№10.2023. Ева Смольникова. Лоскутное одеяло

В детстве, в дни болезни или скорби, бабушка укрывала меня лоскутным одеялом, чтобы защитить от злых духов. Такое одеяло было в каждой семье. Как разноцветные лоскутки старых одежд в добрых руках бабушки превратились в бетеу юрган^[1], так и воспоминания моих родных собирались мною в этот рассказ. Не один год «сшивала» я один за другим маленькие треугольники. Игла послушно пронизывала время и пространство, связывала нитью шелковые и шерстяные, нежные и колючие лоскутки – каждый нашел свое место. Узор одеяла непрерывен, и красная нить вьется по сей день и пульсирует, будто живая. А в голове лишь один вопрос: «Что сделаю я, чтобы эта связь наследовалась моими детьми?»

Автор

 

Часть первая. Ете кыз^[2]

 

*  *  *

 

Жизнь моя началась добрым весенним днем, в самый праздник Каргатуй, когда наш ырыу^[3] ушел к священной иве. А со мной остались в нашем зимнем доме мама с бабушкой и повитуха. Я была седьмой дочерью Чачлы-бея. Конечно, отец ждал наследника, но судьба даровала ему только девочек…

Отец был человеком благородным и справедливым, молчаливым и строгим. Он не любил длинных речей и предпочитал одиночество веселой толпе. Народ относился к нему с глубоким уважением, но никогда не мог предугадать его решений относительно судьбы ырыу.

Я росла в любви и заботе родителей и бабушки (дедушка до моего рождения не дожил), но в наибольшей степени – старших сестер. Каждой из них отец дорожил как драгоценностью, поскольку во всех землях Юрматы, Усергана и Бурзяна^[4] не сыщешь такого ума и красоты, смелости и кротости. Особенно близки мы были с Мицар, она была третьей по старшинству, и звали ее на самом деле Нэркэс^[5]. Свое второе имя она приобрела случайно.

Осенью, когда сезон кочевья заканчивался, мой отец, два погонщика и Нэркэс гнали табун к нашей стоянке. Дорога проходила в основном через степи и холмы, но на второй день нужно было пересечь небольшой горно-лесной участок у хребта Арка-Юрт. Погода стояла пасмурная, утром выпал густой туман. Выдвинувшись с ночевки, отец с Нэркэс шли рядом с вожаком, два егета^[6] – замыкающими. Лес, редкий, сплошь липовый, стоял в трепещущей на ветру желтой листве. После него открывался широкий луг, который слева окаймляла бурная, c крутыми перекатами Алагузлы^[7], впереди обрывающаяся водопадом. А дорога домой забирала резко вправо.

Когда выходили из леса, внезапно повстречались с медведем. Табун понесло. В нескольких метрах от реки отец сумел развернуть косячного жеребца, и лошади направились в сторону обрыва. Конь, служивший отцу верой и правдой много лет, уже не мог угнаться за молодыми скакунами, и вожак табуна стал отдаляться, приближаясь к погибели. Погонщики остались далеко позади. Видимость ухудшал туман – никто не знал, сколько оставалось до обрыва.

До того дня у Нэркэс не было своего коня. Да и кто даст добрую лошадь молодой девушке? Несмотря на то что все в ырыу вне зависимости от пола учатся верховой езде с младенчества, лучшие скакуны достаются только выделившимся егетам. В тот день у Нэркэс была байтал^[8].

Табун ушел в туман молниеносно. Отец не сразу понял, что рядом нет дочери, а когда осознал, то в отчаянии выкрикнул ее имя. Мужчины были уверены в том, что она не совладала с лошадью и ее унесло вместе с табуном в пропасть. Все растерянно молчали. В ушах звенело от тревожной тишины, как вдруг послышался топот копыт и сквозь пелену проявился косяк лошадей, а за ним и весь табун. Верхом на вожаке сидела сестра. Лисья шапка слетела с ее головы, длинные косы растрепались от бешеной скачки, стан будто слился с конем. Мужчины оторопело попятились, а отец, сам не осознавая того, произнес: «Мицар»^[9].

Оказалось, Нэркэс, когда поняла, что отец отстает, чудом обогнала косячного жеребца и на полном ходу переметнулась на него. Но самое удивительное – она развернула коня без узды и направила его обратно. После этого случая в народе стали поговаривать, что Мицар знает язык лошадей.

Несмотря на славу, которая быстро разнеслась о сестре, она оставалась кроткой и молчаливой, ничем не выдавая свой сильный характер.

Уважаемые мужчины и статные юноши заглядывались на ее красоту, но после случившегося не решались даже думать о сватовстве.

– Как мы выдадим ее замуж?! – сокрушалась бабушка. – С таким характером ни один мужчина не возьмет ее в свой дом. Если только какой заезжий поведется на ее красоту и кроткий взгляд.

– На крепкий сук – острый топор^[10], – ухмылялся в бороду отец. – На все воля Аллаха. Он не оставит смелую девушку на бесхребетного егета.

 

Полной противоположностью Мицар была моя старшая сестра Лейсан^[11]. Она казалась олицетворением женственности и чистоты, ласки и нежности. Несколько раз к ней сватались егеты, но отец всем отвечал отказом, поскольку Лейсан была влюблена в Надира^[12] – сына Тимербая, кузнеца нашего ырыу. Отец знал об этом и имел с Лейсан уговор – не выдавать ее замуж за другого. Учитывать сердечное расположение дочери при замужестве было не принято, и потому это было тайной. Лейсан была душой нашего дома и, казалось, наполняла все вокруг тонким благоуханием. Даже самые черствые люди преображались от общения с ней.

На границе с тамьянцами^[13], у Юмакая, жил старик Акрам – лучший скорняк ближайших земель. Нрав у него был скупой и суровый. Чтобы выторговать за приличную цену добротные сапоги, нужно было сильно постараться, а заказать сбрую для коня – казалось и вовсе невозможным даже для людей с хорошим достатком. Жил он одиноко и с людьми встречался только по делу. Тем летом случился небывалый урожай земляники. Старшие сестры каждый день ходили по ягоды, а в тот день и я упросила их взять меня с собой. Мы весело щебетали о девичьих секретах, растянувшись в тени деревьев.

– Кто позволил вам тут ходить? – Мы вздрогнули от сердитого окрика и, подскочив, увидели сухонького старика верхом на мышистой кобыле.

– Доброго вам здравия! – Лейсан, отряхнувшись, подошла к нему, а мы смущенно потупились. – Ягоды нынче все крупные! Загляденье! Увлеклись, олатай, заболтались, простите, что нарушили границы ваших вотчин.

– Весь урожай мне потоптали! – продолжал ворчать старик, буравя нас хмурым взглядом.

– Не серчайте, олатай. – Лейсан зачерпнула ароматную горсть и протянула старику: – Забирайте всё.

Сочные ягоды горели в руках сестры. Старик нагнулся, взял несколько, распробовал и хмыкнул:

– Якши^[14]!

– Вот и хорошо, – засмеялась сестра, – мы поможем вам донести.

– Ну что ж, что ж, – он спешился, – пойдем, коли так!

У юрты мы высыпали землянику на помост. Сестры раскладывали ягоды, а я стояла поодаль и смотрела, как старик Акрам, почесывая бороду, довольно улыбается. Однако, когда пришла пора прощаться, он снова напустил на себя суровый вид.

– И больше чтоб тут не ходили! – он погрозил нам пальцем.

На следующий день мы наблюдали из-за шаршау^[15], как отец, будто оторопелый мальчишка, принимал подарки. Из бездонного мешка Акрам-бабая извлекались сапоги, мыстар, куллык^[16], две пары превосходных кожаных туфель…

– А это тебе, Чачлы-бей. – Скорняк протянул отцу искусно выделанный колчан. – Хороши твои девицы, порадовали старика. Уж как хотелось мне полакомиться! – крякнул он и похлопал себя по пояснице: – Сам-то я уже не могу ягоды собирать. 

 

Рауфа^[17] была вторая по старшинству. Смиренная и милосердная, она предпочитала одиночество шумной девичьей компании, говорила в меру, никто не слышал из ее уст хвастовства или ропота, и даже в младенчестве, по рассказам матери, не озорничала и казалась старше своих лет. Если Мицар знала язык лошадей, то Рауфа понимала язык растений. Она изучила разнотравье наших земель, ведала, где растут те или иные травы или коренья, и могла излечить всякую хворь. Только с Лейсан они делили тайны и были очень близки. В любой сложной ситуации шли к Рауфе сестры. Она умела выслушать, поддержать и дать добрый совет. Сама же никогда не открывала своего сердца ни сестрам, ни подругам. Казалось, даже замужество ее совершенно не интересует.

– Ты видела, – нагнувшись к уху Мицар, шептала Дана, – как он покраснел, когда Рауфа протянула ему карлау^[18]?

Смех, словно звон монет, рассыпался по двору, в котором кипела работа: егеты, приставив лестницы, конопатили стены недавно построенного дома. Девушки подносили им мох и подавали инструменты, в стороне замешивали глину для обмазки. На ятагане^[19] играл старик-сосед, а в такт ему на шыкылдыке^[20] выстукивала ритм девчушка. Старшие сестры были в почете, потому их охотно приглашали на омэ^[21]. Монотонная, иногда тяжелая работа скрашивалась разговорами и песнями. Приходить самовольно считалось дурным тоном. Омэ было лучшим местом, чтобы молодым приглядеться друг к другу. Именно там проявлялся во всей красе и характер, и трудолюбие каждого. Вернувшись домой, сестры обсуждали егетов. Но Рауфа, как обычно, молчала.

– Любой повод находил, чтобы быть к ней поближе, – поделилась Мицар с Наилей и Лилией.

– А что, хороший егет, – одобрительно рассудила Лейсан, – всякая работа спорится в его руках.

– Да ты что, – скривилась Дана. – Он же зануда! С таким засохнешь от скуки уже через год.

– Тебе не угодишь, сестрица, – съязвила Лейсан. – Подай ей и умелого, и красивого, и веселого.

– Конечно! Как Надир, например, – хитро глянула на сестру Дана.

Лейсан залилась краской, отвела взгляд и ничего не ответила.

– Но Рауфа все равно собирается до старости оставаться в родительском доме, – заливисто рассмеялась Наиля и тут же осеклась.

Стало тихо: никто никогда не позволял себе подшучивать над сестрой.

– Я выйду замуж за того, кого благословит отец, – спокойно ответила Рауфа.

– Сестра, – уже без капли иронии произнесла Лилия, – а вдруг ты не сможешь полюбить его? Неужели не боишься остаться до конца дней несчастной?

– Никакой человек не властен над моим сердцем, и только я решаю – кого мне любить. Ведь любовь – это дело, а счастье – выбор каждого человека.

 

Были у нас в семье и близняшки – Наиля ^[22] и Лилия. Похожи они были как две капли воды, никто, кроме близких, не мог их различить. Между ними всегда была особенная связь, они понимали друг друга без слов, а если затевали какую-то шалость, то использовали только им известный язык.

Мы с сестрами не переставали удивляться их неиссякаемому озорству, а отец часто наказывал их за проделки. Но безудержная неугомонность сестриц с лихвой перекрывалась трудолюбием. Часто бабушка похвалялась перед соседями искусно вышитым полотенцем или прекрасной кошмой, сделанной близняшками. Они были главной опорой матери в бытовых делах, коих было множество. Несмотря на их юный возраст, егеты заглядывались на них, а сестрицы не упускали возможности пошалить.

