Часть вторая. Сердце отца

 

После отъезда старших сестер дома стало пусто. Все время казалось, что Лейсан где-то помогает матери по хозяйству, а Рауфа пошла навести порядок среди своих сборов и трав и вот-вот они вернутся, разрумяненные с мороза, обсуждающие между собой что-то, известное только им двоим.

Тягучую зимнюю скукоту Дана наполняла сказками, но и тут не хватало сестер. Мы не замечали, что даже когда слушали в тишине сестру – молчали вместе. И теперь не на кого было опереться в этой пустоте. Опереться плечом, опереться мыслью. Даже бабушка, обычно заставляющая нас укладываться вовремя спать, слушала спасительные рассказы Даны до поздней ночи. Отец с матерью по-своему переживали отъезд старших дочерей. Они замкнулись каждый в себе и стали меньше общаться.

Зима приготовила нам испытание. Приходило время предводителям всех ырыу ехать к русскому батше присягать на верность^[1]. А это означало, что впереди нас ждало еще одно долгое расставание – с отцом.

От Бурзяна собирался в дорогу Исекей-бей, от Усергана – Азат, поскольку здоровье Чурапан-бея не восстановилось в полной мере.

– Дана, ты поедешь со мной, – объявил однажды вечером отец.

– Зачем ты берешь ее с собой? – насторожилась мать. – Она еще слишком мала, а путь не близок и опасен.

– Мала? – ухмыльнулся Чачлы-бей. – Ей восемнадцать. Я в ее годы стал тарханом.

– Молодой девушке не место в делах, которые должны решать взрослые мужчины, – не уступала мать, и по ее тону было понятно, что назревает ссора.

– Йаным, – положив ладонь на колено, продолжил отец, – ей пойдет на пользу этот опыт. К тому же мне нужен писарь в пути.

– Возьми приближенного егета.

Отец молчал. Он уже принял решение, и оговорка про писаря была лишь причиной взять с собой Дану. Отец считал, что поездка даст дочери еще больше возможностей к учебе. И было бы неправильным лишать ее этого.

– Спроси хоть ее саму, – мать ухватилась за последнюю соломинку. – Уверена, она не захочет отправиться в столь опасное путешествие, а увозить ее против воли – безумие.

И они оба посмотрели на Дану, которая тихо стояла, наблюдая спор родителей. Глаза у сестры горели в предвкушении интересного приключения. Увидев столь преданный и восхищенный взгляд дочери, мать закусила губу.

Когда лег снег и степь сковали морозы, родные собрали обоз. Путешествие должно было продлиться всю зиму, и до весенней распутицы, а главное до кочевья, они хотели вернуться. Прочитав накануне намаз о благополучном путешествии, отец и нескольких знатных мужчин нашего ырыу отправились в путь.

Дорога и вправду была непростая, но Дана спокойно относилась ко всем тяготам. Степи уступили место лесам, за которыми начались высокие горы – Урал. Дана прежде не выезжала никуда дальше соседних ырыу, за исключением плена у казахов. И теперь непривычные пейзажи завораживали ее, как ребенка. Урал сменился равнинами, и вновь перед Даной проходили калейдоскопы – теперь уже лиц разных народов, населяющих пространство от вотчин башкирских ырыу и до исконно русских земель. Большую часть времени они ехали, делая короткие остановки, чтобы не растягивать и без того длинный путь. Поэтому на всем отрезке до Москвы долгих стоянок было только две: первая в Болгаре, а вторая во Владимире, уже на подъезде к столице.

Около трех недель добирались до Болгара. Город этот был некогда великим, с многочисленными минаретами древних мечетей, в стенах которого покоились святые исламского мира. Даже руины тут поражали своей мощью, что и представить сложно, какими прекрасными были эти сооружения в древности. Несколько дней тарханы находились в городе, молились на могилах святых и читали намаз в соборной мечети. Дана впитывала каждое мгновение поездки, как сухая земля впитывает влагу.

До Владимира снова ехали около трех недель. Пейзаж местности был скучен и однообразен. Только у самого города начались такие дремучие леса, что и зверь не проскочит. Тарханы решили на этом отрезке пути взять провожатого из местных, чтобы не заплутать или случайно не набрести на логово разбойников.

Владимир показался из-за лесов величественным: белокаменные храмы, раскинувшиеся на холмах, покойно возвышались среди суетливых домишек. Тут и там виднелись купола деревянных церквушек, о которых Дана знала из рассказов Исекея-бея, а замерзшая река придавала городу особенно живописный вид. Когда подъехали ближе, оказалось, что город, хоть и был твердыней в прошлом, сильно обветшал и обеднел. Но, несмотря на это, путники были рады долгожданному отдыху даже на чужой земле.

Через пару дней, после того как они перевели дух, Дана уговорила отца пройтись. К ней вместе с силами вернулось былое любопытство и детский восторг. Больше всего ее восхитили белокаменные храмы, будто упавшие с неба в суету маленького городка. Проходя мимо одного из них, Дана стала упрашивать отца зайти внутрь. Чачлы-бей отказывался. Он считал негодным заходить в церкви инородных. Тогда Дана попросила отпустить ее одну, но Чачлы-бей не согласился и, взяв дочь под руку, начал говорить ей, что урусы в свои храмы, скорей всего, не пускают иноземцев. Обогнув белокаменный собор, они пошли вдоль монастырской стены. Вечерело, и на пустынной улочке почти не встречались прохожие, как вдруг из-за поворота показалась толпа странно одетых мужчин: одежда на них была черная, причем нижняя ее часть походила на юбку и ниспадала до самой земли. Они тащили огромный чан, покрытый полотном, и катили бочки, о чем-то переговариваясь. Впрочем, отец с Даной уже видели подобно одетых людей на улицах других городов. Во Владимире же их было и того больше. Исекей-бей объяснил им, что это чернецы, или иноки, которые посвятили себя Богу. На вопрос Даны, почему они одеты во все черное, вдобавок еще и в платье, и что такое – посвятить себя Богу, Исекей-бей ответить не мог, поскольку и сам не знал. Чачлы-бей с Даной посторонились, чтобы пропустить чернецов. И хотели уже снова выйти на дорогу, как вдруг столкнулись с иноком, который нес стопку книг и не видел их перед собой. Книги полетели на землю. Инок вскрикнул и взглянул на отца.

– Простите нас, – сказал Чачлы-бей на русском, глядя на чернеца. – Мы не ожидали, – и они с Даной стали подбирать упавшие на снег книги.

Инок продолжал стоять, не говоря ни слова и даже не пытаясь поднять с земли свою ношу, а только смотрел на отца не отрываясь. Голову его венчала черная остроконечная шапочка. Часть лица была покрыта небольшой светлой бородой. Сложно было сказать, сколько ему лет, поскольку уже стемнело. Такое поведение смутило отца, и, отложив книги в сторону и отряхнув руки, он встал.

– Чачлы-бей, – прошептал инок.

– Кто ты? – удивленно спросил отец, не понимая, откуда он мог знать его имя.

Инок молчал. Внезапный порыв ветра сорвал с него шапочку, обнажив светлые длинные волосы, собранные на затылке в пучок. Отец нахмурился, как будто пытаясь что-то вспомнить. В этот момент раздался оглушительный звук, будто прогремел гром. Чачлы-бей вздрогнул и поднял голову – звонил колокол, что находился прямо над ними: за монастырской стеной высилась колокольня.

– Полтора года назад я влюбился в девушку очень уважаемого человека, но мое своеволие навлекло беду на нее и ее сестер. И по сей день не знаю я, жива ли она, – вымолвил инок.

Отец молчал. Дану обдало жаром: она поняла, кто перед ними. Не в силах встать, она замерла на корточках с книгой в руках.

– Зачем же тебе знать об этом? – сбивчиво спросил отец после долгого молчания.

– Жить невозможно и умирать страшно, – ответил инок.

Тишину вечера вновь оглушил удар колокола. Чачлы-бею показалось, что кто-то смотрит на него, но, подняв голову, он увидел только крупные перья снега, повалившего с серого, будто выстиранная холстина, неба. Ветер зашелестел страницами валявшихся на снегу книг.

– Рано тебе умирать. – Отец перевел взгляд на инока. – Девушка та и сестры ее все до единой вернулись по весне в отчий дом. Вот одна из них.

Отец протянул руку Дане, помог встать. Руки ее закоченели от холодного ветра, но от волнения она не замечала этого. Они встретились взглядом с иноком. Ясные голубые глаза его смотрели на Дану с искренностью ребенка.

– Простите меня, Чачлы-бей, – прошептал инок.

– Давно простил, – тихо ответил отец, – простил еще той лютой зимой, когда остался на старости лет один. Когда казалось, что метель воет и на улице, и в сердце и я не доживу до весны без дочерей, а захлебнусь в своем одиночестве. Когда все, на чем держалась моя жизнь, забрал Аллах и не было никакой отрады для души моей. Это прощение для меня было откровением Господа, и только благодаря ему я нашел силы дожить до весны.

Колокол ударил в третий раз, и Чачлы-бею показалось, что Бог урусов смотрит ему в самое сердце. Он почувствовал себя пустым сосудом, из которого вынули тяжесть страха и смятение прошлой зимы, и только чистый пушистый снег наполнял его сейчас. Легкость охватила его оттого, что наконец он может перелистнуть эту страницу своей жизни.

– Как звать тебя? – спросил отец, когда уже вся дорога была укрыта белым полотном, спрятав под собой их следы.

– Кирилл.

– Расскажи, где твой отец? И как сложилась твоя судьба после того дня?

Кирилл переменился в лице: было видно, как неприятные воспоминания нахлынули на него. Вздохнув, он рассказал, что после того, как главный барымташ сбросил с коня его отца, они с крепостным еле привели его в чувство, а когда начался пожар, то как трусы бежали, чтобы обозлившиеся башкиры не наказали их.

Оказалось, купец обманным путем угнал табун одного из казахских биев. Он не ожидал, что возмездие случится так скоро и беспощадно. Он был уверен, что Чачлы-бей, увидев такое богатство, с радостью отдаст свою дочь замуж, но вышло иначе. Кирилл с отцом второпях покинули земли башкир и вернулись на родину ни с чем. Той же зимой купец связался с мошенниками, и те, позарившись на его богатства, убили его. Кирилл замолчал.

– Йәшәүенә ҡарап улеме^[2], – на башкирском сказал отец после некоторого молчания и положил руку Кириллу на плечо.

– После того страшного дня я винил себя в смерти ваших дочерей, а после гибели отца окончательно потерял покой и однажды ушел из дома. Много дней жил на улице, пока случай не привел меня к стенам монастыря. Теперь живу послушником здесь.

– Ты посвятил себя Богу? – спросил отец.

– Да, теперь это мой путь.

– Объясни, – попросил отец, – что это такое?

Собирая разбросанные книги, Кирилл в подробностях рассказал об аскезе иноческой жизни, о том, что монастыри – сердце духовной жизни и сосредоточение грамотности. Потом они подошли чуть ближе к монастырю и наблюдали, как люди, крестясь, заходят в западные врата. С колокольни вовсю звонил благовест к вечерней службе.

– Попроси его показать нам, что там внутри, – шепотом попросила Дана отца.

Кирилл вежливо замолчал, как только Дана произнесла первое слово. Чачлы-бей посмотрел на дочь и хотел было отказать, но, увидев ее молящий взгляд и любопытство в глазах, замолчал в нерешительности.

– Не препятствуют ли иноверцам в том, чтобы зайти внутрь? – нехотя спросил отец. – Моя дочь очень хочет посмотреть.

– Не препятствуют, – ответил Кирилл, – только пройдемте в другой храм, в этом сейчас служба и много людей, я же больше люблю уединение.

Через западные врата он провел их вдоль облезлой монастырской стены мимо редко посаженных кустов сирени и свернул вглубь. Людей здесь почти не было и стояла звенящая тишина. Неслышно падал снег на пушистые сугробы, навалившиеся с обеих сторон на узенькую тропинку. Прямо перед маленьким храмом рос огромный раскидистый дуб. Дана с Чачлы-беем достаточно долго уже находились на улице и успели озябнуть. Кирилл, трижды перекрестившись и поклонившись, открыл перед ними дверь в церквушку. Внутри было тепло и темно. Справа и слева стояли подсвечники с тонкими желтыми свечами, мягким светом обволакивающими пространство храма. Прямо перед ними был небольшой подъем, который упирался в золотые двери. Сейчас они были закрыты. А вся стена сверху донизу была сплошь покрыта изображениями людей в золотых и красных одеждах.

Дана увидела перед собой изображение Женщины с Младенцем на руках и замерла перед ним. Младенец казался взрослым. Он смотрел на Дану так, будто был старше ее и знал много больше, чем она. Взгляд Женщины был полон печали. Казалось, она смотрит в самое сердце Даны и читает ее мысли. Он одновременно был и всезнающим, и утешающим, и нет боли, которую не смогла бы понять эта Женщина, что и сама она перенесла многое.

– Кто это? – спросила Дана, вцепившись в рукав отца.

Но Чачлы-бей замер перед ликом молодого Мужчины и тоже молчал. Откуда-то сверху вдруг запел хор. Весь храм наполнился звуками, которые, если б могли пахнуть, благоухали бы, как самые прекрасные цветы. Голоса певчих то сливались, то снова глас ведущего уводил все мысли Даны куда-то в небеса, через край наполняя ее душу благостными звуками. Дана не понимала ни единого слова, но ей казалось, будто ангелы спустились с небес, чтобы напоить ее живой водой. Периодически хор переставал петь, и тогда золотые врата открывались, из них выходил священник, что-то провозглашал, молился и снова уходил. Сколько минуло времени, Дана не знала, и только когда тихонько подошел к ним Кирилл и сказал, что служба закончилась и храм сейчас будут закрывать, она поняла, что прошло несколько часов.

Они вышли из храма вместе с другими людьми. Выходя, все кланялись и крестились. Не смея уйти просто так, Дана тоже поклонилась – не то храму, не то тому, что она пережила на службе. Чачлы-бей содрогнулся внутри: ему показалось, что с Даной впервые произошло что-то не вмещающееся в его понимание. Что он никак не может нащупать нить, дающую им возможность объясняться друг с другом без слов. Тенью пробежало предчувствие неизбежности. Отогнав от себя это ощущение, Чачлы-бей развернулся к Кириллу, поскольку мысль о нем не давала покоя всю службу. Какая сила заставила избалованного купеческого сынка сменить привольную жизнь на монастырскую аскезу?

– Сейчас, зная, что дочери мои живы и нет на тебе больше никакой вины, не жалеешь ли ты о своем поступке?

– Нет, Чачлы-бей, я обрел здесь свободу и истину. Я благодарен Богу за произошедшее и за случайную встречу с вами.

У Даны в руках осталась книга, о которой они забыли. Дана понимала русский язык, но говорить не умела и, подойдя к Кириллу, протянула ему книгу. Посмотрев на нее, Кирилл ответил:

– Оставь ее себе.

Не ожидая такого подарка, Дана улыбнулась, и глаза ее заблестели. Поклонившись в знак благодарности, она прижала книгу к себе.

