Все новости
Проза
25 Мая 2023, 09:50

Юлия Устюгова-Ломова. Город-спираль

Рассказ-фантасмагория

Изображение от wirestock на Freepik
Изображение от wirestock на Freepik

В первый же день я, конечно, безнадёжно заблудился в песках. На второй день, порядком уже измучившись и теряя надежду – я встретил рыжего кота. Он как будто говорил со мною. Обращался ко мне, кричал и звал за собой. Быстро сообразив, что кот, возможно, выведет меня к жилью – я последовал его зову. К концу второго дня из бескрайних дюн кот вывел меня опять на берег моря. Но это было не то побережье, где я начал свою затянувшуюся прогулку. Здесь море вклинивалось в песок множеством узких, петляющих языков и даже луж. А, может, это песок вклинивался в синее море множеством жёлтых языков и островов. Не знаю. Но идти вдоль берега стало почти невозможно, и я лёг спать в тени, под камнем. Утром третьего дня увидел на берегу самолёт.

Я не слышал, как он приземлился. Но он, несомненно, приземлился в глубине берега, едва не задев случайную, мелкую, отсвечивающую синим лужу. Она сейчас плескалась у него почти под брюхом. Это был лёгкий самолёт, и сесть для него здесь не составило большого труда.

Я подошёл ближе. Кот уже сидел в теньке и прохладе под крылом, у лужи. Самолёт был раскрашен в военные цвета – и для меня неожиданностью оказалось появление из-за крыла маленького, толстого, курчавого, необыкновенно серьёзного мальчика. Мальчик деловито шёл к кабине, всем своим видом показывая, что он и есть пилот. На нём были короткие штанишки с помочами и, действительно, шлем. Но какой! Далеко не лётчицкий, бутафорский шлем викинга с крылышками. Крылышки были настоящие и облезлые, одно выше другого, шлем картонный, да ещё и надет набекрень. Я застыл удивлённый. Мальчик не обращал на меня ни малейшего внимания – сурово и непреклонно хмуря брови, он смотрел на кота, который бросился к нему, захлёбываясь от крика.

– Хватит уже! – решительно оборвал он животное и полез в кабину. Но, вместо того чтобы завести мотор и улететь, вылез обратно с какой-то чёрной тонкой коробочкой, раскрыл её и положил перед котом. Кот бросился к ней, мурлыча.

– Посмотри на него! – услышал я незнакомый взрослый голос.

Мальчик в крылышках и кот, действительно, дружно посмотрели на меня, и я совсем уже окаменел, на всякий случай.

– Ты же видишь, он и дня лишнего здесь не протянет! Забери его с собой! – говорил явно кот, и говорил обо мне. Он смотрел на меня и движения его рта точно попадали в артикуляцию фраз. Под взглядом говорящего кота я перестал даже дышать.

– Ты для этого только меня звал? В жизни не поверю, зараза такая! Колись! – мальчик оставался суров. – Признавайся, чего на самом деле тебе надо!

Кот скорчил самую жалостную рожу.

– Пожалуйста, забери меня отсюда! Не хочу больше быть котом! Не могу!

– А кем хочешь?

– Хочу обратно!

– Не положено! И его, тоже, не положено! – Мальчик снова, ещё более сурово, чем на кота, уставился на меня. – Что я скажу в городе, если доставлю на самолёте Скорой Помощи такого вот совершенно живого и здорового!

– Ну, пожалуйста! Он же всё равно без воды погибнет, если не попадёт сейчас в город! Ему надо в город – и быстро!

Мальчик смотрел на меня уже менее сурово, явно ожидая с моей стороны подтверждения, либо опровержения слов кота. И я, несомненно, сказал бы ему что-нибудь, если бы не лишился теперь начисто дара речи.

– Ладно уж! – махнул рукой мальчик. – Садись!

Соблазн быть доставленным, пусть даже безумной галлюцинацией, до города в пять минут, на мягких сиденьях самолёта – был так велик, что я, не задумываясь, шагнул вперёд.

– И я заодно, и я заодно! – засуетился кот и прыгнул от чёрной коробочки в кабину, сбиваясь на нечленораздельный крик.

Мальчик поднял коробочку и захлопнул её.

– Что это? – спросил я, садясь в самолёт и кивая на коробку.

Мальчик посмотрел на меня долго и недоверчиво: – Это переводчик.

– С кошачьего?!