Сын муллы Усергана, Хасан^[23], увидев на Сабантуе Лилию, не на шутку влюбился. Наили тогда на празднике не было, и бедный егет не подозревал о том, что у Лилии есть сестра. Две недели не находил он себе места, а когда случайно повстречал у ручья Наилю, подарил ей красивый серебряный браслет. Для Наили это было неожиданностью, поскольку Хасана она видела впервые. На следующий же день Хасан, не знавший даже имени красавицы, отправился свататься в юрту Чачлы-бея.

– Ищем мы драгоценность, коей нет у нас, а в доме твоем с избытком, – усевшись на кошму, начал разговор Гайфулла-хаджи^[24] – отец Хасана.

– К добру бы. – Отец догадался, о чем речь.

– Ночью сон не идет, а днем пища поперек горла. Сын мой потерял покой от красоты твоей дочери.

– У меня их семь, – вскинув бровь, проговорил отец, – и каждая по-своему прекрасна. Которая пленила сердце почтенного и благородного егета?

– Простите, уважаемый Чачлы-бей, – решительно вступил в разговор Хасан, – я не успел ни при первой, ни при второй встрече спросить ее имени. Но подарил ей вчера серебряный браслет, и она приняла мой дар.

– Две встречи? – удивился Чачлы-бей. – Вы, уважаемый егет, очень быстры в своих решениях. Не боитесь ли ошибиться в столь серьезном вопросе?

– Что ты, Чачлы-бей! – заступился за племянника Сайфулла-бей. – Коль Аллах связал две души незримой нитью, то и мы ждем твоего великодушного согласия.

– Скорая свадьба что вода полая^[25], – задумавшись, ответил отец.

В юрте воцарилось молчание.

– Положим… – продолжил отец. – Где же вы виделись?

– На Сабантуе, уважаемый Чачлы-бей. Там я и был пленен красотой вашей дочери, – ответил жених.

– Что ж, давайте выясним, какая из моих дочерей не дает вам спокойно спать. Жена, приведи мне ту, что была на Сабантуе и носит дорогой подарок.

Разговор происходил в главной части юрты, на таких встречах всегда присутствовали только мужчины, а женщины, как правило, таились за шаршау. До этого момента казалось, что там никого нет, но как только прозвучали отцовские слова, за занавеской зашушукались, зашуршали, захихикали. Мать поднялась со своего места^[26] и исчезла за шаршау. Шепот на женской части усилился, и мать долго не выходила обратно. Казалось, женщины что-то с жаром обсуждают, не смея повысить голос.

– Йаным^[27], мы все заждались, – терпение Чачлы-бея закончилось, – выводи же скорее.

– Но тут какая-то ошибка… – послышался растерянный голос матери.

– Хватит, выводи, – скомандовал отец.

Через несколько секунд из-за занавески вышла мать, а за ней Наиля и Лилия. Обе держались за браслет.

– Ах вот оно что! – рассмеялся от души отец.

Тут уже все, кто был в юрте по обе стороны шаршау, покатились со смеху, а несчастный Хасан оторопело стоял и не верил своим глазам: красавицы были совершенно неотличимы друг от друга.

– Двух кобылиц решил оседлать, улым^[28]? – утирая слезы, обратился к Хасану Сайфулла-бей.

Но несчастный, залившись краской, выскочил вон из юрты.

– Прости, почтенный друг, – отец похлопал по плечу Гайфуллу-хаджи, – проказницы мои озорничают.

И, смерив строгим взглядом дочерей, отправил их за шаршау.

 

Дана^[29] – четвертая по старшинству. От природы она была одарена острым умом и знала грамоту. Спокойная и мудрая, характером Дана походила на мать. Наверное, поэтому отец очень любил ее и уважал, а порой и советовался с ней. Она была единственной, кому дозволялось участвовать в Королтае^[30], на который собирались исключительно мужчины. Дана несла роль писаря, поскольку не все даже знатные мужчины знали грамоту. Еще сестра обладала феноменальной памятью. Она знала наизусть сказания, легенды и эпосы и часто рассказывала их долгими темными вечерами, когда подвижное кочевье прекращалось на зиму. И если старшие члены семьи томились и с нетерпением ждали весны и свободы, которую она вносила в будни, младшие сестры, и я в том числе, любили это время тихих вечеров. Мы погружались в мир батыров и красавиц, за которых велись поединки со злодеями или дэвами, и просили продолжить хоть чуточку еще, несмотря на незаметно наступившую глубокую ночь. Дана, казалось, и сама, увлекшись, превращалась в ребенка, и только строгий наказ бабушки о том, что пора спать, останавливал нас от желания слушать ее до утра. Именно бабушка чаще всего и сокрушалась:

– Заучили девушку, кто ж ее теперь замуж-то возьмет, такую умную! Ни один мужчина не захочет быть глупцом при такой-то жене. А под стать ей и нет никого.

– Гольямал-ханым, если б ты в свое время дала добро на обучение своей дочери, то она была бы мудрее Даны, – не то шутил, не то всерьез отвечал теще Чачлы-бей.

– Поглядела бы я тогда, как бы ты пришел свататься ко мне. – От грудного смеха бабушки звенел ее хакал^[31].

– Пришел бы, – серьезно отвечал отец, – твою красавицу тогда никакой ум бы не испортил!

И вместе они хохотали, вспоминая молодость и красоту матери, очередь из сватов, дедушку, добрые времена и людей, которых уже забрал Аллах в свои обители.

 

*  *  *

 

Курбан-байрам праздновался у нас щедро и широко. Иногда мы объединялись с другими ырыу у горы Торатау. Я лишь раз сподобилась лицезреть священную гору вблизи, хотя жили мы недалеко от нее. Нам было запрещено ходить к ней, чтобы не нарушать благости места. А подниматься на ее склоны и вовсе было запрещено любому башкиру, который уважал себя и боялся Аллаха. Бывало, приезжие иноземцы смеялись и даже пытались подкупить, а потом и споить некоторых, чтобы те проводили их на вершину. Но всем были слишком дороги жизнь и род, чтобы так искушать судьбу. Обеты, данные горе, были святы и для богатого бея, и для бедного пастуха.

По обычаю, день начался с полного омовения, люди надели самые красивые свои наряды. Совершился общий намаз, принеслась жертва, которой угостились бедняки, и загудел праздник.

Кроме представителей родов Усергана и Бурзяна, к большому любопытству детей на Корбан-байрам пришли иноземцы. Это были урусы^[32]. Пятеро мужчин: купец с сыном, путешественник-проводник и их крепостные. Купец присматривал богатые земли в нашем краю и готов был заплатить высокую цену даже за небольшой удел. Некоторые башкиры задумались всерьез над его предложением. Пока мужчины с жаром обсуждали условия сделки, купеческий сын с интересом наблюдал за азартной байгой, пытался разгадать незнакомые обряды, вслушивался в мелодию чужого языка. Калейдоскоп праздника замыкал шутливый танец молодых башкирок под раскидистой ивой: похожие как две капли воды девчушки, натянув расшитую занавеску, прятали за ней девицу от юноши. Тот же, забавно обходя их с разных сторон, игриво заглядывал за цветастую ткань. В следующую секунду девицы бросили занавеску и перед ним появилась она: черные косы, убранные монетами, точеный стан, плавные движения и кроткий взгляд заворожили купеческого сына. Казалось, вся неповторимость диких степей и величественных гор, быстрых рек и темных хвойных деревьев слились воедино в этой чистой девичьей красоте.

Лейсан, как часто бывало на праздниках, танцевала с подругами. Девушки позабыли обо всем на свете и весело смеялись, когда она почувствовала на себе чужой бесцеремонный взор, а обернувшись, увидела молодого уруса. Поймав ее взгляд, тот кивнул и улыбнулся. Лейсан смутилась, завернулась в платок так, что остались только глаза, и поспешила спрятаться за спины удивленных подруг. Но это не помогло, потому что иноземец продолжал искать ее липким взглядом. Она побежала: посиделки пожилых женщин, кореш^[33] и бег в мешках, гудящая толпа вокруг двух батыров, перетягивающих канат, и пестрота веселого люда слились перед глазами. Нигде не было ни родителей, ни бабушки, ни сестер. Запыхавшись, она завернула за шатер и лицом к лицу встретилась с чужаком. Лейсан попятилась от неожиданности, но он взял ее за плечи и притянул к себе, желая поцеловать. Вскрикнув, она дала ему пощечину и, выскочив из-за шатра, побежала в свой стан не оглядываясь. По щекам лились слезы обиды и злости. Никто и никогда не позволял себе такого отношения к девушке. А этот вожделенный взгляд преследовал ее еще несколько дней. Лейсан ходила сама не своя и, только рассказав все Рауфе, немного успокоилась.

Вскоре, к удивлению ырыу, к нашей юрте на статных рысаках подъехали урусы. Разговор с отцом был коротким. Как и всем сватам, он ответил отказом. Во время их визита за шаршау на женской половине было по обыкновению тихо, только Лейсан изменилась в лице и побледнела. Ей казалось, будто все знают, что случилось, хотя она не сомневалась в том, что Рауфа никому не расскажет об их секрете. И даже когда урусы уехали, привычная суета не заполнила правую половину юрты. Все разошлись по своим делам, оставив Лейсан одну, и только Рауфа легонько дотронулась до ее плеча, как бы подбадривая. Никто из младших ничего не понимал, но и спрашивать не решался. Но то, что в воздухе повисла тревога с того дня, понимали даже дети. Через несколько дней настроение семьи стало развеиваться, казалось, что сквозь нависшую темную тучу пробился солнечный луч.

К полудню того рокового дня на горизонте столбом поднялась пыль, неотступно надвигающаяся на нашу юрту. В удушливом зное сквозь нее показался табун лошадей в несколько десятков голов. Их вели двое пастухов из соседнего ырыу, рядом шли урусы.

– Я не выдам дочь за иноземца, даже если ты принесешь мне калым в тысячу голов, – прислонившись к дверям юрты, проговорил отец.

– Брось, Чачлы-бей. – В щелку шаршау я увидела, как вальяжно уселся на бархатную подушку купец. – Сколько ты хочешь?

– Я не могу нарушить закон. Уходи, – подойдя вплотную к купцу, отец указал на улицу.

– Подожди, дорогой, давай поговорим, – вскочив со своего места, засуетился купец. – Только представь, как будет выгодно нам с тобой объединиться. Твой род станет самым богатым на ваших землях, а мы всего-то заберем одну твою дочь. У тебя их семеро! Наш калым за одну будет даже больше, чем тебе смогут дать за всех семерых! А закон мы установим сами.

– Закон может установить только Аллах, а человек всего-навсего ветвь, у которой есть выбор: стать питающем корнем или надломленным суком для своих детей, для своего рода. Я выбор сделал, – сказал отец и сел на белую кошму.

– О, мудрейший Чачлы-бей! Твои слова исполнены глубокого жизненного знания! Но скажи, дорогой, как быть мне с сыном? Он влюбился без памяти в твою красавицу и не хочет слышать ни о ком другом. Я, как отец, могу сделать сына счастливым и устроить его судьбу, а любое желание твоей дочери будет исполнено, все сестры будут завидовать ей! – Купец вложил в руки отцу увесистый мешочек с золотыми.

– Человек, стремящийся исполнить все свои желания, – раб. Только свобода может дать счастье. Мне жаль твоего сына, – не глядя на подарок, продолжал отец.

