№2.2024. Марсель Салимов. Батыр без ран не бывает

Кавалер Ордена Дружбы

 

3 января 2024 года исполнилось 75 лет Марселю Шайнуровичу Салимову. Марсель Салимов (Мар. Салим) – народный писатель Республики Башкортостан, поэт и публицист, как написал классик башкирской литературы Мустай Карим: «выдающийся сатирик современности». Автор полсотни книг, его произведения переведены почти на пятьдесят языков. Обладатель почётных званий «Золотое перо России» (Москва, 2016), «Золотое перо Руси» (Москва, 2019), «Посол мира» (Германия, 2021), «Лучший поэт» (Китай, 2022), победитель международного литературного конкурса Open Eurasia: Super Cup (Великобритания – Казахстан, 2023). Золотой лауреат Евразийской международной премии «За особый вклад в литературу XXI века» (Алматы – Москва, 2018) и Всероссийского национального литературного конкурса «ЛИффТ» «За оздоравливающую сатиру и юмор, не позволяющий очерстветь нашим душам» (Москва, 2021). Лауреат многих российских и международных литературных и журналистских премий, творческих конкурсов и фестивалей. Заслуженный работник культуры РФ и БССР, награждён орденом Дружбы.

После окончания с отличием Башгосуниверситета Марсель Салимов, будучи офицером Советской армии, служил в Северной группе войск (Польша, 1971–1973 гг.). Позже майор запаса написал книгу о советско-польской дружбе «Батыр яраһыҙ булмай» (Башкирское книжное издательство, 1990). «Два года жил я в дружественной тогда Польше, и в наших устах были только “пжиязни” (дружба) да “кохани” (любовь)…» – рассказывает Марсель Салимов…

 

 

Игра в войну

 

Не успеет наступить лето, как мальчишки нашей деревни, разделившись на две команды, начинают играть в войну. Трудно найти паренька, который не прошёл бы через эту игру и не представлял бы себя при этом отважным, смелым воином, смекалистым разведчиком или, кто побойчее, настоящим командиром.

А этой весной мы даже не стали дожидаться, когда снег растает. Как по команде высыпали на улицу, где уже вовсю пригревало солнце.

Обычно у нас и проблем не было с тем, как разделиться – этот вопрос давно решён. «Воевали» ребята нижней и верхней улиц – так уж испокон веков поделилась наша деревня, и кто где жил, за тех и воевал.

Не хочу хвастаться, но победа в этих сражениях часто доставалась нам, мальчишкам с нижней улицы, хотя ребята с верхней тоже были сильными.

Вот и теперь мы стали теснить наших противников. Никто, конечно, понятия не имел о технике, тактике боя, и численно нас было не больше, чем их, но, наверное, храбростью брали. И надо же такому случиться, в самый ответственный момент, когда до нашей очередной победы оставалось совсем чуть-чуть, был ранен наш главный «разведчик» – маленький да удаленький Азатик. Выполнял он ответственное задание; увлёкся, не заметил железяку и – порезался.

Увидев кровь на ноге, Азат захныкал, а потом и вовсе расплакался. Мы все столпились вокруг него. Стало уже не до игры. Подняв на руки «раненого» товарища, мы отступили и оставили поле боя. А то ещё потом попадёт от родителей. Ладно, «противник» не думал нас преследовать.

Возвращаясь на свою улицу, неожиданно мы встретили человека в настоящей военной форме. Вот так встреча! Да это же Ильгиз-агай! Он каждый год приезжает в отпуск к своей матери. Неужели уже год прошёл? А какая форма на нём красивая, офицерская! Про него в деревне говорили, что он во многих местах побывал, немало всякого видел.

– Вы что это несёте Азатика? – спросил он, поздоровавшись.

– Да мы, Ильгиз-агай, в войну играли, он был наш разведчик, и на задании его вот ранило. Несём его в наш госпиталь...

Ильгиз-агай улыбнулся, затем подошёл и осмотрел рану Азата. Быстро сходил за «зелёнкой» и перевязал стонущего «разведчика».

– Ничего, терпи, батыр. Пройдёт. Где же это бывает, чтобы на войне и без ран, – он улыбнулся нам и, посмотрев на Азата, добавил: – Батыр без ран не бывает, верно? Конечно верно! Так говорили и наши предки – отважные башкирские воины.

– Ильгиз-агай, а что это у вас такой большой шрам? – спросил я, заметив необычный след на руке офицера.

Он только махнул рукой:

– А, пустяки! Вражеская пуля.

Все сразу облепили Ильгиза-агая и стали внимательно разглядывать шрам, а некоторые мальчишки даже погладили его. Нам стало интересно. Как, настоящей пулей, из настоящего оружия, которое мы только в кино видели? Вот это да!

– А расскажите, а, Ильгиз-агай?

– Это длинная история.

– Ну, расскажите, – пристали мы, и, наконец, уступив граду обрушившихся на него просьб, Ильгиз-агай, усевшись на скамью, начал:

– Ладно, слушайте. Служил я тогда в Польше…

 

 

Бессмертие – в памяти

 

…Вы спрашиваете, откуда у меня эта рана на руке? Давняя это история. Но она дорога мне и навсегда останется в памяти, как и этот шрам.

Вы, мальчишки, пока играете в войну, но скоро подрастёте и тоже станете защитниками нашей Родины, выполните свой священный долг. Ведь ещё в древности считалось, что юноша становится мужчиной, только когда пройдёт военную службу.

Не так уж и много лет назад, но для меня кажется, что это было давно, проходил я службу за пределами нашей страны, в Польской Народной Республике. Как-то у меня выдалось свободное время и я решил прогуляться по окрестностям нашей части, благо и день был тёплый, солнечный. Медленно брёл я по лесной тропе, думая о своём, вспоминая родные места, невольно сравнивая здешний лес с красотой нашей уральской природы.

Неожиданно лес стал редеть и передо мной открылось свободное от деревьев место. Это было небольшое солдатское кладбище. С интересом принялся я читать таблички. Фамилии были в основном русские:

Сержант Иванов Г. И.

Младший сержант Ивановский Александр В.

Ефрейтор Иванов И. М.

Рядовой Фёдоров Иван...

Иван, Иванов – самые распространённые в нашей стране имена и фамилии. И здесь, вдалеке от Отчизны, на маленьком лесном кладбище их было большинство, да и все ли это Иваны? Сколько их осталось лежать только в польской земле, не говоря уже о всей Европе и нашей Отчизне, и под отдельными памятниками со звёздочками, и в братских могилах...

Грустные мысли овладели мной. Я стоял, склонив голову, молчал и представлял, старался представить всех этих молодых, порой даже безусых ребят, чья короткая, но яркая жизнь закончилась здесь.

На одной из надгробных плит лежали цветы каштана, показавшиеся мне свежими. На камне под красной звездой было высечено: «Старшина Доможиров Василий Иванович». Цветы словно росли из самой земли: пробиваясь через толщу плиты и устремляясь в голубизну чистого безоблачного неба.

От мысли о том, что сюда кто-то приходит с цветами и помнит о наших солдатах, на душе моей стало тепло и сердце преисполнилось гордости за покоившихся здесь ребят.

«Доможиров» – прочёл я ещё раз. Кто же этот старшина, о котором помнят до сих пор, после стольких лет, минувших с войны, какую память особенную оставил он о себе в этой местности? Может, подвиг совершил...

– Дзень добре, пан поручник, – услышал я вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел чуть сгорбленную старушку, державшую под руку молоденькую девушку.

– День добрый, товажыш лейтенант, – поздоровалась и девушка, взглянув на мои погоны.

– Здравствуйте! Извините, я задумался и не слышал, как вы подошли, – ответил я.

Старушка подошла ко мне поближе, внимательно посмотрела мне в лицо и спросила, смешивая русские слова с польскими:

– Вы его знали? Скажите, вы не родственник старшины Доможирова?

В её глазах появился блеск и такой живой интерес, от которого лицо стало вдруг молодым, полным ожидания, будто от моего ответа зависело что-то очень важное.

Я с сожалением покачал головой:

– Нет, я его не знал. Я тут первый раз.

– Сколько лет прихожу сюда, жду, что кто-то, наконец, приедет, а никого нет, – грустно ответила она, убирая с могилы старшины цветы, замеченные мной прежде, и кладя свежие, – а ведь он рассказывал, что у него есть жена Мария и сын Ваня. Вы, наверное, думаете, кем я ему прихожусь, откуда знаю? А я его хорошо знаю и помню.

Когда Советская армия освободила Освенцим, я решила вернуться домой. В конце зимы 1945 года в этих местах проходили жестокие бои. Чем ближе было логово врага – Берлин, тем отчаяннее он дрался за каждый километр земли.