Попрощавшись с Кириллом у ворот монастыря, они дошли до дома, не перемолвившись ни словом. На улице давно стемнело, подморозило. Небо развиднелось, показалась луна и тусклые звезды. Всю ночь Дана спала крепким младенческим сном, а наутро они отправились дальше. Путь их лежал на Москву.

Суетливо прошли недели в столице. Решив все дела, послы, жарко обсуждая свое положение, собирались в обратный путь. После состоявшихся переговоров стало очевидно, что от каждого ырыу нужен человек, хорошо знающий русский язык. Сотрудничество с Российским государством сулило перспективу. Представители Усергана и Бурзяна имели у себя таких людей, но у Чачлы-бея с этим были сложности. Имей он сына, не раздумывая, оставил бы его на обучение здесь, но Аллах наградил его иными дарами. Услышав, как отец пытается найти выход из сложившейся ситуации, Дана, сидевшая в стороне и листавшая страницы незнакомой книги, внезапно предложила:

– Отец, давай я останусь на обучение.

Жаркое обсуждение тут же прекратилось.

– Что ты говоришь, дочь! – строго сказал отец. – Как я могу тебя оставить одну? Здесь? В чужих краях?!

– Пришли мне надежного помощника, когда вернешься в ырыу, – спокойно продолжала Дана.

– Да где ж это видано? – опешил Чачлы-бей. – Оставить дочь одну? Нет, я уже однажды потерял тебя из-за иноземца и не переживу такого во второй раз.

– Это хорошее решение, – вдруг мягко сказал Исекей-бей. – Дана прекрасно знает арабский и, я уверен, в короткий срок изучит и русский язык. Ее талант и ум, которым может похвастать не всякий егет, станут лучшей помощью для тебя, Чачлы-бей.

– Что ты говоришь?! – возмутился отец. – Женщину, одну, оставить урусам?

– Давай я останусь с ней на первое время, а ты спокойно вернешься домой, найдешь надежных мужчин, отправишь не одного, а нескольких. Не думаю, что Дана задержится тут дольше полугода. К новому зимовью она вернется в ырыу.

Чачлы-бей замолчал. Было видно, как он сомневается. Соглашаться на такое дерзкое дело было, с одной стороны, опасно. С другой – при положительном исходе – было бы самым мудрым поступком. Равных Дане по уму и вправду не сыщешь во всем ырыу.

– Я уверен, что Хасан, сын Гайфуллы-хаджи, с радостью присоединится к Дане, когда мы вернемся, – поддержал Исекея-бея Азат. – Это пошло бы на пользу и нашему ырыу.

– Довольно! – Чачлы-бей встал со своего места. – Мне нужно подумать.

Путь домой пролегал тем же маршрутом, поэтому через несколько дней путники снова оказались во Владимире. Здесь они планировали набраться сил перед длинным переходом до татарских земель. Отец был молчалив и задумчив. Накануне отъезда он пропал на полдня, в дом вернулся с чернецом-монахом. Решено было Дану под присмотром Исекея-бея и еще нескольких мужчин оставить во Владимире. По возвращении домой отец должен был прислать ей верных помощников, с тем чтобы отпустить Исекея-бея.

– Тоскует отцовское сердце по тебе, моя дочь, – сказал, прощаясь на следующий день, Чачлы-бей.

– Отец, со мной твои верные друзья и я в добрых ладонях Аллаха, – нежно ответила Дана и обняла отца.

Уверенность и бесстрашие передались Чачлы-бею со словами Даны, и впервые за последние дни сомнения покинули его. Он понял, что поступил правильно.

– Мать твоя сживет меня со свету, – улыбнулся Чачлы-бей. – Береги себя.

 

 

*  *  *

 

После отъезда послов мы все загрустили. Не успев пережить замужество старших дочерей, мать неожиданно лишилась еще и Даны и теперь переживала за то, как она перенесет сложную дорогу. Мы с сестрами тоже очень скучали по ней, и эта зима нам показалась самой долгой и пустой. Часто нас с Наилей и Лилией мать отправляла в гости к Рауфе, чтобы поддержать ее в отсутствие Азата. В один из таких приездов и произошел судьбоносный для близняшек случай.

Несколько недель подряд стояли крепкие морозы. Воздух стал перламутровым от блесток инея, и мы, выходя глотнуть морозца, могли только любоваться прозрачной шалью, колыхавшейся в лучах бледного солнца. Рауфа с трудом сдерживала наши игривые порывы и не выпускала дальше двора. Эти скучные тягучие дни мы просиживали за рукоделием, но нам не терпелось вырваться из духоты и порезвиться с другими детьми. Но вот наступила оттепель, и, конечно, первым делом мы побежали на родник за чистой водой, поскольку все морозы пользовались талым снегом. С нами вызвались в провожатые соседские девочки, племянницы Сайфуллы-бея. На обратном пути, пробираясь через сугробы с полными ведрами, мы встретились с двумя охотниками-егетами, которые вышли из леса. Как потом оказалось, это были двоюродные братья Хасана. Халит^[3], старший, слыл лучшим охотником Усергана и был главным добытчиком ясака для русского батши. Нияз^[4] был ровесником близняшек и перенимал искусство охоты у брата.

Соседские девочки были моими ровесницами или младше и без стеснения болтали и шутили с незнакомцами, а близняшки, кажется, впервые в жизни засмущались и, прикрыв кончиком платка лица, несмело шли позади. Возможно, мы бы так и добрались до дома Азата и Рауфы, но Лилия внезапно поскользнулась и, выронив ведра, упала. Обернувшись на шум, девочки засмеялись, но, увидев растерянное лицо Лилии, замолчали. Она подвернула ногу. Халит предложил помощь, мы отказывались, однако встать на ногу сестра не могла. Пришлось согласиться. Он с легкостью взял Лилию на руки и донес до дома. С тех пор они с Ниязом стали частыми гостями в доме, где мы жили. Халит был статен и в силу старшинства заводил серьезные разговоры, которые в основном поддерживала Рауфа. Нияз же наоборот веселился и шутил наравне со всеми, чем быстро расположил нас к себе. Иногда с ними приходил Хасан, тихо садился где-нибудь в сторонке и погружался в свои мысли.

Однажды вечером я вышла на улицу, чтобы занести в дом хвороста, но на меня из-за угла выскочили двое. В темноте я не сразу поняла, что это Халит с Ниязом, и вскрикнула.

– Тише, сестрица, – зашептал Нияз, – всех сорок перепугаешь.

– Ох и напугали вы меня! – напустилась я на них, убирая с лица шаль, которой успела прикрыться.

– Иди и передай это Наиле, – Нияз протянул мне что-то завернутое в холстину. – Буду ждать ее ответа здесь завтра в это же время.

– А это Лилии, – Халит сунул мне сверток в другую руку, – да смотри не перепутай!

– А сами-то вы не запутались? – хихикнула я и, не дожидаясь ответа, стремглав убежала в дом.

Подарок Нияза пришелся по душе Наиле. Встрепенувшись, она принялась примерять серебряные сережки, которые были совсем как у взрослых девиц: украшенные камнем и ниспадающими монетками. А раскрыв свернутый отрез, Наиля и вовсе защебетала, обсуждая с Рауфой фасон будущего платья. А вот Лилия долго сидела обескураженная, не смея развернуть свой сверток. В каждый визит егетов она обычно тихо отсиживалась в уголке, занятая рукоделием, и лишь иногда могла посмеяться шутке или ответить на вопрос. Подарок Халита стал полной неожиданностью для нее.

– Неужели ты не видишь, как он смотрит на тебя! – возбужденно шептала Наиля сестре, когда все улеглись спать.

– Я только видела, как Хасан на меня смотрит, – пожав плечами, отвечала Лилия с тяжелым вздохом. – Зря мы тогда так подшутили над ним, сестрица.

– Хасан?! Научился ли он нас отличать? – засмеялась Наиля. – Посмотри на Халита! Как он статен и красив...

– И умен, – подхватила Рауфа.

– Настоящий батыр! – добавила я.

Следующим вечером, найдя повод выйти во двор, я застала озябших и оробевших Халита с Ниязом. Хитро глядя на женихов, я схватилась за голову:

– Ох и не помню, кто какой ответ передал, как бы не перепутать!

– Не томи, сестрица, – улыбнулся Нияз, – мы в долгу не останемся! И тебе подарочек захватили.

С этими словами он протянул мне тоненькое колечко. Я рассмеялась, передала братьям подарки сестриц и скорей побежала на свет, чтобы рассмотреть свой.

Подарки были необычные, и каждый с тайным смыслом. Наиля передала Ниязу свой янсык^[5], в нем лежали ее детские маленькие сережки и две сплетенные вместе ленты красного и зеленого цвета. Ленты обозначали, что расположение Нияза принято Наилей, что подтверждал и янсык, а старые серьги говорили о том, что сердцем ее завладели новые чувства, не оставившие места былым детским играм.

Халит разгадать смысл подарка Лилии не сумел. Она послала корень саранки^[6] и вернула Халиту одну серьгу обратно. Кроме них, в холстине оказался искусно выделанный куллык^[7], наполненный водой. Рауфа, разъясняя Халиту послание после нашего отъезда, рассказала, что корень саранки – это сердце Лилии, из которого можно взрастить добрые чувства лишь временем, трудом и заботой. И только от него зависит, вернет ли она обратно вторую серьгу или заберет у него эту в знак своего расположения.

Вернувшись домой, мы узнали, что Лейсан ждет первенца. Мать всецело стала заниматься помощью дочери и приготовлениями к рождению внука, хотя срок был еще не близок. Сестрицы-близняшки сильно изменились после нашего возвращения. Если раньше они разделяли мои игры, то теперь былые забавы перестали их интересовать. Они то и дело обсуждали Халита с Ниязом. Я же была еще совсем ребенком, и разговоры о женихах вызывали во мне тоску.

Зима казалась бесконечной, и тем большей была моя радость, когда однажды в полдень, в преддверии Навруза, я увидела обозы наших послов, вернувшихся на месяц раньше положенного срока. Мы с сестрами были рады встрече с отцом, но мать, увидев, что с ним нет Даны, сильно распереживалась. Первый ее вопрос, обращенный к отцу, был не об успешности поездки или его самочувствии, а о том, где дочь. Отец, всю дорогу промучившись, думал только об одном: как сказать матери, что он оставил Дану у урусов? Эта ситуация послужила главной размолвкой в отношениях родителей, и после долгой разлуки они не разговаривали вплоть до выхода на кочевье.

Наступила весна, двенадцатая в моей жизни. И она была полна горечи и уныния. Казалось, костер семейного очага погас, и было непонятно, что может удержать нашу семью от распада.

После Сабантуя снова началось кочевье. Суета, вызванная подготовкой к свадьбе Алдара и Мицар, оказалась спасительной: отец с матерью занялись важными делами и у них не оставалось времени на ссоры. Нас с Наилей и Лилией отправили в гости к Рауфе. Казалось, все заняты своей жизнью и до меня никому нет дела. Будто разбойники ворвались в мою полную и счастливую жизнь и в одночасье разграбили все уголки моей души, утащив самые теплые воспоминания. Рауфа, видя мое состояние, поддерживала меня как могла. Часто мы с ней гуляли по весеннему лесу или полю, только покрывшемуся молодой травкой.

Наиля же с Лилией обычно пропадали в общении с молодежью, как правило на омэ, для которого всегда находился повод: взбить ли молодой кумыс, остричь ли овец по весне или помочь засеять поле – сестрицы во всех делах были первыми мастерицами. Придя однажды с омэ, Лилия наконец переменила свои детские сережки на подарок Халита.

Как только приехал отец и разнеслась молва о том, что Дана осталась учиться, Гайфулла-хаджи поддержал предложение Азата отправить сына на обучение как представителя ырыу Усерган. Снарядив нескольких человек, они двинулись путь.

За некоторое время до свадьбы мы с близняшками вернулись домой. Отношения отца и матери не улучшились. Однажды вечером, сидя на сундуке, я вышивала янсык, как вдруг в юрту ворвался взволнованный отец, а следом за ним мать.

– Нет! – крикнул он в гневе, не заметив меня.

– Гиддат^[8] подходит к концу, я хочу получить свою хуллу^[9], – произнесла мать страшные слова.

– Дождись хотя бы свадьбы Мицар, – взмолился отец. – Ты знаешь ее характер и можешь своим поступком разрушить ее жизнь.

– Дай мне обещание, – настаивала мать.

Отец замер, а я не смела вздохнуть.

– Талак^[10], – тихо сказал он и, сев на пол, обхватил руками голову.

– Нет! – воскликнула я, не имея сил больше сдерживаться, выбежала из юрты и залилась слезами, оставив родителей в горьком недоумении.

Первое, что я хотела сделать, это все рассказать Мицар, но, оббежав всю округу, я ее нигде не нашла. Наиля с Лилией стирали на реке. Вода была еще холодная, но они, не замечая этого, стояли по колено в воде и звонко смеялись, что-то обсуждая. Встречаться с ними я не хотела, поэтому ушла вверх по течению, туда, где бил родник. Я умылась холодной водой, пришла в себя и поняла, какую страшную ошибку чуть не совершила. Расскажи я Мицар о намерении родителей, я бы не спасла нашу семью, но и ее будущую загубила.

Солнце клонилось к закату, когда я, твердо решив молчать, вошла в юрту и нос к носу встретилась с матерью.

– Кызым^[11], – ласково позвала она меня и протянула руку, чтобы погладить по голове.

Но я отстранилась. Мать растерянно смотрела на меня, не смея приблизиться.

– Не волнуйся, – сказала ей я, – я не расстрою свадьбу любимой сестры, – и, развернувшись, пошла в свою постель.

Тягостные дни наконец разбавились свадьбой Мицар. Если раньше я с тяжелым сердцем думала о расставании с любимой сестрой, то теперь от всей души радовалась за нее. Конечно, радость эта была с примесью отчаяния, поскольку я считала, что она спасется с тонущего корабля, а я так и сгину в пучине.

Сразу же после свадьбы Мицар пожаловали сваты к Наиле и Лилии. Близняшки с замиранием сердца ожидали решения судьбы за шаршау, но отец сватам отказал.

– У меня на выданье по старшинству другая дочь – Дана, – сказал с сожалением он, – прошу понять мой ответ правильно. Я уважительно отношусь к вашей семье, – он перевел взгляд на егетов. – И, если бы не этот момент, я с радостью согласился на свадьбу дочерей в ближайшее время.

– Мы готовы ждать, Чачлы-бей, – ответил глава семьи Ильяс-бей, – пока не решится судьба Даны. И готовы обсудить, а также уплатить часть калыма сейчас.

– Что ж, если вы готовы, то и я рад, – и отец протянул им чашу с кумысом из своих рук^[12].

Наиля с Лилией, обнявшись, ликовали.

