№4.2024. Александр Моторин. Однажды я стану мостом

ИСТОРИИ СТАРОГО МОСТА

Я был камнем.

Я был стайкой мальков-невидимок.

Я был ниткой серых водорослей, которые не похожи на живых и не занимаются делами мертвых.

Я был пустой бурой клешней рака на песке.

Я был гулом бетонных опор старого моста.

Я был сверкающими чешуйками незнакомой рыбы.

Я блистал осколками перламутра раздавленных раковин моллюсков.

Я был слепящими бликами на зеленоватых речных брызгах и остро пахнущим темным илом.

Я был седым куском дерева, высушенным сентябрьским солнцем на берегу.

Я был всплеском от удара по воде плоским и тяжелым хвостом бобра.

Я был волной от проскользнувшей мимо выдры.

Я был желтым, высушенным стеблем бамбука с привязанной леской.

Я был узором на крыльях стрекозы.

Я был белой тенью далекого облака.

Я был мокрым и осыпанным пылью.

Я удивлялся и наблюдал.

Когда я садился на самый теплый камень, выступающий из воды, и вглядывался в бурлящую воду, казалось, я становился очень большим – как небо, только внимательное.

Я проживал сотни жизней. Умирал, воевал, был охотником и добычей. Я пугался и пугал. Я молчал и кричал, мокнул и сох. Видя тысячи чужих жизней, прикасался к ним.

Каждое лето, приезжая к бабушке, я возвращался к старому бетонному мосту на трассе, когда-то называвшейся Е-95, через узкую и холодную речку Холову, что рядом с огромным темным цыганским домом за высоким забором; до него надо дойти.

Гостить у бабушки не получалось. По ее правилам здесь нужно было жить.

Я имел право накормить всех комаров из соседнего пожарного пруда, в который однажды мой дед запустил карасей – но только если возьму хлеб для сетки, в которую он этих карасей и ловил. Тянуть длинную веревку, ощущать ее тяжесть и вытаскивать голыми руками из гигантской, как мне тогда казалось, железной ржавой конструкции крутобоких рыб.

Я имел право съесть все ягоды, до которых мог дотянуться в саду, в любых пропорциях – даже не мытые в ванной, сделанной из ковша от трактора, – но только после того как погладил овец; наверняка это было очень важно.

Я мог уйти так далеко, как только получалось. Но обязательно рассказать: лает ли еще старый пес на окраине соседней деревни за вторым мостом через речку Яемлю.

Если я целый день забирался на насыпь возле заброшенного карьера, а потом летел с нее вниз, то нужно было принести именно оттуда листьев травы, растущей в тени у песчаного подножия, с теплой бархатистой и прохладной гладкой сторонами. Бабушка называла ее мать-и-мачехой.

А мост работал. Он выдерживал удары от разогнавшихся с горы, перегруженных в 90-е фур. Трясся, роняя песок сквозь прохудившиеся швы, дрожал потрескавшимися опорами и, возможно, немного стеснялся за свой потрепанный вид перед редкими прохожими. Несколько раз с него улетали автомобили и грузовики, разрывая тонкие железные перила. Мост восстанавливали железными прутьями и арматурой, наспех красили синей краской. Это было похоже на шрамы.

Если взять в руки ветку и бежать, касаясь здоровой железной ограды ухоженного сада, то звук будет звонким, ритмичным, игривым. Я много раз пытался поиграть так со старым мостом. Но он не мог ответить мне – просто не успевал. Мост работал.

Он был крышей для бетонных, неровно уложенных плит и гнезд невидимых птиц. Хранил полумрак и прохладу в самый жаркий день. Укрывал тех рыбаков, что не умели ловить рыбу или не могли найти место на берегу – мель под его опорами была сценой для мириад живых. Там стирали, мыли посуду, сидели, прятались и встречались…

Пешеходы предпочитали пользоваться другим мостом – деревянным, расположенным в сотне метров вверх по течению. Его построили еще в СССР киноделы во время съемок фильма, о котором мне ничего не известно. Знаю лишь, что выложенная брусчаткой улица Ямская, продолжением которой и стал новый мост, нужна была для кадров с проездом кареты Екатерины II. В итоге этот мост достался жителям – крепкий, удобный и красивый. Мне тоже нравилось ходить по нему – в эти минуты я словно парил над водой.

Лет до двадцати мне казалось – нет, я был уверен, – что чувствую мосты даже с закрытыми глазами, проезжая по ним на междугородних автобусах. Сейчас я понимаю, что просто слышал, как менялись звуки дороги, когда стена леса на обочине уступала место простору. Или когда постоянный мрак за окном сменялся короткой чередой фонарей.

На это короткое время я становился жизнью. Ощущал гул – словно был под водой. Видел игру света – словно лежал на дне в яркий полдень с открытыми глазами.

Я был сонмом мальков и домом ручейника. Я был водой, льдом, роем мошек, топляками, туманом, всплеском игривой рыбки, далеким ревом коровы на другом берегу, поплавком, тиной, желтыми кувшинками и мокрыми ботинками. Я жил под мостом, парил над мостом и проезжал по нему. Однажды я сам стану мостом…

ЗЕРКАЛА, КОПИЛКА И ВЕЛОСИПЕД

Недавно моя жена спросила, помню ли я свое отражение в зеркале, когда был ребенком. Я, быстро подумав, ответил: «Нет». А после за вечер успел вспомнить довольно много зеркал, в которые смотрел в детстве.