Выйдя из ворот концлагеря, я еле волочила ноги, но всё равно решила дойти до того места, где, мне казалось, остались мои родные. Но, видно, была совсем без сил, потому что где-то в пути упала, потеряв сознание. Так бы я, наверное, и умерла, выйдя из стен «комбината смерти», если бы не советские воины. Они нашли меня, привели в чувство, оказали медицинскую помощь, помогли встать на ноги.

Помню, как придя в себя и открыв глаза, я увидела напротив мужчину с рыжими усами. Так и обмерла со страха, хотела бежать, но он взял меня за руки и заговорил мягким голосом. Это был старшина Доможиров.

– Вот, видите, – старушка засучила рукав и показала вытатуированный номер, – мне его поставили в Освенциме. За полгода, что я там провела, я разучилась верить. Во мне осталось только одно чувство – страх. Но когда старшина Доможиров сказал мне: «Мы навсегда освободили вас от фашистских палачей», я ему поверила, успокоилась. Эти слова я запомнила на всю жизнь, они помогали мне жить дальше.

– А что было потом?

– Я попросила, чтобы меня оставили в той части, где служил старшина Доможиров. Мне разрешили. Ухаживала за ранеными. Но вот когда освобождали это село, старшину смертельно ранило. Он умер у меня на руках. И я решила, что должна остаться там, где могила моего старшины. С тех пор и живу в этой деревне.

– А он рассказывал о себе, откуда был родом, где его родные?

– Да, часто, особенно о своем сынишке Ване. Ведь ему едва исполнилось два года, когда Василий ушёл на фронт. Говорил, что родом с Украины. Я пыталась найти его семью, но тщетно, видимо, погибли при оккупации. Но почему-то, пан поручник, сердце подсказывает мне, что сын старшины жив. Не могу я поверить, чтобы род Доможирова прервался. Может, вы помогли бы мне отыскать его, а, пан поручник?

И вновь в глазах старушки засветилась искорка надежды, для неё это было очень важно – отыскать близких человека, который когда-то вернул её к жизни, показать им его могилу.

Я не знал, что ответить этим испытующим глазам, но сейчас, здесь, среди могил моих славных соотечественников, павших, но не допустивших фашистского поползновения по планете, я не мог сказать: «Нет».

– Всё, что в моих силах, я постараюсь сделать.

– Дзенкуе бардзо! Большое спасибо! До видзеня! – старушка протянула мне свои тонкие руки.

– До видзеня!

«Доможиров... Ваня... Иван... Иван Васильевич... Где он, в каком месте нашей необъятной страны? Жив ли? Сколько детей осиротело в войну, сколько потеряли не только фамилии, но и имена, скольких разбросало по стране… Хотя, конечно, Доможиров – фамилия редкая».

С такими мыслями подходил я к гарнизону. Необычная утренняя встреча, разговор с моими новыми знакомыми – пани Богумилой и её внучкой Халиной – взволновали меня…

 

 

*  *  *

 

Прошло несколько дней. В части должен был состояться праздник – принятие Военной присяги молодыми солдатами. По поводу этого запоминающегося события всему личному составу выдана парадно-выходная форма. С утра царило радостное оживление. Солдаты старательно гладили своё обмундирование, чистили сапоги, до блеска натирали пуговицы.

У знамени части – автомобилисты с автоматами. В переднем ряду новобранцы – нарядные, с одухотворёнными лицами, – принимающие присягу.

Звучит команда:

– Смирно-о-о!

Командир части произносит краткую речь о значении военной присяги и отдаёт приказ командирам подразделений приступить к принятию присяги.

Эта команда и для меня. Сейчас солдаты моего подразделения присягнут на верность нашей Родине. Торжественный момент!

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином...

Я клянусь... быть преданным до последнего дыхания своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству.

Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины...»

Чёткие, чеканные слова Военной присяги слышатся над плацем. Крепчают, твердеют юношеские голоса. С каждым словом на плечи этих вчерашних ещё мальчишек ложится большая ответственность. Теперь они в ответе за страну, за её спокойствие и мирное небо, за всё, что достигнуто, за целостность её границ и за достойный отпор любому агрессору.

Они клянутся и расписываются в бланке с государственным гербом нашей Отчизны – краток момент, но очень ёмок.

Вскоре все новобранцы приняли присягу. Командир части поздравил их с этим важным событием в жизни военнослужащих, пожелал успехов в боевой и политической подготовке. Звучит государственный гимн СССР, после чего молодые воины торжественным строем проходят по плацу перед командиром части.

После завершения торжественной церемонии я подошёл к одному из рядовых, которого запомнил ещё, когда он принимал на плацу присягу.

– Рядовой Доможиров? Василий Иванович?

– Так точно, товарищ лейтенант, – бойко ответил круглолицый высокий солдат.

– Родом с Урала? Ваш отец – Иван Васильевич?

– Так точно, из Челябинской области я. И отца Вы правильно назвали. Вы что, товарищ лейтенант, знаете моего папу?

Наверное, такое везение бывает раз в жизни. Я был поражён. Иногда судьба делает такие повороты, которые не увидишь и в приключенческом фильме. Сама удача идёт в руки. Я смотрел в открытое, чистое лицо рядового, но, занятый своими мыслями, не сразу нашёлся, что ответить. Ведь вот он, передо мной, внук того Доможирова, чьих родных столько лет уже ждёт не дождётся пани Богумила.

– Да-а... знаю, наверное. Знаю, но только мне не понятно, почему он родился в Челябинске, а не на Украине?

– А чем плох Челябинск? –  обиделся солдат.

– Да я не о том – хороший город Челябинск. Однако мне казалось, что отец Ваш должен был на Украине родиться, понимаете?

Солдат задумался было.

– Никак нет, не понимаю.

– Сейчас всё поймёте. Деда своего помните?

– Никак нет.

– Правильно. Вы и не могли его помнить по той простой причине, что он погиб на фронте.

– Не на фронте, а в Челябинске. И не погиб, а умер от рака. В том же году, когда я родился.

– А-а, значит, ваша бабушка вышла замуж ещё раз?

– Она была замужем только раз в жизни, всю жизнь прожила с дедом.

– Бабушку зовут Мария?

– Нет, Анастасия Петровна.

– Уф, Доможиров, вы меня совсем запутали. Во всяком случае мне кажется, здесь какая-то ошибка. Чтобы выяснить это, напишите-ка срочно письмо отцу или бабушке.

– Есть, товарищ лейтенант, только зачем?

– Ваш дедушка похоронен здесь.

– Это невозможно. Его могила – на кладбище в Челябинске, я сам видел.

– Ладно, напишите письмо домой, а сейчас, знаете что, рядовой Доможиров, приготовьтесь к возложению венка на могилу своего деда. И не будем терять зря времени!

 

 

*  *  *

 

– Вот на этом месте, рядовой Доможиров, и покоится прах вашего деда.

Солдат внимательно прочёл надпись на надгробии, положил на могилу венок и отдал честь.

Я собрал разбросанные ветром цветы и положил рядом с венком.

– А кто принёс эти цветы? – удивился он.

– Пани Богумила. Живёт здесь, в деревне, и вот уже более тридцати лет ухаживает за могилой вашего деда.

Мы посидели немного молча, потом встали, прошли в сторону других могил.

Василий внимательно вчитывался в короткие строки фамилий, в даты жизни этих людей, последняя из которых у всех была почти одна и та же.

Вечерело. Мы уже собирались уходить, когда появилась Халина. Я обрадовался, как старой знакомой, увидев её. Мы поздоровались.

– Это и есть та пани? – нетерпеливо спросил Доможиров, заметив мою улыбку.

– Это её внучка Халина, – ответил я ему и в свою очередь спросил у девушки: – А где пани Богумила, сегодня не смогла прийти?

– Она болеет. И пока я буду сама приходить сюда, приносить цветы на могилу героя.

– Жаль, а я вот хотел познакомить её с внуком старшины Доможирова, – сказал я.

– Этот жолнеж[*] и есть внук героя? – воскликнула Халина и долго всматривалась в лицо смутившегося солдата. – Вот бабушка обрадуется, когда узнает!

Вскоре мы попрощались и двинулись в сторону гарнизона.

– Товарищ лейтенант, – обратился ко мне по дороге солдат, – разрешите и мне приходить сюда, приносить цветы.

– Ну, что ж, придётся в виде исключения отпускать в увольнение. Ради памяти вашего деда.

 

 

«Комбинат смерти»

 

Прошло некоторое время, но события последних дней не выходили из головы. Пани Богумила, Халина, могила старшины Доможирова и рядовой с такой же фамилией в нашей части… Мне казалось, что во всём этом есть какая-то закономерность, а я был связующим звеном во всей этой цепочке.

В это же время мне довелось посетить город Освенцим. Страшное название! Даже от произношения его ощущаешь какую-то свинцовую боль в сердце. Неизмеримы преступления, которые совершили здесь перед народами Европы фашисты.