Мальчик, садясь на место пилота, глянул в мою сторону уже совсем странно:

– Нет. С любого. С любого языка на любой!..

 

Едва успел я насладиться свежим ветром, бьющим в открытое стекло, как услышал знакомый голос, вернее, крик.

– Осторожно! Атакуют! Против солнца!

И успел ещё заметить кота, стиснувшего на коленях распахнутую коробку переводчика.

Впрочем, не говорящий кот приковал сейчас всё моё внимание. А видимое из под прикрывающей солнце руки звено самолётов, летящее прямо на нас, отчаянно строча из всех пулемётов. Краем глаза я успел заметить, что справа, слева, со всех сторон – в воздухе творилось то же самое. Всюду вздувались облачка, летели ниточки очередей, самолёты сцеплялись друг с другом – и мальчик вырулил нас куда-то. И тут, под собой и в сторону – я увидел город на берегу моря.

Море было не синее даже, а почти кубовое. Берег – жёлтый и скалистый. А город был обнесён ослепительно белой стеной, которая не замыкала его по кругу, а вилась, ряд за рядом, в несколько витков с оборонными перемычками. Это делало город похожим на раковину аммонита. Город, который я видел, – был прекрасен. Без вопросов, прекрасен. За городом, уступ за уступом, поднимались зелёные, пышные сады. А в городе и садах то тут, то там вздувались взрывы рушащейся с неба бомбёжки. Незаметно, с такой высоты, но, почему-то, оттого не менее болезненно – нарушая гармонию и красоту города.

– Бери штурвал! – прохрипел, по-взрослому, мальчик, всовывая мне в руки окровавленную рукоять. И забыв, что я ничего не знаю ни о городе, ни о войне, которая в нём идёт, во внезапном ожесточении, я направил самолёт прямиком на ближайший бомбардировщик. Он неторопливо и спокойно, как будто так и надо, посыпал город огнём – совсем с небольшой высоты, внизу, в стороне от большого боя.

Патронов уже не было. Настоящего тарана не получилось. Задев бомбардировщику крыло мы, быстрее него, камнем ушли к земле.

– Рви кольцо! Рви кольцо! О, Господи! Тебе что, жить надоело?! – вопил кот. А я, понятия не имея, чего он от меня требует, и где находится это кольцо, или катапульта, нёсся к земле. Тогда, негодующе вскрикнув, кот вцепился в меня всеми когтями трёх лап, а четвёртой дёрнул на опутывающих ремнях какое-то колечко и – через снесённую при столкновении кабину мы вывалились в небо.

Не могу описать, как меня тряхнуло, может быть, я даже потерял сознание, а может, до земли было совсем недалеко, но пришёл я в себя от удара по ногам обширной городской площади.

– Жив? – Ну, слава Богу! – сказал кот, крепко сжимая под мышкой трофейный Переводчик: – Пойдём, пока совсем не убили! – и потянул меня за штанину. Я огляделся, оглушённый. Площадь была почти не видна. Всюду на ней облаками строительного тумана вскипали взрывы, сквозь них, едва видимые в высоте, стреляли и проносились самолёты. А на площади, посреди всего этого – дети играли в войну. Во всяком случае, так это выглядело. С самым серьёзным и трагическим видом дети в камуфляже, при погонах, отстреливались, погибали и падали. Девочки в белых халатах, со сведёнными суровостью бровями (в точности, как у давешнего мальчика в крылышках!), под взрывами, останавливали кровь, бинтовали и падали тоже… Смотреть на это было невозможно! Боже мой, где же взрослые?! – подумал я. И, кинув взгляд в сторону широкой перспективы проспекта, впадавшего в площадь, увидел вдруг полоумных старичков прыгающих под пулями и взрывами, как щенки под дождём, играющих в мячик и водящих какие-то хороводы.

– Подожди! – одёрнул я скулящего кота. – Должен же быть здесь кто-то взрослый и нормальный!? Надо его найти и увести детей! – Кот в отчаянии схватился за голову, но я уже видел нормальную взрослую женщину, в форме медсестры, у края площади, совсем рядом со мной. Ну, как нормальную – она стояла, положив руку на сумку, и смотрела на всё это, не трогаясь с места, с каким-то особенным выражением лица. Которое, однако, как и её ступор – очень легко объяснялись потрясением. Я подошёл к ней:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – слабо улыбнувшись, обернулась она. – Я Лёля, а вы кто?

