№7.2023. Амир Аминев. Чужой

Окончание. Начало в № 6

 

10

 

«Погреб» – по содержанию небольшой, но наполненный глубокими психологическими переживаниями потрясающий рассказ. Вернувшийся с войны человек по имени Барый среди двух своих детей замечает третьего, чужого. Сначала он думает, что это соседский ребенок, либо сестры жены сын забежал, и только когда этот двухлетний мальчонка назвал жену «мама», он посмотрел на него более внимательно и… заметил в нем знакомые черты известного в деревне человека. И тем не менее он не может спросить у жены, чей это ребенок. Он же только что зашел домой, успеет еще выяснить, ведь если сейчас спросить, его обязательно ждет плач жены, ее признание, попытки оправдаться, мольбы о прощении. Поэтому сейчас ему, Барыю, не стоит поднимать шум. А причина того, что он не может спросить, кроется в нем самом: он, Барый, был в немецком плену, если сейчас поднимет в доме шум, а шум точно поднимется, если он будет допытываться, его могут снова посадить за решетку, теперь уже за советскую решетку (нельзя дать никакой гарантии, что жена не нажалуется, да и соседи могут услышать). Скажут, на фронте был у немцев, вернувшись домой, поднял руку на жену, которая жизни не жалея трудилась в колхозе. Значит, и в своей стране он для власти окажется ненадежным элементом. И никто не поверит тому, что в плен он не один попал, а всей ротой, и что на жену поднял руку потому, что она родила от другого, в то время, когда он с фашистами воевал. Вместо того чтобы разбираться в отношениях между мужем и женой, вопрос вполне может принять политический оттенок. Нужно ведь еще доподлинно установить, кто приходил по ночам к жене.

Позже друг детства Барыя рассказал ему, что отец мальчика – не попавший на войну по брони человек, ходивший в годы войны председателем колхоза. А жена Барыя получила на него похоронку. Убитая горем, бедовавшая от голода, отсутствия одежды, молодая вдова, оставшись с двумя детьми, выходит, уступила настойчивым домогательствам председателя. В попытках оправдать, понять поведение жены Барый думал, что председатель спасал от голода не только своего ребенка, но и двоих детей Барыя, наверняка, приходя в его дом, приносил с собой пару кило муки, других продуктов и натурой брал за это у жены, и, если так, зачем тогда скандалить.

И хотя успокаивал себя такими словами вчерашний фронтовик, все равно мучился, не находя в душе покоя: не мог видеть, как ручонка мальчика тянется за хлебцем. «Лишний рот, чужого ублюдка кормлю», – опускал тяжелую руку на затылок мальчика, толкал его мордашкой в горячий чай и, наконец, столкнув его в полный весенней талой водой погреб, утопил...

Много лет проходит после этой трагедии. Вот уже выросли и двое собственных детей Барыя. Внук родился. Однажды собрался старик в лес за жердями, внук за ним увязался, и, когда взмахнул топором, не заметил, не услышал, как сзади подошел внук, случайно попал ему обухом по голове и лишил жизни. Да, на первый взгляд, случайное явление, случайная трагедия, по своей невнимательности стукнул ребенка обухом топора по голове, но в жизни старика эта трагедия все равно когда-нибудь должна была случиться. В тот раз Барый лишил жизни ребенка, не повинного в том, что родился на этот белый свет, а теперь вот расплачивается за это злодеяние жизнью своего внука.

Мне кажется, писатель хотел в своем рассказе провести такую мысль. Как и львица, упомянутая в прологе этого моего повествования, не была виновата в рождении своих львят от другого льва – закон природы, так и жена Барыя не виновата. Во-первых, она получила на мужа похоронку, во-вторых, спасла от смерти рожденных от Барыя двух его детей. А ведь если бы она их не уберегла, без сомненья, Барый бы замучил ее упреками, почему не смотрела, почему уморила.

После того, как лишил жизни своего внука, старик Барый от горя начинает всем – односельчанам, председателю сельсовета – рассказывать, что убил не только своего внука, но и своего сына (рожденного от председателя колхоза мальчика он теперь называет своим сыном), просит, чтобы его арестовали, судили. Но его словам никто не верит, все думают, что старик от горя умом тронулся, стал заговариваться. В итоге, не встретив в душе отклика со стороны односельчан, не найдя доказательств своей вины, он приходит к мысли, к пониманию, что не только он виноват в смерти этих двух детей, но все, начиная от деревенских людей, заканчивая руководителями государства, повинны и грешны в своем отношении и к детям, и ко всему простому населению страны. Это понимание – не только в признании своей личной вины, оно в более высоком смысле, иначе говоря, это понимание вины государства. Это большой и глубокий вывод писателя. Мне кажется, именно так и есть. У каждого человека в душе вырыт погреб, и чтобы спасти, оправдать себя, он готов любого столкнуть в этот погреб. По большому счету советское общество само как погреб, похожий на погреб Барыя, наполненный холодной грязной водой, и каждый из нас может упасть туда и утонуть. Поняв это, старик Барый вроде бы немного успокоился, и, все же посчитав, что с такими большими двумя грехами у него нет права жить на земле, он решает повеситься над тем самым погребом, в котором утопил рожденного от председателя мальчика.

Слов нет, потрясающий финал. Вообще, такая глубина мысли встречается не только в рассказе «Погреб», эта глубина присуща для всех произведений Талгата-агая, которые я прочитал. Во время чтения ощущаешь себя идущим как бы по лезвию ножа или по краю пропасти – кажется, вот сейчас произойдет какое-то неожиданное событие, оно увлечет тебя вслед за собой, и ты сам окажешься среди героев его произведения.

«...Никакого закона нет, везде беззаконие, несправедливость, неправда и обман. А власти кто? Ведь они сами убивали тысячами ни в чем не повинных детей, убивали голодом, отнимая у них последние крохи или гноя в тюрьмах их отцов, матерей за горсть сорной пшеницы, взятой с колхозного тока, и за детские слезы не понесли никакого наказания... Да ведь они тоже погрязли в грехе, это они же покорно молчали, когда власти убивали детей, это они же доносили друг на друга в угоду властям, это они отравляли свое семя водкой и рожали слабоумных уродов с выпученными глазами и одинаковыми у всех бессмысленными мордами, это же они, эти люди, чтобы избавиться от лишних ртов, в голодные годы убивали своих детей, и у каждого у них в погребе утопленный ребенок...» Поразительный вывод!

Односельчане не осуждают старика Барыя, не винят его, эпоха тоже не привлекает к ответу. Потому что нет никакого закона, везде правят бал беззаконие, самоуправство, несправедливость, обман, очковтирательство.

 

11

 

– А ведь я прочитал твой перевод! Очень интересно, как будто совсем другое, чужое произведение – материал мой, а написано по-другому. Впервые читаю свою вещь по-башкирски. Богат, оказывается, наш язык, и слова непонятные попадаются. Еще раз пожалел, что не могу писать на башкирском. Честное слово. Все, что есть, ты передал, даже с лихвой. В точности, вплоть до предложений, – Талгат-агай поздоровался и сразу же с порога начал вот так быстро и горячо говорить. – Спасибо, впредь теперь будешь моим переводчиком. На очереди – найденная «Переправа». Сам Аллах велел, как говорится: тебе придется исправлять ошибку вашего редактора. Сегодня же составляем договор. Шутка.

Комната опрятно убрана, кругом чистота, все вещи на своем месте. Рабочий стол в дальнем углу завален папками, книгами, бумагами, газетами. Творческий беспорядок. На одной стороне стены висит портрет женщины тридцати – тридцати пяти лет, написанный масляными красками. Миловидное лицо, излучающее чистоту, открытый взгляд, чуть тронутые улыбкой полные губы, большие синие глаза, широкий лоб. Черные волосы. Гордый стан. Царица!

Заметив мой пристальный, направленный на портрет взгляд, Талгат-агай сказал:

– Это Мадина, моя жена.

– Неужели сами написали?

– Сам.

– Вы же настоящий художник! – не в силах скрыть восхищения вскрикнул я.

– Когда соскучусь, буду на твой портрет смотреть, сказал жене, – Талгат-агай бросил взгляд на свою работу и удовлетворенно улыбнулся.

Картина и в самом деле была прекрасна. Похожа она была на оригинал или нет, сказать трудно, впрочем, это и не важно, главное – в портрете виден характер, внутренний мир, настроение и, конечно же, внешняя красота.

– Сколько ей здесь лет? Вы, наверное, написали ее в молодом возрасте?

– Здесь ей около тридцати. Пора ее молодости, привлекательности. Сейчас, конечно, чуть постарела, погрузнела. Что поделаешь, годы накладывают свой отпечаток. Самое главное, понимает меня. Когда старые раны, контузия дали о себе знать и не мог работать, пришлось в течение десяти лет вынужденно оставаться дома. Она тогда сказала: сиди дома и пиши, а я буду работать, уж наверное прокормлю троих. До сих пор работает. Не захотела дома без дела сидеть, раз я сюда уехал. Она – продавец женской обуви в одном большом городском супермаркете. Долгие годы работала заведующей отделом, но там большая ответственность, воруют, постоянно ревизия, всегда на нервах. Поэтому оставила эту хлопотную должность. Сейчас рядовой продавец.

– Портрет что надо. А, помимо него, есть у вас еще работы?

– Есть. В основном пейзажи. Летом, когда приезжаю в родную деревню, рисую окрестности возле речки, стога, поля и поляны, делаю наброски карандашом и углем. Зимой в городе пишу по памяти, делаю копии понравившихся картин художников-классиков. Это помогает понять их, дойти до сути, увидеть их мастерство.

На стене напротив – копия фотопортрета Чехова в рамке. Его тоже не было в мой первый приход.

– А Чехов вам кто?

– Он мой духовный отец, для меня самый большой писатель. Своим писательством я обязан ему, – Талгат-агай снова загорелся и начал говорить так же горячо, как при давешней встрече, видно, для него Чехов и в самом деле был так же близок, как его жена Мадина. Сначала он сам сел, потом, взяв за локоть, посадил меня напротив себя. – Начнем дело с чаепития и первым давай озвучим такой вопрос: повлиял ли на ваше творчество Чехов? Идет?

– Хорошо.

– Во-первых, и отец мой, и Чехов умерли в сорок четыре года от одной и той же хвори – болезни легких. Этот факт для меня не просто случайность, а какой-то знак. Когда сам заболел и был едва ли не прикован к постели, перечитал все его произведения. Конец девятнадцатого – начало двадцатого века: мужчины, женщины, разорившиеся дворяне, купцы, мещане, земские врачи, интеллигенты, их когда-то шумная, а теперь уже почти забытая жизнь, их стремления, мечтания, переживания, размышления – все это мне почему-то интересно, близко. Если отбросить экономическую, общественную формацию, политику, люди во все времена всегда живут примерно одинаково. Способности Чехова из глубины понять психологию человека, умение изобразить это, через характеры своих персонажей показать их внутренний мир – таким мастерством писателя остается только удивляться. В процессе его чтения у меня проснулось желание писать, он разбудил во мне писателя. И все же, по большому счету, хотя и написал уже достаточное количество произведений, дожив до этих лет, до сих пор не считаю себя писателем. Как можно называть себя таковым, прямо глядя в глаза Чехову? А вот он настоящий писатель, большой писатель. Когда дала о себе знать полученная на войне контузия и я впал в депрессию, Чехов научил меня смотреть на жизнь с иронией, с самоиронией. И это чувство спустя много лет поставило меня на ноги. А ведь были времена, когда доходил до такого состояния, что хотелось сунуть голову в петлю.

– Один из критиков, Ефимов, кажется, назвал вас чужим среди чужих. Как вы относитесь к этим словам?

– Доля правды в его словах есть. Потому что писателю сподручнее быть немного в стороне от народа, чтобы лучше видеть. Лицом к лицу лица не увидать. И не только. Наверное, я сам по себе человек такой. Не тусовщик. Натура такая. Я малообщителен, больше живу в своем мире и тихонько подсматриваю большую жизнь.

– Еще один критик пишет, что ваш «Аю-таш» созвучен чеховской «Степи»…

– Да, это верно, «Аю-таш» написан под впечатлением «Степи». Хотя сам Чехов называл ее «пустячок». Вовсе не пустячок, классическое произведение. Для меня Чехов навечно учитель, советчик, и не только в прозе, в драматургии, в эпистолярном жанре – вообще величайшая величина во всех жанрах художественной литературы. Я его до сих пор читаю, читаю и перечитываю, в прошлом году заново перечитал двухтомник его писем. Сколько там ума, мудрости, мыслей, размышлений, чувств, глубокое знание человеческой психологии, наблюдательность, тонкий юмор, самоирония.

– Мальчик Марат в «Аю-таше», приехавший из города к бабушке, это вы?

– И я, и не я. Если смотреть с точки зрения реальной жизни, я никак не могу быть Маратом, в его возрасте я был живущим в деревне и даже не помышлявшим о городской жизни обычным малайкой, однако в его образ, безусловно, вложил свои мысли, свои впечатления.

– Кого из писателей, пишущих о войне, считаете на сегодня самым авторитетным?

– Пишущих на эту тему сегодня много. Их всех не успеваешь даже прочитать. Тем не менее мое уважение больше к тем, кто пишет, не приукрашивая, не приглаживая, кто пишет правду. Например, Виктор Астафьев. Прочитав последний его роман «Прокляты и убиты», высказал ему в письме свои мысли о некоторых моментах в его произведении, с которыми не был согласен. Но он их не принял. Написал в таком роде, что я, мол, сам недопонимаю. Возможно, так и есть, поскольку у каждого своя война. Если же говорить в целом, то роман хороший, новое слово о войне. «Убиты под Москвой», «Крик» Константина Воробьева, «Сашка» Вячеслава Кондратьева – это произведения, которые имели в свое время широкий резонанс. Честные произведения. Их авторы тоже смотрят на войну глазами простого солдата. И все же считаю, что высочайшая вершина военной прозы – это Василь Быков. Глыба. Сколько его ругали за то, что описывал эту самую правду. Не выдержав, вынужден был уехать за рубеж. Власти никогда не нравится, когда говорят, пишут правду. Ей нужно вранье, приукрашивание действительности, даже явно плохое показывать хорошим. Но правда все равно, рано или поздно всплывает наружу.

– В рассказе «Шамсутдин и Шамсура» парень теряет на войне зрение, возвращается домой слепым. Такой факт в реальной жизни был?

– Такой факт придумать невозможно. Многие возвращались с войны без ног, без рук и без глаз тоже… В соседней деревне восемнадцатилетний парень пришел с войны слепым, об этом мне рассказала сестра Аклима. Этот факт лег в основу упомянутого рассказа. Как они жили в реальной жизни, не знаю, но в художественной жизни я это так видел. Хотелось показать характер, духовную высоту человека. В Москве хорошо приняли, думаю, и здесь примут. Людям нравится читать о людских судьбах. Отдай в свой журнал. Действие ведь на башкирской земле происходит. Тут никакой политики нет, чтобы бояться.

– Отдал. Ответственный секретарь прочитал, главному редактору занес.

– Если только он снова в корзину не отправит. Вашему редактору никакой веры нет.

– Если уж и это не опубликует...

– Так ведь не опубликовал же. Все три посланные вещи были неплохими.

Хотя это и были дела давно минувших дней, все равно неприятно слышать такие слова в адрес редакции. До сих пор не может забыть обиду агай. Так и не забудет, пока не напечатаем несколько его произведений.

– Две вещи нашел. Может, и третья объявится. Продолжу поиски.

– Что это было за произведение третье, сейчас уже и не помню...

Внимательно слушая Талгата-агая, вставляя и свои слова, реплики, задавая вопросы, я кинул взгляд на стену возле двери и заметил еще одну картину.

Помещенная в деревянную раму, эта картина, если ее можно назвать таковой, представляла собой беспорядочно разбросанные, словно спички из коробки, трупы людей. Они лежали не по отдельности, а высились горами… Понять смысл картины трудно, было как-то страшно, тревожно. Показалось даже немного странным, что она находится в одной комнате с великим Чеховым и прекрасным портретом красавицы Мадины. Впрочем, картина может быть вовсе и не Талгата-агая, возможно, ее оставил бывший хозяин комнаты.

 

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят —

Бегут и будят сонный брег,

Бегут, и блещут, и гласят…

Они гласят во все концы:

«Весна идет, весна идет,

Мы молодой весны гонцы,

Она нас выслала вперед!

Весна идет, весна идет,

И тихих, теплых майских дней

Румяный, светлый хоровод

Толпится весело за ней!..»

 

Талгат-агай прочитал наизусть это стихотворение и посмотрел на меня. По его лукавому, хитрому взгляду я тотчас понял: он хочет спросить у меня, чье это стихотворение.

 

– Тютчев, «Весенние воды», – выпалил я.

– Молодец, угадал. Прогресс есть.

– Это же хрестоматийное произведение из школьной программы. Наизусть, как вы, не знаю, но оно до сих пор на слуху, как те самые шумные, вешние воды.

Это стихотворение почему-то напомнило мне то, как Талгат-агай рисовал копию картины Левитана «Март», его рассказы о том, как он часами простаивал в Третьяковской галерее перед оригиналом.

 

12

 

«…Ты шлешь моряков

На тонущий крейсер,

 туда,

где забытый

мяукал котенок...»

 

В. Маяковский.

«Ода революции»

 

«Пока есть гнев, есть надежда,

Равнодушие – это смерть».

 

А. Мень

 

Повесть «Непогодь», хотя и не такая тяжелая, как рассказ «Погреб», но тоже довольно трагическое произведение. Трагедия не только в смерти детей в обоих произведениях, но и в несовершенстве существующей системы, в наших делах, привычках, в том, что это несовершенство разрушает взаимоотношения между людьми, их близость между собой. Описываемые в повести события связаны с фактом смерти заблудившейся в лесу пятилетней девочки – думаю, что в реальной жизни такое вполне могло случиться. Выдумать такое невозможно.

Так же, как и в рассказе «Шамсутдин и Шамсура», где медсестра Шамсура сопровождает слепого Шамсутдина до его деревни и остается с ним жить, в этой повести фантазия писателя поднимает социальные, общественные проблемы нашей жизни до семьи, деревни, района и тем самым ставит диагноз всему больному обществу.

Эпизод с заблудившейся девочкой для писателя – это всего лишь некий камертон, только повод для того, чтобы раскрыть поведение, мысли, истинную суть деревенских жителей, руководителей хозяйства. Как бы это странно ни прозвучало, через эту трагедию он испытывает их, кладет на весы совесть и человечность, устраивает им экзамен на эту самую человечность. Люди заняты своими повседневными делами, никому не хочется под проливным дождем бродить по лесу в поисках девочки. Да и из тех, кто вышел, большинство толком не ищет девочку, ходят только для успокоения своей совести, чтобы потом сказать себе, семье девочки, соседям, односельчанам: я тоже выходил искать. Подростки, к примеру, походив по лесу, покричав, порезвившись, просят отпустить их домой – им хочется посмотреть по телевизору четвертую серию фильма про Штирлица, ее должны показать в семь часов вечера. Милиция тоже особо не озабочена потерей ребенка: «У нас работы много, ждите», – отвечают. Так проходит первый день, затем проходит второй… Только один человек, старик Хафиз по прозвищу Министр, обеспокоен случившимся. О заблудившейся девочке он узнает лишь на третий день и поднимает всю деревню, переходя от дома к дому. Но встречает равнодушное противодействие со стороны односельчан. «Пусть этим занимается начальство», – говорит один; «Пустое дело, тут армия нужна, к солдатам надо обратиться», – считает другой. «Конечно, очень жаль девочку, но что же мы можем сделать? Оставить все и броситься всем в лес, что ли?» – говорит третий односельчанин. Четвертый и вовсе прогоняет старика Хафиза со двора. Не мешай, мол, не видишь, дрова колю…

А вскоре находится и готовая причина: проходит слух, что девочку украли бездетные люди, и даже находится старушка, которая якобы видела, как девочку посадили в машину и увезли. Так вот же, увезли, украли, значит, нечего и искать в лесу. Таким образом, через трагедию одного человека писатель показывает социальную трагедию общества, через портрет одного человека рождает коллективный портрет деревни, района, а значит, и всего общества.

Равнодушие к судьбе человека в повести открывается во всей своей обнаженности, как будто сняли прикрывающую непристойные места одежду – сразу стали видны все изъяны их тела, вся их ущербность, увечность, искалеченность, все поразившие их болезни! Что произошло с людьми, почему беда соседа не смогла стать общей бедой всех людей? Почему в беде осталось полагаться только на распоряжение начальства, на пожарных, милицию, армию? В этом месте вспоминаются сказанные Василием Шукшиным незадолго до смерти слова: «Что с нами происходит?!» Никого в повести не назовешь убийцей – и все вместе сделали все, чтобы убить…

Когда автор пишет о своей родине, об ауле, то он не «воспевает труженика села» – он болеет за него. Болеет от того размыва нравственности, который можно определить словами киргизской пословицы, которую как-то привел Чингиз Айтматов и которую можно перевести примерно так: «Больше сытости – меньше совести». И в повести «Непогодь» один из героев с болью говорит: «Мы думали, когда придет сытость, придет достаток, люди потянутся к книге, а они потянулись к бутылке...»

«…В их краю золотоискателей называют “старателями”. И даже башкиры пользуются этим русским словом – настолько точно определяет оно суть этого дела. Этим словом хотелось бы определить и талант этого человека. Не искательство, не надежда на легкую удачу лежат в основе его творчества. Он шел, докапывался, догрызался до своей золотоносной жилы. И если даже сейчас пишется ему вроде бы легко и на зависть ритмично, в основе его вдохновения – выстаранное, выстраданное...» (Ильгиз Каримов, «Литературная Россия». Старатель. 16 января, 1987 г.).

Кажется, что повесть не оставляет нам никакой надежды. И все же в этом нашем безнадежном, темном царстве есть светлый луч. Этот луч – сама повесть, этот луч света – автор, которому хватило смелости сказать читателю то, что он хотел сказать. Да, автор бросает своим современникам тяжелое обвинение – он уличает их в равнодушии, бессилии. Когда есть такие писатели, как Талгат Гайнуллин, считающие своим гражданским долгом при первых звуках призыва, набата показать обществу смертельную опасность того или иного явления, можно надеяться, что еще не все потеряно, что люди примут беду соседа как свою, а значит, надежда на совершенное общество тоже еще не пропала.

«Незамысловатый и страшный в своей простоте и даже обыденности случай рассказан автором не для того, чтобы пощекотать нервы читателя. Писатель испытывает нравственное состояние современного общества “слезинкой ребенка”, что и раньше делала русская литература, и исход этого испытания оказывается более чем печальный… Равнодушие к судьбе ближнего, беспробудное пьянство, нежелание работать и бесхозяйственность – это и есть главные приметы непогоди...»

Это отрывок из статьи известного критика А. Михайлова, опубликованной в газете «Правда». А другой критик, А. Турков, об этом произведении пишет так: «“Непогодь” – это вещь, где речь идет о людском равнодушии, подобно распутинскому “Пожару”, возбуждает беспокойные, бередящие мысли не о каких-либо верхах, которым мы нередко торопливо переадресовали все упреки и претензии, а о самых что ни на есть рядовых граждан...»

«...Девочку нашли. Но только через месяц. Вернее, нашли только кости. В пяти километрах от деревни, совсем не далеко от второй фермы. Пастух Сабит собирал малину и наткнулся на кости. Ребенок дополз до расположенных возле Сухой речки отвалов отработанной породы прииска, но подняться на них у нее, видимо, сил не хватило. Если бы прошла через эти не такие уж и высокие заросли ольхи, черемухи, вышла бы прямиком к пастухам… Ее опознали по желтой куртке, резиновым сапогам. Оба сапога были на одну ногу...»

Вот такой потрясающий финал.

В романе «Братья Карамазовы» Федора Достоевского один из братьев, Иван, отказывался от мировой гармонии, если она будет построена на слезинке ребенка. Оба резиновых сапога девочки из «Непогоди» напоминают страшные слова одной белорусской женщины из романа Алеся Адамовича «Я – из огненной деревни», сказанные мальчику: «Сынок, мой сынок, зачем ты ботинки резиновые надел, зачем обулся в эту резину? Твои же ножки долго гореть будут. В резине...»