– Что такое счастье, Чачлы-бей? – хитро прищурил глаза купец. – Для тебя – свобода, а давай спросим у твоей дочери? Или у башкир не принято считаться с мнением женщины?

– Тел осо татлы, төбө – ҡортло^[34]. – Отец покачал головой.

Купец не понял, заерзал на подушке. Сидящий рядом башкир тут же перевел ему, но тот, подумав, что это шутка, рассмеялся.

– Убирайся из нашего ырыу, урус! – прогремел отец не в силах сдержаться.

В страхе я отпрянула от занавески, и мы услышали, как зазвенели монеты, рассыпавшиеся по полу.

– Я вернусь на рассвете, подумай хорошенько над моим предложением, – прозвучал в дверях рассерженный голос купца.

В юрте повисла тишина, и только на женской половине тихо плакала Лейсан. Больше всего она боялась снова оказаться в руках иноземца. И была бесконечно благодарна отцу за то, что он встал стеной за свою дочь.

Через некоторое время Чачлы-бей вышел из юрты и увидел табун, который пригнали иноземцы.

– Почему табун здесь?! – крикнул он своим пастухам.

– Сказали, теперь ваш табун, Чачлы-бей, – растерянно отвечали пастухи.

– Отгоните его обратно иноземцам.

– Не знаем, где они, Чачлы-бей. Мурза, у которого они жили до времени, сказал, что вчера урусы собрали вещи и выехали.

– Пошли гонца, разузнайте, где они. Табун нужно вернуть.

Но гонец не смог ни найти нового местоположения иноземцев, ни разузнать, у кого они купили лошадей. Близилась ночь, и табун решено было оставить на наших пастбищах.

Будучи маленькой, я не понимала, что мир может быть жесток, а в жизни могут повстречаться подлые люди. Аллах даровал мне добрую семью и мудрых родителей, но не у всех в жизни случается такая удача. До этого дня я слышала о зле только по сказкам и легендам, которые рассказывала Дана. Чаще всего человек, совершающий грех и нарушающий закон, бывает скорее глупым, чем злым, и многое понимает только после содеянного. И хорошо, если расплатой за глупость будет на смех поднятое достоинство, но иногда цена может вырасти до человеческой жизни. Поэтому башкиры ценили мудрость и спокойный нрав, которые давали человеку возможность обдумывать поступки прежде, чем совершить их.

Той ночью отец не спал, а долго бродил под звездным небом и тихо читал намаз. Как только первый луч солнца коснулся внутреннего дымохода^[35], послышались свист и крики, и мы, испугавшись, выбежали на улицу. Перед юртой толпилось человек тридцать всадников с факелами. Это были барымташи^[36]. Перед ними стоял отец.

– Ты угнал табун Джангер-бия! – закричал их вожак.

– Иноземцы вчера пригнали этот табун! Забирай, он не нужен мне! – только договорил отец, как вдруг у реки появились купец, его сын и пара пастухов-башкиров, которые служили им переводчиками.

– Иноземцы угнали табун?! – нахально прикрикнул купец на отца и, расхохотавшись, добавил: – Не смеши меня, трусливый башкир!

– Вон они, – отец показал на иноземцев, – разбирайся с ними и убирайся прочь с моей земли!

– Мы заплатили за табун двойную цену, – сказал купец, а испуганный башкир тут же перевел вожаку его слова. – Зачем ты пришел?

– Не ври, иноземец! – Вожак сверлил купца взглядом. – Если думаешь, что тебе это сойдет с рук, ты горько ошибаешься.

Он вынул шокпар^[37] и направил его в лицо моему отцу:

– Табун на твоей земле, и, если не заплатит он, заплатишь ты!

– От меня ты не получишь больше ничего! – крикнул купец, чем спровоцировал вожака, и тот, размахнувшись шокпаром, одним ударом выбил его из седла.

Не успели мы моргнуть глазом, как вожак засвистел – и запылала наша юрта, подожженная от факелов барымташей. Потом, увидев женщин за спиной у отца, он добавил:

– Берите самых красивых и уходим!

И с оглушительным свистом они начали хватать одну за другой, не слезая с коней.

Подоспели и наши воины, но барымташей по численности было больше, а наших егетов застали врасплох. Силы были неравны. Мне тогда едва исполнилось десять лет, и дальше я помню только дым и гарь, крики матери и бабушки и то, как схватил меня один из всадников.

Очнулась я, когда мы скакали лесом. Шел мелкий дождь, левая рука затекла, но я не могла пошевелить ею, потому что была связана. Голова моя была не покрыта, косы растрепались и почти касались земли, потому что меня положили поперек седла.

Ехали мы несколько дней. Судя по тамга^[38], которые я видела, мы миновали земли Усергана и, перевалив хребет Ирендык, вышли в открытые степи на юго-востоке. Стоянка барымташей была на реке Яик, полдня хода до озера Култубан^[39].

Меня с сестрами поселили в юрту к двум пастухам, которые следили за табунами и не участвовали в вылазках шайки. Приставили к нам стражу, которая сменялась каждые два дня. Юрта заметно отличалась от тех, что я видела прежде, – была приземистой и тесной. Ровный, без привычных изгибов шанырак^[40] подпирался изнутри жердями. Видимо, она была более приспособлена к степным ветрам и в ней можно было зимовать. Барымташи жили небогато, хотя в быту попадались и дорогие вещи, которые они совершенно не ценили и использовали наряду с остальными. Еда была довольно скудная, но они не скупились и кормили нас хорошо. Надо отдать должное – нас не обижали. Вожак шайки часто отсутствовал, и все дни мы были предоставлены сами себе. Лишь гулять нам было дозволено в определенных местах. Жизнь в плену оказалась не такой страшной, как мы представляли ее себе по пути.

Медленно тянулось время. Истоптанная лошадьми трава высохла, степь стала серой, безжизненной, сплошь подернутая каменистыми проплешинами. Дни напролет лил дождь, а после ударили первые заморозки. В эти скупые на краски дни в нашу юрту принесли одного из стражников. Его звали Азат^[41]. Возвращаясь с очередной вылазки, он упал в Яик и чуть не утонул, но его успели вытащить на берег и привести в чувство. Вода была очень холодная, со дня на день должен был лечь снег. Азат попал в лапы грудной болезни и метался в лихорадке. Дружеские узы барымташей не были крепкими, и больных они обычно оставляли умирать в отдельной юрте, в которой сейчас жили мы. Азат был настолько плох, что не приходил в сознание и только время от времени стонал. Перед нами уже был не стражник, а умирающий человек, и девичьи сердца сжалились над ним. Мы начали по очереди ухаживать за больным.

– Если бы тут были мои травяные сборы, я смогла бы вылечить его, – сказала Рауфа, утирая его лоб мокрым полотенцем.

– Над ним может сжалиться разве что мать вожака. – В свете лучины был виден лишь силуэт Лейсан. – Может, попросить у нее? Какие травы тебе нужны?

Наутро Лейсан и Рауфа отправились в юрту вожака, которого, к счастью, не было на месте. Наверное, только обаяние Лейсан смогло разжалобить черствую старуху, и к вечеру она принесла нужные травы. Через три дня Азату стало лучше, а через неделю он уже мог встать. Когда вожак послал двух казахов в нашу юрту, чтобы забрать тело Азата, те с удивлением обнаружили его, поедающего бульон с курутом^[42] из рук Рауфы. Этим же вечером явился к нам и вожак, коренастый, крепкий и довольно молодой для своего положения. Борода на его лице росла скудная, и на подбородке была ямочка. Его хитрый взгляд практически все время сопровождала дерзкая улыбка. Он пытался нас разговорить, чтобы узнать, как мы вылечили Азата, но мы молчали и не поднимали на него глаз. Все рассказал ему сам Азат, который очень изменился не то из-за страданий физических, не то из-за впервые испытанного тепла заботливых рук и доброго отношения. Было видно, что в его жилах нет крови казахов, скорее он был башкиром, но как он очутился в чужих землях, было известно только Аллаху.

Если до этого дня мы совершенно не интересовали вожака, то теперь часто оказывались под его пристальным взглядом. Благо наступила зима, что было достаточным поводом к тому, чтобы появляться на улице реже.

Не знаю, как бы мы пережили сложные времена, если б не Дана и ее дар. Именно она с самых первых дней плена окунула нашу повседневную жизнь в мир волшебных сказаний. Даже стражник с пастухами затихали на мужской стороне, слушая башкирскую легенду. Однажды вечером в юрту зашел вожак и увидел трех казахов, притаившихся у шаршау и упоенно слушавших мелодичный и спокойный голос Даны. Она пела песню:

 

Покидал когда отчизну,

Оставалися семь дев.

Ждать любимых и дождаться

Дали слово все семь дев.

 

Эх, семь девушек, семь дев,

Я вернулся, а их нет.

Честь хранили, утопились,

Упрекнуть их слова нет.

 

В круглом озере, где утки,

Пил я воду много дней.

От него теперь мне жутко,

Там семь девушек на дне.

 

Черный камень в черной чаще –

То напоминанье мне.

Не свершу покуда мщенья,

Не сойти в могилу мне.

 

Вожак заслушался, легенды этой он не знал, а услышав, понял, что настала пора действовать.

 

 

*  *  *

 

Сразу после Навруза наступила оттепель. Снег еще покрывал степь сплошной пеленой, но небо было уже звонким и высоким. Мы, несмотря даже на постоянное любопытство со стороны вожака, не могли усидеть в юрте и часто выходили на солнце напитаться его ласковыми лучами. Именно в эти благостные дни пришел к нам в юрту Азат с тревожными новостями. Он услышал, как вожак обсуждает калым с казахским беем. Мысль, что одну из нас хотят насильно выдать замуж за старого толстого казаха, погасила наше доброе настроение.

– Давайте я пойду за него замуж, – нарушила затянувшуюся тишину Рауфа.

– Что ты, милая, – Лейсан бросилась к сестре, – он все равно нас всех по очереди продаст этим жадным казахам.

И вновь все замолчали, и только всхлипывания Наили и Лилии доносились из глубины юрты.

– Надо бежать, – прозвучал из темного угла голос Мицар, которая в плену стала совсем молчаливой и поникшей.

– Я помогу вам, – откликнулся Азат.

– Что ты, они же тебя убьют! Тебе нельзя нам помогать, – перешла на шепот Дана. – Да и куда мы побежим зимой по снегу? Они на лошадях догонят нас быстрее, чем мы доберемся даже до Култубана.

– Если б вы были молодыми егетами, я бы раздобыл для вас необъезженных коней, но вы с ними не справитесь… – Азат мерил шагами юрту. – А других я не смогу увести незамеченным.

– Раздобудь, – велела Мицар, – мы справимся.

– Не знаю, что опасней: необъезженный конь или хитрый нрав нашего вожака, – Азат с недоверием посмотрел на Мицар.

– Азат, Нэркэс справится, – заверила его Рауфа. – Она знает язык лошадей. – И все хором мы рассмеялись, вспомнив бабушку, которая печалилась о сложном характере Мицар.

Прошло время. Весна была ранняя, и снег быстро сходил, обнажая темные полосы земли. Вот-вот должны были появиться первые цветы, и степь вошла бы в самую прекрасную пору. Мы стали тихими, реже появлялись на солнце и больше просиживали в юрте. У каждой был приготовлен сверток на случай побега. По велению Азата мы были готовы сделать это в любой момент. Чтобы в шайке ничего не заподозрили, решено было бежать ночью в дежурство другого стражника. Накануне вечером Азат предупредил Мицар о месте, где он будет ждать с шестью лошадьми. Вожак был в отъезде. Я должна была ехать с Мицар на одной лошади, поскольку сама бы не справилась со строптивым конем.