Горечь поселилась в сердце моем от осознания того, что совсем скоро я останусь одна в недавно большом и дружном семействе. Мне хотелось сбежать хоть куда-нибудь, лишь бы не чувствовать этой едкой печали и всепоглощающего страха. Однако я недолго пребывала в этом состоянии в одиночестве. Буквально через несколько недель пришло известие о готовящейся войне, и страх охватил всех.

Присягнув русскому батше, башкиры должны были участвовать в военных походах и присылать то количество воинов, которое требовалось. Главным батыром был Алдар, и именно он был назначен командиром башкирского полка. Срока давалось две недели, по прошествии которых воины должны были отправиться на Азов.

Если вставал вопрос защиты родины, народ наш всегда готов был обнажить свой меч. Но этот поход был затеян не с освободительной целью, вдобавок ко всему предыдущий был проигран, армия разбита, а войска позорно отступили. Этот немаловажный факт не придавал героического духа башкирским егетам, а у женщин вызывал негодование. Только, казалось, Алдар-батыр не падал духом и верил в победу батши. На службу призывались не все. Поход не был масштабным, а скорее стратегическим и должен был завершиться к концу лета.

Кроме Алдара-батыра, призывали на службу и Халита. Нияз был слишком молод и остался на родине. Азат тоже оставался в ырыу, поскольку главным управителем сейчас был именно он. Все находились в смятении, а в особенности Мицар. Предстоящая счастливая супружеская жизнь оказалась эфемерной, она тщетно пыталась ухватиться хоть за что-то внешнее, но отчаяние и страх захватили ее сердце. Беспомощность внезапно вторглась в ее беззаботную жизнь, а внутри не оставалось никакой надежды на благополучный исход. Даже лошади не радовали ее, и все казалось бессмысленным перед нависшим страхом смерти и потери любимого мужа. Несмотря на внутреннее напряжение, она не могла проронить и слезы. Казалось, душа ее как перетянутая тетива лука и малейшее движение просто разорвет ее. Алдар больше молчал, и Мицар чувствовала, как он отдалился от нее. За несколько дней до отъезда она случайно стала свидетельницей его разговора с отцом.

– Что ты думаешь об исходе похода, сын? – сидя у очага, спросил Исекей-бей.

– Только милостью Аллаха мы сможем взять эту крепость, – со вздохом ответил Алдар, – урусы совершенно не умеют воевать. Моя жена стреляет из лука лучше, чем их первые стрелки. Новый батша хоть и очень хитер, но турки тоже не глупы. Возможно, он и вынесет урок из предыдущего поражения, но победа будет чудом.

Исекей-бей молчал, глядя на огонь.

– Я знаю, что ты никогда не отступишь, и я горжусь тобой, – через некоторое время сказал он. – Но прошу, береги себя.

– От нас ничего не зависит^[13], – невидящим взглядом смотрел он на очаг. – Позаботься о Нэркэс. Если она будет рваться домой, отпусти. Больше всего мое сердце беспокоится о ней.

Мицар, притаившаяся за шаршау, безутешно плакала, не смея произнести ни звука.

Через два дня Алдар-батыр, прощаясь, сказал:

– Не томись обо мне, милая Нэркэс. Аллах милостив.

Мицар ничего не ответила, только зачерпнула в янсык горсть земли^[14] и вложила его в руки мужа. А потом крепко прижалась к его груди. Казалось, что дыхание и время остановились. И только сердце его стучало. Пока еще стучало.

Полк выдвинулся в путь. Второй день подряд моросил мелкий дождь. Один за другим воины исчезали за изгибом холма, оставляя в выцветшей степи одиноких матерей и жен.

Наиля с Лилией тоже поутихли. Обычно даже самые строгие наказания отца им удавалось превратить в веселую затею, а уж слез горя и вовсе никто не видел на их лицах. Произошедшая же трагедия заставила их загрустить, и так любившие наряжаться близняшки надели темные платки бабушки.

Все дни напролет сестры проводили с матерью, помогали ей по хозяйству и, кажется, переделали все дела, какие только можно. Однако тревога от этого не заканчивалась. На третий день после ухода воинов пришел гонец от Исекея-бея.

– Нэркэс пропала, – слезая с лошади, сказал он.

– Как пропала? Куда она могла деться? Когда? – Мать наспех вытерла руки об полотенце.

– Исекей-бей прислал меня к вам узнать, не здесь ли она. Она исчезла ночью, в тот день, когда ушли воины. Вещи ее не тронуты, только лука со стрелами не нашли.

Мы сбежались к гонцу и, окружив, слушали. Отец напряженно молчал, мать закрыла руками лицо, и только глаза встревоженно смотрели на гонца.

– Эта девчонка сбежала на войну! – заключила бабушка и погрозила пальцем.

– Что ты говоришь, Гольямал-ханым! – воскликнул отец и переглянулся с матерью.

Та разрыдалась и бросилась в объятия отца. Чачлы-бей, не ожидавший такой реакции, оторопел, но обнял жену.

– Если эта девчонка и вправду сбежала на войну, – продолжала бабушка, – то переживать за Алдара не стоит, за ним-то она проследит, – и впервые за эти тяжелые дни все засмеялись.

 

 

*  *  *

 

После отъезда Чачлы-бея из Владимира Исекей-бей все чаще отлучался по неотложным делам. Дана под попечительством Кирилла учила русский язык. Большую часть времени она проводила в кельях монастыря, изучая азбуку и азы языка. На удивление, она почти не вспоминала ни семью, ни родину и с головой окунулась в учебу. Язык давался ей легко, знания воспринимались с увлечением. Дана готова была ночи напролет просиживать над книгами.

Уже во всю свирепствовал буранами шакай^[15], когда  приехал Хасан, а Исекей-бей поспешил на родину, чтобы успеть к свадьбе сына. Кирилл навещал их редко, он оказался тактичным, чутким человеком и всегда уважительно относился к башкирам. Далеко не все в монастыре разделяли его отношение к иноверцам. 

Впервые Дана оказалась ответственна за свою жизнь. В ырыу женщина переходила из дома отца в дом мужа и ответственность за нее передавалась из рук в руки. Ситуация с Даной была весьма необычной, даже несмотря на то что рядом были вначале Исекей-бей, а после Хасан и надежные егеты, присланные отцом. Это ощущение одновременно пугало ее и вдохновляло. Отныне она сама распоряжалась своим временем, силами и возможностями.

Дану привлекала духовная жизнь иноверцев: ангельское пение хора, глубина тех редких богослужений, которые она начинала понимать, но самое главное – мудрость священных книг, от которых невозможно было оторваться. Иногда она ловила себя на мысли, что хотела бы всю жизнь провести в тишине одинокой кельи, уйти от мира. Но тут же принималась отгонять ее от себя, поскольку отец никогда не допустил бы такого. С другой стороны, теперь ей было сложно представить, как она будет жить без этого, казалось бы, нового, внезапно открывшегося ей мира. Только здесь ей казалось, она дышит полной грудью. Только здесь видела она свое место и смысл жизни. Но стоило ей выйти со службы, как наваливалось на нее отчаяние и безысходность. Как может она предать любимого отца? Бездна страха разевала пасть, готовая поглотить маленькую Дану, и она, закусывая край одеяла, заливалась беззвучными слезами в глубине ночи. Исекей-бей в суете неотложных дел не замечал изменений, которые происходили в душе и поведении Даны, но Хасан был сильно удивлен столь нехарактерной тягой к чужой вере.

– Дана, мне нужно поговорить с тобой, – однажды вечером вдруг сказал Хасан.

Дана настороженно повернулась к нему, в знак согласия села на стул.

– Твой отец просил заботиться о тебе в чужом краю. Я вижу, с каким усердием ты занимаешься, исполняя его волю, но я бы хотел предостеречь тебя.

Он замолчал, подбирая слова. Однако Дана уже поняла, что имел в виду Хасан. Прежде подобных разговоров по душам у них не случалось, да и Дана никогда серьезно не относилась к Хасану, возможно, из-за той нелепой шалости, что позволили себе в прошлом близняшки-сестрицы. Меньше всего она хотела пускать Хасана к себе в сердце, считая его хоть и умным, но совершенно чужим как для нее, так и для ее семьи человеком. Поэтому все сказанные им слова воспринимала с раздражительным снисхождением.

– Вера наших предков, – в волнении перелистывая страницы какой-то книги, продолжил он, – основа жизни любого уважающего себя башкира.

– Вера никак не связана с национальностью, – заметила Дана, – и является свободным предпочтением человека. Я рада, что ты уже сделал выбор.

– Я родился в вере моих отцов, с ней и умру. – Хасан захлопнул книгу. – А вот какое будущее ждет тебя?

На мгновение Дане показалось, что перед ней стоит отец и смотрит в упор. Это видение настолько обескуражило ее, что она не сразу нашлась что ответить Хасану.

– Никто не знает, что уготовано Всевышним, – опустила она взгляд.

– Что скажет тебе отец? – нажимал Хасан, видя ее растерянность. – Не думаю, что он обрадовался бы тому, что увидел, окажись он тут. Дана, ты же всем будешь чужая.

Слова его задели за живое. Не одну бессонную ночь провела она в терзающих мыслях. Дана вскочила и почти крикнула ему:

– Если б ты читал с открытым сердцем то, что читаю я в священных книгах, ты бы не усомнился!

– Я думаю головой, прежде чем открывать сердце. Однажды я слишком поторопился и по сей день расплачиваюсь за свою глупость, – с горечью произнес он.

Будто пелена спала с глаз Даны, и впервые увидела она сердечные переживания Хасана. Она смягчилась, и ей стало стыдно за ту дерзость, которую она высказала ему минуту назад. «Огня без дыму, человека без ошибок не бывает»^[16], – подумала Дана и уже хотела произнести это вслух, но Хасан, не дождавшись ее ответа, вышел.

Хасан, конечно же, был прав. Отец никогда не примет в семью отступницу, а новизна ощущений и придуманная жизнь спадет, как только она покинет тихую келью и вернется на родину. Но тут взгляд ее упал на открытую страницу книги, которую теребил в руках Хасан: «Какой выкуп даст человек за душу свою?»^[17] – прочла Дана и кинулась в слезах вон, моля Бога только об одном: чтобы Он дал ей знак.

 

 

*  *  *

 

Весна полноправно входила в свои права: из-под серого снега тут и там проглядывала темная земля, возвратились птицы после долгой зимы, а небо стало звонко-голубым, каким бывает только ранней весной. Бордово-розовые почки на деревьях налились, но еще не распустились, будто ожидали им одним ведомое повеление. Только верба покрылась пушистыми шариками. В эти дни Дана почти не разговаривала, ходила тихая. Привычная учеба сократилась, поскольку монахи готовились к празднику. И большую часть времени Дана с Хасаном проводили за чтением книг. Хасан не заводил никаких разговоров, Дана тоже старалась избегать его. Пропасть между ними увеличилась.

Как-то вечером Дана долго не могла уснуть и вышла подышать весенним воздухом. У стен монастыря толпилось много нарядных людей, и Дана вспомнила, что сегодня праздник. Решив тоже посмотреть на главную службу, она направилась к храму. Но люди почему-то наоборот – выходили из него. Они держали в руках зажженные свечи и чего-то ждали. Зазвонили колокола, из храма вышли священники с крестами, иконами, хоругвями. Толпа подхватила и понесла Дану крестным ходом вокруг монастыря. Все пели какие-то молитвы: дети, сбившиеся стайкой, женщины со спящими младенцами на руках, дамы в праздничных шляпках и статные мужчины, старики, опирающиеся на палочки, и уличные попрошайки, обычно сидящие у монастырских ворот. Казалось, что весь город не спит и пришел на этот необычный ночной праздник. Никто не обращал внимания на Дану, которая вначале переживала о том, что ее могут прогнать. В воздухе словно разлилась неописуемая благость, и каждый вдохнувший освящался ею и уже не мог быть черствым, как прежде.

Вдруг шествие остановилось и стихло. У закрытых ворот храма стоял священник, который что-то крикнул людям. Народ ответил, но Дана не разобрала слов. Ей стало обидно, что она единственная ничего не понимает в происходящем сейчас каком-то очень важном событии. Одиночество неожиданно навалилось на нее, и слезы подступили к горлу. Если б не толпа вокруг, Дана бы убежала. Она подумала, что двери сейчас откроются и все войдут в храм, а она уйдет домой. Что Хасан и отец правы. Но священник продолжал стоять на том же месте и снова крикнул то же самое во второй раз.

– Христос воскресе! – смогла разобрать Дана, и для нее будто кто-то приоткрыл дверь в неизведанный мир.

– Воистину воскресе! – громогласно ответил народ.

– Христос воскресе! – в третий раз повторил священник.

– Воистину воскресе! – еще громче прозвучало в ответ.

– Воистину воскресе… – прошептала Дана самой себе, и будто кто-то невидимый протянул ей руку.

Неописуемая радость заполнила ее сердце. И никто не мог ни запятнать ее, ни отнять. Любовь теплым потоком потекла сквозь Дану, и в ней растворились все сомнения и страхи. Казалось, кто-то большой и добрый взял ее в ладони и несет над миром. Толпа внесла ее в храм, в котором началась торжественная служба, а для Даны началась новая жизнь. С темных фресок из глубины древности смотрели святые, ставшие теперь родными. И было бессмысленно прятаться или избегать решения. Дана понимала, что дар, который ей вручили в эту ночь, – главная драгоценность ее маленькой жизни. И какой бы ни была цена, отвратиться от решения она не сможет. Земное потеряло смысл перед Его величием, и Дана поняла, о какой свободе и истине говорил Кирилл.

 

 

*  *  *

 

Еще не сошел снег, как потянулись полки, идущие через Владимир на Воронеж и дальше на Азов. Воинов было много: вогулы, зыряне, вотюки, ары, черемиса, эрзя^[18]. Дана с Хасаном знали, что среди них должны быть их соплеменники. Но угадать, где именно пройдут башкиры, оказалось невозможно. Несколько дней подряд Хасан с Даной, оставив учебу, искали на улицах своих, но все было тщетно. К концу недели потоки воинов почти иссякли и показалась замыкающая конница.

– Алдар! – В комнату Даны вбежал Хасан. – Я видел Алдара!

Дана наскоро накинула сэкмэн и выскочила следом за Хасаном. Но Алдар уже прошел мимо, и сколько Хасан ни звал его, он не слышал. Родная башкирская речь, доносящаяся из разных концов улицы, захлестнула их. Радости Даны не было предела, за учебой она и забыла, как соскучилась по родным местам. Хасан вдруг закричал и бросился под копыта – на коне сидел Халит. Дана не знала этого егета и снова стала всматриваться в каждого, кто проходил мимо. Хасана унесло толпой вперед, и она потеряла его из виду. Конница уже почти прошла, когда ее окликнул знакомый голос. Дана обернулась, думала, что ей послышалось, но перед ней, одетая в синий кафтан, с белым колпаком на голове, стояла Мицар. Она спешилась. За спиной у нее был колчан, на поясе сабля.

– Сестра?! – воскликнула Дана и бросилась к Мицар.

Они смеялись, и обнимались, и плакали, и совершенно не могли говорить. Непонятно, сколько прошло времени, когда Дана спросила:

– Неужели ты идешь на войну? Как отец отпустил тебя?