И «окаянные дни» миновали, и время уже другое, нет войны, жизнь, казалось бы, устоявшаяся, налаженная, тихая, размеренная, мирная. На фоне рапортов о победах в социалистическом труде, взятых высоких обязательствах в лесу, заблудившись, умирает пятилетняя девочка, значит, на слезах ребенка гармонию мира построить невозможно...

Писатель не винит в трагедии кого-то конкретно. Взвалить всю вину на одного человека и призвать его к ответу, наказать и успокоиться – это был бы самый легкий путь. Автор выбирает другой путь: постепенно разматывает клубок событий, в которых виноваты все. В чем причина трагедии? В пьянстве, которое погубило пастуха, отца девочки, передовую доярку, мать девочки, привело в негодное состояние председателя колхоза? Или в мелочах жизни, повседневной суете, в формализме, которые свели на нет великие мечты, великие планы?

Звенья цепи трагических событий нанизываются и следуют друг за другом: мама девочки падает в кормозапарник и, обварившись, умирает, отец по причине пьянства не пошел на работу, остался дома, хватился девочки только вечером, когда укладывал детей спать. У председателя колхоза свои заботы: не хватает техники, людей нет, из района каждое утро требуют отчет-сводку о текущих делах, надои молока на ферме снижаются. В итоге поиски Гульнары организовывают только на третий день после ее пропажи. А девочка в это время была уже мертвой…

Повесть – это беспокойство и тревога за беспечность начальников всех рангов, начиная от руководителя государства до председателя колхоза, до заведующего фермой, за судьбу страны, за безразличие живущих в этом обществе людей друг к другу, за потерю ими человечности, за черствость их душ и предупреждение об этой беде.

В смерти Гульнары мы все виноваты…

 

13

 

Родившиеся из трех встреч с Талгатом-агаем разговоры вылились в одно большое интервью – в первый вариант, просмотренный главным редактором и исчирканный его красным карандашом, внес существенные правки, добавления, новые вопросы. Довольно большим по объему получился материал. Отдал на вычитку заведующему отделом. Сабур-агай отредактировал, причесал, но особых претензий не высказал, бросил лишь свое привычное «бара» и вернул. Занес ответственному секретарю. От него узнал хорошую новость: переведенный мной рассказ главный редактор прочитал, с удивлением произнес, что это очень хорошая вещь и перевод не плохой, одним словом, одобрил, поставил свою могущественную, волшебную подпись и велел запланировать в ноябрьский номер. Конечно, не обошлось и без правок тем самым красным карандашом, но в этот раз их было меньше. Для меня это была большая радость – первая моя большая работа оценена положительно. Теперь осталось надеяться, что и интервью будет принято так же благосклонно.

А я между тем продолжаю читать рассказы и повести Талгата-агая, некоторые даже перечитываю, в букинистическом отделе книжного магазина за Центральным рынком нашел еще одну вышедшую в Москве его книгу. Как и прежде, продолжаю заносить в общую тетрадь возникающие в процессе чтения свои заметки, соображения, размышления. В эту тетрадь попадают и не вошедшие в беседу мысли, некоторые высказывания писателя. К следующему году в расчете на май-июнь планирую перевести одну из его военных повестей. Уже подобрал. Если хватит сил, хочу попробовать написать и большую статью в целом о его творчестве. Когда выйду на защиту кандидатской диссертации, мне понадобятся публикации.

 

* * *

 

Время подписки, работы в редакции невпроворот. Оказывается, последние четыре месяца года здесь называют посевной кампанией. Едва ли не каждую неделю выезжаем в города и районы, встречаемся с местным начальством, в школах с учениками и педагогами, в сельских клубах с населением, рассказываем о журнале, агитируем подписываться. Бывает, что в такие поездки выезжаем целой группой – редакционные работники, представители Союза писателей, министерства печати. Нас, журналистов, министерских чиновников, в целом встречают тепло, доброжелательно: задают вопросы, иногда просят написать о том, об этом, поднимают социальные проблемы, указывают на недостатки, бывает, что и благодарят. Мне, недавно начавшему работать в редакции, такие живые встречи интересны, познавательны, полезны, я узнаю, чем живут люди, что их беспокоит, и проникаюсь пониманием того, что печать способна делать большие дела.

В один из дней, посмотрев в блокноте расписание лекций в университете, решил узнать, как у Талгата-агая дела, и позвонил ему на кафедру. Расчет был верен – оказался не на лекции. После обмена приветствиями он сказал, что хотел бы со мной встретиться, попросил заглянуть к нему после работы, если смогу. «Неужели снова что-то случилось?» – с тревогой подумал я. Он ведь просто так никогда не приглашает.

– Во всем ищут подвох, – сказал он сразу после того, как я вошел в его комнату. – Предложил студентам в качестве дополнительного материала изучить творчество известного ученого. А они взяли и пошли жаловаться на кафедру. Якобы этого автора нет в программе, почему преподаватель сует нам его силком, где мы найдем эти книги. Я стараюсь объяснить им шире, побольше информации вложить в их головы, а им лишь бы не учиться. В наше время студент был другой, если давали задание, сидели и читали ночами, рыскали в поисках нужного материала, книг по библиотекам, по магазинам. А эти? Скажи, вчерашний студент, почему так?

– В этом случае ничего не могу сказать, Талгат-агай, может, это происки все тех же девчат? – сказал я после долгого молчания, не зная, что ответить.

– Этот вариант тоже возможен. Похоже, тут кто-то руки приложил – мой приезд сюда кому-то, кажется, явно не понравился.

– А с тем товарищем, который вас сюда пригласил, не пробовали поговорить?

– Говорил, да он отмахнулся, не обращай, говорит, внимания, в их среде, мол, не без чудаков, если на каждого из них начнешь нервы тратить, тут же поседеешь.

– Я тоже так думаю, зря вы близко к сердцу принимаете все это, здесь и вправду нет оснований для беспокойства, – сказал я, чтобы хоть как-то успокоить агая. – Если на кафедре не будут поднимать шума, продолжайте работать как ни в чем не бывало. Жалоба у них не в письменном виде же была, наверное?

– Вроде устно только, если была бы бумага, показали бы.

– Нет бумаги, нет и проблемы. Поговорят и перестанут. Всем не угодишь.

– Самое поразительное, как это восприняли на кафедре: зачем вы даете им задания сверх программы, они же все равно не будут читать, и потом, разве вам больше всех надо, инициатива наказуема, сказали коллеги-преподаватели. Удивительно. Как с таким подходом можно подготовить хороших, серьезных специалистов?

Мы еще долго говорили с Талгатом-агаем на эту тему. По большому счету я понимаю и принимаю такое его поведение, его стремление дать как можно больше знаний желающим учиться студентам заслуживает похвалы и уважения, однако мы уже так привыкли жить в зажатых рамках, как лошадь между двумя оглоблями, что не можем выйти за них, и почему такая активная жизненная позиция не нашла понимания на кафедре, было непонятно. Другая непонятная вещь: почему третьекурсники пошли на такой шаг. Не пошли же они всем курсом жаловаться, наверняка несколько человек мутят воду, а их, в свою очередь, подзуживает, скорее всего, кто-то из преподавателей. Разумеется, обо всем этом я Талгату-агаю не стал говорить, не хотелось, чтобы пало подозрение на его коллег-преподавателей с кафедры. Пусть думает, что это дело рук какого-нибудь маменькиного сыночка либо отпрыска большого начальника. Эту мысль я и пытался внушить ему.

 

14

 

Несмотря на то, что наступила мирная жизнь, в своих произведениях писатель не может забыть впечатления прошедшей войны. Описанное в рассказе «Сто шагов на войне» чувство живет в душе не только ее участников, бывших бойцов, но и тех, кто был в тылу, им периодически вспоминаются все пережитые трудности, эти воспоминания мучают их, не дают покоя. Война снится героям произведений писателя, они проводят бессонные ночи. Война – мерило совести, лакмусовая бумага, выявляющая кто есть кто, барометр показа характера. Примером подтверждения моих рассуждений могут служить рассказы «Медаль», «Мать и дитя», «Песня», «У родного порога», «Узбек», «Три процента», «Шамсутдин и Шамсура», повести «Черное поле», «Ворота».

Повесть «Ворота» – это песнь, гимн духовной красоте, верности, самоотверженности башкирских женщин. Героиню повести Нурию можно поставить в один ряд с образами картин «Три женщины» Ахмата Лутфуллина, «Джоконда» Леонардо да Винчи, «Мать» Александра Дейнеки. Отличие здесь только в следующем: в картине художника образы женщин изображаются, как того требуют правила, каноны изобразительного искусства, то есть каноны портрета, в статическом плане, а в повести они даются, как того требуют каноны изящной литературы, в движении. Образ главного персонажа повести – Нурии – можно приравнять к образам упомянутых художников, только, как я уже сказал, он создан в другом формате, в ином жанре, с помощью других изобразительных приемов.

«Ворота» – это описание, разделяющее нынешнюю и прошлую жизнь, как будто на внутренней, дворовой стороне сегодня, а на внешней стороне, с улицы вчера, это символ любви Нурии и ее погибшего на войне мужа Бахтияра, символ вещи, сделанной руками воина, его душевной теплоты – и в то же время символ того, что он уже никогда не откроет эти ворота, символ-ворота его несогласия с тем, чтобы Нурия связала свою жизнь с другим человеком. Этот символический образ писатель очень умело обыгрывает – в этом смысле его фантазия и мастерство поразительны! В одном из писем Бахтияр пишет, что видел сон, в котором он не смог зайти домой, потому что ворота были заперты изнутри. Сон – это знак, намек на то, что он никогда не сможет вернуться домой. Так оно и случится: он не придет с войны. Через много лет Нурия видит этот же сон: пока она возится с задвижкой ворот, пытаясь открыть их, вернувшийся с войны Бахтияр уже успевает уйти. После этого сна бедная женщина в течение десяти лет (!) не запирает на ночь ворота на задвижку. Спит она чутко, все время думая: вот сегодня, не сегодня, так завтра он обязательно вернется и не сможет открыть ворота. Все эти десять лет она толком и не спит, просыпается, вздрагивая от каждого шороха, пристально всматриваясь через окно на ворота. Попробуй-ка жить столько лет в таком состоянии! С ума можно сойти. О, эта верность женщины, талант уметь ждать.

Образ Нурии – это клубок чувств, глубоких дум и переживаний, страданий и сомнений, надежд и гнева, обид и радостей. Немного тронутый умом Анвар несколько раз обманывает ее ложным сообщением о возвращении Бахтияра. Может, и не специально, а искренне. Позднее, уже зная, что обманута, все равно верит Нурия, думает: нет, пойду, а вдруг в самом деле вернулся, зайти же не сможет, и спешит домой. Но только все впустую, в который раз уже впустую.

И тут вновь невозможно не восхититься мастерством писателя. Через эти обманы, несколько раз повторяющиеся, он испытывает силу характера Нурии – кто знает, а вдруг она сдастся, сломается, возьмет и выйдет замуж за сватающегося к ней председателя райисполкома или же за пришедшего к ней домой старика Зайнуллу, перед таким испытанием ставит ее. Но нет, не попадает Нурия в расставленные автором капканы, минует их успешно и сохраняет верность Бахтияру. В конце повести, в очередной раз обманувшись и на крыльях прилетев домой (также хорошо задуманный писателем образ, периодически добавляющий горечи в светлый образ Нурии), она, наконец, понимает: оказывается, она ни на минуту не забывала о своем Бахтияре, ничуть не насытилась любовью, ожиданием! Все это время она жила с открытыми воротами, счастливая мыслями и чувствами, что муж ее вот-вот вернется. И только теперь до нее доходит, что она ни с кем не сможет жить семейной жизнью. Значит, все эти годы она жила мечтой дождаться Бахтияра, эта мечта и делала ее счастливой…

Если бы я был художником, обязательно написал бы портрет Нурии густыми красками. И этот портрет был бы ничуть не хуже портретов Ахмата Лутфуллина, Александра Дейнеки, Леонардо да Винчи. Я бы, наверное, изобразил ее немного грустной, с умным взглядом, маленькими, полными любви губами, тонкими морщинками на лбу, в волосах легкая седина. Несломленная, физически сильная, постаментом стоящая у раскрытых ворот…

У Талгата-агая есть стихотворение на русском языке «Героическим женам войны», и оно как будто посвящено таким, как Нурия, всем героическим женщинам, не дождавшимся своих мужей.

 

Ветер куражился на дворе,

Скулил и смеялся под окном.

Это было давно, было в январе,

Это было в ауле одном.

Это не выдумка и не сон,

В лютом холоде гаснущего дня

Воплям бурана в унисон

Кто-то горько плакал у плетня.

Это Зифа, солдатская жена,

Получила бумажку, а там печать.

Хотя прочесть была должна,

Но не решилась прочитать.

Лишь вечером, когда уснули дети,

В беспечных играх день проводив,

Сальной плошки в тусклом свете

Прочитала слово «погиб».

Это не плач, не вопль, не стон,

А это крик оставшейся без надежды.

Как будто увидела гроб.

И чтобы не нарушить детский сон,

Без платка и теплой одежды

Бросилась вон, в мороз и сугроб.

Ветер куражился, стужа снегом

оконными ставнями гремя.

Женщина плакала, и вместе с нею

Плакала вся земля.

Дети спали в теплой избе,

Не ведая своей судьбы.

Им снились зеленые луга,

Им снилась радуга-дуга.

Утром люди вышли на свет,

Ночную непогоду кляня.

И женщину, вмерзшую в снег,

Увидели у старого плетня.

Лицо ее белело, словно гипс,

Льдинками застыли зрачки.

Синюю бумажку со словом «погиб»

Сжимала в мерзлом кулачке.

Это было давно или приснилось,

Когда ветер куражился за окном.

Тогда была война, лютовала зима,

Это было в ауле родном.

 

15

 

Прошла очередная редколлегия. Главный вопрос повестки – обсуждение двух последних номеров этого года. Ответственный секретарь доложил, что подготовлен пока примерный перечень будущих материалов, возможно, сказал он, будут изменения, затем, раздав список основных, наиболее важных и серьезных подготовленных материалов членам редколлегии, подробно рассказал об их содержании. Когда очередь дошла до произведения Талгата-агая, хотя там и не было написано, что я автор перевода, члены редколлегии почему-то заинтересовались именно моей работой. «Интервью с писателем в основном готово, я его прочитал, предлагаемый в номер рассказ переведен нашим джигитом, молодым сотрудником, а интервью поставим либо в декабрьский номер, либо уже в следующем году, посмотрим», – сказал главный редактор. Однако эта информация не устроила некоторых членов редколлегии. Один заметил, не слишком ли часто его давать в каждом номере, второй изъявил желание прочитать интервью, третий – переведенный рассказ. Главный редактор велел прямо сейчас сделать копии этих материалов и вручить их членам редколлегии, ответственный секретарь тут же пошел выполнять это распоряжение.

Затем один из членов редколлегии вспомнил о прошедшей в библиотеке той самой встрече с Талгатом-агаем и спросил, был ли кто-то из сотрудников редакции на этой встрече. «Как же, конечно были, мы не могли пропустить такое мероприятие, вот наш молодой джигит как раз там и был, пусть и расскажет, как дело было», – сказал главный редактор и посмотрел на меня. Я рассказал, какие вопросы были заданы писателю, каким образом он на них отвечал, заметил, что народу в библиотеке было много, обрисовал атмосферу встречи. Другой член редколлегии, хотя и не был на той встрече, довольно критично высказался о ней, якобы писатель вел себя там неподобающим образом, слишком горячился, спорил с участниками, да и ответы его были неубедительными. Мне пришлось продолжить свой рассказ и объяснить этому товарищу с бревном в глазу, как на самом деле проходила встреча. Только после этого успокоились. А иначе уже готовы были вытащить свои грабли, шайтаны.

Удивительное дело, когда заходит речь о личности Талгата-агая, либо о его творчестве, все это воспринимается людьми с настороженностью, любая положительная информация отвергается, не принимается. Причины этого странного явления стали мне более-менее ясны после разговора с двумя известными писателями.

Первым, к кому я обратился с просьбой написать что-нибудь о Гайнуллине в связи с приближающимся его юбилеем, был пишущий также на русском языке наш башкирский поэт, прозаик, переводчик. «Меня заинтересовало творчество Гайнуллина после того, как увидел в московских изданиях его фамилию, она присутствовала во всех толстых журналах, печатали его все едва ли не наперегонки, решил прочитать одну из его повестей, «Атаку», прочитал, и она мне не понравилась, а читать другие у меня времени нет», – ответил этот литератор. Если уж не понравилась одна из самых сильных повестей Талгата-агая…

Второй писатель заявил: он не наш, чужой. Дальше говорить с этим товарищем уже не было никакого смысла.

Вот так. То ли элементарная зависть, то ли есть какие-то другие неизвестные мне причины, ничего непонятно. Как сказал один поэт, литературный майдан широк, просторен, всем хватит места, чем разнообразнее цветы, тем луг выглядит прекраснее. А некоторые из агаев почему-то совсем не хотят, чтобы этот луг выглядел красиво.

Очередной мой поход в университет был рассчитан на встречу с научным руководителем, и с Зульхизой хотелось повидаться, а заодно заглянул и к своему другу-аспиранту, где меня ждала странная неожиданность. Пригласив из кабинета в коридор, аспирант поведал, что над Талгатом-агаем снова сгущаются тучи, кажется, в этот раз повздорили с заведующим кафедрой. «Да что же в этот раз-то случилось?» – спросил я в недоумении. «На этот раз все намного серьезнее и сложнее, – рассказал друг, – у нас же есть один запойный преподаватель, неделями квасит, зашел как-то вечером в общежитие к Талгату-агаю и начал разглагольствовать, всякую ахинею нести. А когда понял, что агай не нальет ему ни чаю, ни рюмку, начал открыто просить у него водку. Агай говорит, я не пью, поэтому дома спиртного не держу. А тот все не унимается, агай взял и выставил его за дверь. Когда возвращался домой, нарвался на шпану, те его избили. Три дня на работу не выходил, с кафедры пошли к нему домой, а он им заявил, что заходил к Гайнуллину и тот его якобы избил. Заведующий кафедрой пригласил к себе Талгата-агая для объяснений. В итоге, видать, разговор был нехороший. А тот запойный ходит как ни в чем не бывало. Убедил, значит, приятели же.

Удивлению и возмущению моему не было предела. На кафедру даже не стал заходить. Наверняка Талгата-агая там нет, а если есть, то не стоит портить ему и без того плохое настроение, может, сам позвонит. После таких известий и с Зульхизой расхотелось встречаться.

 

 * * *

 

Пришла слякотная, темная осень. Зарядили дожди вперемешку со снегом, похолодало, по ночам завывает ветер. На улице неуютно. Выйдешь – обязательно ноги промочишь. Без плаща, зонта невозможно ходить. Но выходить все равно приходится, и через некоторое время ты примиряешься с этой непогодью, забываешь, уже и не замечаешь ее, вливаешься в потоки машин, людей и окунаешься в повседневные заботы.

С тех пор, как я побывал в университете и узнал о неприятной истории, произошедшей между Талгатом-агаем и скандальным преподавателем, прошла неделя. Агай сам не позвонил. Тяжело было продолжать ходить в неизвестности, и, рассчитав время окончания лекций, я отправился к нему. Зашел на кафедру, а там говорят, что он заболел, вот уже четвертый день его нет. Пошел в общежитие. К двери агай подошел не сразу, но все же открыл. И в самом деле, кашляет, горло обмотано полотенцем, в пижаме, небритый. Понятно, что без настроения. «Температура сегодня только упала, три дня ходил на работу в больном состоянии, надо было уйти сразу, как только началось недомогание», – невесело встретил меня Талгат-агай.

– Что же вы не позвонили, я бы в аптеку сходил, лекарства принес.

– Купил уже кое-что, благо, аптека оказалась совсем рядом. Настой трав пью.

– А кушать?

– Аппетита никакого нет из-за болезни, все больше горячий чай, травы.

– Давайте я в магазин схожу?

– Нет, не надо, если уж очень понадобится, попрошу кого-нибудь из студентов.

После настойчивых уговоров Талгат-агай все-таки сдался, и я побежал в магазин, принес целый пакет продуктов первой необходимости. Агай поставил чай.

– Пару дней назад ноги сильно промочил, замерз, вот отсюда, похоже, и последствия. Думал, само пройдет, не прошло, пришлось перейти на постельный режим.

Настроение у агая немного поднялось, но беседа не клеилась. Поэтому я не стал заводить разговор об инциденте. Поговорили на незначительные темы, и я засобирался домой. Возле порога у двери он сказал:

– Декан сказал, что в следующий четверг зайдет ко мне на лекцию, хочет послушать. Если в самом деле зайдет, он ведь не один придет, обязательно увяжутся за ним несколько человек из деканата, с кафедры. Испытывают, проверяют на профпригодность, наверное. Если сможешь уйти с работы, приходи, должно быть забавно, – грустно произнес он. – Оказывается, в вузе, как и в школе, тоже есть такая практика, не знал.

Я тоже до сих пор никогда не слышал и не видел, чтобы сам декан заходил на лекцию к преподавателю. Хорошо, если выздоровеет до четверга.

– Вы же болеете…

– До этого, надеюсь, встану на ноги. Нет ли у тебя какой-нибудь книги Рами Гарипова?

– И не одна, несколько его книг есть.

– Принеси-ка в следующий раз, вдруг захотелось перечитать.

– Хорошо.

 

16

 

Мое знакомство с Зульхизой получилось несколько забавным и даже смешным. На третьем этаже главного корпуса университета, где мы учились, есть киоск, там продают газеты, журналы, канцелярские принадлежности и другие нужные для учебы разные мелочи. У меня вошло в привычку каждый раз, проходя по коридору, останавливаться там – что-нибудь да понадобится. Однажды вот так же остановился возле киоска и увидел двух спорящих между собой незнакомых мне девушек. В руках у них две книги, и они никак не могут определиться, купить или нет: одна говорит, эту книгу велели прочитать, другая – нет, не эту, другую. Прикинувшись, что якобы высматриваю через стекло киоска нужную мне вещь, внимательно прислушиваюсь к их разговору. В руках учебное пособие московского автора для студентов первых курсов по теории литературы. В свое время мы тоже учились по этому пособию, в первом семестре сдавали зачет, во втором – экзамены. Обращаются друг другу по именам – Аниса и Зульхиза. Та, что Зульхиза, говорит, что купит эту книгу. Аниса же отказывается покупать, мотивирует это тем, что если уж сильно понадобится, возьму у тебя почитать, а если покупать, то и денег не напасешься.

Решив, что не очень удобно и дальше подслушивать, вмешиваюсь в их разговор:

– Зульхиза права, берите, нужная книга, она вам не только на первом курсе, но и в дальнейшем понадобится, в этом учебном году по теории литературы придется сдавать и зачет, и экзамен.

Девушки сразу же повернулись ко мне и едва ли не одновременно произнесли:

– Откуда знаете?

– Знаю. Два года назад проходил этот предмет.

Черные, как спелая смородина, глаза Зульхизы смотрели на меня в упор. Я всем нутром ощутил, как стрелы этого взгляда вонзились в мои глаза.

– Тогда берем, – решительно заявила Аниса. – Уговорил. – Она выхватила одну книгу из рук подруги, которая все еще стояла в растерянности, и сунула ее продавщице. И только после этого Зульхиза, сказав, что тоже берет, протянула деньги в окошко киоска.

Хотя и занимались в одном здании, две недели я не мог встретить Зульхизу. Можно было, конечно, найти группу, в которой она училась, но я воздержался, не хотелось быть навязчивым. А между тем забыть ее никак не мог. Перед моими глазами все время были ее глаза-смородинки, зачесанные в обе стороны длинные волосы, алые губы. Я беспокоился, как бы она не отрезала свои длинные косы, как это обычно делали приехавшие из деревни в город девушки. Все это время – и в коридорах университета, и переходя из аудитории в аудиторию, и в общежитии, и даже по дороге на учебу, и возвращаясь с занятий, я все время высматривал девушек с косами в надежде, не встретится ли она.