Ночь выдалась звездная и безлунная. Притворившись спящими, мы выждали, когда стражник выйдет из юрты к костру. От огромного пылающего огня тянуло запахом кизяка. Силуэты барымташей наводили на меня жуткий страх. Гигантские их тени тянулись от костра и пролегали между юртами, растворялись в степи. Дождавшись момента, когда они начали что-то с жаром обсуждать, то переругиваясь, то смеясь, мы незаметно выскользнули в морозную степь. Вдыхая обжигающий грудь воздух, как слепые, добрались до леса, и Мицар, прокричав трижды голосом совы, позвала Азата. Затрещали сучья, и на нас из-за бурелома вышел знакомый силуэт, знаком показав двигаться за ним. Пробираясь лесом, через какое-то время мы вышли на опушку, где ждали скакуны. Мицар ушла к лошадям, а я, держась за казакин Даны, слушала, как Азат объясняет ей дальнейший путь. Небо, глубокое, иссиня-черное, наполненное бесчисленными звездами, прикрывало наш тайный побег. Я, потеряв счет времени, глядела в его величественную бездну, пока земля не поплыла под ногами, и, встрепенувшись, услышала, как Мицар зовет нас.

Оседлав лошадей, Рауфа неожиданно сказала:

– Азат, поехали с нами.

– Я бы всем сердцем хотел поехать с вами, каждая из вас стала мне ближе родной сестры. Но я безродный башкир, волей случая оказавшийся в шайке барымташей. Ваш отец не примет меня в ырыу, а больше мне некуда деться.

– Наш отец будет до конца дней благодарить и молиться за тебя, Азат, если увидит нас живыми и здоровыми, – продолжала Рауфа. – А вожак и так все поймет и убьет тебя.

– Вожак не любит крови и не будет никого убивать. Если я поеду, мы рискуем погибнуть вместе, а так они отвлекутся на меня.

– Я не для того спасла тебя от смерти, Азат, – голос сестры дрогнул, – поехали. Аллах не оставит в беде, как и прежде не покидал нас.

В темноте ночи мы не видели лица Рауфы, но поняли, что сердце сестры отныне несвободно.

Внезапно Мицар, которая стояла позади Азата, пронзительно свистнула и хлопнула его коня по ноге. Азат не смог развернуть его, как ни пытался, и все понеслись вперед вместе. Кажется, сестра действительно знала язык лошадей.

Много часов мы гнали коней, и к полудню вдали показалось озеро Култубан. Лед уже освободил его, и у берега виднелась молодая трава. Был теплый день, мы разогрелись на солнце после морозной ночи и сбавили ход. Напряжение, сопровождавшее нас всю дорогу, спало, как только мы увидели возвышающийся за озером хребет Ирендык – земли башкир. Лошади порядком устали, и мы решили сделать привал, а потом объехать озеро справа. Спешившись, все повеселели, стали шутить и смеяться. Но вдруг Мицар припала к земле и, вскочив, обернулась. У нас за спинами засвистели, и мы увидели погоню, показавшуюся из-за холма. Запрыгнув на коней, Мицар повела сразу вправо, чтобы поскорее приблизиться к вотчинам Усегана, но барымташей было человек двадцать, и они стали окружать нас. Возглавлял шайку вожак, за ним следом скакал тот самый толстый бей. Он вернулся на рассвете, чтобы забрать одну из нас.

У самого озера мы поняли, что оказались в западне.

– Надо плыть! – у самого моего уха прозвучал голос Мицар. – Ты поведешь, это несложно. Этот конь любит добрый и спокойный голос, поэтому все время что-то рассказывай ему. Еще он ужасно боится, когда трогают его спину, поэтому ни в коем случае не касайся ее.

– Что ты! – ничего не понимая, я пыталась перекричать топот копыт. – Там дэвы, они утащат нас на дно!

– Люди страшнее дэвов. Прошу тебя, будь спокойна, и все будет хорошо. Нас двоих конь не вытянет, – и с этими словами Мицар потянула поводья на себя и спрыгнула на землю.

– Нет! – пыталась я схватиться за сестру. – Нет, Мицар!

– Пошел! – Мицар свистнула и с силой ударила коня по спине.

Коня понесло, а за ним понеслись и другие кони с сестрами и Азатом. Все произошло настолько быстро, что никто не сумел среагировать, да и сделать ничего бы не смог, поскольку вожак нашего маленького табуна был подо мной.

Вода была ледяная, но кони настолько были опьянены скоростью, что даже не замедлились, заходя в озеро. Все, что я могла сделать, когда осталась одна в седле, это плакать, обняв за шею коня. В голове только и вертелись строки песни «Эх, семь девушек, семь дев, я вернулся, а их нет» – это было единственным, что я могла нашептать коню по завету сестры. Время исчезло, а я провалилась в пропасть тьмы и страха и летела вниз. Не осталось ни единого слова, способного выразить мое отчаяние и безысходность. Потеряв дорогую сестру, я оказалась одна лицом к лицу с фатальной опасностью.

Сегодня, из-за преклонных лет, я с трудом различаю очертания знакомых лиц, но в воспоминаниях явственно встает темная гладь озера Култубан и тот момент встречи с самой собой: я поняла, что всю жизнь жила, думая, что есть еще время, что все еще впереди, что мы вернемся домой, и вот тогда... А сейчас я осознала страшную мысль: время, отведенное мне на этой земле, – прожито. И не важно, сколько мне лет и какими надеждами наполнено мое сердце. Все было пустым и бессмысленным перед концом. Я была совершенно не подготовлена к тому, чтобы предстать перед Всевышним, так беспечно обращаясь с этим даром – жизнью, наполняя ее суетой, глупыми иллюзиями и слепым страхом. Эта беспомощность что-либо изменить тяжестью придавила меня. И если тогда мне казалось, что нет переживаний горше, то потом я поняла, что именно встреча с лицом смерти и горькая потеря сестры открыли мне умение проживать каждое мгновение жизни с благодарностью.

Озеро было огромным. Мы не надеялись переплыть его благополучно. Однако молодые необъезженные скакуны смогли то, что другим коням было бы не под силу. Конь Азата пошел ко дну, когда мы преодолели большую часть, и ему пришлось ухватиться за мое седло, чтобы не утонуть. Азат потерял много сил из-за холода, мы переодели его во что могли, посадили на коня и побрели до ближайшего стана. На этом берегу нам нечего было бояться, поскольку это уже были земли башкир. Чтобы объехать озеро, нужно было не меньше дня ходу, а лезть за нами в воду барымташи не решились. Несмотря на то, что нам удалось оторваться от погони, все были удручены. Мы заплатили слишком высокую цену. Держалась только Дана, все остальные лили горькие слезы. Азат во всем винил себя и не поднимал головы от печали и стыда.

Первая юрта, до которой мы добрались, оказалась юртой муллы Усергана – Гайфуллы-хаджи. Когда он увидел нас, мокрых, измученных дорогой и удрученных судьбой Мицар, то вначале не признал. А когда мы назвались и попросили помощи, всплеснул руками и позаботился о нас. Тут же он отправил гонца к Сайфулле-бею, чтобы тот лично выехал к отцу с доброй вестью. Хасана не было в стане, а когда он вернулся, то первое время стесненно смотрел на нас, вспоминая прошлую оплошность. Однако, увидев доброе расположение Наили и Лилии, вскоре подружился со всеми.

Весть о нашем похищении разнеслась по трем ближайшим ырыу: Усергану, Бурзяну и нашему, Юрматы. Но нигде не могли найти следов барымташей, тогда и поняли, что нас увезли в казахские степи. Сколько ни просил отец знатных егетов и батыров отправиться на поиски, никто не решался. Барымташи были свирепые и воинственные, и никто не хотел накликать беду на свой род. Был, говорят, только один батыр, который бы смог пойти на этот шаг в Бурзяне, но он находился на службе у русского батши^[43] и должен был вернуться только нынешней весной. Семья Гайфуллы-хаджи прониклась нашей бедой, и каждый старался подбодрить и поддержать нас: женщины угощали вкусными блюдами, хозяин выделил лучшее место в своей юрте, и каждый вечер Хасан играл нам на курае. Мы одновременно не верили своему счастью возвращения и скорбели о Мицар. Через несколько дней Азат окреп настолько, чтобы отправиться домой. Но тут пришел гонец: отец, узнав о нашем спасении, выдвинулся в нашу сторону и скоро будет здесь. Мы решили дождаться его у муллы.

Все эти дни стояла теплая, почти летняя погода, но за ночь она резко переменилась. Поднялся сильный ветер. Он склонил ветви ив, растущих за станом, к самой земле и рябью покрыл реку. Внезапно и напористо из-за горизонта наплыла грозная туча и закрыла тонкое, беспечное весеннее небо.

Приехал отец. Счастью не было границ. Женщины плакали от радости, а Гайфулла-хаджи по нескольку раз пересказывал отцу момент нашей встречи с ним. Отец обнимал то каждую по очереди, то всех нас вместе, но тут заметил, что не все его дочери здесь. Он еще не знал о потере.

– Где же Нэркэс? – спросил он, и тут же веселая суета прекратилась.

Тяжелая тишина повисла в юрте. На улице потемнело, и, громыхая, ударила первая весенняя гроза.

– Отец, – начала Дана, – Мицар… она… – сестра не смогла договорить и, закрыв лицо руками, залилась слезами.

– Здравствуй, отец, – внезапно прозвучал знакомый голос.

Все обернулись к открытой двери юрты. Там, в пелене дождя стояла бесформенная тень. Из-за темноты не было видно ни лица, ни одежды.

– Шурале^[44]! – воскликнула жена муллы.

Тень заливисто засмеялась, а жена Гайфуллы-хаджи вскрикнула. Тут силуэт раздвоился, и я с криком бросилась в объятия Мицар:

– Сестра! Ты жива!

Позади нее стоял незнакомый егет.

 

Когда Мицар осталась одна, то бросилась бежать к воде. Барымташи нагнали ее, когда она уже вошла в озеро. Сестра была готова уйти на дно к темным дэвам, чем быть насильно выданной замуж. Вожак указал на Мицар и проговорил со зловещей улыбкой:

– Вот твоя жена, забирай ее.

Толстый казах направился к ней:

– Не уйдешь, красавица. Теперь ты моя. Слишком хороший калым отдал я, чтобы так легко упустить тебя.

Мицар пятилась, но понимала, что даже утонуть не успеет, ее вытащат. Она стояла уже по пояс в ледяной воде, как внезапно борык^[45] казаха со свистом отлетел в сторону, сбитый стрелой.

– Следующая пронзит твое сердце, – сказал невесть откуда взявшийся незнакомец, натянув тетиву.

– Что за бравый егет не побоялся пойти один на всех нас? – расхохотался вожак. – Понравилась красавица? Вот только она уже замужем. Тебе не нужно вмешиваться. Продолжай свой путь.

– Оставь ее. Я вижу, что она из наших, хитрый лис, – сказал егет и, обратившись к Мицар, воскликнул: – Актуган^[46]!

– Актайлак^[47]! – отозвалась Мицар на боевой клич егета.