Я хотел было ответить. Но увидел, как поднимается дыбом земля, потому что мостовой не осталось уже на площади. Как от удара рушится окончательно и без того уже разрушенный дом за Лёлиной спиной. И, бросившись, накрыл Лёлю собой, потому что она была здесь единственным нормальным человеком и оттого её хотелось спасти.

 

Я очнулся в госпитале, среди белых стен и простыней с мыслью, что мне плохо и я умираю. Непонятно зачем, непонятно за кого. С этой мыслью и болью я встал и, в тумане, сделал несколько шагов. Потом ещё несколько. Ещё. И упёрся в стену. Со стены на меня смотрело зеркало. Перед зеркалом, на раковине, стоял букет цветов. Я смотрел на своё лицо в мареве, то открывая глаза, то закрывая. Лицо плыло и качалось. И вдруг – я заметил на нём длинные женские накрашенные ресницы. От удивления я широко распахнул глаза – и лицо сделалось детское. Совсем детское, не поймёшь даже – мальчика, или девочки. Тут моё отражение совсем расплылось. Я уставился на прекрасный синий люпин.

– Я умираю, – подумал я. – И последнее, что я буду помнить – это прекрасный синий люпин, который цветёт и благоухает в вазе. Буду помнить только его. И ни на что больше меня не осталось.

Так я думал, и вдруг произошло невероятное. Люпин в вазе изогнулся в мою сторону, как, обычно, изгибаются они за солнцем и чуть ли не посмотрел на меня. Во всяком случае, он как-то резко распахнулся мне навстречу всеми своими лепестками и – сразу – опал всем цветком, увянув в одно мгновение. Я упал в обморок.

 

–…А что Лёля? – спросил я.

– Лёля придёт завтра. Теперь-то уж вы пойдёте на поправку! Мы хотели приставить к вам профессионального гида, когда вы выпишитесь из госпиталя, чтобы он показал вам достопримечательности нашего города. Но вы так твердили о Лёле, что вас решили поручить её заботам.

– Лёля, – улыбнулся я и заснул, в твёрдой уверенности, что завтра она мне всё объяснит.

 

Но когда я завтра и даже, к собственному изумлению, на своих ногах, вышел из госпиталя – на углу была совсем не та Лёля, которую я ожидал. И более чем не та.

На углу, на цепи ограды, под липами, болтала ногами маленькая, белобрысая девочка, причём, явно, поджидая меня. Она, правда, была похожа слегка на Лёлю, но, всё же – это была не она. Далеко не она.

Я ещё на что-то надеялся, отворачиваясь и не подходя. Но заскрипели шаги по гравиевой дорожке, и девочка дёрнула меня за рукав.

– Привет! Я Лёля! Ты звал меня?

У меня не хватило духу сказать, что нет, не хватило духу соврать – и я кивнул. Девочка просияла.

– Пойдём! Мне сказали, я тебе город должна показать! Ты же не местный, ничего здесь не знаешь!

Я кивнул.

– Или ты передумал? Хорошенький же сюрприз с твоей стороны – оторвать меня от дел, заставить экскурсии тебе проводить, а потом заявить, что тебе и не нужно ничего! Или – нужно?

– Нужно-нужно, – закивал я. – Хотелось бы экскурсий. Говорят, здесь очень красиво! – (Ну и серьёзные же здесь дети, однако!)

– Говорят?.. Кто говорит?.. А-а… Ты сам говоришь!.. Ну, пойдём, герой! – расхохоталась отчего-то маленькая Лёля. И, запрыгав то на одной ножке, то на другой, впереди меня, плетущегося по аллее в сторону улицы, предложила:

– А можно мы с собой ещё тётеньку возьмём? – Я встрепенулся. – Можно? Ну, ты же её знаешь!

Я кивнул – у меня, даже, перехватило дыхание от волнения – но был жестоко разочарован в своих надеждах. В начале аллеи на нас обернулась совершенно не знакомая мне, рыжеватая шатенка с высокой причёской. Впрочем, очень юная, стройная, приятная, на каблуках и в пунцовом коротком платье.

