№9.2022. Лилия Акбашева. Ненаписанное. Рассказ

Акбашева Лилия Ильдаровна родилась 9 февраля 2001 года в Стерлитамаке. Окончила бакалавриат филологического факультета МГУ по профилю «Современные западноевропейские языки и литература». В ноябре 2021 года два её рассказа были напечатаны в «Антологии русской литературы XXI века» издательства «Перископ-Волга».

Лилия Акбашева

Ненаписанное

Рассказ

– Итак, Далиль, мы поняли, что для Пугачева главное – свобода. А что главное для Гринева?

Смышлёный татарчонок, не приученный к анализу текста, усиленно думает. Пыхтит, листает страницы старого томика собрания сочинений Пушкина и косится на меня, пытаясь прочитать правильный ответ не в книге, а в моих глазах.

Одно время на парах с Ириной Николаевной группа как-то усиленно молчала. А я усиленно говорила. Это были взаимозависимые явления, причем выделить однозначно причину и следствие весьма трудно. И всякий раз при ответе мне было неловко и немного стыдно: всезнайка-зазнайка, фу! Но я не выношу писк в ушах – побочный эффект тишины.

Раз-два-три-четыре, чтобы кто-нибудь ответил. Ну, давайте!

«И-эх!»Lamétonymieentre[1]…

В бесконечно глубоких глазах Ирины Николаевны зажигался смех. Добрый, короткий, энергичный и глуховатый. И эта искра была индульгенцией на всё. В этом отблеске было всеохватывающее понимание и моего смущения за себя, и моего смущения за группу, и моего смущения за это самое смущение. Мне становилось спокойно и весело, и её смех отражался в моих глазах.

– Лиля, Далиль говорит мне, что на занятиях ты всегда улыбаешься.

– Я всё время боюсь, как бы он не подумал, что я издеваюсь!

– Нет, но он смущается.

Да, на парах я отвечала очень бойко, а на экзаменах глупо волновалась. Но я знала, что Ирина Николаевна поймет и это, не удивится запинкам и не очень стройной речи.

– Je suis contente[2]. Если бы это был экзамен, вы бы получили пять.

Первый зачет с Ириной Николаевной – тесто для имбирных пряников. Темное, липкое, вязкое, но приятное и успокаивающее на ощупь. Пахнет имбирем, кориандром и волнением, что ничего не получится: не раскатается, не вырежется, растечется или пересушится. Дело в том, что на время сессии я устроила революцию против родителей, и от живой крови мне было ужасно плохо, так что я сдавала грамматику почти без подготовки.

– Прежде чем я включу запись, скажи мне: ты сделал домашнее задание? Где та одна сотая, на которую ты не готов?

На третьем курсе с домашним заданием для пар Ирины Николаевны была беда. Я успевала делать всё – только не теоретическую грамматику. Но рано или поздно наступает час расплаты за регулярную игру на барабанах и гитаре. Вместе с ночью перед экзаменом.

Я опять пожинаю плоды смут и волнений, мне опять плохо, я опять почти не готова.

– Аня, на тебе лист, гоняй меня по словам!

– Лиль, ну, ты и так всё знаешь.

– Аня, я до сих пор не выучила разницу между «косулей», «козочкой» и «ланью»! Держи, держи лист, диктуй слова!

Но на душе устало и тепло, как у батареи с чаем после кривого катка и прогулки до дома по неубранному снегу. Это же Ирина Николаевна! Всё будет методично и правильно, потому что она сообщит тебе это своим уверенным спокойствием даже через экран компьютера. 

Тема под кодовым названием «косуля, козочка и лань», кстати, досталась Ане.

– Я готов на… сто два процента!

– Даже так? Ну, давай, слушаю!

К экзамену DALF я почти не готовилась: записалась на С1 спонтанно, руководимая любимым синтезом «авось» и «pourquoi pas[3]». «Но вообще надо постараться и сдать его хорошо, хотя бы ради Ирины Николаевны. В благодарность». Я уехала на стажировку с её рекомендательным письмом, приложенным к сообщению: «Я ложусь в больницу (не пугайтесь, не covid). Обращайтесь теперь к Варваре Максимовне. От души желаю успеха!»

Да, действительно, это был не ковид.

Я несколько раз порывалась написать ей, но кто читает электронную почту в больнице? 

Какая я дура!

Но она поняла бы и это.

На устной части меня допрашивают молодой мужчина лет тридцати пяти в горизонтально-полосатой водолазке и сухая пожилая и роскошная дама. Точнее, допрашивает только он, а она молча смотрит на меня, скрестив руки на груди. Мужчина время от времени беспомощно поворачивается в её сторону, как бы с просьбой подсказать ему, что ещё мне можно возразить. 

Но это очень трудно сделать, я знаю. Трудно возражать человеку, который сам себе постоянно возражает. Экзамены на уровень по языку требуют от тебя категоричной и простой позиции – никто не приходит сюда философствовать и разводить диалектику по типу «с одной стороны, а с другой стороны, но вообще у того, что я говорю, есть слабые стороны». Но я ненавижу вранье, а любая системная формальность – это мерзкое лицемерие.

– Да, я думаю, что дело в образовании. Знание – это главное. Если выучить всех, мир будет лучше. Я знаю, я прекрасно понимаю, что это сложно, но всё-таки.

Мне кажется, что мы говорим гораздо дольше положенного времени. Наконец мужчина поводит плечами и слегка разводит ладони. В очередной раз поворачивается к коллеге. 

– Вы не думаете, что это слишком оптимистично – всё то, что вы говорите? – спрашивает она, выводя нас за схему «экзаменатор –экзаменуемый».

– Да, конечно! Я очень хорошо понимаю, что это слишком оптимистично. Но если не стремиться к идеалу, то какой тогда вообще смысл?