В следующий момент незнакомец выпустил вторую стрелу. Она прошла точно у кисти вожака, но, не задев его, сбила шокпар, висевший на руке. Вожак засвистел, и барымташи бросились на егета. Но тот выхватил две сабли и так ловко вышиб нескольких из сёдел, что остальные, увидев недюжинную силу батыра, испугались и разбежались по степи. Только вожак, уже подобрав свой шокпар, стрелой мчался на него. Ловко увернувшись от дубинки, егет приготовил третью стрелу:

– Эта пронзит твое сердце, если ты сейчас же не уберешься отсюда.

Вдруг раздались крики и звук удаляющихся копыт. Обернувшись, они увидели, как толстый казах, схватив Мицар, пытается бежать. Стрела, предназначавшаяся вожаку, была пущена в него. Старый бей выпустил поводья. Мицар вырвалась из седла. Коня понесло с опрокинувшимся телом по степи. Натянув следующую стрелу, батыр повернулся к вожаку и выжидающе посмотрел.

– Я свое дело сделал, – поднял вверх открытые ладони вожак.

– Убирайся, я не стреляю в спину.

Вожак немедля развернул коня и умчался в степь к своим собратьям.

Очнулась Мицар уже в юрте, когда чьи-то заботливые руки укрывали ее одеялом.

– Бедное дитятко, – вполголоса говорила женщина, – три дня в бреду и лихорадке. Что же с ней приключилось?

Мицар оказалась в землях Бурзян, в юрте Исекея-бея. Сын Исекея-бея возвращался со службы от русского батши и стал свидетелем жестокой расправы.

Стан был расположен в красивейшем месте: горы великанами пролегли вокруг крошечных юрт, темные ели то касались нижними ветками вод неглубокой реки, то верхушками щекотали небеса, будто поднятые каменной ладонью величественного Урала. Тишина пронизывала все пространство, и казалось, если лечь на землю и прислушаться, то сердцебиение родной земли эхом отзовется в груди.

Весть о том, что нашлись дочери Чачлы-бея, уже добралась и сюда, и Мицар, окрепнув, стала собираться в дорогу.

– Страшно такую красавицу снова отпускать одну, – хитро улыбнувшись, проговорил Исекей-бей, – не ровён час кто-то выкрадет. Сын, поезжай-ка ты с ней, передай в руки отца. Пусть мое сердце будет спокойно.

Щеки Мицар покраснели, но больше ничем она не выдала своего волнения. Поблагодарив хозяев за доброту и радушие, они отправились в путь длиной в несколько дней и как раз подоспели к приезду отца к Гайфулле-хаджи.

– Кому обязан я жизнью моей дочери, моей дорогой Мицар? – спросил отец, глядя за спину сестры на крепкого егета.

– Алдар^[48], – просто ответил егет, протягивая руку.

– Алдар-батыр?! – изумился отец, и по юрте прошелся возглас удивления. – Я всю зиму ждал тебя, чтобы попросить о помощи. Слава Аллаху! – и, пожав ему руку, отец обнял Алдара.

Тут же юрта заполнилась множеством голосов, кто-то смеялся, кто-то плакал от счастья, женщины шептались, мужчины старались каждый подойти к Алдару, чтобы поздороваться с ним.

На следующий день мы, семеро сестер, отец и Азат выехали домой. Нас взялись проводить до ырыу Хасан и Алдар-батыр. Дорога заняла три дня. И вот мы уже были в объятиях бабушки и мамы.

Отец в честь нашего возвращения устроил праздник для всего ырыу: были и вкусные угощения, и веселые песни, и состязания, и танцы. Хасан с Алдаром задержались у нас на несколько дней. Погода стояла теплая, казалось, весна торжествует со всеми. Священная ива оделась в самое нежное платье. Кони радовались молодой травке. Прилетели птицы и наполнили леса и долины ликующей трелью. Страшная зима забылась как сон.

– Какое счастье, что Мицар с нами, – проговорила бабушка Алдару, пока тот наблюдал за игрой девушек под раскидистой ивой, – как мы благодарны тебе, сынок.

– Что вы, Гольямал-ханым, всякий егет сделал бы то же самое. А почему вы называете ее Мицар? – задал давно мучивший его вопрос Алдар. – Мне она назвала другое имя.

– А, – махнула рукой бабушка, – это не девчонка, а огонь!

– Не огонь, а конь, – подхватила другая эбей^[49], – она знает язык лошадей!

– Не говори чепуху, – прервала ее Гольямал-ханым. – Хотя характер у нее и вправду как у необъезженного скакуна. Уж и не знаю, кто отважится ее обуздать.

И бабушка во всех красках рассказала давнюю историю с табуном.

 

 

*  *  *

 

Началось кочевье, и у всего ырыу было много забот. К Лейсан посватался Надир, и уже была назначена дата свадьбы. Азату отец нашел достойное место в ырыу, сделав главным среди стражников своих вотчин. Свободного времени у Азата совсем не осталось, но он был рад и благодарен такому доверию. Каждый его выходной день они с Рауфой ходили по полям и лесам, собирали травы и коренья. Казалось, Мицар поменялась местами с Рауфой, которая после возвращения домой была не похожа на себя: стала веселой и общительной. Бабушка и родители догадывались о том, что и так невозможно было скрыть. Мицар же, напротив, утратила обычный румянец, больше предпочитала одиночество и все свободное время пропадала с лошадьми.

– Азат, – как-то обратился отец к нему, – ты молод, самое время тебе жениться.

– Чачлы-бей, – начал было он, но осекся и замолчал.

– Ты хороший человек, Азат. За тебя не постыдился бы отдать свою дочь даже тархан^[50], – отец похлопал его по плечу.

– Что вы, Чачлы-бей, я не смею и мечтать об этом. Я безродный чужак и только благодаря вашей милости…

– Благодаря своему благородному сердцу, Азат, – не дал ему закончить отец. – Решайся.

Через неделю Азат отпросился со службы и уехал, а вернулся спустя некоторое время с табуном в несколько голов, Алдаром-батыром, его отцом и дядей.

– Чачлы-бей, – начал Исекей-бей, – мы приехали, чтобы посватать твою дочь.

– Рауфа? – спросил отец, глядя на Азата.

– Нет, мы бы хотели посватать Нэркэс, – ответил Исекей-бей.

Мы затаили дыхание. Отец не ожидал такого поворота и молчал.

– Выдашь ли ты свою дочь Нэркэс за моего сына? – повторил вопрос Исекей-бей.

– За Алдара? Алдара-батыра? – отец растерялся.

– Да, дорогой Чачлы-бей, у меня только один сын.

– Миц… – запнулся отец. – Нэркэс…

– Да, нам уже рассказали, что она знает лошадиный язык, – расхохотался Исекей-бей и все вместе с ним.

Бабушка всплеснула руками за шаршау и расцеловала Мицар.

– Я сочту за честь отдать дочь за твоего сына, – поклонился отец Исекей-бею.

– Ну что же, очень рад. – Исекей-бей поднялся со своего места и пожал руку отцу. – Но у нас есть еще одно дело к тебе, Чачлы-бей, – продолжил он и подошел к Азату.

– Чачлы-бей, – начал Азат, – за меня некому просить, и поэтому я сам прошу руки вашей дочери Рауфы. Я пригнал табун, а Исекей-бей готов подтвердить, что сделка по его покупке была честной.

– Азат, ты давно уплатил калым своим поступком, – отец поклонился Азату, – и для меня было бы не меньшей честью отдать за тебя любую из моих дочерей. Но скажи, откуда у тебя богатства, чтобы купить таких хороших скакунов?

– Я обменял их на драгоценность, единственную, оставшуюся от моих родителей. Это дорогое украшение передавалось по наследству. Когда мне было около семи лет, меня выкрали из ырыу степные бандиты. Я тогда впервые отправился на пастбище один, без отца. Всех пастухов перебили, табун угнали, а меня пощадил вожак шайки и по пути отдал барымташам, у которых я и вырос. Все, что я сохранил в своей памяти, – это то, что мать в день моего рождения подарила мне бетеу^[51], внутри которого было спрятано украшение. Даже ребенком я понимал, что его нужно сохранить любой ценой как благословение родителей, о которых я ничего не знаю. И вот теперь пришел час с ним проститься.

В юрте повисло напряженное молчание. Чачлы-бей думал несколько минут, потом тяжело вздохнул:

– Азат, с кем ты обменялся?

– Со мной, – ответил Исекей-бей, – и я бы хотел, чтобы ты тоже увидел его, – с этими словами он вытащил из внутреннего кармана треугольный мешочек и отдал его Чачлы-бею.

Отец развернул бетеу, и мы, замерев за шаршау, услышали возглас матери.

– Гольямал-ханым, – позвал взволнованным голосом отец, – выйди к нам.

Бабушка, накинув наскоро платок, шагнула из-за занавески. Из-за шаршау выглянули любопытные Наиля и Лилия, я тоже не могла усидеть на месте. В другой раз нас бы тут же вернули на обратно. Но сейчас даже строгая мать не одернула нас. Рауфа с Лейсан держались за руки, напряженно вслушиваясь в каждое слово. Дана стояла, поскольку не могла сидеть из-за волнения. Мицар тоже затаилась.

Все склонились над таинственной драгоценностью. Бабушка ахнула и аккуратно взяла ее в руки.

– Азат, сынок, – голос ее дрожал, – если это правда, то…

– Собираемся в дорогу, – прервал ее Чачлы-бей. – Исекей-бей, благодарю тебя, – и он еще раз пожал ему руку, а потом крепко обнял.

– Но что случилось, Чачлы-бей? – растерянно произнес Азат. – Рауфа...

– Рауфа подождет, поехали! – и, не дожидаясь ответа, отец с Исекей-беем, матерью и бабушкой вышли из юрты. За ними пошел и растерянный Азат.

На женской половине поднялся шум и суета. Все с жаром бросились расспрашивать Наилю, Лилию и меня, что мы видели. Но мы ничего не разглядели, кроме растерянных лиц нашего отца и Исекей-бея, охающей бабушки и бледной как полотно мамы. Ничего от нас не добившись, сестры решили выбежать и посмотреть, в какую сторону уехали родители. Мы распахнули шаршау и только тут поняли, что в юрте остался Алдар-батыр и слышал все наши разговоры. Он спокойно стоял в стороне и улыбался, глядя на то, как мы спешно прячемся, накидываем платки и выбегаем из юрты. Но на улице уже никого не было видно. В юрту зайти мы не решались, чтобы снова не встретиться с Алдаром. Пришлось смириться с тем, что мы ничего не узнаем до возвращения отца. Разбредшись каждая по своим делам, мы, не сговариваясь, вскоре снова собрались у реки и принялись обсуждать внезапно изменившуюся судьбу Азата. Тут-то мы и заметили пропажу Мицар.

– Она, наверное, в юрте осталась, – захихикала Лилия.

– Вот бы подсмотреть, что они там делают с Алдаром, – подхватила Наиля, и обе залились громким смехом.

– Не боитесь, что Алдар может стоять за тем деревом? – строго спросила Рауфа, как никто понимающая сейчас Мицар.

Сестрицы подскочили и обернулись, но, конечно, никого не увидели.

– Что ты нас пугаешь, Рауфа, там никого нет.

Только они проговорили эту фразу, как из-за соседних кустов выбежала Мицар.

– Где вас носит? – спросила она, переводя дух. – Весь стан оббегала, пока вас искала!

– А ты сама-то где была? – близняшки снова принялись за свое, хитро улыбаясь.

– Азат – сын Чурапан-бея! – не заметив провокации сестер, выпалила Мицар. – Алдар мне все рассказал.