Встретились мы вновь спустя только две недели. И снова, как ни странно, возле того же киоска.

– Опять велели купить какую-то книгу? – спросил я у рассматривающей содержимое киоска девушки.

Вздрогнув от неожиданности, она повернулась ко мне. Смородинки вспыхнули, на губах появилась улыбка, лицо прояснилось.

– Пока еще нет, – ответила она и снова перевела взгляд в окошко киоска. – Ручки, тетради хотела купить. Вот не знаю, какие бы взять? Вы какие покупали, когда на первом курсе учились? Вы что, все время здесь стоите и даете всем советы?

Вот чертовка, у нее и с юмором все в порядке! Помнит сказанное две недели назад! Да не просто помнит, еще и подтрунивает!

– Когда мы учились на первом курсе, мы покупали вот это, – сказал я и, выбрав две общие тетради, фломастер, три карандаша, три ручки, два блокнота, попросил сложить все это в пакет, заплатил деньги и вручил пакет Зульхизе.

Она изумилась, стояла как пораженная – такой дикости, похоже, от меня не ожидала. Спохватившись, начала рыться в своей сумке, видимо, хотела вытащить и вернуть деньги.

– Стоящие на дежурстве никогда денег не берут! – ответил я решительно, не терпящим возражений тоном. – Познакомивший нас киоск свою миссию выполнил. Следующую нашу встречу назначаю на послезавтра у первой колонны возле входа в университет. – Посмотрел на часы. – Точно в это же время! – резко повернулся и был таков. Когда спускался с лестницы, обернулся. Зульхиза стояла на том же месте и провожала меня полным растерянности взглядом.

В назначенный день Зульхиза пришла, немного опоздав к оговоренному времени. Объяснила тем, что преподаватель затянул лекцию. В этот раз две смородинки ярко сияют, на щеках румянец, движения размеренны. На лице – заинтересованность.

– Будем знакомы, – сказал я и назвал свое имя.

– Я знаю, – сказала Зульхиза.

– Откуда? Я же не говорил.

– В общежитии секретов нет, все друг друга знают, как в деревне. А ребята-старшекурсники особенно на виду.

– Что еще тебе известно?

– Кроме имени и того, что учишься на третьем курсе, на данный момент больше информации нет.

Пока не прозвенел звонок на следующую лекцию, поговорили вот так, в спешке, едва ли не на бегу. Когда прощались, я попросил ее ни в коем случае не обрезать косы, что они ей очень идут. Ничего не сказала в ответ, только улыбнулась мило и в знак согласия кивнула головой.

И вот с этого самого дня мы начали назначать друг другу свидания, общаться – так пролетели три года учебы. Не буду говорить о повседневных, обычных в таких случаях жизненных событиях – знакомстве с родителями, друзьями, одноклассниками, расскажу лишь о том, что касается лично самой Зульхизы: она превзошла все мои ожидания – начиная от того самого первого знакомства у киоска – оказалась очень упорной, решительной, серьезной. Училась с большим желанием, с первого же курса все сессии сдавала на «отлично» и получала повышенную стипендию, все курсовые писала вовремя, помимо занятий в аудиториях, вечерами просиживала в университетской библиотеке. Ходила в студенческий научный кружок, делала доклады, участвовала в республиканских межвузовских мероприятиях. Глядя на ее программу, на распорядок дня, я удивлялся, восхищался и грешным делом порой даже опасался, как бы у нее с головой что-нибудь не случилось. Иногда она и от свиданий отказывалась. Ее совершенно не интересовали увлекательные молодежные мероприятия, она жила в своем мире. Когда я признался ей в любви, спокойно сказала: «Я знаю». А когда я окончил аспирантуру и защитился и она тоже завершила учебу, мы договорились пожениться. У нее тоже были намерения поступить в аспирантуру.

 

 * * *

 

Неделя закончилась. Талгат-агай не позвонил. Разболелся, наверное, сильно, значит, не до меня ему. А я ожидал его звонка, чтобы помочь с лекарствами, продуктами, если вдруг понадобится. Сам же не смог к нему вырваться: в выходные ездил домой, в деревню. Первые три дня прошедшей недели прошли в командировке – все та же подписка, будь она неладна. Вечером того дня, как вернулся из командировки, поднялся сильный ветер, разыгрался снежный буран. Лег довольно поздно и тут же заснул, но посреди ночи, вернувшись откуда-то, разбудил сосед по комнате, и я долго не мог заснуть. И все же сон одолел меня. В итоге проснулся поздно. Поскольку спал с перерывами, толком не выспался. Проснулся и долго лежал, не вставая, вспоминая увиденный перед самым рассветом странный сон.

Вижу, будто мы сдаем в школе выпускной экзамен по математике. Мой самый нелюбимый предмет. В билете три задачи, три примера. Сначала пробежал глазами по всем вариантам, понял, что ни в одном из них не разбираюсь. Еще раз прочитал внимательно каждый, все равно не дошло. По спине пробежала холодная волна: если ни один не решу, получается, экзамен не сдам? Значит, на другие экзамены не пустят? Наконец, беру себя в руки, возвращаюсь к первому заданию, вгрызаюсь в него, что-то начинаю чиркать в листках для черновиков. Нет, тщетно, не могу ничего вспомнить. Конечно, все это проходили на уроках, решали такие задачки и контрольные писали, но вот теперь все забыл, черт побери! Оставил этот вариант, принялся за другой. Но и этот невозможно решить. Третий… Посмотрел исподлобья вопросительно на соседа по парте Шаймурата, как бы прося у него помощи. А он едва ли не лег на парту и шпарит, в мою сторону даже не поворачивается. Но даже если бы повернулся, помочь мне не сможет – у него вообще другой вариант. Когда понял, что никто не сможет помочь и не поможет, сердце заколотилось еще сильнее. Прощай, головушка, с плеч долой!

Учительница начала ходить по рядам, посматривая на бумаги учеников, возле меня тоже остановилась – видно, заметила, как я растерянно зыркал по сторонам, и, направив свой указательный палец с ярко накрашенным ногтем в первый вариант задания, начала производить им какие-то манипуляции. Нет, ничего не могу понять, хоть ты тресни. Сообразив, что я ничего не понимаю, учительница двинулась дальше, подумала, наверное, этому тупоголовому бесполезно что-то объяснять. Да и что она могла сделать, не решать же вместо меня эту задачу, на заднем ряду сидят члены комиссии, они строго следят за каждым движением не только учеников, но и ее, учительницы.

Кое-кто уже начал сдавать свои работы. Счастливые люди! Из двух часов, отведенных на решение вариантов, половина уже миновала, может, и больше. Я снова начал что-то чиркать в черновиках, пусть увидят, что я не сидел сложа руки, старался, решал, да только не смог распутать этот клубок. Может, за эту мою старательность и поставят тройку, а большего мне и не надо. Учительница вновь подошла ко мне и пристально посмотрела на написанное мной, помотав пальцем туда-сюда, дала понять, что решение неверное. Да я и сам знал, что неверное. Когда отошла от меня, я обернулся и посмотрел ей вслед: она мотала головой…

Вдруг со стороны доски на мое лицо упал лучик света, как будто кто-то решил поиграть с помощью зеркальца солнечным зайчиком, направив его прямо в мои глаза. В детстве мы частенько так играли, шутили дома и на улице, направляя с помощью зеркальца друг другу в глаза солнечные зайчики. В удивлении поднял голову. Смотрю, а на черной доске – о чудо! – из-под белого мела начинают появляться цифры! Они пишутся, и без звука, как будто титры в кино, смещаются в правую сторону. Сначала не понял, в чем тут дело, какая загадка таится в этих цифрах, и тут до меня дошло, что это решение вариантов задач моего экзаменационного билета. Не раздумывая, я начал быстро переносить все увиденное на доске в свои листки. Вниз, к бумаге, голову даже не опускаю, иначе не успею записать. Первый вариант уже решен, второй, третий… И вот таким образом решение всех шести вариантов – трех задач и трех примеров – появилось на черной классной доске и исчезло. Я вздохнул облегченно и осторожно оглянулся по сторонам: нет, никто на доску не смотрел, значит, никто не заметил, как я все списал!

Все списанное с доски я переписал с черновика в чистые листы, а сам все никак не возьму в толк, откуда мне привалило такое счастье, волнуюсь, спешу. Еще раз проверил. Кажется, все верно. Теперь уже и решение как будто вспомнилось. Учительница в третий раз подошла ко мне, тоже волнуется, переживает, это и понятно, ведь если я не смогу решить задачи и примеры, значит, скажут ей, не смогла должным образом объяснить предмет. Долго смотрела на мои листки. Я чувствовал, что она не верит. От стыда опустил голову. А она все стоит, не уходит, тогда я поднял голову и уперся в полный недоумения и удивления ее взгляд, который говорил: когда же ты успел, только же ничего не было? Потом улыбнулась, кивнула головой и поставила свой тонкий указательный палец на бумагу. Значит, все правильно решил!

Я сдал свою работу и вышел из класса. В эту минуту не было на свете человека счастливее меня.

 

* * *

 

Когда я вошел в самую большую на факультете аудиторию, она была уже почти наполовину заполнена. Выбрал место ближе к середине. Здесь собрались не только третьекурсники, но и студенты четвертого, пятого курсов, а также аспиранты, журналисты, мелькали и совершенно незнакомые лица взрослых людей. И откуда, скажите, узнали? Зульхиза тоже была здесь, обменялись только взглядами. За пятнадцать минут до начала лекции в аудитории уже не было ни одного свободного места. Растянулись вдоль стены, возле больших окон на противоположной стороне, даже в проходах стояли. Наконец, перед самым началом лекции, в сопровождении нескольких преподавателей кафедры вошел декан. Они сели в оставленные для них в форме амфитеатра свободные места первого ряда.

На душе у меня было неспокойно, я боялся за Талгата-агая, как в тот самый первый раз, когда встретил его в длинном коридоре университета. Тревога нарастала во мне с того самого дня, когда он сообщил о желании декана посетить его лекцию, и вот сейчас эта тревога достигла последней своей фазы. Лишь бы агай не растерялся, молился я про себя. Если растеряется, проявит мягкость – все, точно съедят.

Прозвенел звонок. Гул в аудитории начал понемногу стихать. Студенты вытащили ручки, на парты легли тетради. Вот одна из створок высокой белой двери медленно открылась и в аудиторию неспешным шагом вошел Талгат-агай. Мне показалось, он обессилен и дверь с трудом открыл. На нем был тот самый хороший костюм, в который был одет в первую нашу встречу, в галстуке, поверх белой рубашки пуловер, на ногах – зимние ботинки на толстой подошве. Лицо осунулось, щеки впали – последствия болезни. И тем не менее движения уверенные. Потертый портфель положил на стол, вынул оттуда журнал, пластиковую бутылку с минеральной водой, подтолкнул очки, взглянул в зал.

– О, как вас сегодня много! Если бы на каждую лекцию так дружно ходили, как было бы здорово, – улыбнулся он. – Простите, несколько последних лекций не смог провести, пропустил из-за болезни, сказали, что были замены на другие пары. Впредь никаких замен не будет.

Не растерялся. Движения плавные, голос ровный. То, что извинился перед студентами и назвал причину пропущенных лекций, для нас тоже новость. Я, например, не помню, чтобы кто-то так оправдывался, извинялся перед студентами. Думаю, что такое поведение преподавателя только прибавляет ему авторитета и уважения.

– Если мне не изменяет память, на последней лекции мы начали разговор о творчестве Антона Чехова. Тогда мы определили его место в русской литературе, в мировой литературе, его влиянии на них, а также прогрессивную роль его творчества начиная с восьмидесятых годов девятнадцатого века до начала 1900-х годов. Сегодня я хочу представить вам Антона Павловича как рассказчика. Попросил бы вас записывать, поскольку многое из того, что я вам сегодня сообщу, в предлагаемых вам учебниках вы не найдете.

В 1879 году, окончив в Таганроге гимназию, Чехов поступает на медицинский факультет Московского университета. В это время его отец, мелкий лавочник, обанкротившись, переезжает вместе с семьей в Москву. Семья переживает большие трудности, и, чтобы прокормить родителей, родственников, Чехов начинает под различными псевдонимами писать юморески, пародии, маленькие рассказы, зарисовки о разных смешных историях. Все это начинается во время его поступления в университет. Чехов и сам считал, что его литературное творчество началось именно в тот год. Кстати, псевдоним Антон Чехонте придумал ему преподаватель религий Покровский. Произведения Антона Чехова публиковались в журналах «Стрекоза», «Осколки», а в 1882 году он уже подготовил первый свой сборник «Шалость». Однако его не издают. Впоследствии он пишет посвященные маленькому человеку общества классические рассказы «Хирургия», «Хамелеон», «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий». Когда вышли два его сборника «Пестрые рассказы» и «Невинные речи», Григорович определил их как «книги, сделавшие поворот в сегодняшней литературе». Еще один известный критик того времени назвал Чехова «пришедшим в литературу со стороны писателем». В этом есть и какая-то доля правды, потому что он вошел в тогдашний мир литературы внезапно, стихийно. До этого его никто не знал, в печати его фамилия не появлялась. В своих первых произведениях он постоянно смешит, кого-то высмеивает, пародирует, у него много юмора, но глубинных пороков, изъянов, недостатков, социальных проблем в обществе он не видит и не показывает. К примеру, одно из первых его произведений «Письмо к ученому соседу» – именно такое. Одним словом, во время учебы на первом и втором курсах он пишет около пятидесяти рассказов. Очень быстро пишет. Если посчитать, то получается, что на каждый год приходится один том. По сути, в его творчестве не было ученического периода. С первых же произведений он открывает новые жизненные сферы, изображает такие уголки, закоулки жизни, на которые до него не обращал внимания ни один писатель. Показывает торжество прекрасного и на протяжении всей жизни придерживается этого постулата. Чехов – писатель, который никогда не занимался политикой, это не потому, что он равнодушно смотрел на жизнь простых людей, просто он не считал занятие политикой своей жизненной целью. Своими произведениями он служил не власти, а народу.

В середине 80-х годов, спустя примерно пять лет после начала писательства, творчество Чехова претерпевает кардинальные изменения. В этом две причины. Первая в том, что Чехов растет, меняется, совершенствуется, набирается опыта, растет его мастерство, расширяется тематика. Второе – совет Григоровича, который пишет ему: «Вы растрачиваете свой большой талант на написание всякой мелочевки… Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий...» Эти слова упали на благодатную почву, и Чехов, выражаясь современным языком, приступает к написанию серьезных вещей. Конечно, нельзя это понимать буквально, в прямом смысле, что сегодня он писал так, а назавтра начал писать вот так, это процесс медленный и долгий, однако, как я уже сказал, если почитать созданные в конце 80-х годов произведения, эти изменения невозможно не заметить.

Талгат-агай ненадолго прервал лекцию, глотнул воды, прошелся от своего стола до двери и обратно. Я взглянул на сидящих в первом ряду преподавателей. Кто-то из них внимательно слушал, откинувшись назад, кто-то – нагнувшись вперед. Глаза я видеть не мог, но по их напряженным фигурам можно было понять, что слушают они с большим интересом. Посмотрел на Зульхизу. Она улыбнулась мне и подняла вверх большой палец руки.

– Основной жанр Чехова – рассказ, если быть точным, новелла. Новеллист-новатор. Какой жанр определяется этим термином, вы должны знать по предмету теории литературы. В чем же его новаторство? В отличие от своих предшественников-писателей, он не служит никакой партии, далек от революционных идей и героев своих не разделяет по классовому принципу. Его герои – энциклопедия действительности 80–90-х годов, а его творческое кредо – взаимоотношения людей. В обычной жизни никакой политики ведь нет, революционные идеи не поднимаются, есть только повседневные проблемы, заботы. Его персонажи спорят, к чему-то стремятся, мечтают, спотыкаются, ошибаются, любят, портят жизнь себе и окружающим. Однако из этой простой жизни, повседневной обыденности, человеческих взаимоотношений, из интриг, ссор вырастают общечеловеческие проблемы. Не зря же Лесков, прочитав рассказ «Палата № 6», сказал: «Всюду палата № 6. Это – Россия… Палата – это Русь». Это – один аспект Чехова как новеллиста-новатора, другой – он никогда не разделяет своих героев на положительных и отрицательных, то есть не делит характеры, его герои цельны, он раскрывает их в зависимости от попадания в ту или иную ситуацию.

Третий момент, показывающий новаторство Чехова новеллиста, – художественные детали. Это его козырь, самая сильная сторона его таланта. Его детали живые, они повторяются, играют определенную роль в раскрытии характера героя. Они подобны какому-то чуду, тайне. Читайте его рассказы, перечитывайте их, поверьте, получите колоссальное удовольствие. Чтобы увидеть его талант, в первую очередь нужно прочитать «Человек в футляре», «Новая дача», «Дом с мезонином», «Ионыч», «Дама с собачкой», «Крыжовник», «Тоска», «Смерть чиновника». Конечно, некоторые из них должны быть вам знакомы и по школьной программе. А чтобы узнать внутренний мир самого писателя, какими переживаниями, мыслями, думами, драмами он жил, я бы предложил почитать его письма. Сколько в них ума, мыслей, чувств, самоиронии! Получите огромное удовольствие.

Вообще, о Чехове-новеллисте можно говорить много и долго, в целом все творчество, вся его личная жизнь и есть бесконечная новелла. Если коротко, то на этом все. При желании, можно продолжить на следующей лекции, а потом перейдем к его драматургии. Этот жанр тоже своего рода целый мир. По сегодняшней теме будут вопросы?

И почти сразу же взметнулась вверх рука одной из девушек.

– В нашей литературе бытует мнение, что только прозаик, написавший роман, может считаться большим писателем. А у Чехова романа нет. Почему он не писал романов? Не умел или не хотел?

Зал оживился. По рядам прошел шум, появились улыбки, ждущие ответа взгляды то на девушку, то на Талгата-агая.

– Да, это распространенное мнение, но такое утверждение в корне не верно. Каждый рассказ Чехова, особенно написанные в последние годы жизни, а также все его пьесы, как уже было сказано, стоят целого романа. Они очень плотные, экспрессивные, подвижные. Как он сам говорил, краткость – это сестра таланта. Чехов – спринтер, не стайер, то есть короткое дыхание. А раз так, он при всем желании не смог бы написать роман, да и не хотел, он даже гордился тем, что пишет только рассказы. И жизнь ведь у него была короткой, прожил всего лишь сорок четыре года. К тому же, как будто предвидя свою скорую смерть, очень спешил, вел активный образ жизни, много путешествовал. Одна только его трехмесячная поездка на Сахалин чего стоит. У Томаса Манна есть такие слова, сказанные о биографии Чехова: «...трогательнее и привлекательнее чеховской биографии вряд ли сыщется в истории литературы». Очень верно сказано.

Еще одна девушка поднялась.

– Окончившего медицинский факультет университета Чехова мы знаем лишь как писателя, а врачом он работал или нет?

Зал снова оживился. Талгат-агай усмехнулся.

– Работал, еще как работал! Сначала в Воскресенском, затем в Звенигороде трудился, за каждый сезон принимал тысячи пациентов, выступал в судах в качестве эксперта, собирал материал для своей диссертации «Работа врача в России». Когда купил имение в Мелихове, врачебную практику продолжил и там. Построил на свои деньги медпункт, добился, чтобы на станции открыли почту, телеграф, когда в округе распространилась холера, отказавшись от оплаты в качестве земского врача, обслуживал двадцать пять деревень, раздавал больным лекарства. Помимо этого, в Мелихове и в окрестных деревнях построил для крестьянских детей три школы. Принимал активное участие в общественных, социальных делах уезда. Люди на местах, народ, население знали его больше не как писателя, а именно как земского врача, и очень уважали его. Это все его деятельность как врача и мецената. А сколько материала дала ему медицинская практика как писателю! В серии «ЖЗЛ» о Чехове вышло две книги. Автор одной из них Михаил Громов, второй – Валентина Кузичева. Если хотите побольше узнать о том, как он жил в уезде, да и не только в уезде, вообще как он жил, о его активной и хлопотной жизни, я бы вам посоветовал прочитать эти две книги.

В это время кто-то с первого ряда, кажется, это был преподаватель, не вставая, с места вставил какую-то реплику. Я не расслышал, что он сказал, и поскольку не видно было лица, не знаю даже, с какой он был кафедры.

 

Талгат-агай сделал от своего стола в сторону первого ряда несколько шагов и начал говорить:

– Да, все правильно, действительно, в 1901 году Чехов вместе с женой Ольгой Книппер приезжал в Аксеново, в туберкулезный диспансер. В тубдиспансере они пробыли ровно один месяц. Хотя он и выпивал в день по четыре бутылки кумыса, пользы от этого писатель почти не получил никакой. Поэтому он и ехал домой не очень довольный. Позднее он назовет этот месяц ссылкой. Потому что здоровье свое он не поправил, но самое главное, не мог писать. Вот такое событие, связанное с нашей республикой, было в биографии Чехова, – Талгат-агай сделал короткую паузу и продолжил: – Здание этого тубдиспансера, оказывается, до сих пор сохранилось, слышал, что там и музей организовали. Увидеть пока не довелось. Хорошо бы, конечно, побывать там…

Кажется, Талгат-агай испытывал больше удовлетворения не от того, о чем говорил, а потому, что кто-то хотел узнать о пребывании Чехова у нас и спросил об этом. По крайней мере, об этом можно было догадаться по довольной улыбке на его лице.

Прозвучало еще несколько вопросов. На каждый из них, даже на те, что не касались рассказов Чехова, Талгат-агай дал обстоятельные ответы. При этом он рассказал не только о том времени, в которое творил Чехов, но в целом о состоянии литературы в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков. Когда перемена закончилась и прозвучал звонок на другую пару, сидевшие на первом ряду встали. Встали и начали аплодировать агаю. Вслед за ними поднялся весь зал и все тоже начали хлопать. Не ожидавший такого зрелища, Талгат-агай растерялся, некоторое время не мог даже сдвинуться с места. Затем довольно улыбнулся, взял со стола портфель, воду и двинулся к двери. За ним последовал сначала первый ряд, потом весь зал.

Ветер на улице утих, с неба медленно падали крупные снежинки…

 

* * *

 

Мое интервью, основательно переработанное, добавленное, расширенное, – последний вариант, главный редактор прочитал, поставил свою могучую, всесильную подпись и передал ответственному секретарю. «Любуйся своим материалом, главный поставил печать», – такими словами встретил меня утром ответсекретарь на работе. Ладно, говорю, очень хорошо, обрадовали. Но у самого начальника штаба редакции вид был не очень радостный: когда я передал Талгату-агаю его просьбу посодействовать в публикации его стихов в московской «Литературной газете», он сказал: «Как же посодействую, если я здесь, а не в Москве?», на что начальник мой, кажется, обиделся, я так и не понял. Рассказ Талгата-агая запланировали к публикации в ноябре, а мое интервью с ним – на декабрь. Я-то рассчитывал, что если рассказ напечатают в этом году, то интервью оставят на следующий год, главный редактор вначале и сам так говорил, но раз переиграли и оба материала пойдут подряд, один за другим, это удачно. То, что после первого произведения последует знакомство с его автором, очень даже к месту. Выходит, не напрасны были мои неоднократные выступления на редколлегиях, просьбы, попытки убедить сотрудников редакции в необходимости скорейшей публикации этих материалов. «Тебе что, кроме Гайнуллина, больше заняться нечем, сейчас нагружу, вздохнуть будет некогда», – даже отругал меня как-то «захват». Дескать, все время только о нем речь, как будто у нас других авторов нет. Ну и что, что из Москвы, да по мне хоть из-за Кавказских гор прибыл…

После длительной командировки в сельские районы по подписке, куда мы ездили целой группой вместе с коллегами из других редакций, я засел за перевод «Атаки». Параллельно с этим читаю другие произведения писателя, нахожу статьи о его творчестве, рецензии на его рассказы и повести, выходившие в различных изданиях интервью с ним, в процессе чтения выписываю оттуда цитаты, отзывы – все, что может пригодиться в дальнейшем, продолжаю записывать в отдельную общую тетрадь свои мысли, соображения. В моей картотеке собралось уже довольно внушительное количество материалов. Со своим научным руководителем продумали строение и структуру, календарный план будущей диссертации, весь собранный материал после квалификации идет туда. В своих расчетах я не намерен растягивать подготовку и защиту диссертации на три года, к концу следующего учебного года хотелось бы завершить написание. Может быть, успею показать черновик и Талгату-агаю, пока он здесь…

 

* * *

 

От урока-лекции Зульхиза была в восторге – тогда, в университете, мы лишь взглядами обменялись, а когда встретились через неделю, у нас разговор только и был про Талгата-агая.