– Никто не знает о том, что я здесь, – понизив голос, ответила Мицар, и в глазах ее заблестели огоньки.

– Ты ушла против воли отца? – насторожилась Дана.

– Я ушла вслед за мужем, – серьезно ответила сестра и добавила: – Закон не воспрещает мне участвовать в войне.

– Но как Алдар позволил тебе? – еще больше удивилась Дана.

– Я сбежала из ырыу. Никто, даже Алдар, не знает о том, что я здесь.

– Но как ты посмела пойти против воли мужа и отца?!

– Тебе ли говорить об этом? – сказал внезапно появившийся за спиной у Даны Хасан. – В вас и впрямь течет одна кровь, – усмехнулся он, оглядев Мицар колючим взглядом.

Дана не нашлась что ответить. Мицар обычно не реагировала ни на какие провокации и тоже промолчала.

– У нас есть время собраться до вечера, – обратился Хасан к Дане, – ты поедешь домой. Я ухожу на войну.

– Что ты говоришь?! – воскликнула Дана. – С какой стати ты распоряжаешься мной? И как можешь бросить учебу и ослушаться своего отца?!

– Твой отец доверил мне заботу о тебе. Поэтому ты не можешь остаться здесь одна. Продолжим учебу осенью, когда я вернусь. – Хасан говорил с интонацией, не терпящей возражений. – Что до воли отца, так он передал мне с братом письмо. Пишет, что я могу принять самостоятельное решение. Я не могу оставаться в стороне. Иду добровольцем вместе с Халитом.

Дана понятия не имела, кто такой Халит. Радость от встречи с сестрой улетучилась, и Дана почувствовала себя заложницей чужих решений. Ее одновременно охватила ненависть к Хасану и полная беспомощность. Иллюзия, что она самостоятельно управляет своей жизнью, рассыпалась. Дана закрыла лицо руками и расплакалась в голос. Мицар обняла сестру. Хасан не ожидал такой реакции от всегда сдержанной Даны и понял, что перегнул палку, но отказываться от своего решения не собирался.

– Полно тебе, – сказал он более мягко через некоторое время, – это лишь вынужденный перерыв.

И, повернувшись к Мицар, строго спросил:

– Алдар знает, что ты здесь?

– Хватит с тебя ответственности за сестру, – отрезала она. – Думаю, мне не нужно доказывать свою боеспособность. – Мицар спалила Хасана взглядом и, не дожидаясь ответа, повела Дану домой.

– Как знаешь, – пробормотал Хасан, вспомнив, с какой легкостью Мицар обходила его на сабантуях и в стрельбе из лука, и в скачках. – Одним лыком шиты, – добавил он им вслед, но девушки уже не слышали его.

До вечера сестры не разлучались и рассказали друг другу все новости. Дана переживала за Мицар, но не пыталась отговорить сестру от участия в войне. Мицар была под стать Алдару, а с ним никто не мог сравниться ни в силе, ни в мудрости, ни в авторитете. Наскоро собрав вещи и известив Кирилла о внезапном отъезде, Дана с послами, которых приставил к ней отец, отправилась в путь на восток. Мицар, простившись с сестрой, – на юг.

Около месяца воины двигались к крепости. За это время Дана добралась до дома и подтвердила догадку родителей о побеге сестры.

 

*  *  *

 

Приближенность моря нанесла отпечаток на природу. Непроходимые леса Владимира сменились вспаханными и засеянными черноземными полями, а потом и вовсе бескрайными цветущими степями. Солнце тут светило иначе: казалось, свет его рассеивается и даже в зените оно не печет так, как жарит в родных краях.

Пребывание Мицар в отряде оставалось тайной. Она держалась одиночкой, волосы прятала под синий кафтан и колпак. Самый пристальный взгляд не мог отличить ее от молодого егета: так хорошо она держалась в седле. За все время они пересеклись с Хасаном несколько раз, но и он ничем не выдал Мицар. И погода будто сжалилась над ней – вплоть до самого наступления стояла дождливая и промозглая. Однако приближающееся лето рано или поздно должно было раскрыть тайну.

Наступление на Азов в этот раз было продумано до мелочей. Слишком горьким оказался предыдущий проигрыш для русского батши, и в этот раз он основательно подготовился. Пожалуй, впервые в истории Российского государства в атаку был введен флот. Штурм крепости начался как с моря, так и с суши. Это было неожиданным ходом для турков, но они не торопились сдаваться. После долгого холода внезапно наступила изнуряющая жара. Но в пылу боя никто не обращал внимания на женщину, которая наравне с другими воинами доблестно сражалась.

Почти два месяца Азов был в осаде и подвергался постоянному обстрелу, когда командир урусов отдал приказ совершить вылазку в стан врага. Выбор пал на лучших охотников из башкир: Халита, Хасана и еще нескольких егетов. Возглавлял воинов Алдар-батыр. Ночью они проникли в крепость и взяли языка. Но на выходе их заметили, увязалась погоня. Турок было гораздо больше по численности. Дело было тайным, подмоги ждать было неоткуда, и вылазка была почти сорвана.

Враги словно рой налетели на башкирских воинов. Взятый Алдаром язык был связан и лежал поперек седла, сам Алдар выхватил саблю для решающего боя. Хасан спешился, потому что в его седле сидел раненый Халит и отбивался от врагов с земли. Внезапно раздался пронзительный свист, и из-за деревьев выскочил всадник с факелом в руках. Растрепанные волосы, звон монет и силуэт на фоне желтой луны не оставляли сомнений в том, что это женщина. В мгновение ока она подскочила к турку, который уже замахнулся на Хасана, и выбила его факелом из седла; натянув тетиву, выпустила стрелу во второго, замахнувшегося мечом на Алдара, и, выхватив саблю, с криком бросилась на третьего. Турки оторопели от неожиданности и с криками: Kadin hayaleti^[19] и Kilicli at^[20] бросились врассыпную, но не успели, потому что следом за призрачной женщиной-конем шла подмога, которая не дала им уйти. После стремительного боя часть турок была взята в плен, часть – убита^[21]. Подмогу возглавлял сам генерал урусов.

– Она появилась из ниоткуда, заставила меня поднять людей и прийти вам на помощь, – возбужденно рассказывал он обступившим его солдатам. – Если б она не назвала имен воинов, которых я отправил на вылазку, я бы ни за что не поверил ей! Кто она, эта женщина, Алдар? – размахивая руками, допытывался генерал.

Мицар подняла глаза на мужа. Он стоял напротив и смотрел на нее тем же нежным взглядом, что и тогда на озере Култубан, при первой их встрече. Наступила тишина, даже генерал прекратил свою хвалебную тираду.

– Это моя жена Нэркэс, – ответил Алдар.

– Помогите! – вдруг услышали они сдавленный крик Хасана.

Он сидел на земле, обхватив голову Халита. Тот лежал без сознания на земле, истекая кровью. Все тут же бросились к ним. Алдар прошел вперед, Хасан с лицом растерянного ребенка с надеждой смотрел на него.

– Он ведь не умрет? – жалко спросил он, сам не зная кого. – Скажи, он не умрет? – вновь обратился он на этот раз к Мицар.

Мицар молча положила руку на плечо Хасана. Алдар склонился над раненым.

– Хасан, брат, – Халит с трудом открыл глаза, – передай матери с отцом мое прощальное слово.

– Нет, Халит, не умирай.

– Подожди, – прошептал Халит, и Хасан замолчал, а все напряженно прислушались. – Позаботься о Лилии, я знаю, как ты любишь ее, – выдавил он последнее и испустил дух.

Хасан, обняв тело Халита, заплакал, как ребенок. Если б только не сдавил его горло спазм, он бы кричал от жгучей ненависти к врагу и беспомощности перед смертью, разъедающей сердце.

Стояла глубокая тихая ночь, легкий ветер колыхал высокую траву рядом с крепостью. Желтая луна поднялась выше и стала мельче. Забрав тело Халита, воины вернулись в лагерь. В благодарность за взятого языка генерал позволил похоронить Халита, как требует того обычай, и на сутки отпустил всех близких погибшего воина со службы.

Всю ночь Хасан нес караул, читая молитвы около тела. На рассвете друзья пришли проститься с Халитом. Будто спящий, покоился он с лицом чистым и светлым. Хасан вложил в его руки кинжал, а подле поставил мыстар, подаренный Лилией. После прощания мужчины омыли тело и завернули его в саван, Хасан прочитал положенные молитвы. Уже был готов лэхет^[22]. Поместив тело на тобут^[23], четверо егетов понесли Халита в последний путь. Впереди шел Хасан. На дно ямы поместили саблю Халита. Совершив женаза^[24], Хасан спрыгнул вниз, чтобы принять тело брата. Его спускали на трех полотенцах. Алдар с другим воином тоже спустились в яму. Уложив тело в сырую землю, они препоясались полотенцами и поднялись наверх^[25].

– Бисмилляхи-рахманнир-рахим, – начал читать суру^[26] Хасан.

Мужчины, обложив лэхет камышом, закапывали могилу. С пригорка, на котором похоронили Халита, открывался красивый вид: по небу свободно плыли летние облака, вдалеке синело море, в легкой дымке сливаясь с небом. Жизнь вокруг била ключом: щебетали птицы, ветер шелестел листвой деревьев, что еще более угнетало Хасана, сердце которого было залито горем.

Хасан знал все аяты^[27] наизусть. Его любимая, не раз звучащая сура наполнилась новыми смыслами. Казалось, будто Аллах приоткрыл полог рая, в котором теперь покоилась душа Халита. Светлое чувство вошло в сердце Хасана.

– Пречист Тот, в Чьей Руке власть над всякой вещью! К Нему вы будете возвращены! – возвел руки к небесам Хасан.

На могилу Халита мужчины принесли камень, на нем высекли тамгу рода Усерган, имя и дату смерти. Венчал надпись аят из Корана: «Не считайте тех, кто был убит во имя Аллаха, умершими, нет, они живут, обеспечены средствами к существованию от их Господа»^[28].

Смерть Халита не была напрасной. Язык, которого удалось взять башкирам, выдал, что резервы крепости на исходе, а подмоги крымскому хану ждать неоткуда. Он раскрыл позиции конников, которые были важны при наступлении. Генерал на следующий же день отправил в крепость парламентеров с предложением сдаться без боя, но, несмотря на незавидное положение, турки ответили отказом и предложили начать решающий бой со схватки двух батыров на кинжалах.

Солнце в зените безжалостно жарило воинов в тяжелых доспехах. Они стояли ровным строем напротив крепости и ждали приказа. После того как тайна Мицар была открыта, она все время находилась рядом с Алдаром. И сейчас она на коне стояла рядом, когда на площадь перед крепостью вышел турецкий батыр. Он был огромен, как буйвол, и чёрен. По виду это был черкес. На нем не было ни шлема, ни доспехов, и из-за этого внешность его была еще более устрашающей, а от кровожадного взгляда из-под густых черных бровей у Мицар побежали мурашки. В руках батыра блестел кинжал. Генерал кивнул, и Алдар спешился. Мицар хотела сделать то же, но Алдар знаком велел ей оставаться в седле. Ничего не понимая, Мицар смотрела, как Алдар снимает с себя доспехи и шлем. И только когда он вытащил кинжал, подаренный ему Чачлы-беем после ее освобождения из казахского плена, она поняла, что именно Алдар сейчас будет бороться с черкесским батыром. Несмотря на палящее солнце, у Мицар похолодело внутри. Она хотела вскрикнуть, но горло сдавил спазм, и Мицар прошептала:

– Алдар…

Муж услышал, подошел, взял за руку.

– Двум смертям не бывать^[29], – сказал он и ушел не оборачиваясь.

Мицар закрыла глаза, беззвучные слезы полились по ее щекам.

Прогремели трубы, и схватка началась. Черкес был выше и крепче Алдара. Было видно, что он опытен в подобных боях, но Алдар старался не уступать ему. Мицар с напряжением смотрела на битву. Алдар хоть и был ниже врага, но в ловкости был равен черкесу. Изворачиваясь от тяжелых ударов, он использовал силу противника против него самого, постепенно изматывая. Но вдруг черкес ударил Алдара по голове, и тот, покачнувшись, упал на одно колено и выронил кинжал. Хасан, стоявший позади Мицар, закрыл лицо руками и издал вопль, не в силах видеть, как теряет еще одного друга. Мицар не дышала. Если мужу суждено умереть, думала она, пусть это произойдет на ее глазах. Черкес на секунду навис над батыром, а потом всей силой обрушился на него, но во время удара Алдар использовал руку врага как рычаг и перебросил его через себя. В следующий момент он схватил выпавший кинжал, прыгнул на внезапно потерявшего равновесие черкеса и всадил ему кинжал прямо в сердце. Победительный рев оглушил Мицар, и, не дожидаясь приказа генерала, воины бросились в бой. Взяв под уздцы коня мужа, Мицар с трепещущим сердцем бросилась следом. После недолгого штурма крепость пала.

Лучших воинов государь наградил лично, Алдар-батыр, бывший в первых рядах, получил грамоту^[30] и саблю в золотых ножнах, на которой было выгравировано: «Трус умрет сто раз от страха, смелый – смерть свою убьет». Мицар тоже получила жалованный золотой в один угорский^[31].

 

 

*  *  *

 

Часть третья. Пух одуванчиков

 

К концу лета все бойцы благополучно добрались до дома. У Лейсан уже родился сын, и Рауфа ждала первенца. После исчезновения Мицар отец с матерью сблизились, и мы больше не видели их ссор. Тому разговору, свидетелем которого я стала, по милости Аллаха не суждено было сбыться. Все, казалось, шло ровно, своим чередом. Только Дана, прежде открытая и общительная, сильно изменилась после возвращения из Владимира. Мы ее не узнавали. Она отдалилась от семьи, замкнулась в себе и большую часть времени проводила за чтением непонятных нам книг. Отец вначале радовался усердию дочери, наблюдая, с каким увлечением она учит грамоту, но потом стал замечать, что дело не только в грамоте. К тому же Дана совершенно перестала читать намаз. Первое время она просто сидела в стороне от всех во время молитвы, потом и вовсе начала выходить из юрты. Вопросы матери, бабушки и даже отца разбивались о глухую стену молчания. Однажды я увидела, как Дана в лесу, стоя на коленях, крестилась, кланялась и что-то шептала. А потом, завернув в холстину какую-то дощечку, спрятала в дупло дерева. Развернув ее, я увидела изображение женщины, у нее на руках был мальчик. Я никогда не видела подобных картин. Женщина была в темном одеянии, с покрытой головой, она одной щекой касалась своего сына, который, прижавшись к ней, обвил ее шею рукой. Он был в золотых одеяниях, будто весь пронизан светом. Я, аккуратно завернув дощечку в ткань, положила обратно в дупло и, обернувшись, увидела сестру. Она испуганно смотрела на меня, понимая, что я узнала тайну. Этим вечером мы долго не возвращались домой, Дана рассказала мне обо всем, что произошло с ней во Владимире. Я была бесконечно рада снова видеть ее открытой и родной и упрашивала рассказать отцу, но она, боясь его гнева, взяла с меня обещание молчать. Но молчать пришлось недолго. Через несколько дней отец нашел на полу юрты серебряную цепочку, на которой висел крестик.

