успел». Ничего не подозревавший седок ответил простодушно: «Да он тут рядом живет, вон его дом, с новыми воротами», – и показал дорогу к дому. Только Сайфулла не может пройти к дому с новыми воротами, у него поезд скоро должен отойти. А вот когда из Уфы возвращался, зашел сюда.

На стук в ворота сначала показались рыжие, подкрученные усы этого типа (в лагере у него усов не было), но, узнав Сайфуллу, он сразу же юркнул в сенцы. Через некоторое время вышла его жена, не подходя к воротам, спросила: «Кто нужен?» – «Пусть Муслимов выйдет, у меня дело к нему есть», – сказал Сайфулла. «Такой человек здесь не живет, мой муж погиб на войне», – ответила женщина, захлопнула дверь и ушла в дом. Сайфулле ничего не оставалось, как уйти. Сколько раз пытался, проходя возле того места, встретить служившего фашистам подонка по фамилии Муслимов, но так и не смог встретить. А очень хотелось встретить, посмотреть ему в глаза и сказать: «Предатель, как только совесть позволяет тебе жить среди людей, которых ты мучил, расстреливал, вешал, как только земля не поглотит тебя за твои злодеяния?» Боясь быть разоблаченным, сидит, наверное, не выходя из дома, либо уехал, переехал куда-нибудь подальше, тварь. Позже временами жалел, что не доложил в соответствующие органы – надо было доложить.

Продавшие свою Родину, нацепив на рукав белую повязку с буквой «Р», избивавшие своих товарищей подонки, такие, как выдававший себя из Чишминского района Максютов в лагере Бяло-Подляски, Алмакаев из Татарстана, еще один Максютов из Мордовии, якобы уфимец Зарипов в лагере Седльце, начальник полиции Хабибуллин, односельчанин Сайфуллы Сабит Кунафин – таких шкурников было хотя и немного, но в каждом лагере они встречались. Кстати, по поводу Сабита Кунафина.

В июне 1944 года командование дало партизанскому отряду, где был и Сайфулла, задание проверить вражеские укрепления. Когда шли по лесной дороге на запад, им встретились польские партизаны (события происходили на территории Польши). Разговорились.

– Откуда бежали?

– Из Седльце.

– Мы тоже оттуда. Когда восемь человек сбежали, вы там были?

– Да. Из-за них нас четыре дня держали голодными.

– А какова судьба этих восьмерых, не знаете?

– Кажется, поймали и всех расстреляли.

– Откуда знаете? Кто сказал?

– Когда один полицай ходил, уговаривал нас служить немцам, кто-то спросил об этих беглецах. Фамилия у полицая была Кунафин. Вот он и сказал, что, мол, несколько дней назад всех поймали и расстреляли.

Не стали говорить полякам, что это они и есть, те самые сбежавшие восемь человек, лишь посмотрели с улыбкой друг на друга. После этих слов Сайфулла понял, что его односельчанин и в самом деле служил немцам. Хотя до этого и подозревал, но душа не подчинялась разуму, а после той встречи, наконец, поверил. А ведь как притворялся в том инциденте с шинелью, бросившись на полицая, а назавтра сидел в медсанчасти и как ни в чем не бывало починял часы. Немцы должны были вывести и расстрелять его перед строем, а его для отвода глаз ударили только, и на этом все закончилось. Не будет же немец своего агента карать. Вот так он и вошел, как сам говорил, в историю.

 

В книге «Лицо и маски» дается полная характеристика всем деяниям Сабита Кунафина в лагере. Авторы: Карчевский В. Ю., Лешкин Н. И. Башкирское книжное издательство. – Уфа, 1982.

 

В 1972 году, возвращаясь домой из Уфы, Сайфулла купил в киоске на железнодорожном вокзале газету «Вечерняя Уфа», зашел в вагон и начал просматривать ее. В какой-то момент его взгляд упал на статью под названием «825 уходит в лес». Начал читать. Речь в ней шла о знакомом по лагерю Седльце, организаторе их побега лагерном враче Зубаирове. Сайфулла был удивлен, поражен, значит, живой, выходит, и он сумел сбежать! Тот самый врач, который после инцидента с шинелью под видом заразной инфекционной болезни положил его в медсанчасть! Вернувшись домой, он сразу же написал письмо в редакцию газеты, намереваясь разузнать все о Зубаирове, рассказал, что был вместе с ним в лагере Седльце, попросил, если это возможно, выслать его адрес. Только ответил ему не работник редакции, а человек по имени Николай Лешкин, попросил обязательно зайти к нему, когда будет в Уфе. Сайфулла специально приехал к нему. Познакомились, долго беседовали. Оказалось, работает в Комитете государственной безопасности. Вначале немного испугался было, но потом понял по его искренности, бескорыстности, что интересуется не его трудовой деятельностью, а хочет оставить записи обо всем пережитом Сайфуллой в плену, в лагере, о зверствах фашистов, а позже и вовсе развеялись все сомнения. Лешкин передал ему адрес Зубаирова.