В историю человечества слово «Освенцим» вошло одновременно как символ боли и обличения. Забыть его будет невозможно.

Четыре миллиона узников погибло в этом кошмарном «комбинате смерти», четыре миллиона судеб брошено в топку бога войны.

Освенцим… Сегодня здесь не торчат из сторожевых вышек дула пулемётов, не раздаются рявкающие команды, не слышны выстрелы, а по проволоке, окружающей лагерь, не бежит электрический ток.

Но лагерь сохранился в прежнем состоянии. Тесные бараки, виселицы, трубы крематория – всё это безмолвные свидетели творившихся здесь зверств. Почему-то принято о неодушевлённых предметах всегда говорить как о немых свидетелях. Но на самом деле они вовсе не немы. Вот сейчас я прохожу мимо всех этих экспонатов и явственно слышу стоны больных, крики матерей, вижу огромные глаза детей, стариков – глаза голода, холода, крайней степени истощения, глаза, постоянно смотрящие в сторону смерти, привыкшие её видеть постоянно...

От всего этого твоё существо охватывает чувство ужаса и сострадания.

Вот разрушенная газовая камера. Заключённых, в первую очередь стариков, детей, женщин, загоняли сюда. Затем по специальным трубам подавали газ «Циклон Б», а через 15–20 минут двери открывали...

Мародёрам государственного масштаба оставалось только после этого снять с трупов драгоценности, выбить у них золотые зубы, остричь волосы. После чего трупы сжигались в крематории. Совсем просто, всё отлажено, разложено по полочкам.

В одном из залов музея лежит целая гора женских волос. Волосы шли для набивки матрасов или изготовления сукна.

И вновь застучали мысли в висках: «Как такое стало возможным в наше, уже цивилизованное время? Ведь было всё это совсем недавно. Ещё живы люди, бывшие свидетелями катастрофы…» Нет, не укладывается это в голове. Не должно больше повториться такое варварство, не должно повториться, не должно!

Сколько надо было иметь мужества всем прошедшим через лагерь мужчинам и женщинам, старикам и детям, пригнанным со всей Европы, силы духа, чтобы пережить это и всё же остаться нормальными людьми. Я вспомнил пани Богумилу. Трудно представить сейчас, как она, простая польская женщина, здесь каждую минуту боролась за жизнь и сумела победить смерть.

Она сделала это, как и тысячи других, чьи имена фашисты подвергли забвению, оставив вместо этого лишь вытатуированные номера на руках.

Даже спустя много лет, будучи лишь экскурсантом, проходить через ворота концлагеря омерзительно. Мурашки пробегают по спине, когда вступаешь в эту обитель горя, боли и слёз.

На железных воротах концлагеря крупными буквами написано: Arbeit macht frei, то есть «работа делает свободным». В цинизме и отрицании совести фашисты не знали себе равных во всей истории человечества.

Здесь же, у ворот, – одинокая берёза. Меня как током ударило, когда я её увидел. Она же была единственной свидетельницей всего происходившего здесь. Только она сохранила в памяти всё, что происходило перед её печальным взором.

И неслучайно, как будто от ужаса увиденного, берёза не устояла – согнулась. Как от тяжелой судьбы. Так и осталась вечно скривившейся, сутулой.

Я вспомнил берёзы, посаженные на кладбище рядом с погибшей частью. Почему их сажают в таких скорбных, горестных местах? Может быть, потому, что они способны сопереживать, делить людскую горесть? Стоят такие белые, чистые, и, глядя на них, становится легче на сердце, очищается душа.

Вдруг кто-то дёрнул меня за рукав.

– Дзень добре, товажыш лейтенант! Пришли посмотреть? – передo мной стояла улыбающаяся и не скрывающая радости от неожиданной встречи пани Халина.

– Здравствуй, Халина. А ты что здесь делаешь сегодня? Ты одна? – спросил я, пожимая нежную ручку девушки.

– Нет, с бабушкой.

Из толпы экскурсантов к нам направлялась и сама пани Богумила. Шла она медленно, опираясь на палку. Но несмотря на то, что болезнь измучила её, она искренне улыбнулась мне своей усталой улыбкой. Я пошёл к ней навстречу, взял за руку.

– Здравствуйте, бабушка, как ваше здоровье?

– Неважно, – сказала, останавливаясь и тяжело вздыхая, старушка, – недолго, наверное, мне осталось. Хотелось ещё раз поглядеть на эти места. Кто знает, может, в последний. Ладно, Халина у меня есть, с ней могу ходить, а то бы так сидела, мучалась одна дома.

Её взгляд задержался на коричневых бараках. Против воли в глазах отразились омерзение и ненависть. Нет, зря говорят, что с годами всё плохое забывается и помнится только хорошее. Это верно в отношении каких-то мелких деталей быта. Но как забыть концлагерь, изуверства гитлеровцев? Каждый испытавший это твёрдо убеждён, что делать этого не вправе никто.

– Ты в первый раз здесь, да? – спросила она, возвращаясь мыслями в наши дни.

– Да, в первый, приехал на экскурсию.

– А я вот, наверное, в последний, – пани Богумила вновь помрачнела, – экскурсантом хорошо... не дай бог заключённым...

Едва сдерживая слёзы, она, казалось, боялась дать волю чувствам, вдруг вновь нахлынувшим на неё.

– Ну что ты, бабушка, – постаралась успокоить ее Халина, – ведь войны больше не будет.

– Не беспокойтесь, – включился и я, – ваша внучка никогда не увидит те ужасы, которые вы пережили, это я вам обещаю.

Бабка Богумила ласково погладила меня.

– Русским солдатам можно верить, – сказала она. – Мой Иван был тоже надёжным человеком. – Опустив голову, она некоторое время постояла молча, а потом, словно неожиданно вспомнив, спросила: – Правда, что внук Ивана служит в вашей части?

Не зная, что и ответить, застигнутый врасплох этим вопросом, я тихо покачал головой.

Она поняла это моё ни да ни нет по-своему и живо спросила:

– Можно мне его увидеть?

– Можно, конечно. Как приедем к себе в часть, так сразу и встретитесь с рядовым Доможировым.

Как мне в этот момент хотелось, чтобы это не было простым совпадением и что в нашу часть попал именно внук старшины. Скорее бы пришло письмо от бабушки из Челябинска. Может, я зря волнуюсь? Он это и есть? А если – нет? Как я тогда покажусь на глаза пани Богумиле и Халине? Тогда придётся начинать весь поиск сначала. Искать и находить. Иного выхода нет. Моя задача – найти истину. Это единственная просьба бывшей узницы Освенцима. И не выполнить её нельзя. Никак нельзя.

 

 

На посту

 

Наша рота готовится вступать в караул, мне со своим взводом предстоит охранять боевую технику и склады с оружием. Объект – самый ответственный.

Я назначен начальником караула. Осмотрел оружие, внешний вид заступающих в наряд, проверил по постовой ведомости расчёт караула, раздал личному составу боевые патроны и доложил о готовности командиру роты.

Командир роты осмотрел заступающих более тщательно, напомнил о бдительности часовых и, оказавшись около рядового Доможирова, спросил у него:

– Обязанности часового знаете?

– Так точно. Часовой должен бдительно охранять вверенный ему пост, не выпускать из рук оружия, не покидать пост, пока не будет сменён... – чётко доложил Василий.

– Хорошо, знаете. Товарищ лейтенант, разрешаю вам вести караул на развод.

Развод гарнизонных караулов производится у нас у памятника гвардии старшине Ивану Поддубному.

Дежурный по караулу осмотрел ещё раз заступающих в наряд, сообщил начальникам пароль и приказал оркестру играть «развод».

Некоторым, может, покажется, что слишком уж тщательно проверяются люди, заступающие в караул, их экипировка, внешний вид, но на практике такая тщательность только для пользы дела. Представляю, какой была бы боеспособность и моральный дух в войсках, если бы надеялись на то, что авось сегодня ничего не случится. Дисциплина и порядок в армии – главное. Потому так надёжно защищены рубежи нашей Родины.

Как только оркестр замолк, дежурный подал команду:

– Караул, направо-о! Шаго-о-ом марш!

Строевым шагом, отдавая честь, прошли мы мимо памятника Ивану Поддубному.

 

 

*  *  *

 

Это случилось в первый год после окончания войны.

Начальник караула гвардии старшина Иван Поддубный принял под свою охрану важный объект. Время было тревожное, всюду следы разрушений, оставленные войной, бандитские вылазки, выстрелы из-за угла. Приходилось быть особенно бдительным.

Вот и в ту глухую ночь в комнате начальника караула тревожно раздался звонок. Сигналил часовой со второго поста. Он звал на помощь.