Чурапан-бей, тархан ырыу Усерган, был сильно старше нашего отца. Мы видели его всего несколько раз. Он, единственный, мог позволить себе иметь нескольких верблюдов, которые так забавляли детей на общих праздниках. Ходили слухи, что он несметно богат. По характеру Чурапан-бей был угрюм и строг и никогда не участвовал в плясках и веселье. Лишь однажды мы слышали, как он протяжно пел старинную песню. Помню, что даже дети тогда затихли, столько в ней было печали. Жена его была добрая женщина и очень любила детей. Она покрывала наши шалости и заступалась за нас, ведь на праздниках случалось всякое, а еще угощала невиданными сладостями, которые, как рассказывала бабушка, покупала у торговцев, проходящих уральскими землями из Индии. Только и у нее было горе – она была совершенно слепа. Ее везде водила под руку родная сестра, а при знакомстве с детьми она ощупывала нас своими теплыми и мягкими пальцами. На удивление, она помнила каждого по имени и всегда расспрашивала нас о жизни. Мы очень любили и уважали Миляуша-ханым, так ее звали, потому что никто столь искренне не интересовался нашей детской жизнью.

– Но ведь у Чурапан-бея никогда не было детей, – возразила Дана.

– У них был сын, – начала свой рассказ Мицар. – Степные бандиты выкрали его, когда он был совсем маленьким. Он был поздним, вымоленным у Аллаха ребенком, и Чурапан-бей всю жизнь не мог простить себе, что не защитил его тогда. Миляуша-ханым после случившегося выплакала все глаза и ослепла. Отец и Исекей-бей узнали бетеу рода Усерган по тамге на нем и на украшении, что было внутри. Да и без тамги было понятно, что никто, кроме семьи Чурапан-бея, не мог обладать такой драгоценностью.

– А вдруг бетеу случайно попал в руки Азата? – возразила Наиля. – Он ведь столько лет жил у разбойников.

– Что ты говоришь! – набросилась на сестру Рауфа. – Азат не будет врать. Да и все понимали, что он башкир. Азат и сам не знал, что это за вещь. А если б была какая корысть у него в сердце, стал бы он свататься к нашему отцу и отдавать единственное свое сокровище?

– И то верно, – поддержала Рауфу Дана. – Вот только признают ли его отец с матерью?

– Родители уехали на несколько дней, – продолжала Мицар, – и оставили Алдара присмотреть за нами, поэтому хватит прятаться. – Мицар смерила взглядом Наилю и Лилию и добавила: – Можете сами спросить его, чем мы занимались в юрте.

Пока родители с бабушкой были в отъезде, Алдар помогал нам по хозяйству. Мы вычистили юрту: выбили пыль из подушек, перестирали на реке все подстилки и шаршау, помыли и вычистили коней и вплели им в гривы ленты с монетками. Каждый вечер Дана рассказывала нам какие-нибудь легенды, Алдар с Мицар играли на курае и кубызе, а Лейсан с Рауфой и Наиля с Лилией танцевали. Мы каждый день разжигали костер под звездным небом и не ложились спать, пока не появлялся Млечный Путь. Иногда я засыпала прямо на улице, положив голову на колени Мицар, и Алдар относил меня, спящую, в юрту. Это были удивительные дни радости и теплого общения перед расставанием. Все понимали, что остались считаные недели до свадьбы Лейсан, а следом и Рауфы с Мицар и прежняя наша жизнь сильно изменится.

Рано или поздно всем нам суждено было разлететься по своим гнездам.

 

 

*  *  *

 

Через пять дней вернулись родители с бабушкой и Исекей-бей. Азата с ними не было. Они рассказали нам о том, как прошла встреча отца и матери с сыном. Чтобы поберечь старое сердце Чурапан-бея и немного подготовить его, было решено, что первыми зайдут к ним отец с матерью и моя бабушка. Когда они выпили несколько пиал чая и рассказали о нашем чудесном возвращении, отец начал:

– Чурапан-бей, мы прибыли к тебе всей семьей с одной вестью. Но прежде скажи, чья это вещь? – с этими словами он вытащил бетеу и протянул своему другу.

Чурапан-бей долго рассматривал его, а раскрыв, схватился за сердце.

– Где ты это взял, Чачлы-бей?!

– Что там такое? – подала голос Миляуша-ханым.

– У одного егета, – ответил отец. – Он пришел свататься к моей дочери.

– Откуда этот егет? Где он взял наше фамильное украшение и бетеу с тамгой нашего рода? – Чурапан-бей встал со своего места и передал сверток жене. – Я желаю тотчас видеть его!

Ощупав талисман и вынув украшение, Миляуша-ханым вскрикнула.

– Пожалуйста, успокойтесь, – продолжал отец, – я не хочу, чтобы вас еще раз хватил удар. Егет здесь. Его зовут Азат, и я могу дать слово, что он хоть и неизвестного происхождения, но человеком является добропорядочным. Азат помог выбраться моим дочерям из казахского плена.

– Что ты хочешь сказать?! – взволнованно прокричал Чурапан-бей. – Уж не намекаешь ли ты, что он наш… – тут Чурапан-бей осекся, увидев бледное лицо жены, по которому текли слезы.

– Алтыным^[52], – тихо сказала она, – я сама повесила ему этот бетеу на шею тогда, в тот страшный день.

– Любой бандит мог отобрать его у ребенка, – прервал ее Чурапан-бей. – А сейчас хочет выдать себя за нашего наследника!

– Друг, уж не веришь ли ты моему слову? – терпеливо спросил его отец. – Я приведу Азата, и ты убедишься сам.

– Откуда мне знать! – выпалил Чурапан-бей. – Может, он и тебя обманул! Потешаться над чужим горем через столько лет… – Чурапан-бей снова сел и обхватил голову руками. – Нет у этих бандитов сердца.

– Чачлы-бей, приведи его, – попросила Миляуша-ханым, – материнское сердце узнает сына из тысячи сквозь годы.

– Да ты любого готова принять за своего сына! – не унимался Чурапан-бей. – Лишь бы верить, что он жив. А я давно похоронил его в своих мыслях и не переживу, если придется снова это сделать.

– Отведи меня к нему, – взмолилась Миляуша-ханым, обращаясь к отцу, – я узнаю его.

– Нет! – остановил ее Чурапан-бей. – Ты никуда не пойдешь!

– Не торопись, друг, – внезапно прозвучал голос Исекей-бея, который появился в дверях юрты. – Ты очень горяч. И знаешь, сколько раз обжигался из-за своего крутого нрава и ранил близких людей. Я даю тебе слово в порядочности Азата. Более того, он до сих пор не знает ничего ни про тебя, ни про ваш фамильный бетеу. Талисман попал к нам случайно, когда Азат захотел обменять его на табун моих лошадей, чтобы отдать калым Чачлы-бею.

– Он всю жизнь хранил его как благословение родителей, и только одному Аллаху известно, что стоило маленькому ребенку пронести эту драгоценность сквозь логово разбойников, а потом и барымташей, – продолжил Чачлы-бей. – Удивительно и то, как смог он сохранить свою душу и не запятнать ее ни хитростью, ни жадностью, которые присущи бандитам. К тому же он вылитый ты в молодости.

– Довольно! – прохрипел Чурапан-бей. Боль и страх отпечатались на его лице.

Тяжело вздохнув, он закрыл его руками. Миляуша-ханым, наоборот, казалась совершенно спокойной и покорно ждала решения мужа, тихонько перебирая тасбих^[53].

– Хорошо, – Чурапан-бей опустил руки, – приведите его.

Всеобщий вздох облегчения разлетелся по юрте, и через несколько минут Исекей-бей вернулся с Азатом. На улице уже было темно, и свет в юрте исходил только от очага. Чурапан-бей встал и без слов пожал егету руку, как того требовал обычай.

– Азат, дорогой, – прервал неловкое молчание Чачлы-бей, – садись же ближе к нам. Гостей в этой семье всегда встречают самыми богатыми угощениями.

Азат несмело сел около Чачлы-бея, совершенно не понимая, что происходит.

– Позволь представить тебе всех, – продолжил Исекей-бей. – Это уважаемый тархан рода Усерган – Чурапан-бей и его жена – Миляуша-ханым. К сожалению, ханым ничего не видит, и, если позволишь, она поздоровается с тобой так, как обычно здоровается с людьми, которых видит в первый раз.

Азат встал и поклонился в знак согласия, приблизился к стоящей рядом с мужем Миляуше-ханым. Добрые руки слепой женщины неспешно ощупали его волосы, а затем теплыми пальцами коснулись лица. Он закрыл глаза. Руки, ощупав лицо, обвив шею, потянулись к затылку. Азат был выше на голову Миляуши-ханым и положил свой лоб на ее плечо. Медленно вдохнул он ее запах – и его окатило волной какое-то чувство из детских снов. Сам не понимая почему, он прошептал:

– Эсэй ^[54]…

А в следующее мгновение отпрянул, будто очнулся, и, задыхаясь, прохрипел:

– Простите, простите…

– Улым, – произнесла Миляуша-ханым, – улым! – и бросилась к Азату.

Азат, не понимая во сне он или наяву, обхватил Миляушу-ханым и заплакал как ребенок.

– Алтыным, это наш сын, наш Азат, – Миляуша-ханым нашла руку мужа и вцепилась в нее, – только у вас двоих есть такая родинка на затылке. И волосы твои, Чурапан, и впрямь он вылитый ты в молодости.

Азат выпрямился и уставился на Чурапан-бея.

Тот не сводил с него глаз, а в следующий момент развел руки и принял в объятия сына.

Они то отрывались друг от друга, и тогда Миляуша-ханым снова и снова гладила голову, лицо и волосы Азата, то снова обнимались и плакали, как дети. Да и все, кто стал свидетелем счастливой встречи, утирали слезы радости и восхваляли Аллаха.

Азат, как и следовало ожидать, остался с родителями. А Исекей-бей, наши родители и бабушка вернулись домой, обсуждая дату свадьбы Алдара и Мицар. Решено было сыграть ее до холодов.

 

 

*  *  *

 

Башкиры всегда старались большие праздники проводить в теплое время года, в период кочевья и свободы. Привольные луга, наполненные жизнью, давали возможность не ужиматься и щедро отблагодарить Аллаха за ниспосланную радость соединения семей на свадьбу или рождение ребенка. Даже старики молили Аллаха о том, чтобы он забрал их в иной мир в теплое время года и родственники могли выкопать достойную яму для погребения не в закаменелой от холода земле.

Стояли последние летние дни. Зной уже отступил, и ночами все чаще ложился тяжелый туман, покрывая выцветшую траву росой.

Лейсан с Мицар щебетали как птицы и были всецело заняты приготовлениями каждая к своей свадьбе. Родители тоже, кажется, позабыли обо всем, кроме приятных хлопот. Только Рауфа затихла и искала повод для уединения. Мы часто видели ее гуляющей то по лесу, то по полю в полном одиночестве. После счастливого воссоединения Азата со своей семьей прошло более месяца, а начатый разговор о сватовстве не был закончен.

Однажды Лейсан пошла за водой на реку. Солнечный день ласкал бледное предосеннее небо, подернутое тонкой пеленой высоких облаков. Она бежала вниз, к оврагу, легко касаясь земли, напевала песню. И вдруг увидела на берегу темный силуэт горько плачущей Рауфы. Будто молния ударила Лейсан тогда, и впервые за эти беспечные дни она как будто прозрела. В суете своего счастья она совершенно не заметила тягостных переживаний сестры, внезапно открывшихся ее сердцу сейчас. Лейсан отступила назад, чтобы остаться незамеченной, и тихонько ушла. С этого дня и она стала задумчивой и тихой, и все только могли строить догадки о причине столь резкой перемены ее настроения.