«Пожилая и роскошная», потому что её глаза дорого стоят. Перегружены академическим знанием и жизненным опытом. Она едва-едва кивала головой, глядя не на меня. Видимо, вспоминала.

– А на кого вы учитесь? – провожает меня мужчина.

– На филолога.

– Ну, вы на многое замахнулись!

Да не то чтобы на многое. Вот смотрите: лежит учебник про разницу между русским и французским языком. Там терминология и разъяснения, там читаемый мелкий шрифт и красивое форматирование, там в упражнениях цитаты из классики и в конце – их перевод. Но вы чувствуете, что это не вы смотрите в учебник – это учебник смотрит на вас. Точнее, он льет на вас какой-то греющий свет, требующий обратного отклика. Там не просто грамматика, там какая-то воспитывающая грамматика.

Вот, вот оно. Надо, чтобы любое знание, даже предельно оторванное от практики, несло физически ощутимую нравственность.

Ну да, хорошо, это не просто много – это бесконечно много. Mais sinon, quel est le sens?

– А зачем нам вообще нужна калмыцкая сказка об орле и вороне? Что она говорит о Пугачеве? А о Гриневе?

– Хм, ну… Гринев явно считает себя орлом, значит, Пугачев – это ворон… Нет? Это неправильно?

За последнюю контрольную – дистанционную! – у Ирины Николаевны я получила тройку. «Она наверняка улыбалась, когда ставила оценку».

– Тем, кто писал все контрольные на пять, я ставлю зачет автоматом. Лиля, вы смеетесь, и это правильно: avec vous, c’est un cas un peu particulier[4].

– Mais je serais heureuse de vous revoir à l’épreuve![5]

– Bien![6]

Ирина Николаевна не первый человек, ушедший из моей жизни. Но только сейчас я впервые осознала тот простейший и очевиднейший факт, что мы оплакиваем не ушедшего, а себя оставшегося. 

Я слушаю презентацию её монографии и рыдаю, думая, как легко было бы пережить эту осень, если бы раз в неделю эти молодецкие глаза, дававшие мне индульгенцию на пятерки и трояки, сначала смотрели строго, а потом заливали нас светом под хрипловатый короткий хохот, напоминавший о том, что всё в этой жизни в порядке и на своих местах. На её парах не надо было ненавидеть систему и формализм, потому что система включала в себя cas particuliers[7], а не выталкивала их за странность, и форма была прекрасна в ясности своего нелогичного содержания. 

– Mais vous voyez? En français c’est une image![8]

– Далиль, ты заметил, что и там, и там у Пугачева глаза «сверкающие»? Тогда – плутовато, здесь – грозно. Видишь, как Пушкин дает характеристику через глаза? Мелочь, но такая красноречивая!

«Господи, что я несу? Всё не то!» 

Сталкиваюсь взглядом с серым учебником. 

Недовольно возвращаюсь к недвусмысленному эпиграфу.

«Ещё зачем-то ползанятия втирала ему про причины и ход восстания! Он с этой моей обстоятельностью возненавидит Пушкина! Как бы донести до него главное? Ну как, как вы это делали?»

– Скажи честно: тебе хоть чуть-чуть интересно?

– Да! А можно вопрос? А мы про историю еще будем говорить?

– Э-э-э… Ну да, когда изучаешь литературу, без истории – никуда.

– Мне ещё очень понравилось, как вы на прошлом занятии рассказывали про всемирную историю. Больше всего – про Возрождение и Просвещение. Но Просвещение круче Возрождения!

Не знаю, насколько Просвещение круче Возрождения, но я знаю, что есть свет посильнее смерти.

С последней мне rien à faire[9], а вот с первым, c первым…

– Итак, Далиль, мы поняли, что для Пугачева главное – свобода. А что главное для Гринева?

Мой смышленый ученик пыхтит, листает страницы и косится на меня.

– Это честь, Далиль! Гринев защищает честь своего дворянского звания, императрицы, Маши Мироновой…

Он открывает рот, чтобы дополнить эти рассуждения своими мыслями – в пылу перечислений я этого не замечаю. Но мысль кажется ему слишком важной, чтобы засмущаться и не высказаться.

– А ещё он добрый! Расположен оказывать помощь. Это тоже можно отнести к чести, мне кажется!

Я молчу так долго, что это уже неприлично. В другом случае он бы начал сомневаться в правильности ответа и добавил торопливое: «Нет? Это глупо?», но здесь не может. В его глазах поднимается недоумение по поводу моего гипотетического несогласия и выливается на меня ушатом холодной воды.

Я выхожу из оцепенения и начинаю размахивать руками.

– Да, ты абсолютно прав! Это именно то, к чему я хотела всё подвести! То, зачем мы вообще столько сидели на «Капитанской дочке» и разбирали это всё!

– Ого!

Да, правда! Ого!

–Далиль, я очень тобой довольна! Хочешь что-нибудь спросить или добавить?

– Хм, сейчас… Я сформулирую это красиво… Я хочу сказать что-нибудь такое, чтобы потом войти в историю через ваши рассказы!

– Вот это да! Ха, ну, слушай, про кое-что из наших уроков я точно напишу!

– Правда?

– Да, определенно!

– Спасибо!

Да, спасибо. Бесконечное спасибо.

[1] Метонимия между… (фр.).

[2] Я довольна (фр.).

[3] Почему нет (фр.).

[4] С Вами – особый случай (фр.).

[5] Но я буду рада увидеть Вас снова на зачете! (фр.)

[6] Хорошо! (фр.)

[7] Особые случаи (фр.).

[8] Но вы видите? На французском – это целый образ! (фр.)

[9] Ничего не поделать (фр.).