Раздумывать было некогда, и старшина, взяв с собой одного разводящего, побежал на пост. Не успели пробежать и полпути, как, зацепившись за натянутую чьей-то недоброй рукой проволоку, упали как подкошенные.

Из кустов на них сверху набросились неизвестные, ударом ножа убили сержанта, а старшине, скрутив за спиной руки, приказали:

– Вставай, веди нас на пост.

– Я никуда не пойду, – ответил старшина и, изо всех сил ударив головой стоявшего напротив бандита, хотел было убежать, но опять трое или четверо навалились на него сзади, подняв, поволокли в сторону поста.

– Стой! Кто идёт? – остановил их часовой.

– Скажи, что начальник караула, – прошептали бандиты в ухо старшине.

В этот момент старшина выпрямился во весь рост и что было силы закричал часовому:

– Стреляй, Никифоров! Это бандиты!

Раздалась автоматная очередь. Один за другим попадали бандиты, корчась в страшных муках. Но и Иван не устоял – грохнулся оземь как срубленный дубок, ценой своей жизни не дал бандитам пройти через пост.

 

 

*  *  *

 

И вот, спустя много лет, этот же объект, что охраняли когда-то бойцы во главе со своим старшиной Иваном Поддубным, предстоит охранять моему взводу.

Первая смена ушла. Мой помощник – сержант Багаутдинов – принял караульное помещение.

Караул сменился, кажется, всё в порядке.

Я вошёл в комнату и сел на полумягкую кушетку. Принесли ужин. После ужина отдыхающая смена ушла в спальную комнату, остальные занялись каждый своим делом: одни листали газеты и журналы, другие сели писать письма, кто-то просматривал ещё раз Устав гарнизонной и караульной служб.

Здесь же в комнате находился и Доможиров. «Интересно, как у него дела, – подумал я, – что-то закрутился я в последние дни, даже поговорить некогда с парнем. Может, и письмо получил?» С этими мыслями я подошёл к молодому солдату.

– Как дела, воин?

– Как в Польше, товарищ лейтенант, – с улыбкой ответил Доможиров.

– Как это понять?

– Да это солдатский юмор у нас такой, спрашивают вас, к примеру: «Как дела?», а вы в ответ: «Как в Польше».

– Что-то не могу уловить юмора, ну да ладно, а если серьёзнее...

– А если серьёзнее, товарищ лейтенант, то от бабушки письмо пришло. И, к сожалению, она нам ничем помочь не может. Мой отец точно её сын. «Я, –  пишет она, – Ванюшу своего девять месяцев в утробе носила, а ты выдумываешь там всякую чепуху». Ещё и ругает меня.

– Вот как. А я-то в душе надеялся. Ну что ж, придется продолжать поиски.

– Да вы не расстраивайтесь, товарищ лейтенант. Я всё равно буду считать, что старшина Доможиров – это мой дедушка. Так же, как и прежде, каждое воскресенье буду приносить цветы к его могиле.

– Да, это очень хорошо. А пани Халина приходит? Ты её видел на кладбище?

– А как же, конечно, приходит. Мы с ней встречаемся...

Он вдруг замолчал, и по его смутившемуся лицу я понял – это было его тайной.

– Ну ладно, не красней, а то сожжёшь караульное помещение. А что, может, ты жениться надумал? Пани Халина – прекрасная девушка.

– Да не... скажете тоже... Она же ещё в девятом классе учится. После школы она хочет поехать учиться в Москву, вот тогда мы и ...

– Ясно, Доможиров, не раскрывай свои секреты.

– Но это же не военная тайна, а моя мечта, товарищ лейтенант.

– Ну, мечта – это другое дело. Мечтать никому не запрещается, даже часовому на посту.

«Мечта – это хорошо, – думал я про себя. – Но как же это получается? Неужели у старшины Доможирова действительно никого не осталось? Наверное, и у него была когда-то мечта. Закончить с победой войну, вернуться домой, обнять жену, сынишку. Как бы хорошо могло всё у него быть, а с пани Богумилой, девушкой, которую он спас, могли бы переписываться, дружить семьями, ездить друг другу в гости. Да, война, война, сколько ты бед принесла людям, до сих пор отзывается...»

Резкая трель телефона прервала мои мысли, оказалось, часовой со своего поста проверяет исправность связи. И опять тишина.

Припомнилось мне, как я сам впервые стоял на посту.

...Ночь выдалась тёмная, как и сегодня. Непривычно всё, и ответственность большая. Прислушиваюсь к каждому шороху, медленно обходя вверенный мне объект. Вдруг слышу голоса, вначале вдалеке, потом всё ближе ко мне. В одном из них я узнал начальника караула, в другом – командира учебной роты.

– Стой! Кто идёт? – крикнул я как положено.

Остановились. Я подозвал начальника караула. Тот подошёл, а вслед за ним и командир роты.

– Ну, как дела? – спросил он вполне дружелюбно. – Не страшно в такой темноте? Как заметили нас, товарищ рядовой?

– А вас и не надо было видеть, – ответил я, – по голосу за километр можно определить, кто идёт.

Командир роты рассмеялся.

– Бдительно несёте службу, товарищ рядовой! Всё правильно. Да, вот вы крикнули нам вначале: «Стой! Стрелять буду», а я что-то не слышал щелчка предохранителя, у вас автомат-то заряжен?

– Конечно заряжен.

– И в магазине все патроны, да? Не забыли пересчитать? А ну-ка, дайте взглянуть, проверять – так уж до конца.

Растерявшись то ли от его мягкого тона, то ли от того, что мне хотелось доказать, что я не зря поставлен сюда и всё у меня в порядке, я протянул ему автомат вместе с магазином.

Ох, и попало мне потом за это от командира роты, урок был на всю жизнь.

Теперь уж сам каждый раз, заступая в караул, тщательно инструктирую караульных о мерах предосторожности в обращении с оружием, говорю о том, что на посту ни при каких обстоятельствах нельзя выпускать из рук оружия...

– Товарищ лейтенант, проверяющий пришёл, – словно из-под земли вырос передо мной сержант Багаутдинов.

Я вышел навстречу проверяющему офицеру.

– Товарищ капитан, в карауле никаких происшествий не случилось.

Мы пошли по постам.

И на каждом из них часовые, ещё издали увидев нас, подавали команду:

– Стой! Кто идёт?

– Начальник караула с проверяющим, – отвечал я.

– Начальник караула – ко мне, остальные – на месте!

На все вопросы проверяющего ребята отвечали правильно и полно.

– Хорошо проинструктировал своих караульных, – сказал он, когда мы вернулись в караулку. – Бдительно несут службу.

Проверяющий ушёл, и опять потекли часы нашего наряда.

И вдруг раздалась команда: «В ружье!» Это часовой с третьего поста звал на помощь. Ребята из отдыхающей смены, на ходу заправляясь, бросились к пирамиде с оружием, и через считанные секунды весь караул уже стоял в строю в полной экипировке. Отдав личному составу оперативное распоряжение, я с двумя солдатами побежал на пост.

Ночь на исходе. Уже появился предрассветный туман. Под ногами сыро, прохладно. И не чувствуется, что скоро весна. Да, погода здесь не как у нас на Урале. С осени безостановочно идут моросящие дожди. И зимы настоящей не было, и весна какая-то другая, не похожая на себя.

Вот, наконец, и третий пост. Здесь часовой Доможиров.

– Стой! Кто идёт? – крикнул он.

– Что случилось, Вася? – спросил я, впопыхах нарушая все уставные требования.

Возбуждённый часовой, сбиваясь, начал рассказывать:

– Дело было так, товарищ лейтенант. В сторону моего поста шли двое. Неизвестные. На мой окрик: «Стой! Кто идёт?» не ответили. А сами быстро повернулись и пошли к тому старому дзоту. Когда я крикнул: «Стрелять буду!», они побежали и скрылись за бетонными плитами.

– Понятно. Доможиров, оставайтесь на посту, остальные – за мной! – скомандовал я и вместе с караульными бросился к дзоту – старому, оставшемуся ещё со времён войны бетонному сооружению. Когда-то в него попала бомба и сильно разворотила. Но несмотря на это, двери остались целыми.

Окружив дзот с трёх сторон, мы подошли ближе.

– Кто там есть? Выходи! – громко приказал я, оказавшись у самой двери. Ответа не последовало, и пришлось повторить свою команду: – Выходите, вы окружены!

Наступила напряжённая тишина. Мне показалось, что горячая кровь, гулко застучавшая в моих висках, громко отдаётся сейчас вокруг. Я включил фонарь и осторожно встал на первую ступеньку. Караульные с автоматами в руках последовали за мной. Метр за метром просветил я фонарём весь дзот, но никого не обнаружил.

Неужели Доможирову показалось? Парень молодой, неопытный, может, со страху что и померещилось.