– Видно, очень любит Чехова, иначе бы так увлеченно не рассказывал о нем, – сказала она. – У него и прежние лекции были интересные, содержательные, а последняя о Чехове оказалась особенно хорошей. По сравнению с нашими традиционными академиками, он мыслит шире, не зацикливается на предлагаемых догмах, не держится за них, разрушает трафареты и стереотипы. Наверное, это идет от того, что он не ученый в чистом виде, а человек творческой профессии, писатель.

– Чехова он считает своим духовным отцом, – продолжил я мысль Зульхизы, – мастером, приведшим его в литературу, спутником всей своей жизни, но в то же время и цензором. Свое творчество он рассматривает через чеховскую оценку. Из-за проблем с полученной на войне контузией, когда в течение десяти лет мучился приступами головной боли, неврозом, меня, говорит, спас только Чехов. Жил он тогда трудно: написанное не печатают, работать не может, жить приходится на иждивении жены, частенько в больницу ложится…

– Теперь на его лекции весь курс ходит. Поначалу игнорировали, не понимали. А после того, как декан побывал на его лекции, авторитета у него прибавилось.

– Он ведь зашел на его лекцию после того, как узнал о жалобах тех девчат и недовольства некоторых преподавателей, чтобы испытать его, проверить. А вышло наоборот, говорят, то ли на ученом совете, то ли где-то декан сказал: «Превосходная лекция». Агай же никогда не работал преподавателем, он и не знает, каким должен быть вузовский лектор, поэтому ведет себя очень естественно.

– Те книги, которые ты мне дал, я уже прочитала. Еще какой-нибудь его сборник принеси, пожалуйста, хочется и другие почитать. А перевод твой, интервью с ним будут печатать?

– Будут. Оба материала должны выйти. У меня есть намерение еще и статью большую о его творчестве попробовать написать.

Несколько раз звонил Талгату-агаю, но не мог его застать. Его тут нет, ушел домой, отвечают на кафедре. Наконец, он сам позвонил мне на работу, видно, передали, что спрашивали из редакции. Оказалось, несколько дней подряд во второй половине дня он просиживал в архиве в поисках материала для своего романа. В итоге я смог прийти к нему только через неделю.

– У вас, наверное, какое-то радостное событие? – спросил я с порога, увидев его сияющее лицо.

– Позвонили домой из журнала «Дружба народов», сказали, что моя повесть выходит в январском номере журнала. Жена Мадина сообщила об этом по телефону, вот я и хожу, будто оседлавший коня малай, – поделился радостью Талгат-агай.

– О, поздравляю! Это ваше новое произведение?

– Два года назад была написана. Дома лежала, а нынешней весной отнес в журнал, и вот сейчас только дают. Редакционный портфель у них полный, материалов много. Пройти в журнал очень трудно. И раньше было непросто напечататься, а сейчас еще труднее. У каждого издания свои авторы, свой круг, туда не втиснешься. А таких национальных авторов, как я, и вовсе пинают подальше. Поэтому если какой-то толстый журнал взял твое произведение – это большое событие. В свое время в редакции этого же журнала мой рассказ «Смерть солдата» пролежал аж восемь лет.

– У меня для вас тоже есть хорошая новость: рассказ ваш выйдет в ноябрьском номере нашего журнала, а интервью – в декабрьском.

– Ну, вот, радость за радостью. Значит, разбогатеем, раз так. Придется заглянуть к вам с коньяком. Заново с редактором вашим познакомиться надо бы. Может, и вещи мои в дальнейшем начнет печатать.

– Кстати, я перевод «Атаки» завершил.

– Неужели? – Талгат-агай снова оживился. Лицо его просветлело, глаза заблестели. – Как бы инфаркт не случился. Иногда большая радость бывает страшнее горя. – Потом, как будто что-то вспомнив, спохватился и начал накрывать на стол, поставил чайник, вытащил коньяк. – Такую кучу радости нельзя не обмыть.

– Ваши рассказы, повести вышли и в зарубежных странах, какое у них отношение к вашим произведениям, были ли рецензии, статьи?

 

Я рассчитывал получить дополнительный материал для интервью, поэтому и поспешил задать этот вопрос.

– Были. Когда в журнале «Октябрь» вышла «Непогодь», в газете «Русская мысль», издаваемой в Германии, появилась большая рецензия, если не изменяет память, Натальи Кузнецовой. Положительно оценила. Я бы даже сказал, похвалила, поймала поднятые проблемы. Смелая статья. Что ни говори, а свобода слова у них есть. Когда «Туннель» напечатали на немецком языке, одно из немецких изданий написало, что среди произведений о войне это лучшее, где немецкий характер показан наиболее объективно и правильно. Кроме этого, в той же Германии в энциклопедию Козака вошла еще одна статья. Возможно, есть где-то еще, до нас ведь не доходят зарубежные публикации.

В течение нескольких лет мы переписывались с одним англичанином, преподавателем в университете. Кажется, он был литературоведом, русист. Его интересовало не столько мое творчество, сколько Чехов. Он спрашивает, я пишу ответ, снова задает вопрос, я опять отвечаю. Наверное, какую-то работу по Чехову писал либо в лекциях своих использовал. У другого ученого, профессора Лондонского университета Дональда Рейфилда, есть книга «Жизнь Антона Чехова». Она своеобразная, несколько односторонняя, автор больше исследует не творчество писателя, а биографию, пишет о его родственниках, женщинах, человеческих качествах, копается в его письмах, дневниках. Но все равно интересно, познавательно, там много информации. Появится желание почитать, могу привезти. Если свою диссертацию и вправду хочешь писать по моим произведениям, чтобы лучше понять меня, надо и самого Чехова, и все написанные о нем труды читать. Желательно.

– Конечно, привезите. Обязательно прочитаю.

– Если уж зашла речь об издании моих произведений за рубежом, расскажу еще один случай. Один французский журналист позвонил и попросил дать ему интервью. Спрашивает, были ли на войне случаи изнасилования немецких женщин, девушек. Были, говорю. Жизненную правду нельзя скрывать и в этом вопросе. Давайте, говорю ему, рассмотрим эту ситуацию с точки зрения молодых солдат-парней. Они в течение четырех лет не видели женщин, ежедневно теряли своих друзей, товарищей, были свидетелями зверств фашистов, которые издевались над нашими девушками, женщинами, не жалели ни детей, ни стариков. А когда вошли на территорию Германии, перед ними оказались на все готовые – лишь бы не убивали – немецкие женщины. Пусть, что хотят с ними делают, только бы в живых оставили. А как сдержаться «голодному» солдату? Вот и идет на этот шаг. Если вам жалко своих людей, зачем же вы тогда ведете завоевательную войну? Среди солдат ведь были и потерявшие человеческие качества уголовники, если им попадались женщины, они уж однозначно не стеснялись… Я помню приказ маршала Рокоссовского не трогать мирное население, проявлять милосердие. Слышал даже, что были случаи расстрела перед строем тех солдат, кто нарушил этот приказ.

Тот французский журналист еще одним вопросом интересуется: а вас, спрашивает, командиры били? Видишь, все вопросы какие-то странные, нашему уху непривычные, мы даже не задумываемся о них, а Европе интересно. Однажды я стащил с кухни банку тушенки. Но старшина поймал меня и повел к командиру. Командир надавал мне тумаков, выговаривая, что я у своих же товарищей ворую, пригрозил написать письмо отцу с матерью, а когда узнал, что я сирота, пожалел и отпустил. Но ведь мог и в штрафную роту отправить. Вообще, очень плохо было с кормежкой, полуголодные ходили, особенно в первые годы войны. Да, это тоже правда жизни.

– И что же вы ответили тому французскому журналисту?

– Сказал так, как было: да, били. То, что командир дал мне тумаков, это же было воспитательной мерой. Командирам как-то надо было сорок лбов, вчерашних колхозных малаев-шалаев приучить к военной дисциплине, научить жить интересами друг друга. С помощью языка и кулака они сделали нас солдатами. Так и сказал.

Француз, уже на другой день, спрашивает: «Как вы относитесь к приказу № 227 “Ни шагу назад”?»

К этому приказу я отношусь с пониманием, отвечаю я этому любопытному французу: немцы наступали стремительно и нагло, окружая и круша наши дивизии и полки. Их частями командовали не колхозные бухгалтера и не лейтенанты в полковничьих погонах, а профессионалы. И вооружены они были лучше Красной армии, не говоря уже о дисциплине. Они уже видели в своих биноклях Москву и вышли в Сталинграде к Волжскому откосу. Трудно сейчас вообразить то чувство трагизма, охватившее души миллионов, когда начало казаться, что победа немцев неотвратима и еще чуть-чуть…

Главное на войне – это не оружие, а дух народа, войска, солдата. А главный фактор поражения любой армии – это деморализация. Под Сталинградом Красная армия окружила и уничтожила уже деморализованную армию. Но зверь еще был силен. Он огрызнулся еще на Курской дуге, потом, уползая с перебитым хребтом, свирепствовал до конца...

– Талгат-агай, вы довольны своей работой? Преподаватели вас приняли? А студенты?

– Невозможно быть довольным всем. Учусь. Для меня это новый мир, новая среда, окружение. Тем не менее со стороны некоторых коллег есть настороженность, неприятие. А я стараюсь не обращать внимания, общаюсь, разговариваю со всеми на равных. Чего строить из себя, если мое пребывание здесь временное. Еще одному удивляюсь. Узнал, что выходит, оказывается, журнал «Вестник университета». Как-то подходит ко мне редактор этого «Вестника»: слышал, говорит, вы очень интересную лекцию о творчестве Чехова прочитали, напишите ее для нашего издания, мы бы ее напечатали. Видимо, и до них дошла молва. Хотя специально и не готовился к той лекции, но были заготовки, записи, заметки после прочтения той или иной работы, все это собрал воедино, соорудил нечто вроде статьи и на другой же день отнес им в редакцию. Только публикация будет платной, говорит редактор. Как это платной, говорю, я вам даю свою статью и за это должен сам заплатить, что ли, вы сами должны мне гонорар выплатить, это же мой интеллектуальный труд, а всякий труд должен быть материально вознагражден. Нет, говорит, все авторы оплачивают свои публикации, нам же нужно сохранить журнал, бумаги много тратится, типографские расходы надо покрывать, сотрудникам зарплату выплачивать. Как же так, говорю, ваша деятельность не должна быть коммерческой, разве издание журнала не закладывается в бюджет университета, доказываю ему. Нет, никак не могу втолковать. Понимает он, все понимает, но только работу редакции построил на зарабатывании денег.

– И что же вы в итоге со статьей сделали?

– Статью я им не отдал. Не потому, что денег жалко, недорого, наверное, и стоит, нашлись бы деньги, дело в принципе. Почему, работая в университете, я должен выпускать свою статью за деньги? Брать деньги с тех, кто приходит со стороны, это еще понятно, но не со своих же! Эту проблему я хочу поднять на заседании кафедры.

– Этим вы только еще больше наживете себе врагов.

– Ну и пусть. Мне терять нечего. Кто знает, может быть, это самоуправство только самой редакции. Если это незаконная деятельность, быстро хвост прижмут.

– О том, что журнал коммерческий, ректор не может не знать.

– Если знает и дает дорогу – плохо. Во всяком случае для наших должно быть бесплатно. Если платно, то серьезные труды туда не несут, а это открывает дорогу денежным мешкам, их легковесным, пустым статьям…

 

 * * *

 

Декабрь только-только начался и вот уже закончился. Лекции завершились, и пошла зачетная сессия. Талгат-агай принимал по своему периоду зачеты, проводил консультации, но, по словам работающего на кафедре моего друга Буранбая, положение дел у агая неуклонно ухудшалось. По-прежнему стараются не замечать, не общаются, шушукаются за его спиной. Агай и сам говорит все, что думает, за словом в карман не лезет, без ответа никого не оставляет. А это многим не нравится, им нужно, чтобы никто не нарушал спокойного течения окружающей жизни. Чтобы никто не беспокоил, не подталкивал, лишних вопросов не задавал, ответа не требовал. А Талгат-агай не желает жить в таком затхлом, удушающем болоте. Он обо всем этом знает, все это видит, чувствует, слышит. «Закончу сессию и уеду, наверное, не могу больше оставаться в такой обстановке», – говорит он.

Все свободное время он проводит в архивах в поисках материалов, документов для своего будущего романа. Сходили с ним вдвоем в музей Нестерова, посмотрели новую экспозицию. И в залах музея при осмотре экспозиции, и выйдя из музея, по дороге до общежития он очень много рассказывал об изобразительном искусстве, о великих художниках, их творческом пути, их школах, течениях, приводил интересные факты и случаи из их биографий. Я и удивлялся, и восхищался, и поражался таким знаниям, и… понимал, насколько, если и не глуп, но как мелко плаваю. Я и сам неплохо рисовал в школьные годы. Был художником стенгазеты, классного уголка, очень точно чертил геометрические фигуры, делал шаржи на одноклассников. На уроках рисования никто не мог меня опередить. Помню, как-то, глядя в зеркало, даже свой автопортрет нарисовал.

После художественного музея Талгат-агай несколько раз был в Башкирском драматическом театре на спектаклях по пьесам наших драматургов. Вдвоем с ним сходили на «Красного пашу» Нажиба Асанбаева, его трилогию о Заки Валиди, на драму «Шаймуратов-генерал» Флорида Булякова, сам он побывал на концертах Сулеймана Абдуллина, Абдуллы Султанова.

Встречать Новый год он уехал в Москву: захватил два дня старого года, три дня нового, устроив себе таким образом новогодние каникулы.

Во время экзаменационной сессии не встречались. И у него не было времени, и у меня. Я в деревню съездил, по командировкам мотался, он в родную деревню поехал. Сказал, что хочет встретиться с деревенскими стариками, пока еще они живы, надо бы расспросить их о случившемся в деревне в 20-х годах пожаре, может, кто-то что-то еще помнит. Вернувшись оттуда, сидел в архивах. Когда завершилась сессия, позвонил, пригласил к себе, сказал, что возвращается домой, уже билет купил, и хочет на прощанье поговорить. Конечно же, я согласился.

Ночью снова приснился сон, якобы опять зашли сдавать экзамен по математике. Тот же самый класс, та же наша молодая учительница, та же комиссия. Разница лишь в том, что среди нас есть Талгат-агай. Не в молодую пору, конечно, я же его молодым и не знаю, нынешний, уже не молодой. Вижу его измученное лицо и понимаю, что он не может решить примеры. Наклоняется, пробует что-то писать, зачеркивает, снова пишет, трет лоб, кончик ручки грызет, на меня взгляд бросает, как бы прося помощи. А у меня другой вариант, при всем желании не смогу помочь. С другой стороны, почему-то мне не дали ни бумаги, ни ручки, получается, что мне ничего не нужно делать? Учительница с накрашенными красными ногтями, двигаясь по проходам, ко мне тоже не подходит, останавливается возле Талгата-агая и начинает проверять его записи. Через какое-то время отрицательно мотает головой, значит, неверно сделано. Я привстаю, мне хочется крикнуть: зачем вы его мучаете, откуда он может знать школьную программу в таком возрасте, но не решаюсь, боюсь сидящих сзади членов комиссии. А время идет. Кое-кто уже начал сдавать свои работы. Я, как в тот раз, посмотрел на доску: не появится ли там каким-то чудом вариант агая? Если появится, я уж как-нибудь дам ему об этом знать. Нет, не появился. Эх, значит, выйдет отсюда агай, не сдав экзамен…

И пока я в растерянности смотрел по сторонам, не зная, как и чем помочь агаю, в класс входит директор школы и быстрыми шагами проходит к задним партам, туда, где сидят члены комиссии. Начали о чем-то шептаться. Из обрывков их фраз слышу, как называют мою и Талгата-агая фамилии. Затем директор подходит ко мне, берет меня за локоть и кивает в сторону двери. Значит, велит выйти. Иду вслед за ним. Закрыв дверь снаружи, скривил лицо в гримасе и зашипел на меня: «Ты зачем зашел туда?» – «Велели всему классу зайти», – отвечаю, ничего не понимая. «Ты же сдал экзамен по математике, зачем тогда повторно надо было заходить, разве нельзя было сказать, что уже сдал этот предмет? Убирайся отсюда, не появляйся больше здесь!» – сказал он и зашагал прочь.

Я встаю в конце длинного коридора и начинаю ждать, когда выйдет Талгат-агай. Через какое-то время начали выходить, сначала по одному, а потом целой толпой, показались учителя, члены комиссии, а Талгата-агая нету. Жду, жду, а его все нет. Не выдержав, снова захожу в класс: он все еще сидит и пишет. «Не получилось решить?» – спрашиваю. «В жизни не видел ничего такого», – отвечает. «Даже если получится решить, все равно не засчитают, не примут: и учителя, и члены комиссии – все уже ушли, не мучайтесь, как-нибудь в другой раз сдадите», – пытаюсь успокоить его. «Когда же сдам, на следующий год, что ли?» – говорит Талгат-агай. «Ну, на следующий год, или же можно в какой-нибудь вечерней школе сдать, там наверняка требования не такие строгие и задания полегче». «Нет, мне любой ценой нужно в этом году сдать», – сопротивляется Талгат-агай. Я выхожу из класса и начинаю ждать в коридоре. Жду до самого вечера, до захода солнца, а его все нет и нет. Когда в коридоре загорелся свет, захожу в класс, Талгата-агая в классе нет. Мне ничего не остается, как пойти домой.

Вечером навестил агая. Настроение у него было неплохое, и все же взгляд несколько потухший, в нем не чувствовалось живости. Что-то его беспокоит, гложет изнутри, но он старается этого не показывать. Мне он показался тем же Талгатом-агаем из моего сна, все еще одиноко сидящим в классе с нерешенной задачей.

Я уже знал от своего приятеля Буранбая о прошедшем сегодня совместном заседании совета деканата и кафедры, на котором рассматривалось два вопроса: первым в повестке было подведение итогов прошедшего семестра, вторым – кого из преподавателей оставить на занимаемых должностях, а с кем не продлевать контракт. Как я понял, Талгат-агай недавно только вернулся с этого заседания. По его виду, выражению лица, поведению можно было догадаться, что его на кафедре не оставили. Решил не спрашивать его об этом, чтобы не расстраивать, если захочет, сам скажет. Он вскипятил чайник, поставил кастрюлю варить пельмени.

– Так, ту обещанную книгу привез, пока не забыл, передаю. Возьми, положи в свой портфель. Она пригодится тебе в твоих исследованиях. Если творчество Антона Павловича примешь как свое, подружишься с его «друзьями», будешь удачлив.

Я бросил взгляд на обложку довольно объемистой, большого формата, отпечатанной на хорошей белой бумаге книги: «Жизнь Антона Чехова». Автор – Дональд Рейфилд. Открыл и увидел на титульном листе дарственную надпись: «Будущему профессору-ученому… от автора Дональда Рейфилда и Талгата Гайнуллина на добрую память». Две подписи, сегодняшняя дата.

– Спасибо, Талгат-агай, это очень большой и дорогой подарок. И брать как-то неудобно. Не жалко? Вам ведь тоже нужна будет.

– Тебе не жалко. Книга должна служить. Для того она и пишется. Мне она уже послужила, теперь пусть тебе служит. Там в процессе чтения я делал карандашом пометки на полях, обрати внимание. Здесь ты был единственным моим другом. Не варись в собственном котле, как некоторые твои учителя, ищи, исследуй, проверяй, находи, доказывай, дискутируй, спорь. Занимайся самообразованием – то, что не дали твои учителя, собирай сам. Может, сможешь в Москву или Питер на стажировку поехать, возможно, там и защитишься. Подумай, разузнай, может быть, научный руководитель толковый совет сможет дать. Это все, что я хотел сказать в дополнение к подаренной книге, а основное слово она сама скажет, – Талгат-агай сделал паузу и снял с гвоздя висящую на стене возле двери картину. – Эту тоже возьми. Творческий плод твоего агая-пацифиста. После прочтения романа Ремарка «На западном фронте без перемен» душа долго не находила себе места, позднее под впечатлением книги и родилась эта картина. Глаз, конечно, она не радует, не для любования создана. Страшное не может быть красивым.

Сколько приходил сюда, ни разу не рассматривал эту картину, и только сейчас обратил внимание на изображенную на ней самоходную пушку с широкими гусеницами. Пушка занимает едва ли не половину пространства всей картины. Ее ствол, словно широко открытый голодный рот из детских сказок про дива, смотрит своим жерлом прямо на тебя. Кажется, что из него вот-вот вылетит снаряд, оглушительно разорвется и превратит все вокруг тебя в уголь, золу и пепел. На переднем плане – окопы, блиндажи, соединяющие их траншеи. Впереди окопов, блиндажей, да и сзади них тоже – множество воронок от разорвавшихся бомб и снарядов, подбитые танки с упавшими на землю стволами, башнями, развороченными гусеницами. Некоторые из них горят, окутанные клубами густого черного дыма, некоторые замерли, упав на дно окопа, есть и перевернувшиеся, и… с переднего плана картины вверх, до самого горизонта, словно расколотые поленья дров, рассыпались беспорядочно трупы. Их так много, словно огромная стая грачей, клюющих дождевых червей за распахивающим широкое поле трактором, и даже больше. Брустверы окопов, блиндажей также завалены трупами людей. А горизонт огненно-красный, небо окровавлено. В левом углу картины каким-то чудом оставшийся в живых одинокий белый-белый цветок качается на тонком стебельке…

В страхе едва не дыбом встали волосы. Такого ужаса доселе не приходилось видеть в изобразительном искусстве. Это и искусством-то назвать, наверное, нельзя. Доводилось видеть картину Верещагина с изображением огромной горы черепов, другие сюжеты, но такое – нет.

– Это лицо войны. Для императоров, канцлеров, фюреров, генералиссимусов народ – пушечное мясо. Так продолжается с сотворения мира до сегодняшнего дня. Сначала кидали друг в друга камни, палки, дубинки, копья, потом придумали луки-стрелы, додумались – и пошли мастерить пули, снаряды, бомбы, ракеты, атомные бомбы. Теперь они в состоянии, сидя в кабинете или бункере, одним нажатием кнопки за несколько минут стереть с лица земли целые страны, континенты, миллионы и миллионы людей. Вся история человечества – это история убийства людей друг другом. Человек изобретает самое совершенное орудие убийства, а вот найти общий язык с соседом, жить с ним в дружбе и согласии не может. Разве это не парадокс? Парадокс, – Талгат-агай замолчал и начал накрывать на стол. – Твой абзый* иногда становится таким вот философом, – рассмеялся он от души. – Давай лучше чаю попьем, соловья баснями не кормят. От нашего кухонного пацифизма в мире ничего не изменится. Не оставили. На совете, кроме двух человек, все дружно проголосовали против моего дальнейшего преподавания. Ясно, что это был заранее подготовленный и никогда не дающий промаха фарс, настоящая комедия. Моя республика еще раз подставила мне подножку. И в Союз не пригласили. Самому не хотелось напрашиваться. Нет, ни о чем не жалею и зла не держу, в расчете на один семестр ведь и приехал. – Талгат-агай снова сделал паузу. – А как восприняли мой рассказ? В редакции был разговор об этом?