Сестра была права: нам показалось, что небеса разверзлись и беспощадный отцовский гнев спалит беспомощную Дану. Она покорно сидела, опустив голову, и не пыталась оправдаться.

– Завтра же выдам тебя замуж за первого попавшегося егета! – горячился отец.

Дана подняла голову и посмотрела ему в глаза. Увидев ее взгляд, отец замолчал, поняв, что перегнул палку.

– Куда только смотрел Хасан! – попытался он найти виноватого.

– Не вини его в моем выборе, – вдруг заступилась за него Дана, – он сделал все, что мог, и всячески предостерегал меня.

Отец вспыхнул, опрокинул пиалу, стоящую подле него, и, опершись на колено, спросил:

– Иные ради веры своей и свободы бегут из плена даже в старости своей^[32]. А ты как посмела сделать этот шаг против моей воли и воли Аллаха? Не боишься сбиться с пути истины и погубить свою жизнь?

– Он сказал: «Я есмь путь и истина, и жизнь»,^[33] – ответила Дана на удивление спокойным голосом, – и я всем сердцем поверила Ему.

– Исайе? Мы почитаем его как пророка, – начал было отец, но замолк, понимая, что Дана прекрасно знает то, что он хотел сказать.

– Он воскрес из мертвых, – Дана встала.

Сердце Чачлы-бея дрогнуло. Когда Дана вернулась, он почуял неладное сразу, но боялся признаться самому себе в своих догадках. Теперь, когда его родная дочь вот так смотрела прямо в сердце, он был безоружен. И только сейчас понял, как сильно ее любит. Ничего не ответив, отец вышел из юрты.

Ночь была теплой. Луна только взошла над горизонтом, и показались первые звезды. Тихо шелестел ковыль на открытом лугу. Вдали виднелся величественный силуэт горы. Дана шла уже около полутора часов, она запыхалась, но мысли ее улеглись и сердце успокоилось. «Нет края красивее моей родины», – подумала Дана и увидела под священной ивой отца. Он сидел на земле, глядя в бескрайнее небо. Дана тихонько встала подле него, стараясь не прерывать его мыслей.

– Садись рядом, – не поворачивая головы, велел отец.

Дана тихонько, будто боясь оборвать тонкую нить, села. По щекам Чачлы-бея текли слезы.

– Ты никогда не примешь меня, отец?

– Кызым, – ответил ласково отец, – разве отвернусь я от родной дочери?

– Больше всего я боялась стать чужой тебе, – сказала Дана.

– А я боюсь потерять тебя.

– Я всегда буду рядом, отец.

– Не о том печалится мое сердце. Ты выбрала чужую жизнь, полную страданий. Все мои надежды о твоем благополучии разрушились сегодня. Как ты можешь вверить свою жизнь человеку, распятому на кресте? Ведь и тебя может постигнуть та же участь.

– Иго Мое благо и бремя Мое легко^[34], – ответила Дана словами, непонятными отцу.

– Ни один благородный егет никогда не поймет тебя и не примет в семью, – сокрушенно продолжал отец, будто не слыша дочь.

– Самый благородный уже принял меня в свою семью, – тихо ответила Дана, повернувшись к отцу. – Он принял меня из рук Бога, и только от него я вернусь обратно к Нему.

Отец будто очнулся от переживаний и обнял Дану. Млечный Путь давно рассыпался по небу, когда они вернулись домой.

 

 

*  *  *

 

Алдар-батыр и Мицар вернулись из похода с печальной вестью о гибели Халита. Халит был ранен еще в крепости, когда брали языка. Он принял удар, предназначавшийся Хасану, на себя, защитил брата грудью. Умолчал Алдар-батыр только о последних его словах. Мицар тоже даже сестрам не рассказала о последней воле отважного егета. Хасан со дня гибели брата ходил сам не свой. Он сделался задумчив и молчалив. В этой трагедии он винил себя, считая, что брат погиб вместо него. И эта жизнь, взятая взаймы у родного человека, теперь казалась постыдной и бессмысленной. Последняя же просьба Халита казалась Хасану невыполнимой именно из-за того, что каждое слово было правдой. После того глупого сватовства прошло уже несколько лет, но он по-прежнему был влюблен в Лилию. Когда девушки спаслись из казахского плена и жили у них, Хасан увидел, насколько разные сестры-близняшки. А каждая последующая встреча все больше погружала его в волнующее чувство. Он никому не показывал своего расположения, а когда увидел серьезные намерения Халита, и вовсе отошел в сторону, пытаясь выбросить из головы образ Лилии, как недостижимую мечту. Хасан очень любил Халита и был рад его счастью. И сейчас считал себя вором, укравшим драгоценность у лучшего друга и брата, и не мог примириться с его последней волей. Домашнее тепло и любовь родителей не успокоили душу Хасана, он съедал себя изнутри, не смея рассказать никому о переживаниях, из-за которых потерял сон и почти перестал есть. Родители не узнавали сына, всегда словоохотливого, веселого, никогда не болтающегося без дела. Дни напролет он либо лежал в юрте, отвернувшись от всех, либо уходил в лес. Часто к ним приходила Рауфа, и по ее советам родители пытались напоить Хасана настойкой саранки^[35], но он наотрез отказывался.

Осень уже подступала, и часто луга по утрам покрывались густым туманом. В этот день небо затянуло облаками. Хасан шел по лесу без единой мысли в голове. Жизнь казалась ему пустой и поблекшей. То, что радовало его душу, теперь стало невидимым: сквозь пелену облаков пробился солнечный луч и осветил просторные луга, но он не видел его; над головой с криком пролетели журавли, но он не слышал их. Казалось, тело жило отдельно от него, и он даже не понимал, куда сейчас несут его ноги. Хасан запнулся о корягу и упал, почувствовав жгучую боль в лодыжке. Эта боль заставила его очнуться, и он внезапно понял, что замерз и что одежда его промокла насквозь от недавнего дождя. Вокруг была чужая непроходимая чаща, укрытая густым туманом. Попытка встать на ногу не увенчалась успехом, а боль усилилась. Он попытался выломать палку, чтобы опереться на нее, но ослаб настолько, что не смог сделать и этого. Хасану вдруг стало страшно. Даже на войне он не испытывал этого сковывающего тело чувства, накрывшего его сейчас. Жизнь, которой так пренебрегал он в последние месяцы, внезапно стала ему дорога. Осознание того, что он потерялся, отрезвило его, он стал отчаянно кричать, но никто не слышал Хасана в глухом лесу. Увидев поваленное дерево, он дополз до него и, забравшись на замшелую кору, обессиленно лег. Стемнело. Хасан лежал и гадал: умрет ли он от голода или дикий зверь скорей найдет себе легкую добычу. Закрыв глаза и прислушиваясь к каждому шороху, Хасан провалился в сон.

Солнце грело его макушку, а Хасан, внезапно став мальчонкой, с друзьями прыгал в воду теплой реки. Вдруг на берегу показался егет. Он был в светлых одеждах, лица Хасан не мог разглядеть. Выбежав из воды, он робко подошел ближе и увидел, что это Халит.

– Брат! Ты жив!

Халит ничего не ответил, а только, подхватив маленького Хасана, подбросил к небу так, что защекотало в животе. Хасан смеялся и плакал, обнимая брата. Опустив его на землю, Халит встал на одно колено и, глядя Хасану в глаза, протянул ему что-то желтое. Хасан увидел на раскрытой ладони корень саранки, он был тугой и гладкий и переливался на солнце. Хасан замешкался, не решаясь взять.

– Возьми, иначе умрешь, – велел Халит.

Хасан взял корень и провалился в темную дыру. Через мгновение он почувствовал, как тело стало тяжелым, живот свело от голода, промокшая одежда прилипла к телу, а его всего била крупная дрожь. Открыв глаза, Хасан увидел, что небо развиднелось и вот-вот забрезжит рассвет. Оглядевшись, он сел. Чаща, которая была устлана туманом вчера, сегодня была усеяна цветами с тонким и сладким благоуханием. Это были саранки. Хасан обрадовался, хотел спрыгнуть с дерева, но вспомнил про ногу. Он осторожно сполз и понял, что идти не сможет. Допрыгав на одной ноге до ближайшего цветка, Хасан выкопал его и съел корень. Сладкий и мучнистый вкус будто окунул его в детство. Съев еще несколько луковиц, Хасан понял, что насытился и силы возвращаются к нему. В этот момент он услышал хруст веток и подумал, что это дикий зверь. Хасан в страхе обернулся, но увидел перед собой коня. Тот стоял без седла и узды. Видимо, отбился от табуна, подумал Хасан, но тут конь подошел ближе, и Хасан узнал его. Это был Керчь^[36] – конь Халита. Нарвав букет саранок, Хасан забрался на коня, который терпеливо ждал, пока человек оседлает его. Через час они были в стане.

– Хасан вернулся! Хасан вернулся! – выбежала ему навстречу заплаканная мать.

– Я вернулся, мама, я вернулся, – твердил Хасан больше самому себе, утопая в объятиях и букете пурпурных лилий.

В этот же день Хасан рассказал отцу с матерью о последней воле Халита, и Гайфулла-хаджи послал за сватами, чтобы в ближайшее время выехать к Чачлы-бею.

 

 

*  *  *

 

Лилия, как и следовало ожидать, после печальной новости тоже замкнулась. Сестры думали, что она переживает из-за гибели любимого, за которого должна была выйти замуж, но на самом деле она была обескуражена и встревожена тем, что горькая весть вызвала в ней облегчение.

Рожденная на восемь минут позже, она с младенчества уступила роль старшей своей сестре. Лилия по натуре была более чувствительна и спокойна, чем Наиля. Шалости обычно затевались не ею, но Лилия всегда поддерживала сестру, которая казалась ей умнее и красивее, находчивей и уверенней. Строгие наказания отца и мелкие девичьи горести переживались с жизнерадостной Наилей незаметно. Влияние сестры перекрывало собственные желания и мысли Лилии. Их внутренние отношения, спрятанные под скорлупой беззаботности, были для всех тайной. Так и в той шалости с Хасаном: Лилия скорей жалела бедного егета, понимая, что случай достаточно серьезный, чтобы смеяться над ним. Но пошла на поводу у сестры и подыграла ей.

А когда она почувствовала, как Наиля влюбилась в Нияза, то потеряла покой. Впервые ей стало страшно остаться одной. И, увидев серьезный интерес Халита, уговорила себя влюбиться в него. Возможно, она бы и дальше обманывала себя, если б Халит вернулся живым. Но он погиб. Это известие обнажило ложь, и Лилия впервые увидела себя без тени сестры. Она перестала общаться со всеми и стала чаще уединяться. Это приносило ей огромное облечение и давало возможность подумать над внезапными даже для нее самой изменениями. Наиля видела новое настроение сестры и хоть списывала его на переживания, но в глубине души обижалась на Лилию, поскольку привыкла делить с ней и радости и горе.

Непростым было это лето для Чачлы-бея. Подросшие дочери одна за другой заставляли его принимать решения, не терпящие замешательства или ошибки. Только восстановившиеся отношения с женой давали ему возможность устоять в буре волнений за дочерей. С малыми детками горе, с большими вдвое^[37].

Если за сбежавшую Мицар он мог только молиться, уповая на милость Аллаха, то с Даной он чувствовал себя в полной растерянности. Традиционный уклад, в котором девушка переходила из семьи отца в руки мужа, нарушался, и дальнейшая судьба самой близкой дочери была теперь непонятна отцу. Потому, отложив вопрос замужества Даны на неопределенный срок, он намеревался сыграть свадьбу близняшек по возвращении воинов из похода.

После смерти жениха отец снова оказался перед сложным вопросом. Нарушая традиции, он считался с сердечным расположением дочерей и не торопился отдавать их вопреки желанию даже за богатый калым или благородство жениха. Понимая, насколько Наиле и Лилии важно быть вместе, он сердечно радовался, что обе они попадут в одну семью, но теперь ситуация изменилась. Сорокадневный траур кончился, и Чачлы-бей собрался к родителям Нияза. Но прежде хотел объясниться с дочерьми.

– Отец, – опередила отца Наиля, – я знаю, что ты хочешь поговорить с нами о замужестве. Разреши мне высказаться прежде.

– Слушаю тебя.

– Сердца Лилии коснулась скорбь. Я не могу выйти замуж сейчас и веселиться в то время, когда она печалится о смерти любимого.

Лилия вспыхнула, подняла хмурый взгляд на сестру с желанием ей возразить.

– Пусть Лилия о своем решении скажет сама, – увидев реакцию младшей, осадил Наилю отец.

Наиля не понимала, что происходит, и глядела на сестру в недоумении. Отец перевел взгляд на Лилию. Она опустила голову и смотрела в пол.

– Я бы хотела горевать, – начала Лилия и тяжело вздохнула, – но я чувствую лишь облегчение. Мне правда жаль Халита, но я поняла, что не хотела быть его женой, – она подняла глаза на отца. – Он был прекрасным человеком и оказался доблестным воином. Мне очень жаль его родителей, жаль, что он погиб в расцвете сил, но в моем сердце нет скорби, о которой говорит сестра, и я с душевной радостью отпустила бы ее, если есть на то твоя воля, отец.

Наиля застыла от слов сестры. Отец тоже не ожидал такого признания, но подошел к дочери и взял ее за руку:

– Ступай, милая. Спасибо за искренность.

Наиля считала поступок сестры обманом, но в то же время была рада открывшейся свободе, поскольку сама очень хотела замуж. Вынужденная жертва в угоду сестре была скорей тяжелым, чем искренним порывом по отношению к ней. Наиля всегда чувствовала ответственность за сестру, и ей часто приходилось принимать одно решение на двоих. Такие узы, с одной стороны, давали им крепкую опору, с другой – часто были компромиссными. В мелочах это было незаметно, в делах серьезных самообман был плохим советчиком. И если Лилия осознала это некоторое время назад, с вестью о смерти Халита, то на Наилю все навалилось сейчас. Отец, видя смятение дочери, долго молчал. А потом подошел и обнял ее. Наиля расплакалась.

– Ступай, милая, – мягко сказал он и ей, – мы продолжим разговор позже.

Мать была удивлена поведением близняшек. Всегда дружные и в любой ситуации готовые встать друг за друга горой, сейчас они впервые были в немой ссоре. Раньше все дела по дому, казалось, делались сами собой руками сестер, теперь все разладилось, и мать не знала, с какого конца подступиться к обыденным бытовым вопросам.

Лилия ушла в себя и отмалчивалась. Наиля же наоборот злилась по мелочам на каждом шагу, не скрывая слез обиды. Через несколько дней мать наконец поняла, в чем дело. Взяв дочерей с собой на весь день, она ушла в лес на заготовку лыка. Благодаря чуткости и мудрости матери, сестрицы нашли в себе силы объясниться, и этот разговор стал для них спасительным мостиком над пропастью, которая так внезапно пролегла между ними.