– А может, он их во сне видел, – как бы вторя моим сомнениям, произнёс один из караульных, – кому надо в такую пору по лесам бегать? Да и в дзоте что они потеряли, его уж проверяли сотню раз.

Я обошёл с фонарём вокруг дзота, ничего не говоря моим спутникам.

«Так, ничего, и здесь ничего не видно, а вот это что? Ага, так и есть – следы. Молодец, Доможиров! – почему-то обрадовался я за часового. – Нет, не приснилось это тебе, Вася. Всё так и было, как ты рассказывал. На солдатские сапоги не похожи. Чьи же они?»

Мы побежали по следам, которые вывели нас на асфальтированный путь. Дальше искать было бесполезно.

Кто же это мог быть?

 

 

Незваные гости

 

В один из вечеров, вернувшись из комендатуры, я вызвал к себе сержанта Багаутдинова и рядового Доможирова. Нам предстояло в качестве выездного патруля побывать в польской деревне. Патрулирование тоже входило в число наших прямых обязанностей.

Я не случайно вызвал именно этих двоих. С ними можно идти на выполнение любого задания, они не дрогнут ни перед какими неожиданностями.

Надо было спешить, темнеет в Польше гораздо раньше, чем у нас на Урале. Время только шесть, а солнце уже закатывается за горизонт.

Проверив у обоих знание обязанностей патрульных, я с ними надел красные повязки, на дежурной машине мы доехали до места.

Не спеша прошли по улицам деревни. Изредка встречающиеся поляки по-дружески приветствовали нас:

– Добре вечур!

Кругом тихо. Кажется, что в деревне идут последние приготовления перед отходом ко сну, хотя время ещё раннее. Но вот послышались звонкие голоса, и тишину разорвали мальчишеские громкие разговоры.

Увидев нас, мальчишки стремглав бросились навстречу, и мы оказались в кольце. Каждый из них рассчитывал получить от нас значок или какой-нибудь сувенир. Поэтому мы заранее, перед патрулированием, набирали различные мелкие сувениры, вроде значков, которые составляют предел желаний многих здешних мальчишек.

Карманы наши вмиг опустошились. Один, побойчее, попытался даже попросить папиросы. Но мы не дали, маловат ещё, к тому же чего хорошего в них, этих папиросах, особенно для них, совсем ещё детей.

Многие из юных поляков более-менее сносно знали русский язык, изучая его в школе, и сейчас, перебивая друг друга, шумно галдели вокруг нас.

Только один из белобрысой ватаги, мальчик лет двенадцати, тот самый, который просил закурить, безучастно стоял в стороне.

Я подошёл к нему:

– А ты что молчишь, не знаешь русского языка?

– Знать-то знаю, – ответил он и обиженно добавил: – Да вот вы только курить не дали.

– А как зовут тебя, курильщик?

– Владислав.

– Хорошее, красивое у тебя имя, но курить тебе ещё рановато, – сказал я, погладив его по голове.

Мальчишки засмеялись. И Владислав уже не так обиженно смотрел на нас, а вскоре, и вовсе забыв обо всём, смеялся со всеми.

Весёлой была встреча. До наступления темноты ходили мальчишки вместе с нами, после чего всех их стали звать по домам.

Патрулирование шло обычным порядком. Военнослужащих, самовольно покинувших часть, не было.

Выйдя за околицу, решили дать отдохнуть уставшим ногам, присели на мягкую траву у дороги. Не успели мы это сделать, как заметили бегущую к нам девушку.

Ба, да это, оказывается, Халина!

– Ты что здесь делаешь? Почему не спишь? – начал было я грозно отчитывать загулявшуюся допоздна девушку, но она, отдышавшись, торопливо заговорила:

– Меня бабушка послала... Просила сказать вам...

– Что просила?

– Вчера к нам приходили два человека, один из которых – троюродный брат бабушки. Она не видела его больше тридцати лет, понимаете? Еле-еле узнала.

– Ну, а что в этом предосудительного? И хорошо, что приходил, соскучился, наверное, за тридцать лет. Бабушка Богумила обрадовалась, поди?

– Наоборот, очень расстроилась... Плохой он человек, опасный. Бабушка велела вот это сказать вам.

– Ничего не понятно. Разве стоит огорчаться, когда встречаешь родственника? И почему он плохой?

– Он вас не любит, понимаете? Нас он тоже не любит. Вообще никого не любит... Он хочет вредить вам. Он и другой тоже.

– Как?

– Этого мы не знаем.

– Где они сейчас: у вас или уже ушли?

– У нас дома сидят, разговаривают.

– О чём, не слышала?

– Слышала. Спрашивали бабушку о советских войсках.

Ребята насторожились, а Доможиров не выдержал:

– Это же шпионы, товарищ лейтенант! Надо быстрее схватить их.

– Нет, – возразил ему Багаутдинов. – Мы не имеем права задерживать иностранных граждан. Я думаю, надо сообщить об этом польской милиции.

– Не спешите, – остановил я разгорячившихся бойцов, – надо вначале самим разобраться, а там – видно будет. А пока, Халина, расскажи-ка нам об этих людях, как они выглядят, во что одеты? Ты их раньше видела где-нибудь?

– Нет, не видела. Да и видеть больше не хочу. Один толстый такой, как боров, а другой, наоборот, длинный, как столб, очень худой. Пойдёмте, товажыш поручник, сами посмотрите на них.

– Нет, нам нельзя. К тому же можем спугнуть их, если они что-то замышляют. Разве что в окно заглянуть. Знаешь что, Халина, – обратился я к девушке, – ты сейчас обратно в дом пойдёшь?

– Да.

– Тогда сделай так, чтобы мы их смогли увидеть, вернее, даже я один. Подольше свет не выключайте, занавеску у окна открой как-нибудь незаметно. Сможешь?

– Конечно.

– Тогда пошли.

Я зашагал за Халиной, а Багаутдинов и Доможиров – за нами поодаль, метрах в пятидесяти сзади. Халина показала мне окно, в которое я мог наблюдать с улицы, а сама юркнула в дом.

Патрульные встали с двух сторон дома, а сам я подошёл к окну, из которого едва пробивался свет. Заглянув вовнутрь, ничего не увидел – занавески были тщательно задёрнуты. Только было слышно, как кто-то разговаривает, но о чём, не разобрать...

«А что, если Халине не удастся войти в комнату, так и просидим до утра?» Минуты ожидания казались часами. Я не спускал глаз с окна, ожидал, когда же, наконец, откроется занавеска.

Вот на ней очертилась тень. Край занавески чуть-чуть пополз в сторону. Этой щёлочки хватило, чтобы увидеть находившихся в комнате. Какой-то грузный человек в коричневом костюме что-то объяснял худощавому, тыкая пальцем в развёрнутую перед ними карту.

Вдруг толстяк резко поднялся, что было непривычно для людей с его комплекцией, и, словно что-то заподозрив, двинулся к окну.

Я отшатнулся, автоматически опустив руку на кобуру. Подошедший плотно задёрнул занавеску, а через несколько минут в комнате погас свет.

Ну вот, теперь можно возвращаться, я запомнил обоих. Вернувшись в гарнизон, я подробно доложил обо всём коменданту.

 

 

Последний взрыв

 

Жизнь не стоит на месте, движется вперёд. И вообще, она очень созидательна по своей сути, наша жизнь, всегда творит, создаёт, строит, нa место старого, обветшалого всегда приходит новое, и отцветшее осенью к весне вновь распускается цветами, новыми почками.

В любом месте – обновление. Вот и сейчас. В этой польской деревне строится школа. Новая школа для детей новой Польши. Без устали роет землю экскаватор – каждое настоящее строение начинается с фундамента. Дома, как и деревья, держатся корнями за землю. С утра не смолкает «рычание» современной техники. Но что это? В очередной раз опустившись в яму, ковш экскаватора поднял какую-то странную, рыжего цвета болванку.

Стоп, машина! Все работающие сначала с удивлением уставились на непрошеный сувенир, а потом, поняв, что это, подались прочь, подальше от экскаватора.

– Мина!

– Сколько же лет пролежала она в земле?

Прибывшим на место сапёрам не до этого вопроса – работу надо делать. А её здесь много. Оказалось, на месте фундамента был когда-то немецкий склад боеприпасов. Одной миной не обошлось. Сапёры осторожно извлекли из глины оставшиеся мины и бережно, как грудных детей, отнесли их в кузов автомашины, в ящики с песком. Теперь их надо отвезти подальше и уничтожить.

Отвезти смертоносный груз на полигон поручено нам с рядовым Доможировым.

На дороге – никого. Машина плавно трогается, движется, водитель объезжает даже маленькие ямы и выбоины. Доможиров не спускает внимательного взгляда с дороги, уверенно держит руль. В его движениях – одновременно и сила, и плавность, средоточие воли и отличное знание машины.