 

Мы гуляли по городу. Маленькая Лёля, действительно, весьма деятельно и ответственно, взялась за обязанности гида. Но свободе нашего общения заметно мешала молоденькая шатенка. Которая держалась так, будто хорошо мне знакома, не давая этим никакой возможности спросить её имя. А я при всём при том – в упор её не помнил, ничего про неё не знал, и даже не знал, удивляться ли мне этому обстоятельству – ведь, кто его знает, сколько на самом деле продолжалось забытьё в больнице? – И неловкость между нами всё нарастала. Наконец, шатенка надулась, обиженная окончательно. А вслед за ней сердито замолчала и Лёля. Мы, уже совершенно бесцельно, шли молча по пустой улице без видимых признаков близкой войны. Как вдруг дорогу нам пересекла ватага всё тех же полоумных стариков. Только на сей раз они не играли в мячики и не водили хороводы, а с неописуемой увлечённостью и азартом рубились на палках. И, мало того, они ещё и нацепили на себя «мушкетёрские» плащи, расшитые тесьмой, театральные сапоги, и бумажные шляпы с пыльными перьями.

– У вас что, в городе сумасшедший дом разбомбили? – поинтересовался я через плечо, решив, что более подходящего шанса возобновить разговор не найти.

Лёля прыснула. Шатенка удивлённо посмотрела на меня:

– Почему сумасшедший дом?

– Ну, как-то ведь нужно себе объяснить, почему эти старики бегают по улицам и делают что хотят?

– Ну, они же старики! Что им терять, – заметила примирительно шатенка. – Им же помирать скоро! Не страшно, если прострелят руку или проткнут ногу. Вот они и резвятся.

– Проткнут ногу, а потом что? – вопросил я не без назидательности.

– А потом смерть, – спокойно заметила шатенка, с интонацией урождённой блондинки.

– А потом? – весь сарказм, на который был способен, вложил я в свой вопрос.

– А потом – новое рождение. И потом уже можно поберечься. Пока всё цело и ничего не болит. А можно и наоборот, – столь же невозмутимо продолжала шатенка. – Пока детство и всё только начинается – самая и жизнь. Можно и поработать немного, и что-то кому-то доказать… А старикам-то что – резвись и помирай!

–…Эй, очнись! Это же Фигерас! Город-ракушка. Город-спираль. – Похлопала меня по щеке, вглядевшись, шатенка. – Здесь никто не умирает. Ну, до конца. Здесь все бессмертные.

Но даже больше, чем словами шатенки, я был поражён вырулившим на улицу всадником. Дряхлый старик в длинных седых волосах и бакенбардах, в полном ковбойском облачении, ехал, не торопясь, нам навстречу на лошади. Миновав нас и поравнявшись с «мушкетёрами», он, натянув поводья, остановил коня.

– Отвечайте, презренные собаки, не видали ли вы краснокожих?! – спросил старик, рисуясь и поигрывая здоровенным кольтом.

– А ты, я смотрю, каналья – из слуг этого злодея кардинала! – обернулся к нему «мушкетёр», которому, по бороде, полагалась бы роль Льва Толстого, а не Д’Артаньяна.

– Молчать, предатель! – разрядил в него все патроны ковбой.

– Один за всех и все за одного! – взревели «мушкетёры». Блеснули настоящие клинки из ножен. И началась заварушка.

– Пойдём, не будем им мешать! – скучающе кивнула шатенка. – А то ты и так уже три раза чуть не погиб. В пустыне. В самолёте – очень было нужно геройствовать, сокол ты мой! С Лёлей – она загибала пальчики, – очень было нужно Лёлю спасать! Она же бессмертная, ты – ещё нет! Дурак! Еле тебя вытащила!

– Как вытащила? Это что – действительно, Лёля? – спрашивал я, всматриваясь в идущую рядом девочку. Она и правда, несколько напоминала ту Лёлю, взрослую женщину на площади. Настолько, что я, даже, подумал, сперва, что это её дочь.

– Ты что – Лёля?

– Узнал, наконец! – воскликнула девочка, и обе рассмеялись.

– Но почему ты маленькая? – спрашивал я, не веря.

– Потому что погибла. Тогда, на площади, помнишь? Пришлось заново рождаться. Здесь, конечно, в нашем городе-спирали, время летит быстро, но настолько быстро вырасти я не успела! Прости!

Да, они были правы, не узнать невозможно. Это была действительно Лёля, взрослая женщина с площади, только уменьшенная обратно в маленькую девочку. Обратно? А в какую сторону? Я отвёл глаза.

По улице медленно ехала тачанка с престарелой Анкой-пулемётчицей. На одной из лошадей сидел пожилой индеец в полном боевом облачении.