Тем вечером на закате мы чистили лошадей на реке. Рауфа тоже была с нами.

– Ох, Лейсан, – вычесывая гриву, заметила Дана, – в следующий раз мыть свою лошадь ты будешь уже, наверное, в новой семье.

– Я решила, что не выйду замуж за Надира, – вдруг сказала Лейсан.

– Что?! – хором воскликнули Наиля с Лилией, а все остальные остановились и замерли, пораженные новостью.

– Я не выйду замуж за Надира, – отряхнув руки от влаги, повторила Лейсан с самым серьезным видом.

– Что произошло? – наперебой стали расспрашивать ее близняшки. – Еще вчера ты щебетала птицей, обсуждая свадебный наряд.

– Я поняла, что не смогу оставить Рауфу… – Лейсан перевела взгляд на сестру, которая стояла в стороне, ошарашенная новостью.

Напряжение разлилось вокруг. Казалось, даже птицы умолкли, а ветер перестал шуметь листвой.

– Отец, – спросила Дана, – знает?

– Нет, я еще не успела ему сказать.

– Не смей, – вмешалась до сих пор молчавшая Рауфа, – ты не можешь принимать такие решения. Отец никогда не потерпит такого позора в семье. Позора и предательства.

– Прости меня, Рауфа, – глядя на сестру, сказала Лейсан. – Из-за своей беспечности я нанесла тебе глубокую рану.

– Что ты, – без тени обиды ответила Рауфа, – я искренне рада твоему счастью. Рану нанесла не ты. Пожалуйста, не нужно жертвы, я никогда не прощу себе, если ты из-за меня… – она не успела договорить, как сзади подошла Мицар и обняла ее за плечи.

– Лейсан, – обратилась к сестре Мицар, – нельзя так поступать с Надиром и его семьей, Рауфа права. Это мне нужно остаться дома и отложить свадьбу, пока все не разрешится.

– Значит, с семьей Алдара так поступать можно? – заспорила с сестрой Лейсан.

– Есть старинный обычай, про который все забыли, – продолжила Мицар, – дочери должны выходить замуж по старшинству. Поэтому мне нужно сейчас все отложить.

– Верно, – откликнулась Дана, – отец действительно упустил это из виду. Но Лейсан должна выйти замуж, иначе это будет слишком дерзкий поступок.

– Нет, я буду просить у отца остаться, – упорствовала Лейсан.

– Давайте поговорим с отцом, он никогда не оставлял нас без понимания и не заставлял идти против воли, – предложила Дана, – и поступим по его благословению.

– Да, – согласилась Лейсан, – давайте поговорим.

– Азат обязательно вернется. Он не тот человек, который может совершить такую подлость, – сказала Мицар, глядя на сестру.

Рауфа заплакала. Сестры бросились ее обнимать.

Вечером сестры дождались, когда Рауфа с матерью уйдут за потниками на реку, а сами пошли к отцу. Мы с близняшками припали к щели в двери юрты. Отец пил чай и отдыхал после дневных трудов. Дана в нерешительности замерла у входа, а Лейсан с Мицар встали перед отцом. По их лицам он понял, что что-то неладно, и начал разговор сам:

– Какая беда приключилась с вами?

– Отец, – набравшись духу, вперед выступила Мицар, – мы решили не выходить замуж.

– Что значит – вы решили? – Отец встал.

– Я… – вытолкнула слово Лейсан, – мы решили не выходить за… – хотела продолжить она, но, увидев гневный взгляд отца, запнулась на полуслове.

– Эти дела решаю только я! – загрохотал отец. – Что дает вам право так вести себя? Вы хотите опозорить меня и всю нашу семью?

– Отец, мы не можем оставить Рауфу… – хотела было оправдаться Лейсан, но он оборвал ее.

– Оставьте Рауфу в покое! Кто дал вам право вмешиваться в волю Аллаха? Я не желаю ничего более слышать об этом.

Мы с близняшками бросились прочь, но все равно не успели спрятаться – отец с силой вытолкнул дверь и, смерив взглядом Дану, быстром шагом ушел в степь, даже не заметив нас.

Редко мы видели отца в гневе.

Когда мать с Рауфой вернулись в юрту, то были удивлены тем, как рано улеглись все спать. У огня сидела только Дана. Рауфа по одному взгляду на нее поняла, что разговор с отцом не увенчался успехом. Тяжело вздохнув, она ушла к своей постели. Мать ничего не поняла из их немого диалога и, сославшись на плохое самочувствие, отправилась отдыхать.

Дана вышла на улицу в поисках отца. Когда его терзали тяжелые думы, он отправлялся к горе Торатау. До нее было часа полтора пешего хода.

Ночь выдалась теплой, будто лето прощалось с землей до весны. Желтый диск луны взошел над горизонтом и осветил просторный луг. Теплый ветер слегка колыхал траву, вплетая запах полыни в колоски ковыля, вдалеке темным силуэтом величественно возвышалась гора. «Нет мест красивее моей родины», – подумала Дана. Быстрый шаг успокоил ее. Отец сидел под священной ивой и смотрел на звездное небо. Дана тихонько подошла и встала рядом, стараясь не прерывать его размышлений.

– Садись, – не поворачивая головы, велел он.

Дана обрадовалась доброму тону отца и села так, как привыкла с детства: чуть сбоку, опершись спиной о его плечо. Долго они сидели и молчали. Млечный путь уже разлился по небу, когда они вернулись в юрту. И несмотря на то, что отец с Даной не обмолвились ни словом, о главном они все же договорились.

Утром отец собрал семью.

– Я уезжаю к Исекей-бею, – оглядев нас, объявил он. – Радостное известие о нашедшемся сыне Чурапан-бея затмило всем разум, мы забыли о традиции, – продолжал он. Сестры замерли. – А она всегда почиталась в нашем ырыу: дочери должны выходить замуж по старшинству.

– Отец! – воскликнула Лейсан, но он рукой остановил ее.

– Я знаю, как крепки ваши сестринские узы, и понимаю ваши переживания, – тут он взглянул на Рауфу и добавил: – Уверен, все недоразумения скоро разрешатся. Но откладывать свадьбу Лейсан я не имею права, и все, что могу сделать, – отец перевел взгляд на Дану и продолжил: – это отложить до весны свадьбу Алдара и Нэркэс. Надеюсь, Исекей-бей поддержит меня.

Закончив, отец вышел из юрты, а сестры рассмеялись, начали обниматься и хлопать в ладоши под недоуменные взгляды матери и бабушки.

Отец взял с собой нескольких егетов и уехал. На второй день после его отъезда пришел гонец с посланием от Азата к Чачлы-бею.

– Нет Чачлы-бея, – ответила мать гонцу, – будет только через три дня.

– Послание срочное, Минниуара-ханым, – слезая с лошади, сказал егет. – Есть ли, кто знает грамоту и сможет прочесть?

Послали за Даной.

В письме Азат писал, что через неделю после их отъезда Чурапан-бей заболел. Вначале думали, что болезнь несерьезная, но через некоторое время она усугубилась. Его лечил баксы^[55], но не смог помочь. Тогда послали за урусом, знающим докторское дело лучше всех. Урус жил за Уралом, по соседству с иректынцами, но и он, приехав за большие деньги к тархану, сказал, что поздно и лечение его не поможет. Ждет Чурапан-бей дорогого друга, чтобы проститься и благословить сына своего на свадьбу с дочерью его и отойти в иной мир со спокойной душой.

Решено было отправить Рауфу с матерью и парой егетов к Чурапан-бею, а гонца к отцу, чтобы тот напрямую ехал к ним с Бурзяна.

 

 

*  *  *

 

Мелкая россыпь дождя покрыла окрестные холмы. Верхушки их утопали в дымке влаги, местами будто обрушиваясь в широкую реку. Пусто было около юрты тархана, лишь одинокая фигура стояла у изгиба реки.

Неслышно спрыгнув с коня, Рауфа подошла сзади.

– Азат…

Азат обернулся, поклонился и взял Рауфу за руки:

– Как хорошо, что ты здесь.

Он смотрел так же нежно и доверчиво, с искренностью и теплотой, как в тот последний день накануне расставания. Рауфа готова была разрыдаться из-за того, что позволила себе усомниться в верности Азата.

– Прости меня, – сказала она.

– Что ты… – Азат склонил голову. – Это ты прости мою беспечность, мне нужно было сообщить раньше.

– Как отец? Что с ним?

Азат вкратце рассказал о болезни отца и его состоянии. Сказал, что к отцу никого не пускают и они с матерью по очереди дежурят подле него. Сказал, что со вчерашнего дня отец не приходит в сознание и врач-урус считает, что жить ему осталось считаные дни.

– Одному Аллаху известно, кому сколько жить, – заметила Рауфа. – Разреши мне к нему пройти, – попросила она Азата.

В юрте около постели больного сидела Миляуша-ханым. Она спала. Доброе и светлое ее лицо покрылось усталыми морщинами, под глазами пролегли темные круги от бессонных ночей. Осторожно, чтобы не разбудить ее, Рауфа села рядом с умирающим, пощупала его запястье, затем положила ладони ему на грудь и долго не отпускала. Азат удивленно смотрел, но не препятствовал.

– Уж не хочешь ли ты… – начала было мать, но Рауфа приложила палец к губам.

Так же тихо Рауфа встала и вытащила из сумки несколько пучков какой-то травы, заварила их в большом кувшине, потом вышла на улицу, взяла коня и, сказав, что скоро вернется, ускакала.

Пока мать рассказывала Азату о решении Чачлы-бея насчет свадьбы Нэркэс, Рауфа вернулась со свертком. В нем были коренья.

– Позволь попробовать, – попросила она Азата. – Некогда я вылечила егета, который теперь много значит в моей жизни.

– Сейчас я жалею только об одном, – коснулся Азат ее руки, – что не позвал тебя раньше.

– Мне нужен бурама^[56] или теплый дом, – сказала Рауфа. – Есть рядом деревня?

– Деревня далеко, но в получасе ходьбы есть бурама нашего пастуха. 

Две недели Рауфа выхаживала Чурапан-бея в ветхом жилище пастуха, взяв все заботы о нем на себя и почти не появляясь на виду у других членов семьи. Все в напряжении ждали, и вот однажды Рауфа позволила Азату с матерью зайти к больному. Чурапан-бей был слаб, но смог самостоятельно сесть, увидев дорогих сердцу людей. Зашел к нему и Чачлы-бей, который уже во второй раз обернулся в земли Усергана.

– Дорогие мои, – разволновался Чурапан-бей. За время болезни он стал чувствительным, как ребенок. – Чачлы-бей, здравствуй, – и они пожали друг другу руки.

Миляуша-ханым и Азат тихонько сели подле отца, боясь неосторожным движением задеть его, таким он стал худым и прозрачным.

– Отец, как ты? – Азат взял его за руку.

– Благослови Аллах нашу красавицу, – ответил Чурапан-бей, – выкрала она меня у лап смерти, – сказал он и закашлялся.

– Все молились о вас, – кротко ответила Рауфа. – Аллах смилостивился.

Чурапан-бей был очень слаб, но ум его был незатуманенный, и, поговорив немного, родные разошлись. С этого дня Рауфа разрешила дежурить около него всем по очереди.