Через неделю мы собирались всей семьей на исем туйы^[38] к Рауфе, которая недавно родила дочь. Но к нам неожиданно пожаловали гости. Это был мулла Гайфулла-хаджи, его братья Сайфулла-бей и Ильяс-бей, Хасан, Нияз и Алдар-батыр с Мицар. Я была безумно рада внезапному появлению любимой сестры, и мы сразу увели ее за шаршау, на свою женскую сторону.

– Не можем удержаться, – смеялся Сайфулла-бей, – когда видим, что из юрты твоей одна за другой уходят завидные невесты.

– Не себе ли высматриваешь вторую жену среди моих-то дочерей? – Чачлы-бей пододвинул тустак с медом гостю.

– Хороши, но только молодежь не пропускает, – развел руками Сайфулла-бей.

– Так с молодежью уже решен вопрос.

– Нет, – хитро улыбаясь, поднял указательный палец Сайфулла-бей, – есть еще один егет!

– Не просто мы пришли к тебе, дорогой Чачлы-бей, – начал Гайфулла-хаджи, – хотим посватать твою дочь Лилию. За сына моего, Хасана.

Мгновенно в юрте воцарилась тишина на обеих половинах. Смех и шутки прекратились, и взгляд пришедших мужчин был серьезен настолько, что Чачлы-бей понял, что это не шутка.

– Позвольте мне объяснить, Чачлы-бей, – нарушил тишину Алдар.

Отец перевел взгляд на него.

– Это была последняя воля Халита. Я и Нэркэс свидетели. Хасан на своих руках вынес раненого Халита из крепости. И он перед смертью просил Хасана позаботиться о Лилии.

– Хасан, – мягко обратился к нему отец после долгого молчания, – а сам ты что скажешь?

– Чачлы-бей, – сбивчиво ответил Хасан, – я простой егет. Всем сердцем я желал бы своему брату счастья с вашей дочерью. Но вышло иначе.

– Хочешь ли ты сам жениться на Лилии? – серьезно спросил снова отец.

– Я с первого дня полюбил ее. – Хасан залился краской.

– Что ж, я ценю твою искренность, – ответил отец, с уважением глядя на него. – Ваше предложение неожиданно. – Отец взглянул на Гайфуллу-хаджи. – Я прошу время на обдумывание. Вопрос о замужестве Даны я решил отложить. Поэтому готов выдать Наилю, – сказал отец, уже обращаясь к отцу Нияза, Ильясу-бею, – а о Лилии решим вопрос на празднике у Чурапан-бея через несколько дней.

В этот вечер отец с Лилией уехали за табуном и вернулись только в день отъезда.

 

 

*  *  *

 

Мы прибыли всем нашим семейством вечером накануне праздника. Рауфа с малышом уже была в юрте, которую наглухо закрыли до прихода муллы^[39]. Нас встретили и разместили Азат и Миляуша-ханым. Утром Гайфулла-хаджи, кендек-эбейе^[40] и ближайшие родственники собрались у юрты Рауфы и Азата. Отперев ее, мы увидели, что малышка, чисто вымытая и запелёнатая, лежит на огромной подушке головой на восток и мирно спит. Мы обнялись с Рауфой, которая стала еще краше после рождения дочери, и Гайфулла-хаджи начал читать намаз. После прочтения молитвы он наклонился к малышке и трижды прошептал: «Айбану»^[41]. Сестры по очереди привязали к запястью малышки цветные шерстяные нитки, и каждая пожелала свое доброе слово новому человеку. Все мы приготовили подарки, которые отдали Рауфе. Она тоже, в свою очередь, раздала гостям кому платье, кому платок или полотенце. На этом обряд закончился, и хозяева принялись угощать гостей.

Я полюбила эти совместные праздники с тех пор, как сестры вышли замуж, потому что у нас была возможность хоть ненадолго снова собраться вместе своим маленьким женским кругом. Часто мы вспоминали наш казахский плен, когда долгой зимой на чужбине стали как никогда сплоченными и едиными. Сестры делились новостями, и речь зашла о повторном сватовстве Хасана. Лейсан и Рауфа не знали ничего о размолвке близняшек, и потому новость вызвала у них бурный смех, который чуть не разбудил спящих малышей на руках у матерей. 

– Да он ведь даже не различает вас, – проговорила Лейсан, – или вы задумали снова подшутить над беднягой?

– Это была последняя воля Халита, – серьезно ответила Мицар, и сестры тут же замолчали. – Перед смертью он просил Хасана позаботиться о Лилии.

– Отец никогда не согласится на это! – уверенно заявила Лейсан, будто пытаясь успокоить Лилию.

– Он взял время подумать, – на удивление спокойно отозвалась Лилия, – и сегодня должен дать ответ Гайфулле-хаджи.

– Что же ты будешь делать, если он согласится? – участливо спросила Рауфа. – Разве ты сможешь быть счастливой с Хасаном?

– Любовь – это дело, счастье – выбор каждого человека, – ответила Лилия сестре ее же словами.

Мы все затихли, с удивлением и уважением глядя на сестру, которая так стремительно повзрослела. А она внезапно рассмеялась:

– Хватит грустить, слишком мало времени на это, – и достала из-за пазухи кубыз.

Свадьбы Наили и Лилии состоялись через месяц.

 

 

Наступили холода, и мы всей оставшейся семьей переехали на зимовье в дом. Снова пришла пора дивных историй Даны. Если раньше она рассказывала легенды и сказки нашего края, то этой зимой мы с упоением слушали пересказы из священных книг урусов. Жизнь другого народа полотном развернулась перед нами. С особым вниманием, на удивление остальным, слушала ее рассказы бабушка, иной раз теряя счет времени и засиживаясь до поздней ночи.

Отец не дал добро на продолжение обучения во Владимире, но позволил Дане ездить раз в год в Уфу: весной, на главный праздник христиан – Пасху. Дана с благодарностью приняла его волю. Отношения родителей снова стали теплыми, и наш семейный костер запылал добрым согревающим огнем. Время от времени мы гостили у сестер или приглашали их к себе. Мицар ждала первенца, Лейсан с Рауфой были счастливы в материнстве.

После Каргатуя матери внезапно стало плохо, она целые дни проводила вначале в доме, а после выхода на кочевье – в юрте. Все бытовые вопросы решали мы с бабушкой и Даной. Отец очень волновался за мать и послал гонца к Чурапан-бею и Азату, чтобы они привезли Рауфу. Она приехала вместе с Азатом и дочерью через несколько дней, привезла снадобья и травы, но, выйдя от матери, взволнованно сообщила нам, что мать не больна, а ждет ребенка. Неожиданная новость привела отца в возбуждение, и он, позабыв обо всем на свете и будто снова превратившись в молодого егета, стал ухаживать за мамой: то приносил ей букет первоцветов, то одаривал дорогими подарками, но более всего вниманием и заботой. Мы с любопытством и улыбками наблюдали за ними и тихо радовались в сердце. А бабушка, смеясь, вспоминала, что и во дни сватовства Чачлы-бей не был так внимателен к своей прекрасной невесте, как сейчас.

Жизнь шла своим чередом. Вслед за весной промчалось лето. Мицар родила сына. Наиля с Лилией тоже ждали прибавления к весне. А в самый разгар зимы, в лютые морозы и свирепый буран мать родила Чачлы-бею долгожданного сына. Роды были сложные, но все обошлось. В тот же день отец пригласил баксы, повитуху и старушку-соседку. Завернув малыша в лоскутное одеяло, родители отдали его одной из женщин, и она, вынеся его на улицу, обошла дом кругом и, постучавшись в окно, сказала:

– На землю клала – земля не берет, в небо кидала – небо не берет, собаке давала – и та не берет. Дитя продаю, кто возьмет?

Открыв окно, отец отвечал:

– Дитя продаешь? Я куплю. С чем же ты его продаешь?

– С жизнью вместе продаю! Со счастьем вместе продаю!

– Коль продаешь – мне продай, – сказал отец и, отдав серебряную монету, забрал сына через окно.

Все повторилось еще два раза с повитухой, а потом и с баксы. Отец, взяв на руки братца в третий раз, прошептал ему на ухо пеленочное имя ^[42]:

– Хатыбал^[43], – и расплакался.

Вымоленный сын был утешением для него в старости и главным подарком жизни. Не меньшим подарком был брат и для Даны. Именно она всецело посвятила себя заботе о малыше, ввиду того, что мать уже не имела столько сил из-за возраста и долгого восстановления после родов.

 

 

*  *  *

 

Весна в том году наступила рано. И к моему любимому празднику – Каргатуй – снег полностью сошел с полей. Отец хотел провести исем туйы через несколько дней после праздника, поэтому сестры со своими детьми приехали к нам заранее, и сердце мое ликовало. Вдобавок ко всему бабушку выбрали быть алсабыр^[44] на празднике. Мы первыми вышли в поля – нужно было приготовиться. Обвязав все кусты в округе лентами, подвесили качели для аухэлей эйеу^[45] и начали устанавливать большой чан для каши. Именно в этот момент прискакал черный как смоль прекрасный жеребец. Жеребец был иной породы, чем привычные нам кони наших земель. В холке он был не выше, но крепче, а такого смоляного окраса среди башкирских скакунов никто никогда не видел. Грива у него тоже была и гуще, и длиннее, а у копыт бахромой спускалась шерсть. Он, гарцуя и будто красуясь, обошел нас кругом и остановился возле меня. Я протянула руку к его теплой морде и, погладив по холке, обернулась на крик:

– Тулпар^[46]! Тулпар!

На краю леса стоял всадник, а нам навстречу нам бежал егет – хозяин коня. Жеребец поднялся на дыбы и поскакал обратно: черная шерсть его блестела на солнце, вычесанная грива развевалась. Поравнявшись с хозяином, он дал оседлать себя. Егет помахал нам рукой, но он был достаточно далеко, и, сколько ни пыталась, я не могла разглядеть его лица. Незнакомцы ускакали прочь.

– Какой красавец, – провожая их взглядом, сказала я.

– Конь или хозяин? – шутливо спросила Наиля, и все засмеялись.

– Кто это, олэсэй^[47]? – махнув рукой на Наилю, спросила я бабушку.

– Мечта, а не конь, – хитро глядя на меня, ответила она.

И все, кроме меня, засмеялись еще громче.

Этот конь не выходил у меня из головы весь день. Вечером мы легли пораньше, потому что назавтра был праздник и нужно было встать ни свет ни заря. Всю ночь во сне я пыталась догнать черного как смоль скакуна, который то оказывался за березовой рощей около нашей юрты, то перепрыгивал через бурную реку, в которую я не осмеливалась войти, то исчезал в тумане, уходя прямо из-под моих рук.

Утром я проснулась поздно от криков за окном.

– Ярма^[48]! Ярма! Ярма! – кричали мальчишки, собирая угощение для птиц.

В доме никого не было, и я скорей побежала на место праздника. Бабушку уже нарядили в костюм алсабыр, собирался народ. Мы принесли хворост для костра и затопили чан. Бабушка с другими женщинами варила кашу. Мицар играла на кубызе, а остальные девушки на думбре и на дунгуре. Кто-то танцевал. Дана со спящим Рамазаном – сыном Мицар и Наиля с Лилией, будучи на сносях, сидели на качелях, наблюдая за праздником со стороны. Рядом с пестрыми от лент и украшений деревьями совсем пожилые женщины раскладывали угощение. Были среди знакомой ребятни и чужие: девочка моих лет и егет старше меня года на три – брат с сестрой. Мы перетягивали канат, прыгали через яму, играли в догонялки и другие веселые игры. Мальчишки время от времени залезали на дерево и кричали по-вороньи каждый на свой лад. Незнакомый егет все больше держался в стороне, тогда как его сестренка с удовольствием играла вместе со всеми. Видимо, родители отправили его на праздник приглядывать за ней. Началась моя любимая игра в ак тирэк^[49], и, разделившись на две команды, мы уже начали кликать друг друга, но в последний момент в круг к нашим противникам встал незнакомец.

– Ай, батманым, батманым

Hәнәрсәктә ятманым

Аҡ тирәк, күк тирәк,

Беҙҙән һеҙгә кем кәрәк? ^[50] – закричали они хором.

– Беҙгә егет Нуриман^[51] кәрәк! ^[52] – ответили наши егеты.

Имя я слышала впервые и сразу поняла, что это и есть тот егет, что внезапно встал в игру. Он был старше всех и мог без особых усилий прорвать наш круг. Я надеялась, что он побежит к мальчишкам, но, на удивление, он побежал прямо на меня. Мы с подругой, которая стояла рядом, шире расставили ноги, чтобы устоять после столкновения, и сцепились мертвой хваткой, но я все равно понимала, что Нуриман легко разъединит сомкнутые руки. Перед самым столкновением он притормозил и, смешно перелетев через нас, упал на траву. Все засмеялись. Было понятно, что Нуриман поддается. Мы встретились взглядами: он смотрел на меня снизу вверх добрыми светло-карими глазами, и будто искра пробежала между нами. Улыбнувшись, он встал и протянул мне руку, чтобы войти в круг, но я, сама не ожидая от себя, развернулась и побежала.

Я бежала куда глаза глядят и, уже изрядно запыхавшись, налетела на Мицар.

– Сестрица, что с тобой? – удивилась она, но я ничего не отвечала, пытаясь восстановить дыхание. – Посмотри, – сказала она, показывая взглядом в пролесок, – тот самый иноходец.

Я увидела Тулпара, он мирно пощипывал травку, безо всякой привязи. Мы с Мицар подошли ближе и залюбовались им. Каждый мечтал бы иметь такого коня.

– Мицар, договорись с ним, чтобы он меня прокатил, – попросила я шепотом.

– Что ты! Это же чужой конь. Да и нрав у него особый.

– Никто не узнает, – продолжала я подстрекать сестру. – Все заняты праздником, посмотри, нет никого.

Мицар оглядела поле. Вдали пестрел праздник и веселились женщины и дети. Она и сама с удовольствием бы прокатилась на иноходце.

– Ну ладно, – согласилась сестра и потрепала Тулпара по холке.

Он повел ушами и поднял на нас голову. Сестра, приговаривая, гладила его по гриве^[53]. Тулпар терпеливо слушал, а потом встряхнул головой и заржал. Мицар успокоила коня и снова стала гладить его по гриве, будто уговаривая поучаствовать в нашей шалости. Я залюбовалась их общением, казалось, что происходит какое-то таинство. Конь присмирел, и Мицар, обернувшись, поманила меня рукой.

– Погладь его вслед за мной, – прошептала она.

Я провела рукой по гриве жеребца, он затряс головой и фыркнул. Я опустила руку.

– Продолжай, – велела сестра.

И я снова и снова гладила Тулпара. В какой-то момент все вокруг затихло. Конь смотрел на меня черным глазом, и мне показалось, что мы стали понимать друг друга без слов.

– Можно, – сказала Мицар и подсадила меня на жеребца.