А с Зубаировым они уже встретились как близкие родные. Оказалось, работает в санэпидемстанции, заслуженный врач. В молодежной газете «Ленинец» в свое время о нем вышла большая статья.

Несколько слов о погибшем во время взрыва поезда в перестрелке возле стогов с каким-то чудом уцелевшей группой фашистов командире взвода лейтенанте Василевском. Его отца замучили до смерти пытками, а мать изрубили топором. Односельчанина, воевавшего на стороне Красной армии, не простили украинские националисты. Лишь жена каким-то чудом осталась жива, но и ее жизнь оказалась недолгой: умерла после войны в молодом возрасте. Постоянный страх, смерть мужа, беспокойство за судьбу дочери рано унесли ее из этого мира. А принесенная тогда в лес, в партизанский отряд годовалая его дочка жива, ныне живет в Днепропетровске. Каждый год она приезжает на могилу отца и кладет туда цветы. Самой большой, центральной улице села Миляши присвоено имя Федора Василевского…

Все эти сведения Сайфулла узнал уже после войны, когда поехал посмотреть те места, в которых ему пришлось партизанить. К слову, в школьном музее этой деревни в одном ряду с фотографией Федора Василевского висит и фотография Сайфуллы. Бывший партизан переписывается со школьниками, едва ли не каждый год приезжает на встречи и проходит по своим прежним военным партизанским тропам.

И последнее. Без этого жизненный путь Сайфуллы Мажитова не будет полным.

Во время войны Сайфулла ходил кандидатом в члены ВКП(б), вернувшись же к мирной жизни написал заявление о вступлении в партию. Правда, когда еще был в отряде Каплуна, он написал такое же заявление, но тогда ему поставили условие, что нужно подорвать три эшелона, чтобы «смыть» пятно пребывания в плену. А тогда на счету Сайфуллы было всего два подорванных эшелона, он постоянно уходил на задания, и у него не было случая, возможности «крутиться» возле штаба. Еще воюя в составе 6-й гвардейской стрелковой дивизии, он также заполнил анкету и отдал политруку, но вскоре был ранен и попал в госпиталь. Таким образом, на полях войны ему не удалось вступить в партию. Учитывая то, что многие годы он был в райкоме пропагандистом, ему неожиданно предложили написать заявление в партию. Заявление Сайфулла написал. Более пятидесяти коммунистов колхоза «Коммунист» единогласно принимают его кандидатом в члены партии. А спустя несколько дней ему сообщают: «По причине нахождения в плену твое заявление о приеме в партию отклоняется», – и выпроваживают из райкома...

Не раз смотревший смерти в глаза бывший партизан растерялся, обмяк, зашатался, как будто в лоб ему угодила вражеская пуля, и все же нашел в себе силы не упасть. Ему, повидавшему тысячу бед в фашистском лагере, съевшему не одну миску партизанской каши, потерявшему столько своих товарищей, не верят! Кому же тогда верить? Ни одного дня не бывшему на войне секретарю райкома? С какой важностью, произнося много всяких слов, пытались ведь в тот раз отказать в приеме, а тут вон куда повернулись дела. Прав оказался Мелькомонович. Можно только удивляться этому трусливому, с недоверием относившемуся ко всему человеку, предвидевшему подобный исход…

О чем только ни передумал Сайфулла, хотел было даже руки на себя наложить. Но все же одумался, победила надежда на то, что справедливость, правда, все равно восторжествует, все равно когда-нибудь поверят, партия же – это не один только человек. И откуда только узнали, и где только услышали? Впрочем, разве такое спрячешь, государственные органы не спят, бдят. Этот хвост, наверное, вперед него самого еще успел добежать. Как бы там ни было, Сайфулла всегда считал себя членом партии, членом партии без партбилета, человеком, боровшимся за самые святые, светлые идеалы. Да разве дело в партбилете, оно в сердце, в убежденности, в вере. Если бы это было не так, разве выдержал бы он фашистский плен, сорок дней голода и холода? Это может сделать только вот эта самая убежденность, вера в то, что делаешь, преданность Родине, Отечеству, своему народу…

1992 г.