Такая резкая смена темы разговора меня несколько озадачила. Кажется, он опасался забыть что-то, поэтому спешил тут же сказать все, о чем вспоминал.

– Очень положительно оценили. От читателей пришло много писем, и звонки в редакцию были. Резонанс большой. Оказывается, много и таких, кто читал вас в московских журналах и книги ваши покупал. Вы же для нашего журнала новый автор. Я принес перевод «Атаки». Может, сможете прочитать хотя бы сегодня ночью? А я бы завтра забрал отсюда или с кафедры, если еще туда зайдете.

– Вот как? Конечно, прочитаю, успею. Мой поезд только завтра вечером. Спасибо, ты был светом в окошке. Все проблемы на работе, невеселые моменты – все забудется, а твое дело останется. Говорю от души, искренне.

 

– А для романа смогли найти материалы?

– Кое-что нашел. В деревне встречался с двумя 80-летними стариками, да и копания в архиве не были пустыми. Вернувшись домой, вплотную займусь этим.

– Название уже есть?

– Есть. «Поджог» будет называться.

Попивая чай, долго еще сидели с Талгатом-агаем. Не очень веселыми, конечно, получились эти наши посиделки. Было уже довольно поздно, когда я собрался уходить. От осознания того, что завтра нам придется расстаться, прощание оказалось тяжелым. Общаясь в течение пяти месяцев, я очень привязался к нему. Для меня он был умным советчиком, старшим товарищем.

На следующий день ближе к обеду пошел в университет. Зайдя на кафедру, сразу почувствовал царившее здесь какое-то оживление. Лица серьезные, напряженные. Оказалось, студенты нескольких курсов факультета, узнав об увольнении Талгата-агая, направили в деканат обращение с требованием оставить его на кафедре. Собрали очень много подписей в поддержку агая. И вот сегодня все на кафедре озабочены ситуацией, в результате которой родилась эта петиция, обсуждают ее. Говорят, сегодня-завтра состоится заседание совета. Зная о том, что мы тесно общались с Талгатом-агаем, несколько преподавателей стали спрашивать у меня, что он собирается делать дальше, чем будет заниматься. На кафедру агай сегодня не заходил, переданную мной ему повесть прислал сюда через одного студента. А сам уже собирает вещи, сдает комнату.

Открыв конверт, убедился, что перевод повести на месте. Видно, что прочитал. На каждой странице сделал пометки. Я заметил подчеркнутые карандашом строчки, вопросительные знаки на полях, вопросы также поставлены перед словами, которые он не понял, поменял имя одного из персонажей, в трех местах есть короткие замечания, зачеркнуты два абзаца в три строки. В самом конце – большой восклицательный знак, подпись и вчерашняя дата. Значит, перевод принял, одобрил. Это хорошо, это радостно.

 

Хотя он и предупредил, чтобы я не беспокоился, не суетился, не приходил вечером провожать, я все же пришел к нему вечером в общежитие, помог донести до такси вещи, которых оказалось довольно много, и проводил его до вокзала. Когда до отправления поезда оставалось полчаса, пошли к путям на платформу. А подойдя к вагону, в который должен был сесть агай, увидели, что нас встречает большая группа молодежи. Оба остановились в удивлении и недоумении. Талгат-агай смотрит на меня, я на него. Так это же наши студенты-третьекурсники! Человек десять. Если не больше. В основном девушки, два парня. Среди них вижу и Зульхизу. Зачем они здесь? Тоже в Москву собрались ехать? Ага, все понятно, приехали провожать Талгата-агая! Одна из девушек отделилась от группы и вышла вперед.

– Талгат Юмадилович, извините нас, это мы виноваты в том, что вам приходится уезжать. Жалобу мы написали. Мы ее забрали из деканата. Пожалуйста, не уезжайте! – глаза миловидной девушки наполнились слезами. Она не сводила жалобных глаз с Талгата-агая, руки у нее дрожали. – Пожалуйста, не уезжайте, мы больше не будем писать никаких жалоб, не будем пропускать лекции, будем читать все предложенные вами книги…

Талгат-агай, ничего не понимая, смотрит то на меня, то на девушку, то на стоящую рядом группу, как бы спрашивая: что это за дела, что за спектакль, ты, что ли, организовал? А потом принялся смеяться:

– Во даете! Раз уж я на вокзале, назад поворачивать нет смысла, дорогие мои, надо было раньше говорить все это! – а у самого на глазах слезы. – Спасибо, спасибо.

– Не уезжайте, очень просим, Талгат Юмадилович, мы к декану, ректору пойдем, будем умолять их, чтобы они обратно взяли вас. Если не удовлетворят наши требования, поднимем другие факультеты, объявим в университете общую забастовку.

– А вот этого не нужно делать. Нельзя прерывать учебный процесс, превращать мой отъезд в какой-то политический акт. Я запрещаю. Этим вы только навредите себе.

В рядах группы почувствовалось замешательство, сомнение. Стали переглядываться, переминаться с ноги на ногу. Кажется, слова Талгата-агая остудили их пыл. Воспользовавшись этим, он взял в руки стоящие на земле две сумки и двинулся к дверям вагона.

– Ладно, до свидания, дорогие мои. Я доволен вами. Учитесь прилежно. Всяческих благ вам.

Из рядов группы вышла одна девушка и вручила Талгату-агаю букет цветов.

– Этого бы не нужно. Спасибо.

Зайдя в вагон, нашли указанное в билете купе и место. «Еще десять минут есть, давай выйдем», – сказал Талгат-агай, посмотрев на часы. Мы вышли. Группа студентов, о чем-то шумно беседуя, вернее, споря друг с другом, шла по платформе к выходу в город. И тут Зульхиза обернулась назад, будто почувствовала, что мы вышли из вагона. Я поднял вверх большой палец. Вспомнил, что только ей говорил о дне и времени отъезда Талгата-агая, кроме нее, больше никто не знал. Выходит, это она организовала проводы его студентами! Молодец!

– От избытка чувств, грешным делом, даже подумал: может, плюнуть на все и остаться? Хотя… проголосовали против, – произнес Талгат-агай, растягивая слова. На некоторое время замолчал, глубоко вздохнул. – Ради этих можно было бы и остаться. Души у них чисты, не успели еще запачкаться. – И тут же резко обернулся ко мне. – Признайся, ты организовал эти проводы?

– Нет, я здесь совсем ни при чем. Сам был немало удивлен, когда увидел их. Сами, сами. Будь я студентом, тоже был бы среди них.

Агай в ответ ничего не сказал, промолчал. То ли поверил сказанному мной, то ли нет, я так и не понял. Об одном пожалел, что сам не додумался организовать такое.

Попрощались по-родственному. Расставаться было тяжело. Когда поезд тронулся, на глаза навернулись слезы, в горле застрял комок, почувствовал сильную боль в груди.

 

 

Часть вторая

 

1

 

Спустя три дня после того, как уехал Талгат-агай, состоялось заседание кафедры. Дату и время проведения я знал заранее, об этом мне по телефону сообщил Буранбай, только уйти с работы не смог, вернее, не отпустили: главный редактор, то ли зная об этом мероприятии, то ли нет, засадил меня за вычитку повести одного молодого автора, сказал, что очень срочно. Зашел проверить: один раз до обеда, второй раз после обеда, даже взял лежащую передо мной рукопись, чтобы убедиться, та ли это, которую он передал. Я так и не понял эти его манипуляции. Таким образом, в тот день я полностью, с головой угодил в его «захват».

Вот что рассказал мне потом друг аспирант про это заседание кафедры. Заведующий кафедрой зачитал коллективное письмо нескольких студенческих групп третьего курса на имя декана факультета. «Давайте поговорим, обсудим, надо прийти к какому-то решению», – обратился он к своим коллегам-преподавателям. И тут разгорелась дискуссия, споры. Одни начали без должных оснований, бездоказательно, голословно всячески хаять агая, якобы он высокомерный, возгордился, смотрит на всех свысока, строит из себя неизвестно кого, а сам даже не кандидат наук, просто писатель. Особенно неистовствовал, распалялся тот самый избитый хулиганами преподаватель. Как будто в его избиении была вина агая. Одним словом, цеплялись не к качеству преподавания, а к его поведению, личным качествам. Ясно было, что у самих у них рыльце в пушку, нет авторитета среди студентов. Другие выступили в защиту Талгата-агая, утверждая, что как преподаватель он хорошо знает свой предмет, произведения своего периода, преподносит материал доступно, по-новому, информативно, заходили, мол, на его лекцию, слушали, провел на очень высоком уровне, студенты не глупые и письмо их вполне оправданно, своевременно. Третьи стали успокаивать вторых, соглашаясь, что негоже обсуждать человеческие качества, у каждого есть свои недостатки, надо смотреть на профессионализм.

Затем слово взял декан. «Мы не можем игнорировать мнение нескольких студенческих групп. Вообще, это для университета ЧП, и это не похоже на организованную кем-то акцию, а только инициатива самих студентов, значит, как преподавателя они Гайнуллина уважают, видят в его лекциях новизну. Такие преподаватели нам нужны, и этого товарища на кафедре нужно обязательно оставить», – сказал он и дал распоряжение заведующему кафедрой пригласить Талгата-агая (видимо, декану не успели доложить, что он уже уехал), объяснить ему ситуацию, прежнее решение кафедры аннулировать, а новое решение довести до писателя.

Услышав все это от Буранбая, я позвонил Талгату-агаю. Он выслушал меня спокойно, не перебивая, а потом сказал: «Сегодня утром мне уже звонил заведующий кафедрой, рассказал о заседании совета и о его решении, слова декана тоже передал, но я ему сказал, что обратно уже не вернусь».

 

* * *

 

Многие критики, литературоведы ставили повесть Гайнуллина «Атака» в один ряд с «Сашкой» Владимира Кондратьева, «Убиты под Москвой», «Криком» Константина Воробьева, «Обелиском», «Дожить до рассвета», «Знаком беды» Василя Быкова и другими повестями, где дается объективный взгляд на войну, высоко оценивали ее, называли одним из первых произведений во всей прозе Советского Союза, показывающей «окопную правду», все тяготы войны во всей их неприглядности, кровожадности, дикости. Поэтому, закончив перевод «Атаки», я первым делом дал прочитать заведующему отделом Сабуру-агаю. Опытному редактору понравились и сама повесть, и ее перевод. «Хорошее произведение, и читать приятно, такие вещи нам нужны», – сказал он и, выдав свое коронное «бара!», поднял вверх большой палец. «Будем предлагать в майский либо в июньский номер, это новое слово о войне, новый взгляд. Вот это и есть окопная правда», – вынес он вердикт. Да, завотделом сказал именно то, о чем я думал. Мое желание написать статью о творчестве Талгата-агая он тоже одобрил. «Конечно, пиши, когда пристроим перевод повести в журнал, отдашь свою статью в республиканскую газету, Талгата-агая надо возвращать в нашу национальную литературу, в противном случае, другие могут отобрать. Охотники, соблазнившиеся на такое сокровище, быстро найдутся», – удивил он вот таким заявлением.

Сабур-агай посмотрел на меня загадочно и положил свою широкую ладонь на лежащую перед ним рукопись. Я все никак не мог взять в толк, что он хотел сказать последними своими словами. То, что это сильное произведение, понятно, а вот кто может соблазниться творчеством Талгата-агая? Да, можно не напечатать повесть, можно и не замечать его творчество, а как могут найтись соблазнившиеся им – в этом, казалось мне, была просто какая-то мистика.

– Вы с ним довольно плотно и долго общались, играет ли в шахматы? Про Талгата-агая говорю.

Я весь был еще в раздумьях по поводу сказанного ранее Сабуром-агаем, поэтому его вопрос застал меня врасплох, я даже вздрогнул от неожиданности. Сначала кроссворд предложил, а теперь про шахматы спрашивает.

– Не спрашивал у него про это.

– Надо было поинтересоваться. Раз так хорошо пишет, что даже мне понравилось, он и в шахматы, должно быть, играет неплохо. Каждый башкир, где бы он ни жил, обязан хорошо играть на курае и в шахматы никому не уступать. Первое – признак приверженности национальной мелодии, второе – наличие ума. Так ведь и не познакомил меня с ним, в университет с собой не брал на встречи с ним, либо его самого сюда надо было пригласить. Да он и сам мог бы прийти к нам в редакцию. Я бы его тут немного подучил, и уехал бы в свою Москву готовым шахматистом. Самому ему мат, жене – мат. Дети у него есть?

– Сын есть один.

– И этому тоже мат. Если еще приедет, скажи, Сабур-агай, мол, сыграть приглашает. В Доме печати никого не осталось, с кем можно в шахматы сыграть. Вот беда! Был более-менее нормальный бурзянский мужик, Давид Самойлович, да умер, к сожалению. Венер на пенсию вышел, Харис с работы уволился.

Сегодня у завотделом, который работает, не поднимая головы, настроение хорошее. Творческие способности авторов он оценивает через призму того, умеют они играть в шахматы или нет. Среди авторов были играющие в шахматы, но попадались и такие, которые не умели играть. Если завотделом узнавал, что автор не разбирается в шахматах, начинал над ним подтрунивать.

В этот раз его жертвой стал я, сегодня ему пришлось довольствоваться только мной, как он сам выразился. Понятно, что проиграл по всем статьям, в пух и прах. Но в этот раз для меня важнее был не проигрыш, а то, что он прочитал мой перевод и одобрил его.

 

2

 

Главные персонажи писателя – приверженцы истины, правды, справедливости. Они и сами не обманывают и у других не приветствуют таких проявлений, не понимают человеческого злопыхательства, скрытности. Таким бесхитростным, простодушным, прямолинейным людям жить ох как тяжело. С волками жить, по-волчьи выть. А раз не умеют выть и жить по-волчьи, то и судьба у них незавидная: в борьбе с несправедливостью, злостью они зачастую проигрывают, испытывают физические и моральные муки, а иногда и погибают. Но этот жизненный путь они проходят с чистой совестью. Старик Хафиз по прозвищу Министр в «Непогоди», Аклима и Насима в «Черном поле», Нурия в «Воротах», Хайрулла в «Болят старые раны», Хайдар в «Новом сердце» именно такие герои. Все они – герои нашего времени, наши современники, люди с большим сердцем, стоящие на страже того, чтобы окружающие окончательно не потеряли свой человеческий облик, свою совесть.

Рассказ «Новое сердце», в моем понимании, состоит из двух повествований, то есть жизнь главного героя Юсупова Хайдара показана в двух плоскостях. Представление одной жизни человека в двух аспектах – это своеобразная форма рассказа, придуманная писателем художественная деталь, синтез реальной и иррациональной жизни. В первой своей жизни Хайдар стеснительный, закрытый, неразговорчивый мужик, добросовестно и безотказно работающий в колхозе механизатор. Односельчане вспоминают о нем только тогда, когда им нужен трактор, чтобы привезти дрова, сено, солому. За то, что привозит на своем тракторе из леса дрова, с поля – сено, он даже деньги не берет, не пьет. Когда ему пытаются дать денег, он отказывается. «Я тебе помогаю от чистого сердца, если понадобится, и ты мне так же поможешь», – говорит он.

Вторая жизнь Хайдара начинается, когда он возвращается из больницы после операции по замене клапана на сердце. В этой жизни его характер и поведение кардинально меняются, и он превращается в совершенно другого человека. «Прежний» Хайдар ясно видит неприглядные, грязные, тревожные, зловещие стороны жизни, но молчит, из-за своей природной застенчивости, скромности, нерешительности никому из окружающих ничего не может сказать, а вот когда ему сделали операцию и поменяли клапан на сердце, он начал указывать на все их грехи, стал открыто высказываться о недостатках. Его цель – открыть глаза односельчанам на их грехи и заставить их одуматься, раскаяться, просить прощения у тех, кого они когда-то притесняли, обидели, унизили, оскорбили. Таким образом, в отдельно взятом маленьком уголке огромной страны он хочет сделать моральную, нравственную революцию. А такие грехи, о которых знают, видели и даже были их свидетелями, очевидцами, оказывается, есть у многих, только они не хотят их признавать. Да, ему, конечно, надо бы продолжать жить так, как прежде, тихо, мирно, любя и признавая своими всех своих односельчан, улыбаясь им при встрече, но нет, с ним происходит какое-то странное, нет, пожалуй, даже страшное изменение: он переживает душевный катарсис – в его сознании происходит озарение, понимание, и он начинает замечать грязные, неприглядные стороны жизни, скрытые недостатки людей. Деревня спивается, погрязла в грехе и мерзости. Уже многие годы люди убивают собратьев, родичей, убивают себя водкой или, отравив мозги, лезут в петлю, воруют и, оградившись от соседей высокими заборами, завидуют друг другу, ненавидят, доносят, злословят, проклинают. Однако все это остается «неизвестным», никто ни перед кем не держит ответа, не наказывается. Как можно так жить? Нельзя нам дальше так жить, невозможно! Все эти люди должны прийти к покаянию!

И Хайдар начинает ходить по деревне, чтобы открыть глаза грешникам на их грехи. Первым ему попадается 90-летний старик Губайдулла, по возрасту самый старый в деревне, бывший учитель, затем работавший секретарем парткома колхоза, а после этого ударившийся в религию, ставший муллой и, соответственно, святым, самым уважаемым на селе человеком. В 1937 году он написал донос в компетентные органы на молодого, грамотного учителя Ахметшина, якобы тот материл Сталина, нес всякую ересь о колхозной жизни. Ахметшина арестовывали и отправили в Сибирь, в лагеря. Откуда он уже не вернулся.

Когда началась война, Губайдулла служил в войсках НКВД, расстреливал людей, изнасиловал одиннадцатилетнюю немецкую девочку. Вот с таким грузом грехов жил деревенский мулла.

Хайдар обо всем этом напоминает Губайдулле, однако старик грехи свои не признает, ссылается на жестокие законы того времени. Говорит, что была война, порядки были жесткие, что, будучи военным, он выполнял приказы.

Второй встретившийся – Минияр – пьяница, третий человек – старик Мубарак – чтобы не попасть на войну, сам покалечил свою руку. Когда началась война, работал в кузнице и правую руку подставил под молот молотобойца, с такими же, как он сам, тыловыми крысами поймал скрывающихся от трудармии узбеков, которые проходили через их деревню, избил их, забрал у них деньги, съестное, и даже халаты с них снял и сдал этих людей в милицию. Они же были дезертиры, как же их было не поймать, оправдывается Мубарак, выслушав все эти обвинения от Хайдара. И, резко повернувшись, уходит к себе во двор.

Ваккас выселил больную мать в летний дом – малуху, в сорокаградусный мороз, с вечера не протопил печь, дрова унесла жена, и старуха к утру замерзла. Разве это не грех, спрашивает Хайдар у Ваккаса? Большой грех. Да и как же может быть не грех мать свою убить?..

Ваккас поднимается и, ни слова не говоря, уходит.

Люди по-разному воспринимают обвинения Хайдара: одни бледнеют, другие играют желваками и молчат, третьи просто уходят, даже недослушав, некоторые равнодушны, их не волнуют дела минувших дней, какой толк от того, что Хайдар о них сегодня рассказывает, это никому не интересно. Поначалу никто ничего не говорил и не возражал прежнему тихоне, никто на Хайдара палкой не замахивался, никто кулаки в ход не пускал, пока он не столкнулся с Ваисом по прозвищу Иблис. Услышав про свои грехи, Ваис-Иблис рассвирепел, ударил Хайдара в лицо и, крича «Убью!», пинками отогнал от себя.

Лет пять назад этот Ваис в пьяной дурости изнасиловал свою падчерицу – дочь от первого брака жены Минзифы. Когда узнали, что девка брюхата, быстренько спихнули ее в районный городок и выдали замуж за хроменького смирного парня, который в Доме быта чинил электроприборы. Молодая жена родила ему семимесячного, через год ушла от мужа. Вот так Ваис испортил жизнь девушки.

Спустя неделю Хайдар встретил колхозного шофера Габдулхая по прозвищу Кулак. Габдулхай был мужик хитрый, хваткий, неплохо калымил на колхозной бортовушке, приворовывал, выпивал умеренно. У Габдулхая все к рукам прилипает, а если уж прилипнет, то не отлипнет, колхозную машину он использует как свою собственную. И вот этот человек изнасиловал глухонемую, а когда узнал, что она беременна, задавил ее на своей машине. «У меня грехов нет», – так ответил он на вопрос Хайдара, не вспоминает ли тот о своих грехах и не мучают ли они его. А когда Хайдар напомнил ему историю с глухонемой девушкой, он вскричал в ярости: «Со мной этот номер не пройдет. Я тебя раздавлю, как клопа!» Приходит к нему вечером, вытаскивает из дома и избивает до потери сознания.

По большому счету, вся эта затея Хайдара с напоминанием каждому встретившемуся на улице мужику о его грехах и должна была закончиться таким вот его избиением. У всякого начатого дела бывает конец. Все люди разные: одни сразу же убегают, услышав о своих грехах, другие в поте лица доказывают свою правоту и невиновность, третьи ссылаются на жесткие порядки военного времени, пытаются свалить вину на других, на систему, четвертые начинают угрожать, пятые… десятый грешник обязательно поднял бы руку, это ясно как день. Маленький нарыв постепенно все больше растет в размерах и в конце концов должен лопнуть, разорваться. Он и разрывается.

Через три дня приезжает скорая помощь и увозит Хайдара в психиатрическую больницу. Значит, получается, что кто-то из грешников позвонил либо сходил и сказал. В психбольнице его решают «вылечить от правды», подумав, что у него и впрямь «крыша съехала», психиатр задает ему разные глупые вопросы, однако Хайдар на все вопросы отвечает правильно. Поняв, что в его психике нет никаких вывихов, его отправляют домой. Дело ведь не в голове, а в сердце!

Возвратившись домой, Хайдар тут же садится на свой «Беларус» и начинает ездить по колхозу. Он снова ищет встречи с грешниками, однако те, завидев Хайдара, юркают в свои калитки или, не вступая в разговоры, спешат проскочить мимо.

Потом началась сенокосная запарка. Работы прибавилось, и у Хайдара уже не остается времени гоняться за грешниками – механизатор, как в былые времена, с головой окунается в колхозные дела.

Умер он осенью, когда копали картошку. Если бы помнил совет врачей и поберегся, может, и до пенсии дотянул бы. Но он поднял целый мешок картошки, понес ко двору и, не дойдя, рухнул мертвым. Новое сердце не выдержало. Тяжелый мешок – это причина, последние граммы нагрузки для сердца с новым клапаном, но истинная причина смерти в том, что он увидел грехи своих односельчан, узнал о творимых ими друг против друга дикостях, варварстве, несправедливости, подлости. Такие переживания сердце не смогло вместить, не выдержало мучений и разорвалось.

Конечно, действуя из благих побуждений, чтобы люди раскаялись, покаялись в своих грехах, пожалели о содеянном, попросили прощения – этой своей цели Хайдар не достиг, даже наоборот, от этих же грешников получил по полной, был избит, сломлен морально, духовно и умер. Хоронили его пусть и не всей деревней, но всей ее нижней частью. Тело его на кладбище несли те же самые люди, которых он раскрыл, вывел на чистую воду: пьяница Минияр, передавший в компетентные органы скрывавшихся от трудармии узбеков, Мубарак, специально выставивший из дома в трескучий мороз свою мать Ваккас, Ваис-Иблис, изнасиловавший молодую девушку и раздавивший ее колесами своего грузовика, Габдулхай-кулак, другие…

На этом месте можно было бы поставить точку. Погрязшие в грехах деревенские мужики сообща убили того, кто говорил им в глаза правду, и с большим удовлетворением – отныне никто не будет напоминать им об их грехах! – бросили в могилу. По большому счету, зло победило справедливость. Тут поневоле вспоминается Чацкий из комедии великого русского драматурга Александра Грибоедова «Горе от ума», князь Мышкин из романа Федора Достоевского «Идиот». Они ведь тоже, хотя и являются литературными персонажами разных эпох, каждый, будучи умнее других, отвергается за то, что видит недостатки общества и людей. Обществу такие люди не нужны, обществу нужны подчиняющиеся придуманным этим обществом законам, послушные люди.