Бабушкино трюмо, зеркало в ванной, до которого было не дотянуться – с закругленными краями и ржавеющими креплениями, зеркала в фойе школы, отражения в лужах – тщетные попытки заглянуть в Зазеркалье; наклейки от жвачек на гладкой холодной поверхности в прихожей у школьного товарища (в моем доме это считалось неприемлемым, поэтому поступок друга я считал очень смелым). Помню зеркальные витрины киосков и касс вокзалов… А себя нет…

А еще мне на память пришел один солнечный осенний день в гостях у бабушки.

Ее дом стоял возле моста через реку Холову на оживленном тогда участке трассы Е-95. Насколько близко к трассе? Ну, трижды на моей памяти грузовики улетали в ее огород.

В гостях я был любимым внуком. Мне можно было все: играть с собакой, гладить козу, опускать руку в бочку с водой и есть ягоды прямо с куста, не моя их.

В тот день я решил, что мне нужны деньги – мне очень хотелось, чтобы у меня была красная купюра с изображением Владимира Ильича Ленина в профиль и большой красивой цифрой пять. Я заметил, что с такой бумажкой дед становился веселее. Значит, и мне надо.

Бабуля иногда выставляла на обочину дороги продукты – молоко и овощи. И через некоторое время водители меняли их на купюры. Бабушка после этого тоже оставалась довольна. Прекрасное занятие, решил я и осторожно поинтересовался: можно ли и мне воспользоваться пнем у обочины и поторговать? Согласие было получено, и я создал ассортимент.

Отчетливо помню несколько пуговиц разных размеров и одну особенно красивую – малахитово-зеленую и очень выпуклую, найденную в огороде; гаечный ключ; сломанный портсигар и букет цветов. Весь пень был завален товаром. У меня не было чувства стеснения или страха, что затея может провалиться – я даже не знал, что это такое – фиаско. И торговля шла! Несколько человек, проходящих мимо, останавливались у моего пня и по-деловому рассматривали сокровища. Остановился даже один самосвал, правда, водитель спрашивал про какой-то поворот, поэтому был послан к деду в баню.

Это был один из самых ярких дней в моей жизни. Теплое солнце, шум трассы, пыль на обочине… и моя затея удалась. Я торговал!

Все было по-настоящему – с товаром, покупателями и собственным магазином.

А потом приехали родители, папа долго парковал автомобиль в гараже деда и застрял там, обсуждая какие-то свои мужские темы. А мама, прежде чем подойти ко мне, пошла выяснить у бабушки, почему я сижу, покрытый пылью, на обочине трассы перед пнем, на котором свален мусор и увядшие цветы. Позднее был семейный совет.

Взрослые решили, что если я хочу «заработать» (еще одно незнакомое мне слово – слышал, но сути не знал; папа, возвращаясь с этой «работы», всегда шел мыть руки – они были очень грязными, от него приятно пахло машинным маслом и табаком; а какого же роскошного грязного цвета становилась вода в раковине, когда он мыл руки! Я тоже так однажды испачкал руки и мыл в раковине, как после «работы»), то нужно трудиться: мне дали лопату и показали, как копать картошку.

Оставшуюся часть дня я выкапывал картофель. Было очень жалко больших толстых червяков, которых я случайно разрезал, как и сами картофелины. Но руки у меня стали очень грязными – этого было достаточно, чтобы я понял: работа идет. А вечером была первая в моей жизни «получка».

Дед принес на огород ту самую заветную бумажку… и не одну! И с самым серьезным видом, пожевывая папиросу и ухмыляясь, вручил мне.

Я был счастлив. Мир казался огромным, с безграничными возможностями, где все, за что бы я ни брался, получалось великолепно! Невероятно довольный собой – я же работал целый день на двух работах! – пошел к маме с папой, чтобы рассказать все. И про веселого дядьку, который обещал купить гаечный ключ, и про лихого водителя на грузовике, который искал свинарник, и про то, что червяки шевелятся, даже разделенные пополам. И, конечно, про то, что теперь у меня есть деньги.

Зачем они мне, я не задумывался. Я не придумывал, как их тратить: у меня все было. Я просто хотел, чтобы они были со мной, как друзья. Мама была рада.

Она сказала, что это очень много и нам хватит денег, чтобы купить билеты на поезд, на котором очень скоро мы поедем в гости к другой бабушке, а еще на копилку… Копилку, в которую они с папой будут кидать деньги, но не просто так – зачем мне просто так? – они будут копить на велосипед для меня.

И родители действительно купили огромную копилку, в которую каждый день бросали монеты, иногда их давали мне, и под контролем взрослых я кидал монетки в уродливую глиняную псину.

А еще, спустя какое-то время, родители развелись, и копилка превратилась в элемент декора. Много лет спустя я её вскрыл: денег там хватило бы на три велосипеда…

Вот поэтому я думаю, что порой надо вставать рядом с ребенком, который смотрит в зеркало, и спрашивать, кого он там видит. Моряка, поезд, бурундука… а может, себя на новом велосипеде?