Я обняла его за шею, конь пошел шагом. Мы переглянулись с Мицар, и я засмеялась. Вдруг конь встал на дыбы, заржал и бросился прыгать и играть. Я не ожидала, но удержалась в седле благодаря тому, что обнимала его. В следующий момент Тулпар встряхнул головой и пошел иноходью через поле. Мицар осталась позади и что-то кричала мне вслед, но я только наслаждалась ощущением полета. Из-за плавного хода казалось, у него и вправду есть крылья. Однако радость моя была недолгой: конь прямиком мчался к людям у подножия холма. Я потянула поводья на себя и попыталась если не остановить, то хотя бы направить его в другую сторону, но Тулпар был так же упрям, как и красив.

Праздник уже подходил к концу, бабушка собиралась вместе с остальными женщинами и детьми выкладывать остатки каши на землю. Внезапно появившийся конь взбудоражил всех, но, сбавив ход и обойдя кругом людей, он поскакал дальше – к качелям. На них, мерно покачиваясь, лежал Нуриман. Услышав шум, он привстал.

– Стой, Тулпар, стой! – крикнул Нуриман коню.

Конь послушно сбавил ход. Нуриман взял его под уздцы, но Тулпар затряс головой, вырвался и принялся снова гарцевать и пританцовывать вокруг него. Каждый раз, когда хозяин пытался успокоить его, чтобы помочь мне слезть, игривый конь не давался. Все, кто был на празднике, сбежались к нам и с любопытством наблюдали, чем закончится столь необычное общение. Когда в очередной момент Тулпар вырвался из рук хозяина, Нуриман развел руками и, весело глядя на меня, запел:

 

Твои круглые копыта

Подкуем, мой вороной.

Вплетем ленты в твою гриву,

Не забудем, вороной.

Ты красавицу на землю

Опусти, мой вороной.

Серебром скорей покроем

Твою уздечку, вороной.

Потник с черною опушкой

Изукрасим, вороной.

Ты красавицу на землю

Опусти, мой вороной.

 

Голос Нуримана, выводивший мелодию шутливой песни, положительно повлиял на коня, и тот присмирел, опустил голову и дался хозяину. Нуриман протянул мне руку. Я несмело коснулась его теплой ладони, и мурашки пошли у меня по спине. Все затихли и смотрели на нас, а в следующий момент захлопали в ладоши, засвистели, засмеялись. Я почувствовала, как мои щеки вспыхнули жаром, и спрыгнула с коня, готовая провалиться сквозь землю.

– Как же ты смогла оседлать его? – спросил Нуриман.

– Я помогла ей, – из-за моей спины ответила Мицар. Тяжело дыша от быстрого бега, она только что появилась среди других. – Прости нас, мы не смогли удержаться.

– Человек, не знающий языка лошадей, не смог бы этого сделать, – сказал Нуриман.

Все вокруг рассмеялись, только хозяин коня не понимал, что в его фразе вызвало веселье.

– На послушного коня – кнута не нужно^[54], – с улыбкой ответила Мицар.

В этот момент показалась Дана с Рамазаном на руках. Он проснулся и искал маму. Мицар забрала ребенка и ушла, оставив меня одну. Я не знала, куда деться от всеобщего внимания, но на помощь мне пришла бабушка:

– Вкусной каши принесли! Угощайтесь вы, грачи! Пожелайте вы дождя, чтоб полны были поля! – издала она прощальный хорэн.^[55]

Люди стали расходиться. Нуриман все это время не сводил с меня глаз, поэтому, пользуясь случаем, я тоже поспешила уйти. Егет, так внезапно ворвавшийся в мою жизнь, не выходил у меня из головы. Оставшийся день я ходила сама не своя, а сестры, видя мое состояние, хитро переглядывались.

 

 

*  *  *

 

На следующий день праздновался Сабантуй. На рассвете егеты ускакали в степь, чтобы начать байгу. Обычно подарок для самого быстрого наездника держит на майдане незамужняя красавица. Так и сейчас дочь нашего муллы уже приготовила свой, но в последний момент захворала. Желающих на ее место было много, и я, будучи самой младшей среди незамужних красавиц нашего ырыу, не пыталась влезть в не на шутку разгоревшийся спор. Старшая эбей велела бросить жребий, который вдруг пал на меня. По обычаю, подарком было либо искусно вышитое полотенце, либо платок, либо отрез тончайшей выделки. У меня имелся шелковый платок, специально приготовленный для праздника. Ткань для него мне подарила Рауфа, и вышивала я его всю зиму.

Еще не покрывшееся сочной травой поле вздымалось пылью от копыт быстрых скакунов. Я держала подарок и гадала, кто из егетов будет первым. Издалека я не могла разобрать, но вот от основной массы оторвался один. Платок красным флагом развевался в моих руках. Наездник, будучи черной точкой, приближался ко мне с молниеносной скоростью. Обычно в скачках сложно определить победителя заранее, потому что все идут дружно и только у финиша кто-то вырывается вперед. Но сегодня победитель был очевиден и давно оставил всех позади. Солнце слепило глаза, и я смогла узнать наездника только тогда, когда он подъехал совсем близко. Это был Нуриман на Тулпаре. Он на полной скорости одной рукой вырвал платок, а второй коснулся моей руки и умчался дальше в поле. Я опустила руку и только тогда поняла, что на безымянный палец надето кольцо. Толпа уже встречала победителя, а на меня мчались на полном ходу остальные участники скачек. Я поторопилась отбежать в сторону. Внезапный подарок обескуражил меня, и весь оставшийся праздник я, спрятавшись, просидела на опушке леса. Подарок Нуримана испугал меня по той причине, что я уже была посватана в младенчестве.

Трагический случай подтолкнул родителей на этот шаг. За Ураном^[56], на границе с кипчаками, жил хороший друг отца – Карим-бей. Мне был месяц от роду, когда они с семьей гостили у нас. У Карима-бея был старший сын, и жена его была беременна во второй раз. В тот день мужчины уехали на охоту, а когда вернулись, им сообщили ужасающую весть. У жены Карима-бея начались преждевременные роды, которые закончились ее трагической смертью. Карим-бей был убит горем, и когда мать вынесла ему слабенькую, новорожденную дочь, даже не взглянул на нее. Все лето отец утешал друга как мог. Моя мать выкормила девочку – она стала моей молочной сестрой. Его старшему сыну тогда было года три, он жил все это время с нами. В знак поддержки отец предложил сыграть колыбельную свадьбу его сыну и мне, а когда горе Карима-бея притупилось временем, он вернулся вместе с детьми обратно – в дальние вотчины нашего ырыу. После этого Карим-бей изредка навещал отца, когда приезжал в наши края по делам, но никогда не привозил сюда детей.

Колечко было с виду простым, но выделка его была необычной. На тончайшем серебре вились цветочные узоры, которые обрамляли прозрачный нежно-голубой камешек. Обычно если украшали кольца камнями, то они были массивными и тяжелыми, как правило темных красных или зеленых цветов. На внутренней стороне кольца было выгравировано какое-то слово. Скорей всего, это было кольцо матери^[57] Нуримана. Я понимала, что подарок нужно вернуть, но была не в силах это сделать. Поэтому, завернув его в маленький мешочек, повесила на шею. Теперь это была моя тайна. 

На следующий день после Сабантуя прошел исем туйы братца. Отец дал ему имя Искандер^[58].

Сестры разъехались со своими семьями. Наступала самая счастливая пора – кочевье. Засеяв поля злаками около нашей деревни, мы стали собирать обозы. После зимних стуж все старались выйти на воздух из душных домов, деревня была полна народу. Однако нигде я больше не встречала Нуримана. Он исчез так же внезапно, как и появился.

Через месяц мы уже были в нашем первом стане. Пришла весть о том, что Наиля с Лилией разрешились благополучными родами.

Лето входило в свои права: степь цвела бескрайними цветами, покрываясь то белыми ромашками, то желтыми одуванчиками, пестрела разнотравьем. Стал подниматься ковыль, и пошли первые ягоды. После весенней стрижки овец мы сваляли кошмы.

Прошло уже много времени, но Нуриман не выходил у меня из головы. Меня совершенно перестали забавлять детские игры, и все чаще искала я повод для уединения или с головой окуналась в работу. Трепетно храня тайный подарок Нуримана, я и хотела, и не хотела снова увидеть его. И эта неопределенность снежным комом наращивала во мне тревогу.

Однажды, в самый разгар лета, отец подозвал меня перед сном:

– Завтра приедут к нам гости – твои сестры.

Я просияла и смогла только издать радостный вопль. Но отец продолжил:

– У нас будет харга туй.^[59] Конечно, уже давно прошла пора, но сваты жили далеко и не могли выехать к нам раньше.

Словно молния ударила с небес. Я расплакалась, не в силах больше сдерживаться.

– Что ты, милая, – ласково сказал отец и погладил меня по голове, – никто не думает сейчас выдавать тебя замуж. Ты еще слишком мала. Это дань традиции.

– Я не хочу за него замуж даже через много лет, – шмыгая носом, ответила я.

– Обет есть обет, кызым, – тихо ответил отец. – Он хороший егет, и семья у них порядочная. Ты будешь в добрых руках.

– Я не смогу, как Лилия, – не унималась я, – я никогда не полюблю его.

– О, – протянул отец, – да моя девочка не так уж и мала? Что случилось?

Но я не решилась рассказать отцу о переживаниях, преследовавших меня с весны, и только, крепче прижавшись к нему, плакала.

Ночью мне снова снился черный конь, но, в отличие от давнего сна, он не убегал, а дался себя погладить. Грива его была будто шелк и нежно обволакивала руки. Он преданно смотрел на меня добрым глазом, а я обнимала его за шею. Вдруг конь превратился в Нуримана, и я, отскочив от неожиданности, бросилась бежать, но он схватил меня за руку, закинул на плечо и, снова превратившись в коня, поскакал по полю. Был самый разгар лета, теплый воздух развевал мои волосы, почему-то не заплетенные в косы. Тулпар шел легко, будто не касался земли. Все поле было в белых одуванчиках, которые вздымались мелким пухом за нами, и казалось, будто буран засыпает следы, оставленные конем. Тулпар взмахнул откуда-то взявшимися крыльями. Мы взлетели в голубое небо. У меня захватило дух от высоты, и я крепче обняла коня за шею. Поле, по которому мы только что скакали, отдалилось, юрты внизу стали крошечными. Мы приближались к грозовой туче. Нырнув в ее серую вату, я мгновенно покрылась влагой, которая оказалась сладкой, как мед. Несколько мгновений все было в тумане, перед нами сверкнула молния. Я испугалась, вжалась в коня и зажмурилась. Мы пронзили тучу, словно стрела, и вылетели на ослепительное солнце. Я увидела белые, словно сугробы, пушистые облака. Завороженная, я смотрела на красоту, окружавшую меня, но внезапно послышался знакомый голос.

– Просыпайся скорей, – тормошила меня Мицар, – все проспишь!

Я открыла глаза и долго не могла понять, где нахожусь. А увидев сестру, бросилась к ней в объятия.

– Вставай же, соня, – повторила сестра, – с минуты на минуту сваты приедут.

Последние слова будто окатили меня ледяной водой. Я вскочила, нырнула в платье и, схватив камзол, на удивление Мицар, вихрем выскочила из юрты. На улице было полно народа: сестры с мужьями и детьми недавно приехали, но я, даже не поздоровавшись с ними, бежала опрометью к лесу.

– Стой! – кричала мне вслед бабушка. – Стой!

Но я бежала без оглядки, не желая видеться ни с какими сватами. Чего бы мне это ни стоило.

В лесу рос дуб. Он был очень стар и уже засушил несколько своих сучьев. Я одна знала, как залезть на него и спрятаться так, чтобы никто не смог найти. Яростно взбираясь на дерево, я обливалась слезами из жалости к себе. Мне казалось несправедливым то, что старшие сестры выходили замуж по любви, а я стала заложницей чьих-то обетов. Видит Аллах, я пыталась всячески избегать Нуримана, чтобы не теребить себе зря сердце. Я лежала на древних ветвях дерева и смотрела в чистое небо, думая о своей судьбе. Обида моя улеглась, и теперь страх объял меня. С одной стороны, я не хотела огорчать отца, зная, как он будет переживать, с другой – после сегодняшнего сна мне тошно было встречаться со своим будущим мужем и дарить ему подарки, так старательно приготовленные мною заранее, еще зимой.

В небе тихо плыли облака, а солнечные лучи сквозили через еще не распустившиеся ветви могучего дерева. Я закрыла глаза, и воспоминания нахлынули на меня. Передо мной предстал отец, рассказывающий печальную историю Карима-бея. И я как-то по-новому прониклась трагической судьбой их семьи. Он так больше и не женился, а тянул хозяйство с детьми один. Что такая тяжелая ноша на сердце против моего беспечного сна и детской влюбленности? Разве могу я нарушить заветы, пусть даже данные не мною, и ослушаться? Вдобавок ко всему меня терзало внезапное исчезновение Нуримана и неопределенность нашей дальнейшей судьбы. Увижу ли я его еще? Слезы высохли. Я смогла переломить жалость к себе. Отряхнув платье, я слезла с дерева и решила вернуться в юрту. Конечно, прошло уже много времени и меня наверняка искали. Решив умыться, прежде чем встретиться с будущим мужем, я побежала к роднику. Он бил прямо у реки. Спрыгнув с пригорка, я неожиданно налетела на Нуримана: он сидел на берегу. Меня всю обдало жаром, а он, увидев меня, вскочил. Я попятилась и хотела уже развернуться и убежать, но он взял меня за запястье:

– Подожди, ты ведь что-то хотела здесь.

– Я хотела напиться воды, – смущенно забрав руку, ответила я.

– Так почему же ты уходишь? – он заглянул мне в лицо. – Останься.

Мне было ужасно стыдно, что волосы мои распущены, а голова не прикрыта. Увидев мое замешательство, Нуриман вытащил из-за пазухи платок и протянул мне. Это был подарок, выигранный им на Сабантуе. Я наспех завязала платок, чтобы спрятать непричесанные волосы, умылась из родника и отпила из горсти.

– А ты почему здесь? – спросила я, чуть осмелев.

– Скрываюсь от невесты, – без обычной добродушной улыбки не то в шутку, не то всерьез ответил он.

– Да, ты завидный жених, – серьезно проговорила я, а Нуриман удивленно уставился на меня, не ожидая таких откровений. – С таким-то конем! – закончила я свою мысль, и мы рассмеялись. – Я раньше не видела тебя в наших краях.

– Я бывал здесь только в детстве, – сказал Нуриман, – но сейчас отец решил перевезти нашу семью сюда. Все это время мы строили бурама на окраине леса и обустраивались на новом месте. 

Мы разговорились и позабыли о времени. Мне было с ним легко, и казалось, что я встретила давнего друга. Я совсем забыла об отце, о сватах и о своем решении. Солнце было уже в зените, как вдруг откуда ни возьмись прискакал Тулпар. Я поднялась с земли и принялась гладить его, Нуриман встал с дугой стороны. Тулпар затряс головой, отскочил и закружился вокруг нас.