Но при этом никакого страха в глазах, он даже пытается шутить:

– А скажите, товарищ лейтенант, что будем делать, если хоть одна мина взорвётся?

– Чтo-что... взметнёмся ввысь, только прах останется, а то и вообще ничего не найдут.

– Жаль, – он несколько деланно сокрушается, – значит, тогда мне уже никогда не жениться на прекрасной пани Халине.

– Ты лучше за дорогой внимательней смотри. Видишь, вон ухабина. А девчонку пока оставь в покое. Потом поговорим, пошутим, товарищ рядовой.

– Есть, товарищ лейтенант!

Мы продолжаем наше опасное путешествие, а я искоса поглядываю на приумолкшего солдата. О чём он думает? О минах? О пани Халине? Или о родных, оставленных в Челябинске? Всё дальше от жизней сотен людей отвозим мы этот смертоносный груз, а в такие минуты о своей смерти не думаешь.

Да, о своей смерти не думаешь. Ни тогда, когда слышишь о кончине близких, ни когда видишь предостерегающие плакаты у электрощита или водоёма, ни когда сам, как мы сейчас, находишься рядом с ней.

Полагается ли солдату думать о смерти? Может быть, но не тогда, когда он выполняет свой долг.

Вон ведь, Александр Матросов и Минигали Губайдуллин, наши земляки, не задумываясь, грудью легли на вражеские амбразуры. Потому что они думали, конечно же, не о смерти, а о Родине, о своих товарищах, о воинском долге.

Но разве только они одни? На польской земле их подвиг повторили старший сержант Павел Зайцев, ефрейтор Василий Яковлев, Григорий Кунавин. Повторили, чтобы и тут светило солнце, чтобы люди жили счастливо, чтобы строились дома и школы, а в них было много детей.

Вот, наконец, и полигон. Машину разгрузили, можно возвращаться назад.

По дороге обратно услышали эхо мощного взрыва, даже земля содрогнулась.

Напряжение спало, и теперь Василию уже не хочется следить за дорогой. Едем быстро, подпрыгивая на ухабах.

Только однажды остановил он свою машину, да так резко, что я чуть не ударился головой о крышу.

– Ты что?

– Извините, товарищ лейтенант, кажется, Халина. – Он высунулся из окна и спросил, обращаясь к девушке: – Куда путь держите, пани?

Халина мотнула головой, показывая, что никуда не собирается, и протянула солдату цветы. Белые-белые – цветы каштана.

 

 

*  *  *

 

Хорошо водит машину рядовой Доможиров. Сегодня ему предстоит выехать в очередной рейс – отвезти кое-какие материалы на стройплощадку соседней деревни.

Автомобиль у него всегда на ходу, исправен. Однако дежурный по парку, проверяющий техническую исправность машин, придирчив и всегда что-нибудь да найдёт. Вот и сейчас, оставшись довольным осмотром автомобиля, постучал молоточком по бляшке свисающего солдатского ремня:

– Разболтались шурупы, а?!

Доможиров привёл в порядок свой внешний вид, взял путевой лист и вскочил в кабину.

Ехать нам опять вдвоём. Путь неблизкий. Дорога хорошая, правда, немного узковата, с обеих сторон трассу обступают деревья. Того и гляди, зазеваешься и врежешься в какой-нибудь столетний дуб. Военным машинам здесь категорически запрещается превышать скорость, от водителя требуется повышенное внимание.

Въезжаем в каштановую аллею. Белоснежные, душистые – как красиво, когда они цветут. Замечаю, меняется что-то в облике солдата, не может он ехать равнодушно по этой аллее. Приятные воспоминания приходят ему в голову и трудно, ох как трудно, сдержать улыбку.

Было раннее утро. К неопасному карьеру подъехали вовремя. Остановив машину у экскаватора, я направился в контору, а вернувшись, застал Доможирова в окружении рабочих.

Одни хвалили нашу машину: «Добже самохуд!» Другие с наслаждением затягивались сигаретами, которыми их угостил наш солдат.

– Русский сигарет хороший! – говорил своим товарищам пожилой поляк. – Во время войны любили мы их курить.

Пока разгружали машину, о многом успели переговорить.

Потом они принялись за работу, а нам предстояло возвращаться назад.

На обратном пути первое время мы бурно обсуждали разговор с радушными польскими рабочими, поделились впечатлениями о стройке, о предстоящих делах в части. И хотя Доможиров был, как всегда, улыбчив и весел, мне показалось, что его будто подменили. Его словно мучила какая-то тревожная мысль, которой он никак не мог дать выхода.

За годы службы в армии я в общем-то уже научился разбираться в солдатской психологии. И в этом случае я чувствовал, что Доможиров что-то утаивает, недоговаривает.

Внимательно смотрит на дорогу, ведёт машину, как обычно... Хотя нет, даже по тому, как он ведёт, можно понять – на душе у него не всё ладно.

– Ты, случайно, не заболел, не простудился? – начинаю я выяснять состояние моего подчинённого.

– А? Я? Нет, что вы. Всё в порядке.

– Конь под седоком домой во всю прыть несётся, а у тебя что-то наоборот, – стараюсь я развеселить его.

Он ничего не ответил. Только тут же сбросил скорость и остановил машину у дороги.

– Почему остановился? Кто тебе разрешил? Это что за самовольное поведение? – закричал я на водителя.

Доможиров тяжело вздохнул и склонил голову.

– Извините меня, – начал он, и голос его дрогнул. – Я должен был с Халиной повидаться, а её нет. Что-то случилось, наверное. Она говорила, что бабушка в тяжёлом состоянии.

– А почему ты сам не был у пани Богумилы? Рядовой Доможиров, вам же было приказано. А за невыполнение приказа...

– Знаю, товарищ лейтенант. Знаю. Виноват.

– Виноват! Мальчишка! Почему не сходил, я тебя спрашиваю? – Он молчал, низко опустив голову.

– Бабка Богумила ждёт тебя. У неё каждый день может оказаться последним, а ты... Она же думает, что ты внук старшины Доможирова. А ты, кроме баловства с Халиной, ни о чём не думаешь!

Доможиров вспыхнул и вскинул голову:

– Товарищ лейтенант, что хотите со мной делайте, что хотите сейчас говорите, но я... Я ведь сказал Халине...

– Что сказал?

– Всю правду. Она знает, что я не внук старшины.

– Слюнтяй, эх, ты... Слово своё не сдержал, значит.

– Я не могу лгать.

– А я могу? Выходит, теперь я лгун, сказав, что внук старшины Доможирова нашёлся. Она верила мне, я поддерживал в ней надежду своими обещаниями. И вот теперь я – лгун. Хорошенькое дельце! Почему врачи никогда не говорят больному правду о его болезни, даже когда он при смерти? Всё равно его успокаивают, мол, ничего страшного, вылечишься, встанешь на ноги. Тем самым вселяют в него надежду. Понимаешь, Доможиров, надежду!

Он молча слушал меня, то ли соглашаясь, то ли нет, но не решаясь мне перечить.

– Ладно, – сказал я, немного успокоившись, – беда не большая. Пойдём, в школу заедем. Твоя Халина, наверное, уже там.

 

 

Тревожная ночь

 

Я не очень верю в действие всяких дат, символов, в то, что предрекают иногда «провидцы». Мне кажется, каждый прожитый день творится именно в этот день, а не заранее. И никак не предугадаешь, что должно будет случиться.

Но всё-таки, когда на календаре такая дата, как 22 июня, на душе становится тревожно, неспокойно. Все знают, что в этот день началась война. Невольно сердце сжимается.

Как-то накануне этого дня нашей роте было назначено заступить в наряд. Я принял дежурство по части, доложил об этом командиру и занял своё место в контрольно-пропускном пункте.

Отсюда можно оперативно связаться со всеми службами и подразделениями. Напротив меня – пульт связи, на корпусе аппарата висит табличка: «Боец! Помни: противник подслушивает!» На глаза того, кто потянется взять телефонную трубку, обязательно попадётся этот текст, призывающий к бдительности.

Отдельно, в сторонке, – специальная тумбочка, на которой красного цвета аппарат, напрямую связывающий со штабом. Приказы и все важнейшие указания по части передаются только через него, в том числе и сигнал тревоги.

На стене – радиоприёмник, он включён. Надо быть в курсе всех событий в окружающем мире. А мир тревожен: «НАТО продолжает необузданную гонку вооружений…» Взял в руки газету: «США готовятся к производству нейтронной бомбы...»

Медленно тянутся часы. Пока всё спокойно. Прошёл ужин, вечерняя проверка, солдаты отходят ко сну после напряжённого дня. После отбоя я решил осмотреть казармы. Но оставить КПП просто даже на минуту нельзя, не известив о том помощника.