Писательское мастерство вводит в литературную логику, даже в логику реальной жизни, еще одну деталь, в данном случае героя, персонажа и, приближая единственно возможную логику к ситуации реальной жизни, делает ее многоплановой, со множеством финалов, отчего произведение становится со многими смыслами.

Случайный человек, впрочем, возможно, из этой же деревни и с такими же, как у односельчан, грехами (на новенькой «Ниве», полный, хорошо одетый, с довольным лицом), увидев похоронную процессию, спрашивает: «Кого хоронят? Наверное, хороший был человек, если его так хоронят?» – «Какой там хороший. Плохой был, – отозвался Ваис-Иблис. – Хуже человека не было в деревне. Всем говорил правду».

Вот ведь как, высказывать правду – это, оказывается, самое плохое проявление человеческого качества! После таких слов говорить о каких-то нравственных нормах, человечности, справедливости вообще не приходится. Как правило, когда человека провожают в последний путь, даже если он был плохой, его не хулят, считают, что лучше промолчать, ничего не говорить об умершем, а здесь в открытую, не скрывая, выносится вердикт: плохой был человек.

Во-первых, сказавший в сердцах эти слова Ваис-Иблис думает: наконец-то, избавились от правды! – и торжествует. Во-вторых, эти люди прекрасно знают обо всех своих грехах, хорошо помнят о них, но не признают, знают и о грехах других, но никому не рассказывают. Но, когда слышат о них из уст Хайдара, все равно нет-нет да задумаются, начинают чувствовать и свою вину в этой смерти, – Хайдар же рассказывал о творимых человеком безобразиях не только ему, но и другим успел поведать. Вместе с тем радость избавления от безжалостной правды, пока еще не до конца понятая, осознанная для них реальность, и, может быть, подспудно в их душе зреет некоторое уважение к Хайдару, у которого хватило смелости озвучить ее.

 

3

 

Закончив статью, отправил ее Талгату-агаю на вычитку. Кажется, неподъемную работу совершил, а сам боюсь, вдруг ему не понравится, в то же время испытываю гордость и удовлетворение за свое старание понять его творчество и объяснить его читателям. В моей статье были и такие слова: «...Исследователи творчества артиста театра и кино Владимира Высоцкого часто по отношению к нему применяют словосочетание “оголенный нерв”. Творчество Т. Гайнуллина также удивляет своей искренностью, показом самых неприглядных сторон действительности, всей сложностью человеческих мыслей, переживаний и даже той самой натуралистической оголенностью».

Спустя две недели рукопись вернулась с сопроводительным письмом Талгата-агая. В нем он написал так: «Быть может, сравнение моей персоны с Высоцким не совсем корректно. Высоцкий – бард, гений, кумир протестной молодежи тех лет. Когда он скандально гремел, я, фронтовик, благополучно печатался в журналах, издавался. Так что духовно он был далек от меня... Вообще, сравнивать кого-то или искать параллели с кем-то – дело дохлое. Писатель, если он настоящий, должен быть самодостаточным и несравнимым ни с кем, даже с самим Толстым. Словом, желательно бы, чтобы в тексте не было барда, актера Высоцкого. А вот мысли о «солдатской прозе», об «окопной правде», сравнение моих военных повестей с произведениями других авторов, думаю, вполне к месту. Каждое произведение надо рассматривать в контексте общей литературы… Если брать в целом, труд твой интересен, в нем есть новизна, твое адекватное восприятие войны, тяжелых послевоенных лет, способность ухватить детали и затем дать им свою трактовку – все это достойно внимания. Твое рассуждение о национальном характере, о месте действия в произведениях тоже весьма кстати. А то ведь здешние критики особо не обращают внимания на этот аспект моих произведений. А надо бы. Я же башкирский писатель, а значит, нужно показать, откуда родом. Есть мысли, с которыми я не совсем согласен, но в этом нет ошибки, это твой взгляд, твое понимание, твое восприятие. Иногда делаешь такие выводы, каких в моей голове и в помине не было. Тоже нормально. Ведь когда пишешь, не все можно до конца продумать, некоторые вещи получаются интуитивно. Одним словом, твой труд – первый творческий портрет о моих произведениях на моем родном языке. Думаю, начало твоей диссертации положено, по крайней мере акценты расставлены правильно...»

Даже голова закружилась, когда прочитал этот отзыв! Уж от кого, от кого, а от известного в России писателя услышать такие слова было большой неожиданностью и радостью. В нескольких местах рукописи были поставлены вопросительные знаки, значит, здесь нужно подумать еще раз над его мыслью, для усиления мысли добавил несколько предложений, есть и вычеркнутые места, а также восклицательные знаки. В целом одобрение есть, теперь нужно будет учесть все эти замечания и еще раз посидеть над текстом.

В письме оказалась еще одна новость. Она, правда, не касалась меня, моей статьи, тем не менее было интересно. Некий Филяр Бакасов по некоторым из произведений Талгата-агая – видимо, прочитал мой перевод в журнале и интервью с ним, может, и сам нашел его книги – написал сценарий и отправил его агаю. Талгат-агай прочитал сценарий и написал этому сценаристу ответ. Мне он сообщил некоторые выдержки из этого ответа.

«Прочитал пьесу с непонятным для меня названием. Можно было бы считать, что пьеса состоялась, если бы она не производила впечатление сборной солянки с надерганными из других рассказов эпизодов и мыслей, – пишет Талгай-агай драматургу. – Как, например, Ленин и его многочисленные труды и обманутый народ. Об этом надо писать, но в контексте другого смысла. В рассказе «На минном поле» и без того много политики. Смысл прост: солдат с войны вернулся калекой, а в мирной жизни он никому не нужен. Возмущенный и озлобленный, он в подпитии выкрикивает, мол, за что кровь проливали, где наша победа, кто пользуется плодами нашей победы, и за это его забирают в милицию, унижают и избивают вусмерть.

А рассуждения о том, что в Германии уже коммунизм, что, если бы они победили, мы жили бы при коммунизме, можно воспринимать только в метафизическом контексте. И то только через оговорку «говорят». Кстати, после войны немцы тоже жили трудно. Также, на мой взгляд, сомнительны пассажи с подготовкой восстания, донос, арест, тюрьма. Как мне помнится, в семидесятые годы людей, как в 38-м году, по доносу не сажали.

А вот женитьбу Ильяса на Хадии, их свадьбу и взаимоотношения нужно заострить.

И в пьесах, и в рассказах самое трудное – это концовка. Трудно избежать пафоса и пошлости. В Вашей пьесе ослабляет концовку голос Газраиля, рассказывающий зрителю о том, что, пока Ильяс сидел в тюрьме, жена его умерла. Во-первых, безногого инвалида в конце 53-го года вряд ли сажали в тюрьму, во-вторых, он мог рассказать об этом в милиции, отвечая на вопрос «Почему пьянствуешь?», мол, горе у меня, жена пьяная мылась в бане и умерла».

Поскольку не видел и не читал сценария, некоторые замечания и советы Талгата-агая драматургу не до конца понятны, о многом можно было только догадываться по знакомым, прочитанным рассказам агая, но чувствовалось, что сценарий он не принял. Иначе бы не написал, что товарищ не знает не только законов сцены, но и в целом законов художественной литературы. «Поэтому постановку на сцене этого варианта я попросил не делать, – пишет агай, – если сценарий написан по моим рассказам, мне бы не хотелось показывать его в сыром виде – зритель ведь подумает, что не сценарий плохой, а это рассказы Гайнуллина плохие. Тем не менее ты все же посматривай, может, даже сходишь в театр, передашь режиссеру, чтобы они не ставили этот вариант, доведи им мою мысль, скажи, мол, агай против. Хотя, впрочем, не ходи, я сам напишу им либо позвоню».

В этом длинном письме был еще один важный факт. Он уже и меня касался. В тот раз, когда в одном номере вышел перевод его рассказа, а в другом – наше с ним интервью и оба номера журнала я принес ему в общежитие, Талгат-агай очень обрадовался, тут же, при мне прочитал, но бурной радости от прочтения не показал, во всяком случае, был немногословен. А в этом письме сообщил, что дома внимательно еще раз прочел интервью и обратил внимание на то, что некоторых своих острых, с перчинкой и солью ответов в напечатанном интервью нет. И с горечью замечает: «Кого бояться, чего бояться, можно подумать, что от моей правды рухнет социальное устройство страны. Вот всегда так, выражаясь словами Чехова, как бы чего не вышло, живем все время вздрагивая, с постоянной оглядкой по сторонам, а между тем сами все время говорим, что строим демократическое общество. Где свобода мысли, где плюрализм?» – в сердцах пишет Талгат-агай. Конечно, все сказанные им слова и мысли в моем тексте интервью были, в том числе с перчинкой и солью, но перед сдачей номера в производство то ли ответственный секретарь, а может, и сам главный редактор вычеркнул, о том, что их там нет, я узнал лишь после выхода журнала, но Талгату-агаю не стал об этом говорить. И вот теперь, заметив отсутствие своих полных ответов, пишет мне с горечью и обидой. Что поделаешь, как выразился один агай на заседании редколлегии, у главного редактора ножницы длинные, «ненужное» он отрезает, а «нужное» добавляет…

 

4

 

В один из дней пригласил к себе главный редактор. С тех пор, как Талгат-агай уехал, особо он меня не беспокоил. Поэтому, когда позвонил по внутреннему телефону и сказал: «Зайди», я немного даже растерялся.

– С публикацией рассказа Гайнуллина и интервью с ним мы, кажется, поторопились, – редактор сделал многозначительную паузу. Эту его привычку недоговаривать и оставлять собеседника в недоумении я открыл совсем недавно. – Я почему-то думал, что юбилей у него в конце года. А когда ему шестьдесят-то исполняется?

– В апреле.

– Если в апреле, то поспешили, конечно. И ты не сказал толком, не назвал точной даты, может, и говорил, да я запамятовал. – Он уставил в меня свой вопрошающий взгляд, как будто в поспешной публикации я виноват. – Раз в апреле, придется к юбилею еще какую-то из его вещей дать.

– Давайте дадим. Я перевел его повесть «Атака».

Главный редактор посмотрел на меня так, как будто в первый раз видит, и в удивлении некоторое время молчал.

– Удивительно, кустым, ты заранее все знаешь и подготавливаешь. Как будто вся работа по нотам идет, – он откинулся своим худым телом назад и бросил на стол карандаш, который держал в руке, изобразив при этом на лице жалкую улыбку. – Не успеешь ему что-то поручить, а у него уже все готово. Он, что ли, попросил перевести?

– Нет, я сам.

– Ты бы хоть предупредил, мол, есть такое-то желание, можно ли приступать к делу. В противном случае… – главный редактор осекся на полуслове, не докончил свою речь. Впрочем, и так было ясно, что он хотел сказать. Большой кадык на худой шее спустился вниз, ладони сжал в кулаки. Да, не любит главный самостоятельности, если что-то сделаешь без его ведома и указания, тут же готов обвинить тебя в самоуправстве.

– Позвонил председатель Союза писателей, юбилей Гайнуллина, оказывается, собираются в ЦДЛ проводить. Ему из Союза писателей России сообщили. Может, ты поедешь туда, говорит мне председатель. Поэтому и думаю, напечатаем его вещь, и я этот журнал ему там вручу. Не повезешь же прошлогодний ноябрьский номер.

– Так вот «Атаку» и надо дать. Сабур-агай прочитал, мнение его положительное.

– Сказал, значит, свое «алга»?

– Сказал. А у нас юбилей Талгата-агая будут проводить?

– Этого я не знаю, не спрашивал. А вы с ним разве не на связи? Сам бы уточнил. Занеси свой перевод, почитаю. Тот рассказ был неплохой, и твое интервью тоже, – главный редактор снова сделал паузу. – Вот ты, кустым, говоришь, конечно, давай дадим, но он же здесь полгода был, а ни разу не зашел к нам. И даже не позвонил. Как это понимать?

– Не приглашали же.

– Не приглашали, – главный редактор вновь жалко улыбнулся. – Важная персона. Что же, он сидел и ждал персонального приглашения, ждал, когда мы за ним машину пришлем? Двери открыты, приходи и заходи. Другие авторы же приходят, благодарят за публикацию своих материалов. Никто не ждет приглашений. Мания величия или непонятливость? Москвич, тоже мне!

Я промолчал. В этот раз главный был прав. В самом деле, надо было Талгату-агаю хотя бы один раз появиться здесь. Теперь «захват» все время, пока зубы не выпадут, будет говорить об этом, у него может создаться плохое мнение о писателе. Я ему и говорил об этом, но он почему-то не принял это во внимание. Сказал лишь, что надо бы с вашим редактором заново познакомиться, и забыл об этом. Забыть, может, и не забыл, но, скорее всего, до сих пор не отпускает обида за неопубликованные прежде его вещи.

– Вот зачем я тебя пригласил, кустым, вдруг да придется мне поехать на его юбилей, мне же понадобится поздравительное выступление. Будучи его земляком, редактором главного литературного журнала республики, вполне возможно, что мне предоставят слово. Ты же его творчество теперь хорошо знаешь, да и общались вы с ним вроде, так что напиши страничку-полторы, да пусть будет две, это самое поздравление. По правде говоря, кроме напечатанного у нас рассказа, ничего больше из его вещей не читал. Не пришлось. Ладно, и ту повесть, о которой ты говорил и перевел, тоже прочитаю, но для написания поздравительного текста этого мало. Надеюсь, понятно?

– Понятно.

– Люблю понятливых людей. Не сомневаюсь, что понял, – главный редактор просветлел лицом, оживился. – Оставь пока все дела и принимайся за это. Нужен пафос, главные проблемы в его произведениях, и обязательно подчеркнуть, что действие в них происходит у нас, в нашей республике, и персонажи все наши, башкирские. Давай. – Главный редактор приободрился, зачесал назад ладонью свои черные густые волосы и, как бы намекая, что разговор на этом закончен, вплотную подошел ко мне. – Трех дней достаточно?

– Достаточно.

– Хуп.*

Хотя и отвел он мне три дня, я не стал откладывать это дело в долгий ящик, за ночь написал полторы страницы текста, на следующий день набрал и занес ему. Немного даже растерялся главный редактор, похоже, он никак не ожидал от меня такой прыти. Тут же, при мне, прочитал.

– Ничего себе, да у тебя и русский язык, оказывается, что надо! Высокий стиль, пафос, тематика, поднимаемые в произведениях проблемы… Хорошо. Но это дело пусть останется только между нами, – он хитро улыбнулся и покрутил пальцем возле моего лица.

Я кивнул головой. Играть в политические игры у меня нет никакого желания. Да и кому бы мне рассказывать про все это? Я выполнил обычное редакционное задание, вот и все.

 

5

 

В начале июня я отнес своему научному руководителю первый, вернее было бы сказать, черновой вариант своей диссертации. Хотелось, чтобы он успел прочитать до конца учебного года. По мне, так получилось вроде неплохо, все необходимые требования выполнил, и по объему вышло довольно солидно, и тему, кажется, сумел раскрыть. Во всяком случае, сам так думаю, но что еще скажет профессор. Когда я неторопливо вытащил из папки довольно толстую, увесистую стопку бумаг и положил перед ним на стол, он с недоумением, как бы спрашивая, что это такое, некоторое время не отрывал взгляда от этой стопки, потом почему-то открыл последнюю страницу, проверил содержание и после этого вновь уткнулся взглядом в титульный лист. Видит на нем мою фамилию, но никак не возьмет в толк, что за стопка бумаг перед ним. А я молчу, ничего не говорю, улыбаюсь только про себя и жду, что скажет именитый профессор, якобы сюрприз, а какой – пусть сам догадается.

– Погоди-ка, что это, – произнес он, наконец, и, подняв голову, посмотрел на меня. – Неужели твоя диссертация?

– Она самая.

– Глаза видят, читают, а до сознания не доходит. Вот тебе раз, а зачем же так спешишь? За один год…

– А зачем тянуть? Я не спешил, просто начал, а оно само как-то пошло. Думаю, на должном уровне, но после ваших правок, замечаний все равно надо будет еще дорабатывать, перерабатывать, до ума доводить.

– Самому Гайнуллину успел дать почитать?

– Нет, не смог до его отъезда закончить. После вашей читки думаю послать ему.

– Да, правильно, надо послать, пусть ознакомится, в твою пользу. Может, какие-то советы даст, замечания будут. И отзыв его нужен будет. А если на защиту сможет приехать, вообще было бы замечательно.

– Пока еще на защиту выйду…

– Да, это еще не скоро. А ты молодец, быстро сделал все, до этого у скольких аспирантов был руководителем, но не припомню, чтобы кто-то за год написал диссертацию. Как правило, в первый год вообще не начинают, лишь в последний год только приступают.

– Не хвалите пока, вы же еще не читали, может, вообще никуда не годная вещь.

– Если бы не знал тебя со студенческих лет, не знаком был бы с твоими курсовыми, дипломными работами, возможно, и засомневался бы, но, зная твои возможности, не думаю, что это негодная вещь. Меня просто удивила быстрота написания.

Правильно почувствовал мой руководитель: я ведь и в самом деле, как будто заранее зная, что агай уедет после первого семестра, старался успеть написать хотя бы скелет своей диссертации. В общую тетрадь вносил не только возникающие в процессе чтения его произведений свои мысли, статьи и рецензии о его творчестве известных критиков, но и рассуждения Талгата-агая во время наших с ним встреч. Все это очень сильно помогло мне, ускорило работу. По правде говоря, поначалу у меня не было мысли воспользоваться его присутствием здесь, она возникла уже потом, постепенно, я даже сам не заметил, как и когда это произошло, если взять временные рамки, то, пожалуй, во время зимних каникул, и после этого я уже вплотную, осознанно приступил к этой работе. Однако показать Талгату-агаю работу в рукописи все же не решился. Если предложить работу в сыром виде, то у него может сложиться о ней плохое мнение, и во второй раз он просто не захочет ее читать, в итоге так и будет ходить с тем самым первым впечатлением. Потом хоть десять раз говори, что переделал, обновил, улучшил, мнения своего все равно не изменит. И если это была первая причина, то вторая – нужно было успеть показать ему перевод «Атаки». Потому что это было намного важнее моей диссертации. Оказалось, я все правильно продумал, теперь моя работа стала более совершенной, после набора текста еще раз отредактировал, и вот она теперь лежит перед моим научным руководителем.

 

* * *

 

«Если помнишь, в одном из наших с тобой разговоров речь зашла об отношении ко мне моих односельчан. Этот разговор не я начал, откуда-то услышав, ты спросил. За короткую встречу на такую щепетильную тему не поговоришь, хочется больше говорить о литературе, о творчестве, на сплетни времени не остается, мы так и поступили. На тебя не обижаюсь, ты задал вопрос, который витает над моей головой, этот вопрос как хвост, неотступно тянется за мной, – пишет Талгат-агай в своем письме, – поэтому тогда я не стал долго говорить на эту неприятную для меня тему, чтобы у тебя не возникло ошибочного мнения, решил кое-какие моменты прояснить в письме, в спокойной обстановке. И вот сейчас решил написать это письмо. Не оправдываюсь, с объективной точки зрения, искренне, так, как есть в жизни. Во всяком случае, это моя правда, правда от Талгата Гайнуллина. Ты должен знать и эту сторону моей жизни, поскольку когда-нибудь эти сплетни, по-другому я их назвать не могу, до тебя дойдут. Если уже не дошли.

Причина неприятия меня, а иногда даже ненависти ко мне со стороны односельчан – в моем писательстве. Если бы я, как и они, все время жил в деревне, никаких разговоров бы не было. Они думают, что в своих повестях, рассказах я пишу о них. На самом же деле это не так. Я пишу художественное произведение, то есть почти все придумываю. Возможно, какой-то эпизод, маленькая ситуация из моей собственной жизни, из жизни кого из односельчан попадает в произведение, иногда, может быть – и это уже мое упущение, – имена совпадают, но все остальное большей частью, как я уже сказал, фантазия. Этого они не понимают, не хотят понять, все воспринимают буквально, в прямом смысле. Читает кто-то из них мой рассказ и находит какое-то сходство, видит свое имя или отца, матери имя и начинает предъявлять претензии, что, мол, ты меня, нас всех опорочил, показал в плохом свете. Ладно бы просто претензии, но еще и угрожает, пугает, что убьет, требует, чтобы я из деревни уехал. Разве это нормально?

В качестве иллюстрации к сказанному один только тебе пример. Рассказываю и как назидание, и как урок. Есть у меня рассказ, «Погреб» называется. Помнится, в нашем дворе был погреб. Мама меня все время пугала: не подходи туда близко, упадешь. Мне страшно, погреб темный, глубокий, таинственный. Это сильно оставшаяся в памяти страница моего детства. Второе. Жил у нас в деревне один агай, для того времени уже бабай. Когда выпьет, ходил по деревне и плакал: я же сына убил, арестуйте меня, я убийца, говорил. Рассказывал всем: «У жены был сын от первого брака, я пасынка не любил, столкнул его в полный воды погреб и убил». Я тогда был совсем еще маленький малай, но хорошо запомнил этого плачущего мужика, как тот самый темный погреб в нашем дворе. Долго он так ходил, обвиняя себя в смертном грехе, но почему-то его не арестовывали. Не верили, видимо, думали, что умом тронулся. Так и не добившись своего ареста, этот агай вскоре умер. Спустя много лет я соединил эти два события, два образа – погреб в нашем дворе и убившего своего пасынка бабая – и написал рассказ «Погреб». Вот тебе, будущему литератору, ученому, критику, иллюстративный материал того, как рождается художественное произведение. Писатель не переносит один к одному происходящие в жизни события в свои произведения, он добавляет какие-то другие эпизоды, детали, придумывает другие факты, другую реальность. Потому он и сочинитель.

Есть еще одно, что разъедает душу. Несколько человек замучили своими измышлениями: «Ты на войне не был, где-то прятался, а когда война кончилась, начал сюда приезжать, ордена и медали на толчке купил». Вон, мол, муж мой или брат ушел и остался там лежать на поле боя, а ты живой и даже не ранен, значит, на войне не был. Ешь выращенный нами хлеб, пьешь нашу воду, ходишь по уложенному нами асфальту, уезжай в Москву, не приезжай сюда, говорят. Абсурд какой-то. Это даже комментировать не хочется, да и невозможно. Можно подумать, что это они асфальт уложили, воду они провели, хлеб они пекут. Им осталось только сказать: воздух этот тоже наш, и ты не имеешь права дышать им. Разве может написать тот, кто не был на войне, рассказы «Сто шагов на войне», «Каска», повести «Две недели», «Атака», «Страх», «Вот кончится война»? По этому ложному доносу меня даже вызывали в городской совет ветеранов и прокурорским тоном выспрашивали мою биографию. Смех, да и только. Не смех, конечно. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Обидно.

Еще одна смешная история. Эта и в самом деле смешная. Разговариваем на улице с одной старушкой. Слово за слово, солнце – это та же звезда, говорю. Она с недоумением смотрит на меня. А позднее узнаю, что она ходит по деревне и всем рассказывает: Талгат с ума сошел, солнце называет звездой. Анекдот. Анекдот, но все делается для того, чтобы меня опорочить, со свету сжить. Многие почему-то отравлены этой болезнью, и она неизлечима. По крайней мере, при моей жизни. Можно только удивляться человеческому невежеству, глупости. Ты, говорят, неправильно пишешь, обманываешь, все выдумал, сам насиловал женщин. А еще: «Эй, писатель, ты же богатый, денежный человек, дай на бутылку», – стучат в дверь среди ночи. Одним словом, в своей деревне я изгой. Почему такое отношение, не могу понять. Никому никогда не причинял зла, не сказал плохого слова, хлеб ни у кого не отнимал, одежду не отбирал.

Сколько доносов написали на имя председателя республиканского Союза писателей. Потому-то и изменилось ко мне отношение председателя Союза. И он тоже поверил этим сплетням. Потом же так и скажет: его народ не любит. В тот раз на встрече в национальной библиотеке его заместитель обещал, что и в Союз пригласят, и встречу с писателями организуют, а ведь не пригласили. Наверное, сказали, раз односельчане не любят, почему мы-то должны любить. Вашему редактору тоже три вещи посылал – ни одной не напечатал. А то, что недавно напечатали, так это только лишь благодаря приближающемуся юбилею и твоим стараниям. Написал было в районную газету письмо, просил – защитите от нападок, идет клевета и травля солдата, но оттуда ответили, что письмо мое не разрешает печатать заведующая отделом культуры администрации района. А эта всесильная женщина прямо в глаза так и заявила: агай, тебя народ не любит, потому что ты сам не любишь народ. Как она может так говорить, откуда взяла все это, непонятно. Вот так, каждый раз приезжая в деревню, приходится жить и держать круговую оборону против идущей со всех сторон травли. Это не то что жалуюсь, слова можно выдержать, куда деваться, если здесь родная земля, главное, чтобы вреда какого не причинили...»

Прочитав это довольно открытое, написанное с глубокой горечью длинное письмо, я был очень удивлен. О том, что между Талгатом-агаем и некоторыми его односельчанами есть какое-то недопонимание, от кого-то уже слышал, но не думал, что все так далеко зашло. Это не просто недопонимание, а серьезный конфликт. Но в чем же причина? А причины, как говорит сам Талгат-агай, никакой нет. Если захотеть, то можно в чем угодно, во всякой мелочи, в каждом слове, каждом косом взгляде найти причину, и все это может вылиться в большой спор и даже вырасти до ненависти. С одной стороны – данный природой талант, с другой – неумение других его увидеть, оценить, вернее, нежелание увидеть и оценить.

Еще один отрывок из письма: «...Мы живем в окружении молчаливой неприязни. В рассказах, которые они путают с газетным очерком, все еще ищут себя, находят. Как будто я пишу только о них, для них, а за деревней, за горами нет никого. Когда я им толкую об их жизни, говорят, уезжай туда, где хорошо, мы, крестьяне, тебя кормили, а ты поливаешь нас грязью.

Ведь я приезжаю собственно не в деревню, а к своим горам, к своей реке, лесам, а деревня – это только куча житейского мусора, откуда время от времени извлекаю какие-то обломки и сооружаю свои рассказы.

Идешь вдоль реки по зеленой пойме и видишь: там в воде валяется дохлый теленок, там догнивает труп собаки или кошки и везде под ногами, даже у кладбищенской ограды, валяется бутылка из-под водки. В реку сваливают навоз. Скажешь – не понимают, глядят невинными глазами...»

Мне кажется, такое отношение идет от мелочности человека, от узости мышления, узости кругозора, копирования повседневных проблем в его личную судьбу, в личную жизнь, и даже от зависти. Я вот такой, а почему он другой? Выросли в одной деревне, дышали одним воздухом, пили одну и ту же воду, ходили по одним и тем же тропам, учились в одной школе, и вот он чего-то достиг, а я нет. Почему так? Все органы, как и у него, в норме, на месте, но… Не знаю, возможно, я слишком упрощаю проблему либо, наоборот, слишком усложняю, и все же неприятие Талгата-агая односельчанами я вижу именно в этом. Он и сам высказывает предположение, что неприятие его односельчанами, наверное, связано с одним из самых низменных инстинктов человека – с завистью, и сам же в письме дает на этот вопрос своеобразный ответ.

«За какие такие мои грехи они не любят мое родное Отечество, никак не могу взять в толк. Потому что пишу о темных сторонах жизни? Да, привыкшему читать публикации обкомовских писателей башкирскому читателю трудно принять мои повести, рассказы, он к этому не привык, он не может примириться с такой открытостью, жесткой и голой правдой, но по-другому я писать не могу. Я свободный литератор, я не кабинетный писатель, я знаю жизнь и пишу о ней изнутри, с самого дна. Да, я человек прямой, говорю и пишу то, что думаю, наверное, и на язык порой остер, но никогда не ставил себя выше колхозных односельчан, ибо я сам вышел из того же навоза, что и они. Я не вор, не пьяница, всю жизнь трудился на тяжелых работах: волочильщиком на металлургическом заводе, ремонтником на железной дороге, пять лет прослужил в армии, проходчиком в туннеле, фрезеровщиком на заводе, кочегаром в котельной… Без отрыва от производства учился в вечерней школе и получил аттестат зрелости, окончил Литературный институт...

Может быть, зависть? А чему завидовать? Я ли тот человек, которому можно завидовать? Приезжая в деревню, живу в полуразвалившемся доме, нет у меня ни коттеджа, ни машины, все мое богатство – пенсия да мизерный гонорар из журналов. На хлеб хватает. Может быть, завидуют тому, что мои рассказы, повести, книги печатаются в московских изданиях? Господи, пожалуйста, пусть берут ручку, бумагу и пишут. Эта работа, если творчество можно назвать работой, не пыльная, не выгоняет семь потов, не землю пахать и не дрова в лесу рубить, не камни таскать. Если кого-то смущает или возмущает то, что я живу в Москве, ради Бога, пусть они тоже едут и живут там. Столица каждого россиянина ждет с распахнутыми воротами. Рана от железного осколка заживает и забывается, а ложное обвинение, клевета не забываются – все время кровоточат в сердце...»

Вот такое письмо. Прочитав его, я невольно сравнил Талгата-агая с Хайдаром из его же рассказа «Новое сердце». Разница в том, что в рассказе герой пытается напомнить своим односельчанам о когда-то совершенных ими грехах и заставить их раскаяться, покаяться, а писатель никого не пытается уличить в грехах и не призывает к покаянию, он просто интерпретирует по своему происходящие в жизни те или иные реальные события, ситуации, соединяет их, добавляет или убирает. А люди почему-то в его произведениях стараются себя узнать. Говоря словами самого Талгата-агая: абсурд какой-то. Впрочем, мое сравнение личности писателя с литературным персонажем тоже абсурд…

 

* * *

 

Однажды ранним утром прихожу на работу, не было еще девяти часов, и тут прозвенел телефонный звонок. В трубке прозвучал голос Талгата-агая. Неторопливо поздоровавшись, он похвалил: «Рано приходишь на работу, молодец». Потом рассказал о печальном событии – трагической гибели проживавшего в их деревне двоюродного брата (вечером ходил по делам к приятелю, а когда возвращался от него, пьяная молодежь на машине сбила его насмерть), что собирается приехать, проститься с ним и что перед отъездом обратно в Москву хотел бы со мной встретиться, если получится. Сказал, что еще позвонит.

Я побежал в университет. Если научный руководитель успел прочитать подобие моей диссертации, надо ее взять и передать Талгату-агаю. Если у профессора после прочтения есть какие-то замечания, советы, дополнения, я еще успею внести их, все поправить, исправить. Когда объяснил профессору ситуацию, он все понял, сказал, что читать начал, но здесь, на работе много не прочитаешь, постоянная занятость, сказал, что заберет домой и постарается завтра, в крайнем случае послезавтра дочитать. На другой день я снова пошел в университет. К счастью, он дочитал, сказал, что направление мысли верное, в целом работа интересная, затем показал те места, где нужно поправить, добавить, усилить мысль. Свой отзыв пообещал написать после того, как я внесу все правки, учту его замечания, еще поработаю, подредактирую. Сразу по возвращении в редакцию я приступил к доработке своей диссертации. Унес домой, в общежитие, и там еще работал до поздней ночи.

Спустя пять дней Талгат-агай снова позвонил. С братом простился, сейчас в Уфе находится, остановился на квартире у старшего сына брата, в Москву улетает завтра вечерним самолетом, если, сказал, сможешь, приезжай, и назвал адрес. Не дожидаясь конца рабочего дня, я смылся, у ответсекретаря отпрашиваться даже не стал. Говорили довольно долго. Талгат-агай интересовался делами в университете, спрашивал о некоторых преподавателях, расспрашивал о моих делах, о переведенной мной его повести, потом разговор зашел о жизни погибшего двоюродного брата, о делах в деревне, о сборе материала в здешних архивах к его будущему роману, и уже в самом конце, когда попили чаю, обо всем поговорили, когда я уже собрался идти домой, он поразил необычной новостью. Удивительно, и как терпел все это время, не сказал об этом в самом начале нашей встречи.

– Союз писателей России хочет рекомендовать вышедшую в прошлом году мою повесть «Вот кончится война» на соискание здешней, республиканской государственной премии. Перед самым отъездом только пригласили и сказали об этом.

– О-о-о! Поздравляю, Талгат-агай!

– Не поздравляй пока. Все равно не дадут.

– Это почему же?

– Здесь меня никто не знает. Книги мои здесь не издавались, кроме твоих двух переведенных вещей, больше и переводов-то нет, то есть общественности я неизвестен, поэтому и не надеюсь ни на что.

– Не понял…

– А что тут непонятного? Для местной власти я чужой. И для Союза писателей тоже чужой. Отношение председателя ты знаешь. В первую очередь у него спросят. А он скажет: какая может быть премия писателю, которого народ не любит. И дело с концом. Дать премию не своему, а какому-то далеко живущему автору, ага, жди. Вот так, ипташ*. Вышел ли с таким предложением Союз писателей России по своей инициативе, или же кто-то из республики с ними договорился, этого я не знаю. Будет ли Союз с такой инициативой обращаться в адрес правительства республики, это тоже пока остается не известным… Приеду в Москву и все уточню.

– Если Москва предлагает, как можно не дать? У них же не две головы, чтобы проигнорировать распоряжение сверху.

– Союз не обязывает, а рекомендует. Это две разные вещи. Поэтому им легче будет потом оправдываться: не получилось, комиссия не пропустила. А как было на самом деле, кто это будет проверять? Союз ведь не властная структура, общественная организация.

– Все равно хорошо, агай, это же значит, что на страницах республиканской печати появитесь, и в Союз, и на телевидение наверняка пригласят.

– Будем надеяться. А та статья твоя не вышла еще в какой-нибудь газете?

– Нет, я ее заново делаю. Дополняю, расширяю, углубляю. Но теперь, после вашей информации, буду действовать быстрее, завершать. А вот диссертацию принес. Вы ее заберите с собой, как прочитаете, пришлете обратно.

– Вот как? Быстро ты все это сделал. Если уж диссертацию смог за год написать, что-то неординарное, наверное.

– Даже не знаю, руководитель похвалил, сказал, что написано со знанием дела. Я ему вашу книгу «Вот кончится война» дал. Прочитал, очень понравилась ему. Сказал, что вы познакомились, говорит, на соседних кафедрах работали.

– Да, мы познакомились, очень приятным человеком оказался. Когда речь о тебе зашла, сказал – на этого парня можно положиться, большие надежды подает, очень живой, любознательный. Так что постарайся оправдать его надежды.

На этом мы простились. Вытащив из дорожной сумки, подарил мне томик стихов и поэм Есенина. Наверное, из здешней, деревенской своей библиотеки взял, вряд ли вез из самой Москвы. Но стихов его в этот раз наизусть читать не стал. Настроение было не то.

 

* * *

 

Повесть «Атака» вышла в апреле, хотя главный редактор высказывал до публикации большое недовольство по этому поводу. «В ноябре же прошлого года опубликовали его рассказ, в декабре – беседу с ним, и теперь, через три месяца, еще и повесть должны дать, это же слишком часто, другие авторы будут выражать недовольство», – твердил он раз за разом, но после моей и Сабура-агая «атаки» вынужден был отступить. В этот раз мы уже не нажимали на юбилей Талгата-агая, а делали упор на художественную ценность произведения и необходимость опубликовать повесть накануне Дня Победы.

Как только журнал дошел до читателей, в редакции начали раздаваться звонки. Были и такие, кто специально заходил в Дом печати и высказывал свое мнение, некоторые выражали готовность написать отклик на произведение, несколько фронтовиков заходили в редакцию выразить свое восхищение повестью, и это внимание, как сорвавшийся с горы снежный ком, изо дня в день все росло и росло. Произведение, как не раз повторял сам писатель, попало точно в цель. К рассказу «Шамсутдин и Шамсура» читатели тоже не остались равнодушны, однако произведенный повестью резонанс был гораздо больше. Причину этого я вижу прежде всего в том, что взгляд на войну в повести совершенно другой, изображаемые там события очень близки к реальной жизни, убедительны и правдивы, война показана во всех ее трудностях, во всей кровожадности, беспощадности, безжалостности. А читателю это нравится. Ему не нужны выдуманные, гладко и легко разрешаемые ситуации. Немец был нисколько не глупее нас, ловко сражался, но наш дух, желание поскорее прогнать врага из страны, ненависть к завоевателям были гораздо сильнее. Источник нашей победы, думается, был именно в этом. Это первое. А второе – это начало мая, приближается победа, и сердца людей переполнены настроением ожидания этого торжества.

Через несколько дней получаю от Талгата-агая очередное письмо. Обычно он пишет мне на адрес редакции, опасается, что в общежитии письмо может затеряться или кто-то просто из любопытства возьмет его. Неужели за такое короткое время успел прочитать диссертацию, подумал я, не очень-то уверенный в этом, и все же, зная Талгата-агая как человека конкретного, держащего свое слово, в тайне надеялся на это. Однако речь там шла не о моей научной работе. Написанное в письме было похоже на сон, который силишься вспомнить сразу же, как только проснулся: кажется, вот-вот придешь к пониманию ситуации и поймешь, как ее разрешить, – таким же ребусом оказалось и это письмо. После повторного прочтения письма перед глазами предстала следующая картина. Оказывается, из Уфы к ним, заранее не предупредив, приехала вместе со своим мужем еще одна соискательница государственной премии республики, автор большого романа. «Конечно, мы этому особо не удивились, – пишет агай, – потому что уже привыкли к тому, что у нас часто останавливаются приезжающие в Москву односельчане, земляки, близкие и дальние родственники и живут у нас, пока не решат свои дела в столице». А эта апай*, будучи одним из кандидатов в лауреаты госпремии, говорит, что ее послал сюда главный редактор журнала для сбора материала о книге Талгата-агая. И вот тут снова возникает очень интересный вопрос: а видела ли вообще эта апай книгу, которая вышла в Москве? Если из журнала, то почему редактор не прислал того сотрудника, с которым я общался, спрашивает немало удивленный агай и называет мое имя. Этот парень только недавно начал работать в журнале, одна нога у него если и в стремени, то вторая еще нет, нам не нужна работа начинающих, нам нужна работа состоящего в Союзе писателей профессионала, отвечает ему апай. Ответ конкретный – апай ловко воспользовалась тем, что главный редактор недолюбливал агая. Поэтому дальше Талгат-агай не стал больше задавать вопросы, подумав, что визит этот и вправду организован на уровне главного редактора.

Садятся за стол. Супруга агая, дабы не мешать разговору, выходит из зала. Пока Суюмбика-апай занимает Талгата-агая разговорами, ее муж берет оставленный возле двери дипломат, кладет его на колени, вытаскивает блокнот, ручку, якобы собирается записывать беседу.

«Удивительно, – пишет Талгат-агай, – в разговоре не было ни слова о вошедших в мою книгу повестях, рассказах, вообще ничего о моем творчестве, вопросы ее были только о политике, о деятельности президента республики, национальном вопросе, о моем отношении к башкирской литературе, к отдельным писателям, а мой уход из университета представила как увольнение, изгнание. Оказалось, что и о работе над тем самым моим романом в курсе. Откуда у нее обо всем этом информация, остается только удивляться и еще сто раз удивляться. Сколько интервью приходилось давать, во скольких обсуждениях-диалогах участвовать, но такого разговора у меня доселе не было, будто как в советские времена, перед заграничной поездкой в райкоме выясняют мою политическую платформу, проверяют мое отношение к государственному строю. Впрочем, и этому бы не удивился, но подозрение вызвало периодическое поправление ее мужем в ходе разговора лежащего на его коленях дипломата. Потом что-то у него упало на пол, и пока поднимал, покраснел весь, как рак.

Ладно, разговор закончился, Мадина, пока мы беседовали, успела что-то приготовить, а когда те встали, пригласила их пообедать и начала быстро накрывать на стол. А эти ни в какую, нет, мы, мол, спешим, пытаются уйти. Еле уговорили сесть за обеденный стол. Вообще, странным было их поведение, никак не похожее на истинно башкирское, как будто от соседей зашли или же их у подъезда такси ждет. Когда они ушли, жена и говорит: ведь ее муж на магнитофон записывал все, что ты говорил, тебя же хлебом не корми, дай о политике поговорить, я подошла к двери и пытаюсь тебе подавать знаки, а ты ничего не видишь, не слышишь. Они же приехали не о твоих повестях выяснять, а проверять твои политические взгляды, значит, запись передадут в соответствующие органы, вот тогда и жди своей премии. После этих ее слов до меня дошло: они же компромат на меня приехали собирать… Чтобы премию мне не давать! Я – простофиля, а Мадина – трезвый человек, наблюдательный, логического мышления у нее не отнять. После визита земляков можно сделать такой вывод: премия однозначно не достанется, боги не благоволят герою».

Вот такое письмо. В последнее время я уже начал привыкать к тому, что многие из наших литераторов не очень то любят Талгата-агая, но этот случай просто потряс меня. Понятно, что многим хочется стать лауреатами, но разве можно идти к своей цели такой дорогой. В литературном процессе борьба за звание лучшего должна идти на принципах нравственности, морали, справедливости, в духе уважения к оппоненту. Зачем бороться друг с другом, пусть комиссия решает, оценивает, радио, телевидение скажет свое слово, но чтобы вот так, исподтишка...

Через некоторое время в газетах начали появляться хвалебные статьи, рецензии о том или ином кандидате, что только он достоин быть лауреатом госпремии, только он является столпом нашей литературы, ее надеждой и опорой. Я тоже отдал свою статью в одну из больших республиканских газет.

Как говорится, аппетит приходит во время еды, после выхода рассказа и повести у меня возникло желание вплотную взяться за переводы других произведений Талгата-агая и, доведя их до соответствующего объема книги, предложить для выпуска книжному издательству. Сколько бы ни копался в шкафу ответственного секретаря, второй рассказ Талгата-агая я там так и не нашел. По правде говоря, это уже было и не так важно, теперь, когда у меня на руках было несколько книг агая, в поисках этого рассказа уже не было никакой необходимости, просто хотелось успокоить даже не столько себя, сколько Талгата-агая, смыть черное пятно с редакции, что потеряли его рассказ.

А в следующем нашем телефонном разговоре Талгат-агай сообщил еще одну новость. Оказывается, к нему из соседней республики приезжал председатель тамошнего Союза писателей. Конечно, в отличие от наших недавних визитеров, предварительно позвонив, договорившись, заручившись согласием о встрече, обговорив ее дату и время. В ходе встречи председатель признался, что давно уже следит за творчеством Талгата-агая, прочитал многие его рассказы, повести, высоко ценит их. Говорили долго. А в конце беседы этот товарищ открытым текстом сделал такое предложение: давайте мы назовем вас нашим писателем, переведем ваши произведения. Они будут регулярно выходить в наших толстых литературных журналах, других печатных изданиях, в издательстве выйдут ваши книги, народным писателем станете, лауреатом государственной премии сделаем. Нет, сказал Талгат-агай, у меня есть своя республика, хотя и пишу на русском, есть свой родной язык. Не могу поменять ни республику, ни язык. А вас там не знают, не печатаетесь, и книги не выходят, говорит приезжий товарищ. Да, в самом деле, до сих пор не знали, но в конце прошлого года один рассказ, в апреле этого года одну повесть перевели и напечатали, надеюсь, и в дальнейшем будут печатать, а потом, возможно, и книгу издадут, ответил агай.

Вот такой разговор состоялся у Талгата-агая с председателем Союза писателей соседней республики. Я поразился такому разговору, удивил сам факт возможности такого разговора. Другой удививший момент – поведение самого Талгата-агая, нашедшего в себе смелость отказаться от такого выгодного предложения. Такое мог сделать только человек, всей душой преданный своей республике, своей нации, своему языку, своей литературе, это высшее проявление национального самосознания. Поэтому личность писателя в моих глазах выросла еще на одну голову, я стал еще больше уважать его. Позже вспомнилось замечание Сабура-агая: «Надо нам его у себя закрепить, иначе другие могут сманить, соблазнившиеся на такое сокровище быстро найдутся», тогда показавшееся мне странным и совсем непонятным. А ведь правильно предчувствовал «гроссмейстер», как в шахматах предвидят действия соперника на несколько ходов вперед, он смог предсказать надолго вперед судьбу агая. В нашей литературе, и не только в литературе, вообще в культуре, в искусстве, в изобразительном искусстве, такие примеры, случаи и раньше были, и сейчас происходят. И такие «переезды» в большинстве случаев, к сожалению, не в нашу пользу. Конечно, человеку и квартира нужна, и любимая работа, и хорошая зарплата нужны, и чтобы книги выходили, и звание было… Чтобы закрепить Талгата-агая у нас, я все свое свободное время посвящу переводам его произведений. Вполне может случиться, что снова кто-нибудь приедет и будет приглашать его к себе...

 

 * * *

 

В конце апреля позвонил Талгату-агаю и поздравил его с днем рождения. Спросил, будет ли официально проводить свой юбилей. Нет, в Союзе предложили, но я отказался, ответил он. Давай, ты лучше сам приезжай, сделай для меня праздник, у меня и коньяк припасен, пригласил он меня к себе. На майские праздники планировал поехать домой, в деревню, но тут вдруг, не долго думая, принял его предложение. Когда еще представится такая возможность? На День Победы съезжу в деревню. Почти в тот же час сходил в расположенную напротив Дома печати кассу «Аэрофлота» и купил билеты туда и обратно. На следующий день утром снова позвонил агаю, сообщил день и время вылета, номер рейса. Агай был рад.

Он подробно объяснил, как добраться: на каком автобусе доехать до метро, на какой станции сделать пересадку, чтобы попасть на их линию, назвал свою станцию и сказал, что будет встречать меня возле первого вагона. Всю эту информацию я записал в блокнот.

На юбилей без подарка не поедешь. Долго думал, что бы такое подарить, и остановился на картине. Самодеятельному художнику лучшего подарка, кажется, и не придумаешь. Купил картину любимого художника Эрнста Саитова «Сенокос». Название картины говорит само за себя: лето, сенокосная пора, косари остановились на отдых, рядом с ними – косы, лошадь, арба, чуть дальше – копны, вдали за копнами – силуэты гор… Как по мне, так человеку, родившемуся и выросшему в деревне, роднее этого пейзажа и представить невозможно. Будет смотреть и вспоминать свое деревенское детство, как малаем бегал по улицам, ходил на сенокос.

В столицу добрался без приключений, нигде не заблудившись. Хотя и не первый раз в Москве – в девятом классе вместе с классом ездили на экскурсию, и во время учебы в университете два раза летом довелось побывать – все равно немного страшновато было одному в такой дальний путь отправляться. Как и обещал, Талгат-агай встретил меня, обнялись. Дома Мадина-апай тоже приняла радушно, с милой улыбкой на открытым лице. Когда сказал, что знаю ее по картине агая, засмеялась довольная. Вручил свои подарки: агаю картину, Мадине-апай – мед, чак-чак, букет цветов.

Разместившись с агаем на диване в зале, стали расспрашивать друг друга о делах, делиться новостями, а вскоре Мадинай-апай пригласила к столу. И каких только яств она там не наставила! Обещанный агаем коньяк тоже был. Привыкшему жить в общежитии и питаться чем придется, мне этот стол показался царским. Заметив, что я стою, неловко переминаясь с ноги на ногу, Талгат-агай сделал жене комплимент: «Это тебе не в общежитии стол, похоже, сегодня нас будут кормить как новых баев».

Разговоры не заканчивались и за столом, и потом, когда стояли на балконе, разглядывая с высоты девятого этажа вечерний город, и когда сидели на диване, слушая по телевизору последние новости, и даже когда уже легли. Говорили все больше о литературе, прочитанных книгах, о политике, журнале, моей работе, об университете.