Приближалась свадьба Лейсан, и Чачлы-бею с семьей пришла пора возвращаться.

– Чачлы-бей, – откашлялся Чурапан-бей, – мы так и не решили с тобой вопрос, который давно пора не то что решить, а даже сделать.

– Друг, мы подождем твоего выздоровления и с удовольствием примем тебя и сватов, как полагается в нашей юрте.

– Впереди долгая зима, Чачлы-бей, а у меня нет уверенности в том, услышу ли я когда-нибудь жаворонка.

– Брось, друг, ты еще внуков понянчишь, – отец положил ему на плечо руку, но, увидев непреклонный взгляд Чурапан-бея, замолчал.

– Обычай у нас иной, – продолжал он, – и я знаю, как ты, Чачлы-бей, чтишь традиции. Но я прошу сыграть свадьбу через месяц.

– Но ведь к этому времени будет уже зима, – удивился Чачлы-бей. – Как мы уместим всех желающих прийти на свадьбу? В тесном домишке?

– Мое здоровье не даст отпраздновать этот счастливейший день, о котором я и мечтать не мог еще некоторое время назад… отпраздновать так, как хотела бы того моя душа, – с сожалением развел руками Чурапан-бей, – но на то воля Аллаха, и я готов сделать лишь скромную свадьбу.

– Соседи сочтут тебя за скупца, – улыбаясь, сказал отец.

– Да, у самого главного богача будет самая скромная свадьба, – подтвердил Чурапан-бей, и они рассмеялись.

 

 

*  *  *

 

После того как в стан вернулись родители с Рауфой, началась свадьба Надира и Лейсан. По обычаю, она праздновалась несколько дней. Утром приехал мулла и ближайшие родственники. Прочитав никах в семейном кругу, гостей пригласили к застолью на улице. Каждый подходил и поздравлял молодых, одаривал их подарками. Угощения прерывались на корэш и байгу, дети играли. Мы с сестрами чинили всевозможные препятствия отъезду Лейсан, то пряча ее в лесу, то забирая вещи.

На следующий день Рауфа, Мицар и Наиля с Лилией, натянув большой красный платок над головой Лейсан, пошли прощаться со станом. Каждый желал новобрачным семейного счастья. Распрощавшись со всеми, мы переодели Лейсан в одежду замужней женщины и заплели ей две косы.

Молодые поехали в юрту Надира, где их встречали свёкры и другие родственники. Вдохновенно прошел долгожданный праздник, но, как только они уехали, мне взгрустнулось. На улице продолжалось пиршество и забавы, и я, чтобы спрятаться, зашла в юрту. На полу, обняв такыю^[57] Лейсан, плакала Рауфа. Я не пыталась успокоить сестру, мы обнялись и залились слезами вместе. Через некоторое время пришли Мицар и Дана. Утирая слезы, мы вспоминали сестру, еще совсем недавно веселившуюся с нами на празднике, когда случайно в юрту заглянула бабушка. Увидев нас, она рассмеялась и, приговаривая, шутливо вытолкала нас на улицу:

– Вы только поглядите, слезы льют! Сестрица ваша теперь живет в нескольких минутах от нас! Даже лошадь не нужно запрягать!

После праздника погода резко испортилась, будто бы осень подарила молодоженам самые красочные и теплые дни и, исчерпав силы, уступила место холоду и зиме.

 

Подходило время и для свадьбы Азата и Рауфы. Снег уже покрыл поля: зима полноправно входила в свои права. Приглашены были только самые близкие родственники, и свадьба прошла тихо и уютно. Если бы кто-то и переживал об этом, то точно не Азат с Рауфой, за всю жизнь привыкшие к одиночеству.

После того как мулла прочитал намаз, родственники угостились праздничными яствами, и отец долго рассказывал о детстве и юношестве невесты. Мы переодели сестру в свадебный наряд и сами оделись потеплее. Натянув красный платок над Рауфой, мы пошли прощаться с соседями. Мороз пощипывал наши раскрасневшиеся щеки, а мы, шутя и хохоча, переходили от дома к дому, на пороге которого уже встречали нас хозяева с подарками для молодых. Односельчане со слезами на глазах поздравляли Рауфу, поскольку она никогда не отказывала болящим в помощи и каждого лечила со вниманием сердечным.

Мириады снежинок, переливаясь, летали в морозном воздухе на фоне звонкого голубого неба, отчего казалось, будто пространство вокруг дышит. В полдень на небе показалась кышкы йайгор^[58], сферой заключившая внутри себя солнце. Рауфа в белом сэкмэн^[59] верхом на коне упорхнула в новую жизнь, оставив свой красный платок развеваться над нами.

 

(Окончание в следующем номере)

 

[1] Бетеу юрган – обережное одеяло. (Здесь и далее примеч. автора.)

[2] Ете кыз – семь девушек.

[3] Ырыу – род, племя. Считается, что семь родов (ете ырыу) положили начало единому башкирскому народу.

[4] Юрматы, Усерган, Бурзян – названия башкирских родов, проживавших на юго-востоке Башкортостана.

[5] Нэркэс (Нәркәс) – нарцисс.

[6] Егет – юноша.

[7] Река Алагузлы – пестрая река (башк.), находится на юго-востоке Башкортостана.

[8] Байтал – молодая кобыла.

[9] Мицар– конь (араб.). Одна из звезд в созвездии Большой Медведицы названа именем Мицар.

[10] Ҡаты ағасҡа – ҡаршы сөй (башк.).

[11] Лейсан – апрель, первый теплый весенний дождь (древнесир.).

[12] Надир – особенный (араб.).

[13] Тамьян – один из башкирских родов.

[14] Хороши!

[15] Занавеска в доме или юрте, разделяющая пространство на две половины: мужскую и женскую.

[16] Мыстар, куллык – разновидности кожаных фляг.

[17] Рауфа– милостивая (араб.).

[18] Карлау– конопатка (башк.).

[19] Ятаган – музыкальный инструмент по типу гуслей.

[20] Шыкылдык – музыкальный инструмент по типу перкуссии.

[21] Омэ – традиция взаимопомощи в крупных бытовых делах, таких как засевание полей, сбор урожая, заготовка на зиму, валяние, строительство и пр. За омэ никогда не платили деньгами, но старались отблагодарить вкусным угощением.

[22] Наиля (Наилә) – дар (араб.).

[23] Хасан – благожелательный, привлекательный, добропорядочный (араб.).

[24] Хаджи – уважительная приставка к имени, означающая, что человек совершил хадж (паломничество в Мекку).

[25] Тиҙ янған – тиҙ һүнер.

[26] При решении вопросов о замужестве дочерей жена имела право присутствовать при разговоре.

[27] Йаным (башк.) – «душа моя» – ласковое обращение к супруге.

[28] Ласковое обращение к юноше.

[29] Дана – знающая (перс.).

[30] Королтай – политический и военный совет древних вождей и ханов.

[31] Хакал – нагрудное украшение башкирок, убранное монетами, кораллами, фамильными драгоценностями. Богатый хакал мог весить до шести килограммов и стоить около тысячи рублей (на тот момент стоимость лошади была около тридцати рублей).

[32] Урус – русский.

[33] Кореш (көрәш, башк.) – национальная поясная борьба.

 

[34] На языке мед – под языком лед (башк.).

[35] Тюркские народы определяли время по тому, как на протяжении дня солнечные лучи двигались внутри юрты. Так, двери всегда были ориентированы на восток, а внутреннее убранство располагалось в определенном порядке. Когда солнце поднималось на длину повода коня, его луч освещал внутренний круг дымохода. В это время скот выгоняли на пастбища. В обед луч достигал женской стороны, а когда нужно было пригонять телят – уходил с женской половины. Когда же луч, выскользнув из верхней части дымохода, покидал юрту, это означало, что солнце опустилось на длину повода коня и наступала пора загонять скот в хлева.

[36] Барымта – разбойничий набег, налет, нападение (чагат.). Барымта в степи являлась своеобразным инструментом возмездия и закона, а барымташи, соответственно, были коллекторами древности у степных народов, в основном у казахов. Необоснованная барымта приравнивалась к краже и сурово каралась по закону. Также барымташи старались не совершать убийств, поскольку и за них налагался штраф, который они должны были выплатить пострадавшему. За умышленное – сто голов верблюдов, за случайное – пятьдесят. Угоняли в основном скот, но также могли украсть драгоценные вещи и женщин. За каждую украденную лошадь барымташи могли забрать до двадцати семи голов скота.

[37] Шокпар – главное оружие барымташей вроде массивной дубинки.

[38] Тамга (тамға) (тюрк.) – клеймо, печать. У каждого рода была своя тамга, которой помечали скот, деревья, ульи, обозначали границы территорий, а также наносили в виде оберега на одежду, талисманы, предметы обихода и юрты (можно еще добавить примеры тамги родов Усергана, Бурзяна и Юрматы).

[39] Култубан – озеро, упоминающееся в легенде о семи девушках. Находится на юго-востоке Башкортостана.

[40] Шанырак (сағыраҡ) (башк.) – конструктивный элемент купола юрты. Был сделан крестообразно и являлся главным символом Тенгрианства и сакральным объектом, с которым связано множество поверий и обрядов. Передавался из поколения в поколение. Шанырак особо хранили при кочевье от повреждений, поскольку считалось, что поломка навлекает проклятие на род.

[41] Азат (индоев.) – свободный.

[42] Курут (коро́т) – сухой кисломолочный продукт из сушеной простокваши в виде шариков.

[43] Батша (башк.) – царь.

[44] Шурале (башк.) – леший. Дух леса, низкорослое, горбатое существо, целиком покрытое мхом, с длинными тонкими пальцами, длинными ногами, бородой и небольшим рогом на лбу. Шурале часто строят козни людям, но сами же, по глупости, попадают в них. Иногда принимают человеческое обличье, но отличить их можно по длинным пальцам и дикому смеху.

[45] Борык (каз.) – традиционный головной убор, как правило утепленный полоской меха.

[46] Актуган – древний боевой клич племени Бурзян.

[47] Актайлак – древний боевой клич племени Юрматы.

[48] Алдар (монг.) – славный, (калм.) – величайший.

[49] Эбей (әбей) (башк.) – старушка.

[50] Тархан – представитель высшего сословия знати, управляющий племенем.

[51] Бетеу (бетеү) (башк.) – талисман, как правило детский, в виде треугольного мешочка, внутрь которого вкладывали вырезки с сурами из Корана.

[52] Ласковое обращение к супругу.

[53] Тасбих (Тәсбих) – четки. Шнур или лента с нанизанными бусинами или завязанными узелками. Используют для счета прочитанных молитв и сохранения внимания и концентрации ума.

[54] Эсэй (әсәй) (башк.)– мама.

[55] До принятия ислама у башкир господствовала главная религия степи – тенгрианство, в котором мир делился на три части: небесную, земную и подземную. До наших дней ислам тесно переплетается с древними обрядами, корнями уходящими в тенгрианство. Баксы являлись посредниками между небесным и земным мирами, это не колдуны, и лечат они словом. Считается, что искусству баксы невозможно научить. Этот дар дается небесами.

[56] Бурама – временное жилище башкир, возводимое на кочевках; строились из бревен.

[57] Такыя (таҡыя) (башк.) – головной убор незамужней девушки.

[58] Кышкы йайгор (ҡышҡы йәйғор) (башк.) – зимняя радуга, гало.

[59] Сэкмэн (сәкмән) – плечевая верхняя одежда из сукна.