Сегодня мой помощник – сержант Багаутдинов. Я вошёл в спальное отделение казармы. Ровный свет фиолетовой лампы мягко освещал спящие лица ребят. Пусть спят и не нарушается сон, как у их сверстников в памятном сорок первом...

Проверив караульное помещение и посты, я вернулся в комнату дежурного по части и по телефону доложил дежурному по гарнизону:

– Товарищ майор, во время моего дежурства происшествий не случилось.

Наступила пора моего кратковременного отдыха. Не раздеваясь, прилёг на кушетку, прикрыв глаза рукой от светящей лампы. Наступает утро 22 июня. ...Интересный отдых у дежурного. Телом вроде расслабился, а мозг непрерывно в напряжении, готовый отреагировать на малейший шорох.

У пульта вместо меня сержант Раян Багаутдинов. Хороший парень. После окончания сержантской школы пришёл в нашу часть и вскоре был назначен заместителем командира взвода, то есть моим заместителем.

Мне нравилось, что он никогда не замыкался в себе, а самое главное – умел и любил работать с молодыми солдатами, готов каждому помочь в овладении премудростями армейской науки. Наверное, поэтому и солдаты отвечали ему тем же. А вопросов они ему сколько задают:

– Посмотрите, товарищ сержант, правильно ли я установил прицел?

– Правильно ли я надеваю противогаз?

– Рессоры бы подмазать. А где взять графитовое масло?

И он без устали отвечает на эти вопросы, учит, как быстро подшить свежий подворотничок, смотрит, подбита ли подковка на сапогах.

При этом он очень скромен. Много о себе рассказывать не любит. А между тем ещё в сержантской школе он совершил героический поступок.

А дело было так…

 

 

*  *  *

 

В начале августа роту, в которой служил Раян, подняли по тревоге. Когда будущие сержанты построились, командир роты обратился к ним:

– Товарищи, в соседней области горят торф и лес. Кто желает оказать помощь в тушении пожара – шаг вперёд!

Весь строй как один сделал шаг.

Прибыв к очагу пожара, курсанты, вооружившись топорами и лопатами, вступили в схватку с огнём.

С рёвом полыхал громадный лесной массив. Как лучинки, сгорали на глазах деревья высотой с пятиэтажный дом. Страшная картина! До этого Раяну никогда не приходилось видеть стихии такого размаха. Всё происходившее перед ним было трагично и сказочно одновременно: бушующий огонь, словно диковинное чудовище, с ненавистью пожирал всё на своем пути. Требовалась большая осторожность, предельная внимательность, осмотрительность, чтобы на тебя не упало горящее дерево или сам ты не провалился под землю, где под слоем дёрна тлел, горел торф.

Дышать в таких условиях было очень тяжело, пришлось надеть противогазы.

Началась неустанная борьба с вышедшим из-под контроля огнём. Очаг поражения всё время приближался, приходилось срочно спиливать сухие деревья, убирать подальше всё, что может загореться, а перед самим пожарищем рыть глубокую траншею.

Не один день и ночь, меняясь, но не останавливая работы, вели курсанты эту схватку. Несмотря на это, огонь тоже не сдавался и по-прежнему, хоть и медленнее, шёл вперёд.

Однажды ночью командир роты сообщил ребятам, что огонь приближается к военному объекту, поэтому остановить его надо во что бы то ни стало. Приказ был почти что боевым, наверное, так ставилась задача и во время войны.

Приказ есть приказ, даже если ты смертельно устал. И вот вновь закипела работа в траншее, всё глубже и глубже уходят в неё лопаты. Только они и мелькают поверх углубления.

Нужно было докопаться до дна торфяного слоя. Уставшие мускулы с трудом повинуются, а тут ещё налипшая на лопату глина осыпается вновь в траншею, падает на голову, шею, за воротник.

Наконец, под ногами появилась вода, от которой сапоги разбухли. Копать стало ещё труднее. Небольшая передышка. Обессиленный Раян прислонился к глинистой стене и прикрыл глаза. Как хорошо бы сейчас вылезти отсюда и растянуться на прогревшейся земле, а потом спать, спать... долго, сколько хочется...

– Но нет, – Раян открыл глаза, – останавливаться ещё рано, мокрый торф всё равно высохнет под высокой температурой и снова загорится. Надо преградить путь огню.

Он взглянул на усталых товарищей: кто, как и он, прикорнул у стенки, кто – опёрся на лопату. И сказал:

– Ребята! Если сейчас остановимся, то вся наша работа пойдёт насмарку. Надо довести дело до конца. Немного уж осталось.

И снова погрузил свою лопату в чавкающую массу. Так они копали до тех пор, пока под ногами не появился песок. Дорога огню была преграждена.

За отвагу, проявленную при тушении пожара, сержант Багаутдинов был награждён медалью…

Я приподнялся и посмотрел на своего помощника. Багаутдинов сидел за пультом и был само внимание. Надёжный парень. Ни в каких условиях не подведёт. Вoт он по очереди обзвонил все подразделения части, проверил, всё ли в порядке.

Скоро рассвет. Самое сложное будет позади. Но ночь коварна, не зря чёрные дела часто творятся именно ночью. Скоро рассвет...

 

 

*  *  *

 

«Вдруг всё небо озарил ослепительным светом невиданный огненный шар. Он был ярче тысяч и тысяч солнц.

После него в глаза ударила резкая боль. И уже ничего не видно. Темнота...

За огненным шаром земля содрогнулась от мощного взрыва. Высокие каменные дома тут же исчезли...

Пыль, дым, пепел – всё это, смешиваясь, устремилось ввысь, подобно чёрному столбу. Столб всё поднимался и поднимался, разрастаясь в своих размерах и, наконец, принял грибовидную форму огромного размера...

На том месте, где только что стоял город, теперь образовался громадный котлован. Вокруг этого котлована всё расплавилось: и камень, и железо. Весь мир погрузился в темноту...

Лишь изредка доносился людской плач, рёв животных. Оставшиеся в живых тыкались, как малые дети, не зная, что делать. В страшном смятении были их души.

Прекрасный город, в котором они жили, за одну минуту превратился в груду развалин...»

Один из американских лётчиков, сбросивших бомбу на японский город Хиросиму, увидевший сверху дело рук своих, впоследствии сошёл с ума, а другой, штурман самолёта, покончил с собой.

Создатель атомной бомбы американский учёный Роберт Оппенгеймер сразу после бомбёжки Хиросимы пришёл к президенту Гарри Трумэну и, обвинив себя в этом акте вандализма, плакал и проклинал свои руки и свой мозг.

Но вряд ли президент внял его слезам, в то время его мысли были заняты подготовкой новой, «холодной», войны…

Во время стажировки мне довелось как-то побывать на полигоне в Оренбургской области, где испытывалась атомная бомба. На месте взрыва и спустя несколько десятилетий сохранились следы испытания – кроны деревьев поблизости безжизненны, а ближе к эпицентру вообще превращаются в головёшки. О корнях и говорить не приходится. На месте взрыва стоит бетонный памятник.

...Однажды, уже после испытания атомной бомбы, великого советского учёного Курчатова спросили:

– А вас не тревожит моральная сторона этого изобретения?

– Вы задали закономерный вопрос, – отвечал академик. – Но мне кажется, он неправильно адресован. Вы лучше задайте его не нам, а тем, кто развязал эти силы.

А «отец» атомной бомбы Оппенгеймер высказался короче:

– Мы сделали работу за дьявола.

И он категорически отказался создать ещё более мощную бомбу – водородную. Однако некоторые его соотечественники придерживаются другого мнения. Сейчас, имея атомное и водородное оружие, они мечтают о нейтронной бомбе, лазерном оружии, они бредят «звёздными войнами», рассчитывая одержать в них победу.

Одновременно с наращиванием смертоносных вооружений пентагоновские стратеги пытаются прикрыть свои амбиции не иначе как гуманными целями, а о нейтронной бомбе разглагольствуют как об оружии «чистом».

Если на какой-то город земли обрушится вдруг такая «чистая» бомба, то, конечно, не будет ни пылинки, ни пепла. Никаких видимых разрушений, никакого вреда природе, даже вода останется прежней. Изменится только самая «малость», а именно – сам человек. Тело его превратится вначале в бесформенную массу, а затем и вовсе растворится. Останется чистое место... чистое-пречистое...

 

 

*  *  *

 

– Товарищ лейтенант, – кто-то дотронулся до моего плеча, – проснитесь!

Я мгновенно вскочил на ноги. Передо мной стоял Багаутдинов.

– Что случилось, сержант?

– В карауле – тревога!

В этот момент со стороны поста послышались выстрелы, мимо окон КПП пробежали караульные вместе с начальником караула. Я выбежал вслед за ними.

Стреляли со стороны поста Доможирова. Прибежав, мы увидели, что он держит под прицелом высокого худощавого человека.