Квартира у них небольшая, из двух комнат. Одна комната, та, что поменьше, скорее всего, служила агаю рабочим кабинетом. Довольно большой стол с разбросанными на нем папками, бумагами, открытыми книгами, ручками, карандашами, стул, кровать. Одна стена заполнена книгами, журналами на полках. Видимо, здесь же и спит. Другая комната, побольше, в форме зала. Там диван, телевизор, шкаф, сервант для посуды, книжные полки. Между этими двумя комнатами – кухня, туалет, ванная комната. И в обеих комнатах, и в длинном, но узком коридоре – везде на стенах картины Талгата-агая. Висит поразивший меня еще в Уфе портрет Мадины-апай, репродукции картин Левитана «Весна – большая вода», «Осенний день», «Март». Не квартира, а картинная галерея! Показывая квартиру, Талгат-агай заметил: «Обстановка, конечно, весьма скромная, кроме книг и вот этих картин, особого богатства нет». Вспомнив вдруг о моем подарке, он пообещал, что повесит картину рядом с портретом Мадины, и даже принес ее, приставил к стене, чтобы посмотреть, как она будет здесь смотреться. «А где же ваш сын, его нет дома? – спросил я у Талгата-агая. «К олесей* своей поехал, к маме Мадины. Старенькая я уже стала, говорит, пусть этот ребенок приедет, хоть повидать успею. Вот и поехал», – ответил агай. Так мне и не довелось увидеть их единственного сына Искандера.

– А теперь пришло время поговорить о работе, – сказал Талгат-агай после повторного чаепития. – Диссертацию твою прочитал. Если говорить в общем, труд солидный. Я ее воспринял как большую рецензию. Форма, формат, объем, конструкция – это все предъявляемые диссертационным советом требования, мне они не нужны. Идеи-мысли исследуемых повестей, рассказов в основном понял верно, выводы тоже интересные, в некоторых такие вещи, о которых я вовсе не думал. Совет такой: вместе с теми же Кондратьевым, Быковым, Астафьевым, Воробьевым, произведениями других русских писателей надо бы привести сравнения с произведениями наших, башкирских прозаиков. Мы же пишем об одной и той же войне, только события другие, и взгляд на эти события, отношение к ним иные. Хочу сказать, если возьмешь пару произведений местных писателей и дополнишь свою работу их разбором, она будет более основательной, приземленной, что ли. Твои руководители наверняка читали все произведения башкирских писателей, а вот русских все ли читали? Тоже вопрос. Как-то, будучи в деревне, попалась мне в руки книга фронтовика Диниса Исламова «Дорога Москвы», я ее прочитал. Есть там, конечно, присущее нашей прозе многословие, героизация, тем не менее пишет о том, что хорошо знает, что видел своими глазами. Наверное, примерно там же воевал, я так понял. Это только в порядке примера, предложения. Читал, наверное, этот роман?

– Читал. Он был у нас в программе современной литературы.

– Еще одна вещь. Меня ты начал читать недавно, поэтому впечатления у тебя свежие, много восторженности. Температуру эмоций немного убавь, для научной работы это не совсем подходит. И еще. В идеологические дебри не лезь, не нужны политические аспекты. Основной идеологией войны было – как можно скорее прогнать фашистов из страны. Эта задача дополнительным грузом висела на плечах и политруков, и комиссаров, и политотдела – от командиров разных рангов до простых солдат. Лозунг о том, что основную роль в победе играла партия, – чушь. Основную роль в победе играл простой солдат, пехтура, самые большие жертвы были среди солдатской массы. Постарайся избавиться от старых догм, смести акценты в эту сторону. Наверное, заметил, у меня ни в одной повести нет ни слова о роли партии, коммунистов…

Примерно в таком духе очень много дельных замечаний и советов высказал Талгат-агай в отношении моей рукописи. Каждый поставленный на страницах вопрос, каждое подчеркнутое место показывал и обстоятельно разъяснял, зачитывал записанные на отдельные листы замечания, соображения. Все это я переносил в свой рабочий блокнот.

– Как и в художественном произведении, в таком труде должна быть ударная концовка, потому что диссертация – это ведь тоже творчество. Последнее слово, резюме – соль всей работы. Усиль.

Вот так разложил, рассыпал Талгат-агай мою диссертацию (теперь уже и диссертаций назвать ее язык не поворачивается), как будто рассыпал по столу карманную мелочь. Теперь уже я вижу свою работу более открыто, замечаю косяки, недостатки, недосказанные мысли в голову приходят. Я все больше поражаюсь и восхищаюсь остроте, ясности, трезвости ума и мысли Талгата-агая, не нарадуюсь своему приезду, давшему возможность так свободно общаться с ним. Когда и от кого я мог бы еще услышать такие мысли, советы, замечания на таком профессиональном уровне? И еще раз убедился, что встреча и разговоры с ним – это уже отдельный сюжет.

– А теперь о моей работе. Если помнишь, как-то я рассказывал тебе о том, что в 20-е годы большевики под надуманным предлогом, что жители спрятали зерно, сожгли нашу деревню. Вот об этих событиях я собирал материал и закончил на эту тему роман. По объему он небольшой, всего четыре печатных листа. Поэтому жанр определил как «роман-конспект». Возможно, когда-нибудь кто-нибудь по этому конспекту сможет написать что-то более солидное. Хотя и назвал его «Поджог», он не только о поджоге, факт поджога – это только толчок для описания людских судеб. Есть там и Муса Муртазин. Рукопись набрана, увезешь. Если найдешь время и переведешь, отдай в свой журнал. Думаю, будут читать, думаю, моим землякам будет интересно.

 

* * *

 

На страницах республиканской печати продолжали публиковаться статьи, рецензии, реплики и даже целые коллективные письма, посвященные произведениям претендентов на госпремию. Их авторы восхваляли то или иное произведение из списка претендентов, но у многих из них не было анализа произведений, в основном они были построены на эмоциях, на восхищении. По мне, так если ты сказал «хорошее произведение», надо это доказать, оценить его в свете современной литературы, искусства: если это повесть или роман, то в жанре прозы, если это поэма или сборник стихов – в контексте сегодняшней поэзии, если работа художника – в целом в изобразительном искусстве, если сценическое произведение – на фоне драматургии. Как смотрится это произведение по сравнению с другими, добавляет ли новизны для нашей прозы, поэзии, изобразительного, театрального искусства, обогащает ли их, и если да, то чем именно? Мне кажется, примерно в таком ракурсе должна была проходить эта дискуссия. Но мы все еще продолжаем оперировать общими словами. Либо боимся, либо не можем сказать должного…

В этом соревновании меня, конечно же, в первую очередь интересовал вопрос, кто и что напишет о творчестве Талгата-агая. В большой русскоязычной газете вышло две статьи. Одна – Айсылу Янтуриной, письмо которой зачитали на той встрече в Национальной библиотеке (письмо было переработано в статью. Думаю, это сделала не сама автор, а кто-то из сотрудников редакции). Вторая – рецензия работающего в этой же газете заведующим отделом литературы и искусства писателя Шамиля Хажиахметова на выдвинутый сборник повестей агая. На следующий день после выхода рецензии, спустившись в обеденный перерыв в столовую, я познакомился с этим писателем. Оказалось, что он тоже пишет на русском языке, регулярно читает выходящие в московских журналах повести, рассказы Талгата-агая и очень высоко оценивает их. Сказал, что хотя и не знаком лично с выдвинутым на премию автором, не мог не написать, поскольку эти по-настоящему художественные повести такой высокой награды очень даже достойны.

Выходящая на башкирском языке большая республиканская газета опубликовала рецензию пожилой писательницы Мукарамы Садиковой «Первая книга нашего земляка». Хотя рецензия и не касалась повестей Талгата-агая, однако знакомство башкирского читателя с изданной в Москве книгой нашего земляка все равно было полезным. Очень нужная информация для тех, кто захочет найти и прочитать эту книгу.

Увидела свет и моя статья, написанная с таким трудом в течение долгого времени. Несколько знакомых коллег, ребята из других редакций прочитали, похвалили, хорошо, сказали, написал, от души, и звонками порадовали. Даже редакторы других изданий, члены редколлегии при обсуждении свежего номера журнала отметили мою работу, мол, нам нужны именно такие смелые, с новым взглядом статьи. На нашей малой редколлегии очень скупой на похвалу главный редактор тоже не мог не остановиться на моей статье, хоть и между делом, вскользь отметил ее как хорошую, а после некоторой паузы задал неожиданный вопрос:

– Самому Гайнуллину успел показать?

– Да, он прочитал ее перед отъездом, – ответил я.

– Я так и подумал, что ознакомился. Чувствуется его рука. Со знанием дела написана, смело.

– Хотя и прочитал, но больших правок, добавлений у него не было, – ответил я, когда до меня дошел смысл его вопроса. Значит, главный редактор не верит в то, что я самостоятельно написал статью, думает, что не без помощи агая. И таким образом он старается принизить перед моими товарищами оценку моего труда.

После завершения редколлегии он оставил меня в своем кабинете, и дальнейший наш разговор продолжился только между нами двоими.

– Юбилей-то свой, говорят, решил не проводить. Выпендривается, цену себе набивает или на банкет деньги пожалел? Тебе ничего не говорил об этом?

– Говорил.

– И чем же объясняет нежелание проводить юбилей?

– Сказал, что слишком хлопотно, организационные вопросы много времени занимают.

– Хе, да без хлопот какое дело обходится? Если уж приходящее один раз в жизни шестидесятилетие не отметить, как это понимать? – главный редактор развел руками. – Впрочем, хозяин – барин. Очень странное, ничем не объяснимое поведение. Другие вон сколько пороги обивают, добиваются, чтобы провели их юбилей, к тому же тут сам Союз писателей предлагает, а он нос воротит. – Главред выдержал паузу. – Ты и дальше будешь переводить его, или уже надоело?

– Недавно он роман закончил, вот его начал переводить.

– Да что ты говоришь, роман написал? – глаза главреда широко открылись и полезли на лоб. Удивлению его не было предела.

– Написал. Роман-конспект.

– А почему конспект? Это еще что за фокус?

– Роман не в классическом понимании, конспект для написания романа, так объясняет. Говорит, ему нужно было успеть зафиксировать факты и события сожжения деревни, участвовавших в этом людей, а позже кто-нибудь из писателей помоложе, может быть, напишет более подробный роман.

– М-м-да, и такое, оказывается, бывает? Значит, конспект к роману, подготовительные материалы? Переводить начал, говоришь, ну, и как, читается хоть?

– Очень даже читается! Вообще даже не чувствуется, что это конспект, полнокровное художественное произведение.

– Все равно работает, пишет, говоришь? – лицо главного редактора как-то внезапно увяло, он встал со своего места, подошел к окну и стал смотреть куда-то вдаль. – А я вот впрягся в эту работу и толком до сих пор ничего так и не написал. Времени не хватает, на чтение чужих вещей его убиваю. Иногда думаешь, вечером посижу, поработаю, какое там, дома сил уже нет никаких, в сон клонит. Стихи витают где-то совсем рядом, да никак не могут вот через это окно долететь до меня.

Вновь повисла долгая пауза. «По какой же причине он задерживает меня?» – начал я беспокоиться.

– Как думаешь, сможет Гайнуллин получить премию или нет? – главный резко повернулся от окна и уставил свой вопросительный взгляд на меня.

– Нет.

– Почему? – удивился главред. Кажется, он не ожидал такого конкретного и прямого ответа.

– Не знают, ни по имени, ни по фамилии, человек не из нашего круга, с нами не общается. Книги его здесь не выходят, по телевизору не видно, по радио не слышно. Рекомендация Москвы для комиссии не может быть указом, для Белого дома он тоже чужой. Многие ведь даже не знают, что он наш земляк.

– Это твое мнение, а сам Гайнуллин что думает?

– С самого начала говорил, что не получит, не дадут, спокойно к этому относится. «Боги не благоволят герою», – это его фраза.

– Ни один фактор не в его пользу.

– Кроме его творчества.

Главный редактор промолчал, предпочел не отвечать на мои слова. Сколько с ним общались, вернее, было бы сказать, говорили, потому что с главным общаться невозможно, ни разу не приходилось видеть его таким, пусть и наполовину, открытым. Читая ура-патриотические, оптимистические стихи этого довольно жесткого, своенравного и мнительного человека, никто и никогда бы не подумал, что их написал он. Частушечные его стихи просты и непритязательны, сухи, и сам автор, можно подумать, с такой же открытой душой, с песнями, плясками и прибаутками уверенно шагает по жизни. Оказывается, ничуть не бывало, на деле совсем не так.

– Тот свой поздравительный текст перепечатай-ка на редакционном бланке и отправь по почте Гайнуллину. Не пропадать же труду, – главный редактор вытащил из вороха бумаг на столе папку для поздравительных адресов в красной обложке, взял оттуда лист с текстом, который должен был зачитать в Москве на юбилейном вечере, и сунул его мне. – Жаль, не пришлось вручить лично в руки. Роман-то интересный?

– Замечательный.

– Ты от всех его вещей в восторге. Снова о войне?

– О том, как в 1920 году под предлогом того, что якобы сельчане прячут хлеб, не хотят сдавать его государству, красные сожгли родную деревню Гайнуллина. Классовая борьба, столкновения между советской властью и бедными крестьянами.

– Документальная вещь, что ли?

– Было такое, говорит. В здешних архивах сидел, в деревню свою когда приезжал, со стариками встречался, разговаривал, расспрашивал про эти события. Художественное произведение.

– Когда переведешь, в журнал думаешь отдавать?

– Да.

Больше главный вопросов не задавал, темное выражение его лица еще больше потемнело, потом он махнул рукой, значит, разрешил мне удалиться.

 

 

Эпилог

 

 

Вот и лето прошло, отшумело-отгремело своими жаркими днями, короткими ночами, внезапными короткими теплыми дождями. Лето напоминает мне вечно спешащего куда-то делового человека – только-только началось, и вот уже на исходе. Это только в детстве летний день тянется бесконечно долго: с утра до вечера можно несколько раз искупаться в речке, успеваешь и на рыбалку сходить, и все мамины поручения переделать, и наиграешься, и стадо к вечеру встретишь. И после этого еще сколько свободного времени остается. Сейчас дни короткие, и, что самое удивительное, они год от года становятся еще короче.

С началом сентября подоспели прошлогодние хлопоты – подписная кампания на республиканские печатные издания. Почти каждую неделю мы выезжаем в командировки по районам. За каждым сотрудником закреплено по несколько городов и районов, в течение предстоящих четырех месяцев нужно во всех из них побывать, провести встречи в школах с учениками, учителями, населением, пропагандируя журнал, рассказывая о нем, призывая подписываться. Составлен редакционный график, он заверен подписью главного редактора и вывешен на доске распоряжений. Дело это насколько хлопотное, настолько и интересное. В отделах сотрудники постарше хотя и ворчат – перед главным редактором молчат, а выйдя от него, проявляют недовольство, – мне же такое общение с читателями нравится. Оно дает возможность почувствовать и увидеть дыхание настоящей жизни, а мне это очень нужно.

Кстати, за лето в коллективе произошли и кое-какие изменения: Сабур-агай после отпуска перешел на работу в книжное издательство заведующим отделом художественной литературы. Для меня его уход стал большой потерей – я остался без своего защитника, советчика. Он был человеком, на которого я всегда мог положиться, опереться, а самое главное, он близко к сердцу принимал, по достоинству оценивал творчество Талгата-агая, поэтому одобрял мои переводы, каждый перевод охотно прочитывал, редактировал. К тому же работать с ним в одном кабинете было всегда радостно и весело. Одна только игра в шахматы чего стоит! Лишь одно обстоятельство греет душу: в будущем, если смогу подготовить книгу переводов произведений Талгата-агая, в ее издании надеюсь на помощь Сабура-агая. Он и сам, когда собирал свои вещи, говорил и серьезно, и в шутливой форме: «Переводы свои приноси, прочитаю, посмотрю, отредактирую, сам тоже буду захаживать в редакцию, надо еще тебя как следует научить в шахматы играть, пишешь все лучше и лучше, а вот в шахматах мастерство продвигается медленно».

А премия Талгату-агаю не досталась. Несмотря на то, что несколько журналистов, писателей из соседних редакций высказывались однозначно в пользу агая, говоря, что заслужил законно, известный в России писатель, кто же из наших может с ним сравниться, тем более Москва предложила, несмотря на публикацию в газетах довольно большого количества статей, рецензий – не пропустили. Говоря словами самого Талгата-агая: «рылом не вышел», так получилось. К великому сожалению. Заранее чувствуя, что именно так выйдет, Талгат-агай особенно не переживал по этому поводу. «Эта премия не имеет никакой силы в Москве, где я живу и где состою членом Союза писателей, – написал он в своем письме. – Мне ничего не надо. Остаток лет я и без премий и наград проживу. И, пока есть силы, буду продолжать писать правду. Просто я хотел напомнить некоторым писателям и чиновникам от литературы, которым, видно, неведомы такие чувства, как совесть, порядочность, о том, что литература и писательство – дело святое, в ней нет места бездарности, нечистоплотности и беспринципности...»

Я спросил у некоторых из знакомых членов комиссии, как так получилось. «Оказалось, что мы все отдали свои голоса за него, а когда счетная комиссия огласила число голосов, были едва ли не в шоке, ничего не поняли, выйдя на улицу, нарочно стали спрашивать друг у друга, и снова выяснилось: все мы отдали свои голоса за Гайнуллина», – сообщили пораженные члены комиссии. Занимающие высокие должности в творческих организациях люди, главные редактора республиканских изданий никак не могли обмануть друг друга, и в том числе меня, этого невозможно представить.

Написанный по произведениям Талгата-агая сценарий воплотили в пьесу и показали на сцене один только раз. То ли агай позвонил в театр и попросил больше не показывать, то ли сами побоялись не набрать зрителей, точную причину назвать не могу. Не стал спрашивать и у агая, и у театральных людей счел неуместным узнавать, поскольку агай просил не ходить в театр по этому поводу. Между тем Талгат-агай в своем очередном письме сообщил, что сам решил попробовать себя в драматургии. «После того как прочитал негодный сценарий того товарища, долго ходил, размышлял, а потом, дай-ка, думаю, попробую сам написать, и вот взял и написал три небольшие пьесы, в эти дни как раз отредактировал и набираю на машинке, когда закончу, отправлю тебе по почте, а ты предложи их драмтеатру», – написал он, заметив, что из трех пьес – две о войне, а одна – из жизни современной молодежи.

Ходят слухи, что ответственного секретаря нашего журнала забирают в Союз писателей заместителем председателя. Как говорится, если хочешь узнать, что творится у тебя дома, спроси об этом у соседа – наверняка в редакции об этом знают, только никто ничего не говорит. Сам ответственный секретарь тоже молчит как партизан, и главный редактор на эту тему не распространяется. Очень даже может быть, что уйдет: стремление выбиться в руководители у начальника штаба редакции весьма велико. В один из летних дней прежнего заместителя председателя Союза писателей перевели в министерство культуры, и вот уже больше месяца Союз работает без своего заместителя.

Моему другу аспиранту Буранбаю с этого учебного года дали часы для преподавания, и теперь он с большим удовольствием читает студентам лекции по фольклору. Купил себе черный портфель, приоделся, везде ходит с галстуком. Теперь у него и походка другая, и разговаривает по-другому. А самое главное, основательно засел за свою диссертацию. Не хочу, говорит, от тебя отставать, чего тянуть, может, я тоже смогу пораньше на защиту выйти, делится со мной своими наполеоновскими планами. Не сомневаюсь, что выйдет, уж очень старательный парень, целеустремленный, хваткий.

Что же касается защиты моей диссертации, то сначала диссертационный совет запланировал ее на пятое ноября, а потом сказали, что не успевают, очередь большая, и перенесли на конец февраля – начало марта следующего года. То есть закончится первый семестр и начнется второй. Ладно, ничего страшного, время пройдет быстро, зато есть возможность еще крепче поработать. Написал автореферат и раздал его преподавателям кафедры, в деканат, оппонентам.

В адрес совета пришло официальное письмо с отзывом-мнением и от Талгата-агая. Копию письма он прислал и мне. Там есть такие строки: «…В заключение хочу сказать, что диссертант хорошо подготовлен, честь и хвала его университетским преподавателям, есть, на мой взгляд, как уже написал выше, интересные, неординарные наблюдения, выводы в работе. В любом произведении автора он находит что-то новое для себя, кстати, для меня тоже, есть у него свое видение в моих трудах. Самое главное, диссертация написана неравнодушным человеком, я бы сказал, с любовью. При этом он деликатно и к месту использует высказывания других литераторов, как московских, так и местных. Это делает диссертацию, в свою очередь, более содержательной и масштабной. Мне думается, работа серьезная, достойная для успешной защиты кандидатской диссертации...» В конце написал, что, если только не заболеет либо не случится чего-нибудь непредвиденного, на защиту обязательно приедет. Значит, мне надо будет к этому времени закончить перевод «Поджога», чтобы успеть ему показать. А потом и за другую повесть примусь. В моих планах подготовить к следующему году книгу переводов его произведений и сдать ее в издательство.

По-прежнему живу в общежитии. Сосед по комнате, художник издательства Сагит Яруллин, переселился, живет со своим земляком по району в однокомнатной квартире. Теперь я в комнате один остался. В этом есть и свои преимущества: можно работать по ночам, приходить и уходить, когда вздумается, не беспокоясь о том, что доставишь неудобства соседу.

Перед Новым годом съездил на родину Зульхизы, познакомился с ее родителями, если защита пройдет успешно, хочу попросить руки их дочери. Моя любимая «выросла», созрела, на четвертом курсе уже, можно и связать судьбы. Мои не против, и ее родители согласны на свадьбу после защиты кандидатской.

 

* * *

 

Придя с работы, попил на скорую руку чаю, решил немного отдохнуть, а уже потом начать готовить ужин, притулился на диван и включил телевизор. Однако ничего интересного, для души там не было. Новости вчерашние, значит, сегодня они уже устарели, а свежие, сегодняшние новости покажут самое раннее в восемь часов – в половине девятого, смотреть кино не хочется. Щелкая пультом, снова остановился на канале о мире диких животных. Очень интересна, забавна и поучительна повседневность братьев наших меньших. Сильный поедает того, кто слабее, а сам, в свою очередь, становится добычей того, кто его сильнее. Каждый выслеживает другого, убегают друг от друга, прячутся, даже окрас свой меняют, в целях маскировки, дабы враг не заметил.

Большое семейство львов, прайд, расположилось на отдых в тени деревьев. Видимо, в удачной охоте завалили косулю или сайгака, наелись до отвала и теперь лежат, переваривают сытную еду. Рядом с ними играют три львенка, колесом крутятся: один тянет другого за уши, другой пытается поймать этого за хвост, пытаются залезть на львицу.

Но вдруг самый большой, самый рослый из всех в прайде, с длинной рыжеватой гривой лев, видимо, их вожак, поднялся и подошел к тем трем играющим львятам. Подошел и поочередно каждого обнюхал. После этого шерсть на его загривке резко вздыбилась, он оскалил свои белые зубы, издал громкий горловой рык и в мгновение ока разорвал. По их запаху он почуял, что львята не его дети! Сколько уже раз смотрю эту трагедию и до сих пор удивляюсь: как можно было так жестоко лишить жизни этих маленьких львят? Почему для него важно лишь продолжение своего семени? Неужели он предвидит, что малыши от другого льва, повзрослев, изгонят его самого из прайда, как чужака? В мире диких животных свои законы…

 

2020

 

Словарь башкирских слов

 

агай – дядя;

малай – мальчик, пацан;

хуш – до свидания, прощай, пока;

кустым – братишка;

ас – голодный;

алга – вперед;

улым – сынок;

бара – пойдет;

иблис – сатана, дьявол;

хуп – ладно, хорошо;

бабай – дед, старик;

ипташ – товарищ;

апай – тетя;

арба – телега;

олесей – бабушка;

абзый – дядя, старший брат.