– Здесь бледнолицые случайно не проезжали? – деловито поинтересовался он у нас.

Я ткнул пальцем в начало улицы – индеец с гиканьем поскакал на врага. Похоже, там уже кипел нешуточный бой!

– И что же, получается, никто здесь не погиб?

– Получается, никто.

– А «мушкетёр», а дети на площади, а мальчик с крылышками?!

– -Мальчик с крылышками?... А-а, ты про пилота. Он на площади, собирает заново свой самолёт – самолёт ты, конечно, расколотил порядочно, по всему городу развеял. А так – да, все живы-здоровы, и незачем уж так об этом волноваться!..

–…Постойте! – крикнул я. – Постойте! А почему же тогда я не умер?! Лёля, значит, у нас бессмертная! Лёля на площади погибла! А я, значит, смертный у нас! И я, значит, не погиб! Значит, уцелел!

– Да погиб ты, погиб! – нехотя кивнула шатенка, и они обе опять замолчали, будто расстроенные чем-то.

– Как это, погиб? Нет уж, соизвольте объяснить! (Пообщаешься тут с мушкетёрами и ковбоями, ещё не такими оборотами речи заразишься!)

– Соизволяю, – невозмутимо провозгласила шатенка. – Ты – погиб!.. Ну-у… почти! А я тебя вытащила. Помнишь, тот люпин?

– Синий?! – растерялся я.

– Синий. Так вот – это была я. Я могу пожертвовать собой, отдать тебе одну свою жизнь – и ты будешь здоров. Ну, если уже не загнулся окончательно, конечно.

– А-а… А, ты вообще кто? – уставился я уже на шатенку.

– Я, вообще, кот.

– Как – кот?!

– Так. Кот. Видишь ли, в наказание, мы можем здесь перерождаться в котиков, в цветочки, в птичек, рыбок, комариков – не обязательно в человека. В человека – это если хорошо себя вести. Тогда уже можно и мужчиной и женщиной, кем хочешь. А если плохо – то кот. И это – совсем жесть! Поэтому я позвала пилота и попросилась обратно в город, хотя бы люпином. И меня взяли. Люпином.

– А-а-а…

– Что-о?

– А-а, хорошо. Котик, люпин…

– Синий.

–…Синий люпин. Ты.

– Я.

– Хорошо. А почему – ты взрослая, а Лёля – маленькая?

– Ну, я же на заре цветочной жизни увяла, а Лёля – была уже немолода. Я должна была уже взрослой возродиться. В компенсацию безвременной кончины. Понятно?

– Понятно.

– Понятно?

– Понятно.

– Ты куда это, эй?!

Но для меня это было уже слишком – я бежал прочь, куда глаза глядят.

 

Отдышался я только на берегу моря. Берегу совершенно пустынном.

Город остался где-то позади. Волны ровно и равномерно накатывали на ровный берег. Море было голубым, берег золотым и песчаным, и что-то валялось в полосе прибоя. Что-то похожее на дохлого моллюска или медузу. Я подошёл, нагнулся и – вздрогнул от ужаса! Вдруг я узнал это место…

Всё это вместе: и море, и песок, и широкое неопределённо розовое небо, и скалы, и сухие деревья справа – я видел уже раньше. На картине. Мне даже показалось, что там, сбоку, на ветке, безвольно свисают испорченные часы. И уж точно часы, с выбитым циферблатом, лезли из песка под моей ногой.

Я сжал рукой медальон на шее. Разжал. Мои часы шли. Я вздохнул с облегчением. – Постой!..

…У меня на шее не было никогда часов, там висел…

Я опрометью бросился прочь от этого места.

Я возвращался в город, колесил вокруг, забирался в сады, на бастионы с замшелыми пушками. Поднимался вверх и спускался вниз. Всюду я узнавал виденные мною раньше картины – площади, улицы, скалы, колокольни, дома, детей. Казалось, не было ни одного места в этом городе, не запечатлённого намертво, не нарисованного раньше, не растиражированного миллионами репродукций, не зализанного до пошлых дыр.

Постоянство памяти.

Полдень на окраине европейской истории.

Предчувствие гражданской войны.  

И я вернулся назад.

 

На заборе, у киоска с пожухлыми газетами, на полуразрушенной, но всё равно, оживлённой площади – сидела грустная Лёля со скакалкой.

– Привет. Вернулся? – кивнула она, качая ногой.