Тот стоял с поднятыми вверх руками. Я узнал его. Это был один из тех, кого я видел в ночь патрулирования в окне дома пани Богумилы.

Я подошёл к задержанному.

– Кто вы?

Тот улыбнулся мне, словно старому знакомому, протянул руку для приветствия, но его сердито окликнул Доможиров:

– Руки! Не трогаться с места!

Молодец часовой, чётко усвоил. Задержанный отшатнулся и вновь поднял руки, исподлобья сердито взглянув на солдата. Шутить с часовыми нельзя.

– Кто вы? – повторил я свой вопрос, ощупывая его карманы. – И что здесь делаете в это время?

– Я-то? А мы рыбаки, решили вот порыбачить... Сети хотели поставить. Не знали, что у вас тут пост.

– Сети, говорите, хотели поставить, – сказал я, извлекая из-за его пояса кинжал. – Браконьерничать, значит, надумали под прикрытием ночи?

– Точно так и есть, товарищ капитан.

– Лейтенант, – поправил я его, – а кинжал для чего, рыбку чистить?

– Да, мало ли, на всякий случай, вдруг зверь какой. Отпустите, товарищ лейтенант. Впредь такого больше не повторится, обещаю вам. Ведь мы же друзья, я – ваш друг, а вы – мой, если прикажете?..

– Хорош друг, – взорвался вдруг наш часовой, – тёмными делами здесь занимаетесь. Я и в прошлый раз, когда в карауле был, заметил вас тут, но рыбу вы не ловили. Ни в тот раз, ни в этот. Ещё в друзья набиваетесь!

– Вы знаете, товарищ лейтенант, – обратился уже Доможиров ко мне, – там ещё один возле озера вертелся, толстый такой, наверняка такой же «рыбак».

– Так. Оставайтесь на посту, Доможиров, а мы посмотрим, какую рыбку ловит его напарник.

Караульные начали тщательно прочёсывать берег озера.

Вскоре возле одного из деревьев нашлись сети, внутри которых в воде находился железный ящик, заржавевший от времени.

Что за странный ящик? Ладно, потом откроем, а пока надо найти напарника того, худого.

То, что и второй тоже один из гостей пани Богумилы, я не сомневался. Предчувствие, что люди эти не добрые и что-то замышляли сегодня, перерастало в уверенность.

Из камышей послышался тихий шорох и в то же мгновенье раздался едва заметный всплеск. Мы бросились к воде.

– Стой! – крикнул я, заметив направлявшуюся к противоположному берегу лодку. – Назад! Стой, стрелять буду!

Лодка поплыла ещё быстрее. Я уже различал силуэт сидящего в ней человека и хотел сделать предупредительный выстрел, но он меня опередил, и над озером пронеслось эхо выстрела, вспугнувшее предрассветную тишину.

Мне обожгло руку. Острая боль в мгновенье охватила меня всего, и я, наверное, упал бы, если не подбежавшие солдаты.

Караульные бросились в воду...

Через некоторое время обоих задержанных доставили в комендатуру, стали выяснять их личности. Раскрылась и тайна железного ящика. В нём были секретные архивные документы времён войны. Отступая, фашисты в спешке бросили его в озеро.

По этим документам прояснились и некоторые страницы биографии наших ночных «рыбаков». Выходило, что это были предатели своего народа, фашистские прихвостни, сделавшие много зла во время последней войны. Вот так улов!

Пытаясь замести следы своих преступлений, они и искали на дне озера ящик. Наконец, нашли его. Но бдительность нашего часового не позволила им до конца опустить концы в воду. Тайное, хоть и через много лет, всё равно становится явным.

А нашему рядовому Доможирову за проявленные бдительность и смелость на посту командир части объявил благодарность. Польские же власти наградили его памятным подарком.

А он и сейчас думает, что ничего героического не совершил, просто выполнял свой долг, считает, что так бы поступил каждый солдат.

 

 

Цветы каштана

 

– Солнце! Здравствуй, солнце!

Я ещё не проснулся, но чувствую, как тёплые лучи ласкового солнца скользят по моей щеке, носу, согревают глаза.

Вот ведь как бывает! Ещё вчера только жизнь казалась полной тревог и опасностей, подстерегающих на каждом шагу, а сегодня лежишь и думаешь лишь о том, как приятно ласкает солнце. И больше ни о чём. Но разве этого мало – думать о солнце, без которого не было бы и жизни.

Чуть прищурившись, смотрю через оконное стекло палаты. Какой сегодня радостный, светлый день! На небе – ни облачка. В природе царят спокойствие и ясность.

Понемногу сон покидает меня, на его место приходят мысли о текущем, о жизни, о месте в этой жизни, сложном мире человеческих взаимоотношений.

Почему все приходят по-разному в этот мир? Одни – чтобы создавать, творить добро, защищать хрупкий мир. Другие – чтобы стрелять в упор, разрушать, сеять зло.

Сейчас я лежу в санчасти. Толстяк схвачен. Но перед этим он успел всадить мне пулю в руку. Ладно, рана не смертельная. Закончил, стало быть, на мне – а в том, что он закончил, я уверен – длинную цепь своих преступлений.

Враг тоже не дремлет. Не зря об этом постоянно говорят в армии. И он стремится одержать победу в наступлении. Наступает на нас, вооружённый боевым и идеологическим оружием. И мы должны, обязаны оказать ему достойный отпор. Надо постоянно быть начеку.

Я чуть повернулся на бок и... почувствовал свою рану. Нет, с армией я не расстанусь из-за этого, вся борьба только впереди.

– А всё-таки какой сегодня погожий денёк, – думал я про себя. – Здесь редко такие бывают, и то за повседневными делами остаются незамеченными. Какое блаженство! Не хочется думать о врагах в такой день. Пусть всегда было бы солнце!

Неожиданно двери палаты, в которой я лежал, широко распахнулись, и на пороге возник Доможиров в белом халате, наброшенном на плечи.

– Товарищ лейтенант, разрешите! Как Ваши дела? Поправляетесь?

Я привстал с постели:

– Думаю, да.

– Глубокая рана? – глаза солдата широко раскрылись от внутреннего страха за моё здоровье.

– Да ничего, – поспешил я его успокоить, – будет мне хорошим уроком. В следующий раз буду бдительнее.

Василий понимающе кивнул и после короткой паузы тихо сказал:

– Я принёс вам печальную весть, товарищ лейтенант, пани Богумила умерла…

 

*  *  *

 

Выписавшись из санчасти, я в тот же день пошёл на кладбище.

Рядом с могилой старшины Доможирова появилась свежая могила. Я знал, что кладбище давно закрыто, но, по завещанию пани Богумилы, её похоронили здесь.

Всю жизнь она считала себя обязанной русскому старшине.

И после смерти осталась верна ему.

Я положил на её могилу и на могилу старшины Доможирова цветы каштана.

Она любила каштаны.

И жизнь её была чистой, прекрасной, как эти белые цветы.

 

 

Боевое задание

 

Было уже начало ночи, и на небе замерцали звёзды, когда Ильгиз-агай закончил свой длинный рассказ. Мы сидели, окружив его плотной толпой, прижавшись друг к другу, и не могли вымолвить ни слова. Хотелось, чтобы рассказ ещё продолжался. Никто не торопился домой, хотя многих уже звали. Так вот, значит, откуда эта отметина на руке Ильгиза-агая.

Наконец, напряжение от волнующей истории спало, но каждый продолжал думать о только что услышанном.

– А вы искали родных старшины Доможирова? – спросил я у него.

– Да, искал, долго искал, но найти не cмог.

А Азат, словно забыв, что он тоже «ранен» в ногу, подскочил со своего места и громко воскликнул:

– А если мы будем искать? Ведь мы юные следопыты. И если возьмёмся как следует, то обязательно найдём. Верно, ребята?

– Конечно! – подхватили все хором. – Завтра же и начнём.

– А что, ребята, это было бы здорово, просто замечательно было бы, – сказал Ильгиз-агай, – а то просьба пани Богумилы, невыполненная просьба как камень лежит на моей душе.

– Мы обещаем вам, Ильгиз-агай, – сказал Азат.

– Ну что ж, батыр, я верю тебе, верю всем вам, ребята, – сказал Ильгиз-агай и, вспомнив о ране Азата, спросил у него: – Как, батыр, не болит рана?

– Нет, уже прошло.

С того дня мы перестали играть в войну, бегая с криками: «Ура!» с одного конца деревни на другой. Мы теперь выполняем просьбу офицера Советской армии Ильгиза-агая, а это дело поважнее всяких игр.

Впрочем, для нас это даже не просьба, а боевое задание. А боевое задание, как известно, должно быть выполнено.

Мы, будущие воины-защитники, это твёрдо усвоили.

 

[*] Солдат (польск.).