– Почему ты не носишь моего кольца? – спросил Нуриман.

Щеки мои запылали жаром, и казалось, что мое сердце сейчас вырвется наружу.

– Я обещана другому, – опустив голову, сказала я, вытащила кольцо из тайного мешочка и протянула Нуриману.

Он взял его, молчал с минуту и внезапно воскликнул:

– Выкраду!

Я вскрикнула и закрыла лицо руками, настолько громким показался мне его голос.

– Выкраду, – повторил он, уверенно глядя мне в глаза, и снова вложил кольцо в мою ладонь.

– Не отмоемся от позора до конца дней, – прошептала я.

Но он снова взял меня за руку и прижал ее к своим губам. Его тепло стрекотанием разлилось по всему телу, я совсем потеряла страх.

– Ах вот они где! – словно гром прозвучал голос отца, спустив меня на землю.

Я сжала кольцо в руке. На пригорке стояли отец с матерью, которая держала маленького братца на руках, с другой стороны – мужчина с девочкой, а позади них – сестры и бабушка. Я растерянно взглянула на отца и потупилась, ожидая праведного гнева. Все молчали. Вдруг Нуриман вышел вперед, загородив меня, и сказал:

– Отец, нам нужно поговорить.

Я подняла голову.

– Отец? – шепнула я Нуриману. – Но там только мой отец.

Нуриман обернулся:

– Так ты и есть дочь Чачлы-бея?

К этому моменту отец с Каримом-беем, мать с братом на руках и сестры подошли ближе. Я стояла не в силах вымолвить ни слова.

– Это и есть моя младшая дочь, – ответил отец за меня.

Карим-бей похлопал растерявшегося сына по плечу и протянул красиво вышитый мешочек. Я оторопело смотрела на то, как он бережно открывает его и вынимает серебряные сережки той же выделки, что и кольцо. Наклонившись к моему уху, Нуриман легонько прикусил его. По моей спине побежали мурашки. Теплыми руками он одел мне сережки. Все улыбались, глядя на нас, а я, смущенная вниманием, проскользнула сквозь толпу и побежала куда глаза глядят. 

Передо мной расстилался луг, на горизонте соединявшийся с голубым небом, полным огромных белых облаков. Вдалеке висела темная туча, то и дело испускающая молнии, а из нее серой пеленой к земле тянулся дождь. К нам шла гроза.

– Алия! – разнеслось по лугу.

Я обернулась и увидела Нуримана, скачущего во весь опор на Тулпаре. Поравнявшись со мной, он протянул руку. Я запрыгнула на коня, и мы помчались по полю. У меня захватило дух: казалось, будто у Тулпара выросли крылья. Порыв ветра сорвал платок с моей головы, и теперь волосы, так и не заплетенные в косы, развевались на скаку. За нами вздымался, будто буран, белый пух одуванчиков.

 

 

Эпилог

 

Отец с матерью дожили до преклонных лет и ушли в иной мир друг за другом на руках у своих детей.

Судьбы сестер сложились по-разному. Во многом события, произошедшие в истории народа, сильно повлияли на нашу жизнь. Но все ниспосланное Аллахом мы должны принимать во смирение. Несмотря на внешние обстоятельства жизни, повлиять на которые мы не в силах, мы всегда свободны во внутреннем выборе. Иногда одинаковые события делают из одного человека героя, а из другого предателя.

Кровавые реки восстаний^[60], захлестнувших наши земли, рано унесли жизнь Надира, и Лейсан осталась одна с тремя малыми детьми. Не захотев выходить замуж во второй раз, она жила вдовой и стала главной отрадой родителей Надира.

Мицар родила Алдару девять сыновей. Алдар-батыр возглавил первое восстание^[61] и снискал титул народного героя, но, дожив до семидесяти с лишним лет, был предан на казнь врагами. Мицар не пережила весть о его кончине.

Азат стал аманатом^[62] казанских властей до конца своих дней, и только милостью Аллаха Рауфа смогла быть с ним, родив ему еще троих детей на чужбине. Их дети смогли вернуться на родную землю, но уже не кочевали, как предки, а основали свои деревни. Благодаря жертве Азата, ырыу Усерган меньше всего подвергался нападкам, хоть и был связан тяжелым ясаком.

Насильственная смерть не коснулась семей Наили и Лилии. У Нияза с Наилей родилось четверо детей, а у Лилии с Хасаном семеро. Любовь не пожар, а загорится – не потушишь^[63]. Забота Хасана со временем расположила сердце Лилии, и они прожили счастливую семейную жизнь во взаимной нежности и уважении.

Дана опекала Искандера до совершеннолетия и дала ему прекрасное образование. Дождавшись того дня, когда брат взял узды правления ырыу на себя, она уехала. След ее затерялся в крови страшных восстаний, но я свято верю, что Господь спрятал сестру в одной из маленьких монастырских келий и она, так мечтавшая об иночестве, отошла с миром ко Господу в преклонных годах.

Под влиянием Даны бабушка приняла тайное крещение. Господь прибрал ее до начала трагических событий.

Поженившись с Нуриманом через три года после описанных событий, мы прожили долгую и счастливую жизнь, родили дочь и четверых сыновей. Аллах на своих руках пронес нас через самые страшные бури, не дав коснуться нашим сердцам ненависти, а нашим телам напрасной смерти. И по сей день мы все живы в бескрайних степях и колышущемся на ветру ковыле, в древних скалах дедушки Урала, в бурных звонких реках, в протяжных песнях и мелодиях курая, в звонах монет, в легендах сэсэнов и крови, текущей в жилах башкир.

 

[1] После присоединения башкирских племен к Руси в XVI–XVII вв. предводители ырыу при каждой смене власти в столице приезжали к новому царю присягать на верность. Это длилось до тех пор, пока Петр I не ввел унификацию управления, поставив казанских казаков над вотчинами башкирского края, что впоследствии вызвало гнет народа и кровопролитные восстания.

[2] Как жил человек, так и умер.

[3] Халит (араб.) – вечный, бессмертный.

[4] Нияз (перс.) – подарок.

 

[5] Янсык – кисет или маленькая сумочка. Подаренный девушкой янсык говорил о самых горячих чувствах и верности на всю жизнь.

[6] Саранка, или дикая лилия, – многолетнее луковичное растение рода лилия, растет в лесах средней полосы. Луковицы саранки раньше повсеместно употребляли в пищу.

[7] Куллык – маленькая кожаная фляжка для хранения и взбивания кумыса.

[8] Гиддат – период воздержания от интимной жизни между мужем и женой на время от ста тридцати дней. Обычно полагается перед разводом, чтобы удостовериться в том, что женщина не беременна.

[9] Хулла (араб.) – развод по инициативе женщины, в котором часть имущества жены возвращалась; взамен женщина получала право на свободу. Но даже подобный развод мог дать только мужчина. Поэтому Минниуара-ханым и просит Чачлы-бея пообещать, что развод состоится в ближайшее время.

[10] Талак (араб.) – быть свободным. Трижды произнесенная клятва означает окончательный развод. Произнесенная единственный раз – дает супругам возможность помириться.

[11] Кыз – девочка, девушка. Кызым – ласковое обращение к дочери.

[12] Традиция в сватовстве: если родители жениха и невесты пьют кумыс из одной чаши, то после этого уже не имеют права выдавать невесту за другого, даже если изменятся условия договора о калыме или достаток жениха.

[13] Әтәс ҡысҡырмаһа ла таң ата (башк.) – солнце взойдет, даже если петух не прокричит.

[14] Традиция при проводе воинов: мать благословляла горстью родной земли сына на войну, а воин хранил янсык с землей у себя до возвращения.

[15] Шакай (башк.) – февраль.

[16] Мулла ҡатаһыҙ булмаҫ, бәндә хатаһыҙ булмаҫ.

[17] Мф. 16:26

[18] Вогулы – манси, зыряне – коми, вотюки и ары – северные и южные удмурты, черемисы – марийцы, эрзя – мордва.

[19] Kadin hayaleti (тур.) – призрак женщины.

[20] Kilicli at (тур.) – лошадь с саблей.

[21] «Войско наше, – стал рассказывать Джантюря, – больно скоро шло к Дризден… Не помню, при каком месте, нас, человек с пятьдесят, поставили на сторожевой пикет. Не знаю, как проглазели, только на заре наткнулись на нас человек с 20 французов, вот тех, что носят стальные доски на груди (вероятно, французские латники); мы вскочили на коней, пики приперли к седлам и с гиком бросились на злодеев. Лошадь подо мной была бойкая, я навылет проколол одного и вынимал уже пику, как другой, собака, сильно хватил меня палашом, кольчуга не устояла, и я с разрубленным плечом повалился с лошади и обеспамятел. Когда я очнулся, то увидел, что половина товарищей была перебита, а остальная связана, жены около меня не было, и я подумал, что ее уже нет на свете. Посадив на лошадей, нас повели в плен. Часа через полтора вдруг из-за леса вылетела целая сотня донских казаков и окружила нас со всех сторон. Французы, их осталось только 12 человек, струсили и попросили пардону. Жена моя была с донцами, и дело объяснилось: в первой схватке моя баба смекнула, что нашим не устоять, ускользнула с места сражения и дала знать главному отряду. Да, коли бы не она, то не пировать бы мне больше на своей родине. Славная баба, нечего сказать…» В. Зефиров. Рассказы башкирца Джантюри. XIX век // Бельские просторы, № 3, 2007.

[22] Лэхет – яма для погребения.

[23] Тобут – специальные носилки для переноса тела к могиле.

[24] Женаза – молитва, совершаемая при погребении.

[25] Традиция при похоронах: близкие родственники умершего укладывают покойника в могилу, прощаясь с ним, а выходят из нее, препоясанные специально приготовленными полотенцами. Каждый уважающий себя башкир всю жизнь собирает похоронный сундук. За определенные действия дарятся подарки: тем, кто омывает покойника, кто несет тобут, кто копает лэхет, подарок полагался даже тому, кто принесет весть о том, что яма готова.

[26] Во время погребения читается 36-я сура Корана, считающаяся «сердцем Корана».

[27] Аят – единица текста Корана.

[28] Коран 3:169.

[29] Улем бер була.

[30] «Указ канцелярии Оренбургской экспедиции Уфимского уезда тарханам и башкирам 1734 году,

декабря 24.

Ногайской дороги

Бурзянской волости

Тархану Алдарбаю Исекееву, детям его, племянникам и внучатам – за бытие им Алдаром в Крымском и Азовском походах, за три полученные им раны, за убивство сразившегося с ним черкашенина, за поимку языка крымчанина объявление Его императорскому Величеству блаженные и вечные славы, достойные памяти государю императору Петру Первому». В. В. Вельяминов-Зернова (работа, основанная на архивных документах). Источники для изучения тарханства, жалованного башкирам русскими государями.

[31]  Золотой в один угорский – специальная монета, по типу медали, которой награждались за выдающуюся службу или ратные подвиги воины, участвовавшие в Азовских походах.

[32] Здесь Чачлы-бей имеет в виду Кисиябику Сайрасову, насильно крещенную и позже казненную башкирку: «Пойманную башкирку, которая была крещена и дано ей имя Катерина, за три в Башкирию побега и что она, оставя Закон Христианский, обасурманилась, за оное извольте приказать на страх другим казнить смертию – сжечь, дабы впредь, на то смотря, другие казнились».

[33] Ин.14:6.

[34] Мф. 11:30.

[35] Настойка саранки используется для лечения тревожных состояний и депрессий.

[36] Жеребец Керчь – героический башкирский конь, прошедший в годы ВОВ путь от Урала до Берлина, выносливый и своенравный, признававший только своего наездника. Дважды был ранен, а однажды даже раздобыл языка-фашиста. После окончания войны Керчь был единственным конем, по просьбе майора Фаттахова и распоряжению маршала С. Буденого вернувшимся на родину в село Ильчигулово Миякинского района. Из воспоминаний односельчан известно, что за несколько километров Керчь почуял запах родного поля и, взвившись на дыбы и порвав узды, с громким непрекращающимся ржанием поскакал туда, откуда был призван на фронт молодым жеребцом. В память о легендарном коне установлена мемориальная доска на здании Ильчигуловского сельсовета.

[37] Бала бәләкәй сағында беләккә ауыр, үҫкәс, йөрәккә ауыр.

[38] Исем туйы – праздник наречения имени.

[39] До прихода муллы мать с ребенком закрывали в доме, занавешивая окна и двери, чтобы темные силы не проникли раньше и не навредили малышу.

[40] Кендек-эбейе (башк.) – повитуха.

[41] Айбану (тюрк.) – девушка, подобная месяцу.

[42] Йүргәк исеме (башк.) - пеленочное имя. Дается новорожденному до обряда наречения имени. Считается, что имя оберегает ребенка, и поэтому новорожденный нарекался «временным» именем до обряда исем туйы. Детям, которые были особенно слабы давалось два имени, одно из которых было тайным вплоть до его совершеннолетия.

[43] Һатыбал (башк.) – купленный. Этот обряд совершался над детьми, если предыдущие умирали при родах или во младенчестве. Ребенка трижды «выкупали» у соседей, чтобы запутать злые силы.

[44] Алсабыр – ведущая праздника Каргатуй. Одевалась в бутафорную одежду, имитирующую птицу. Обычно на эту роль выбирали уважаемую пожилую женщину, мастерицу слова и хорошую плясунью с веселым характером.

[45] Әүһәләй эйеү (башк.) - огромные качели в виде подиума, подвешенного на бревна-шесты.

[46] Тулпар – мифический крылатый конь. По описаниям из эпосов «Урал Батыр» и «Акбузат» выходит из океана, олицетворяя собой мощь стихии.

[47] Өләсәй (башк.) – бабушка.

[48] Ярма (башк.) – крупа.

[49] Ак тирэк (башк.) – белый тополь. Подвижная игра наподобие вышибал.

[50] Белый тополь, синий тополь, кого вам надо от нас?

[51] Нуриман (древнеир.) – сильный духом.

[52] Нам нужен Нуриман!

[53] У башкир считается, что в гриве самая сила лошади.

[54] Яҡшы атҡа ҡамсы кәрәкмәй.

[55] hөрән (башк.) – клич, извещающий об окончании праздника.

[56] Река Уран – правый приток Самары, находится в Оренбургской области.

[57] Обычно на кольцах выгравировывали имена близких родственников. Такие украшения особенно почитались и передавались по наследству.

[58] Искәндәр (араб.) – защитник.

[59] Один из обрядов колыбельной свадьбы, когда приезжают сваты и, покусывая ухо невесты, жених дарит ей сережки, а невеста ему – пояс или тюбетейку. Обычно проводится в детском возрасте, когда детям от 6 до 12 лет.

[60] Имеются в виду восстания XVII–XVIII вв., происходившие на территории Башкортостана. 

[61] Имеется в виду восстание 1704–1711 гг., названное в народе алдаровским.

[62] Аманат – заложник, взятый как гарант верности народа, аманатство распространялось на знатных людей.

[63] Ғишыҡ тотоу – ут йотоу.