– Привет… Наверно, скучно тебе?

– Конечно, скучно. Это же город-спираль. Здесь – бессмертие. – Обвела кругом рукой Лёля. – Здесь всё и всегда повторяется. Но, с другой стороны, – оживилась она, – здесь можно попробовать все развлечения. Все-все-все, которые есть. Перепробовать всё мороженое мира! Только не переусердствовать, конечно. А то – превратишься в кота.

На вид Лёле уже исполнилось лет восемнадцать.

– И что, нет выхода?

– Нет! – пожала плечами Лёля с поразившим меня легкомыслием. – Слушай, а ты не мог бы придумать для меня какое-нибудь новое развлечение? Мне скучно!

– Скучно? – я огляделся. – Ну, не знаю… Издавайте каждый день новые газеты.

– Каждый день новые? А что в них печатать?

Я растерялся, пытаясь представить, что бы, действительно, ЗДЕСЬ могло поражать каждый день новизной в газетах.

– Ну, не знаю. Итоги игр.

– Игр?

– Игр. Ведь это всё – ковбои, индейцы, гражданская война – это всё игра, правда? Вы могли бы проводить кубки, чемпионаты, первенства между районами города! Четвертьфиналы, финалы…

– Ты знаешь, а это идея… – заулыбалась бледной улыбкой Лёля, и я вдохновенно продолжал фантазировать:

– Вы могли бы публиковать в газетах прогнозы погоды, анекдоты, загадки, ребусы, кроссворды, наконец. Кроссворды очень бы вам подошли!

– Ребусы и кроссворды! – улыбалась Лёля. – Да-да! Надо нашим рассказать! Это бы очень здесь всех развлекло. Так и вижу всех этих старичков, после всех битв – решающих кроссворды… А погода… Погода – нет. Погода здесь всегда одна и та же.

– Но прогноз-то может быть разный! – решительно возразил я, видя, что она опять погрустнела и задумалась. – Прогнозу же не обязательно сбываться! На то он и прогноз, чтобы с погодой не совпадал. А придумывать прогноз погоды – можно любой. Даже – землетрясение!

Лёля удивлённо посмотрела на меня и пожала печами. Но лицо у неё было радостное, и она долго и счастливо мечтала о чём-то, покачивая ногой.

Пока вдруг не поднялась и не сказала:

– А ты знаешь, выход всё-таки есть!

 

–…Значит так, – говорила Лёля, улыбаясь странноватой, ни на что не похожей улыбкой. – Все вносят меня, постепенно, в равномерно качающееся, туда-сюда, бескрайнее море. И там, в этом море, за буйками, я перехожу в вечность.

– Ты же и так вечная?

– Не-ет! Я – не вечная. Я – бессмертная… Но я могу, если захочу… если осмелюсь, – поправилась, серьёзно, Лёля, – перейти в вечность. Когда войду в море. И тогда ты сможешь вернуться назад, туда, к себе. Выйти из города-спирали.

Она не спросила его даже, согласен ли он.

И было непонятно – куда назад?.. К которому себе?.. Как возвращаться?.. Ведь просто заблудился человек в песках, просто – попал в чужой город, правда, город, конечно, странный, но…

Жители города, толпой, которую следовало бы назвать шествием, внесли Лёлю в качающееся синее море и продолжали нести. Море доходило им сперва до щиколоток, затем – до колен, затем – до пояса. Синяя вода становилась всё глубже, всё синее, но они несли, пока на поверхности не осталась только Лёля.

 

Она пересекла буйки. И вдруг – растворилась.

 

Было непонятно – ушла ли она под воду или действительно растворилась прямо в воздухе. Пришлось, даже, похлопать глазами, чтобы убедиться.

– Вечность. Она перешла в вечность, – послышался знакомый голос. – Всё, наконец, закончилось. Для неё, по крайней мере, – обернувшись, он увидел на косе шатенку, которая быстро-быстро, по-кошачьи, копала песок, чтобы спрятать в него маленькую чёрную коробочку.

– На всякий случай! – пояснила шатенка. – Вдруг буду плохо себя вести?

 

И тут он проснулся… И я проснулся… Я проснулась.

 

…Просыпаясь, я всё более ясно и звонко слышала ход часов: тик – и так! Так – и тик! Тик – и так!

Часы шли себе и шли, не остановившись ни на секунду. И не собирались замирать.

Из архива: март 2015г.

Читайте нас: