№12.2021. Вячеслав Стрижевский. Мизансцены на полях театрального дневника. Автобиографическая проза. Окончание. Начало в № 10, 11

На небе – бисмилла, а в обкоме – Минулла

Иду я как-то по Коммунистической, вижу, гуляет по аллее Минулла Усманович Гареев, заведующий отделом обкома партии. Здороваемся, обмениваемся традиционными вопросами: как здоровье, как дети, как работа? Минулла Усманович пожимает плечами:

– Да, вроде все нормально, только без работы не привык.

– Как, вы что, ушли на пенсию?

– Да нет, выгнали.

– Как выгнали? Вы же в обкоме партии лет пятьдесят работали.

– Нет, не пятьдесят, как после войны демобилизовался, думаю, лет тридцать пять.

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Просто так долго на одном месте не работают. У тебя в объединении для меня работы не найдется? Я, Вячеслав, мог бы работать экономистом, мог бы быть полезным в снабжении, мог бы быть вашим помощником.

– Да что вы такое говорите, – растерялся я. – У вас что-то случилось, вы недоговариваете.

– У меня все нормально, просто без работы не могу.

Я шел, и меня просто трясло. Как такой человек, такая личность, порядочный, трудяга остался без работы и, судя по всему, не может ее найти?! Тогда я еще не знал, что это стиль партийной работы с кадрами…

Но сначала небольшое предисловие. После окончания Уфимского института искусств я вернулся в родную редакцию газеты «Вечерняя Уфа», но не прошло и полгода, как мне предложили возглавить производственное объединение «Башфото». Четыре фабрики в разных городах Башкирии, больше полутора тысячи работников. В основном объединение предоставляло различные фотоуслуги, выполняло картонажные работы, бригада из Армении делала люстры из полистирола, отставные боксеры занимались модной тогда звукозаписью и оказывали другие бытовые услуги.

Первый мой визит в объединение был тихим. Никто меня не представлял. Просто из министерства бытового обслуживания республики позвонили в объединение и приказали ознакомить меня с хозяйством. Руководство объединения непостижимо большое, просто огромное. Ключевые должности в нём занимали вчерашние комсомольские активисты, общественные деятели и самодеятельные артисты городского КВН, как позже выяснилось, не имевшие никакого отношения к фотографическому процессу. Мой кабинет состоял из заставленной кондовой тёмно-коричневой мебелью довольно большой комнаты и «ритуальной» комнаты отдыха.

Целый этаж большого пятиэтажного здания занимали отделы, в них – около ста человек. Тогда я наивно полагал: вот это хозяйство! Была эпоха «развитого социализма», и нужно было трудиться в жестких рамках предлагаемых обстоятельств. Да и опыта у меня не было, чтобы что-то сразу менять. Но было желание работать достойно. Первое, что хотелось сделать, – организовать профессиональное обучение фотографов. В фотосалонах Уфы осталось всего несколько по-настоящему грамотных специалистов, почти всех я их знал, еще работая фотокорреспондентом в газете. Это прекрасные портретисты-фотохудожники: Григорий Дмитриев, Елена Кашишьян, Вячеслав Байков, Вагиз Хабибов, Тамара Пуртова, Ахмат Камалетдинов, Ольга Анисимова. Прошу простить, если о ком запамятовал. Во-вторых, хотелось внедрить современные лабораторные технологии. Наконец, необходимо было отремонтировать практически все уфимские фотосалоны, придать им хотя бы приятный внешний вид и по возможности оснастить их профессиональной техникой.

Министром бытового обслуживания республики был тогда удивительный, умный, интеллигентный человек Наиль Муллаянович Кутушев. До этой должности он был заместителем Председателя Совета Министров БАССР. Его сын десятиклассник стрелялся на дуэли (возможно, это была роковая игра, не знаю). Подумать только, почти конец XX века, стреляться из-за девушки. Мальчишка погиб, а отец лишился высокого поста. В печати об этой трагедии ничего, естественно, не писали, информация до меня дошла от сослуживцев.

На первой планерке в министерстве, в которой я участвовал, Наиль Муллаянович, представляя меня, сказал:

– В нашем собрании новый генеральный директор, прошу любить и жаловать. Всех моих заместителей и генеральных директоров объединений (а их было десять) оказывать новичку поддержку. У юноши (правда, мне уже было под сорок) нет опыта административной работы, зато он хороший фоторепортер, знает фотодело не понаслышке. В течение первого года работы разрешаю Вам, Вячеслав Александрович, открывать дверь моего рабочего кабинета ногой.

Присутствующие оценили шутку министра аплодисментами – таким образом я вступил в должность, можно сказать, очень театрально, под аплодисменты.

Опыт работы в газете поначалу мне очень пригодился. Я в городе многих знал, и моя фамилия за годы публичной работы тоже примелькалась. Иногда звонил кому-либо по делам новой работы и, когда меня не узнавали, говорил:

– Вас беспокоит фотокорреспондент газеты «Вечерняя Уфа».

И меня узнавали – спасибо газете!

…Я познакомился с этим легендарным человеком, еще работая в газете. Минулла Усманович Гареев был тогда заведующим финансово-хозяйственным отделом Башкирского обкома КПСС. К нему шли все, и всем он помогал. Сотрудники аппарата обкома про него шутили: «На земле – мулла, на небе – бисмилла, а в обкоме – Минулла».

Он начинал работать в обкоме партии еще при Сабире Ахмедьяновиче Вагапове, а затем, уже после смерти Сталина, с присланным из Москвы бывшим министром госбезопасности СССР Семеном Денисовичем Игнатьевым. Дружил с Зиёй Нуриевичем Нуриевым, много лет трудился с Мидхатом Закировичем Шакировым. Его ценили, никогда я не слышал о нем не только плохого, но даже и слов сомнения. Непонятности мучили меня. А тут вдруг выгнали… Ну, должна быть какая-то информация.

– Позвоню-ка полковнику Рафаэлю Булатову, он-то наверняка знает…

Здесь не обойтись без ещё одного обязательного предисловия.

Когда меня привлекли к работе по сопровождению государственных и зарубежных делегаций, приезжавших в Башкирию, я никого из руководства не знал и в каждом чиновнике видел небожителя. Каждый раз, когда делегацию принимал первый секретарь Башкирского обкома КПСС, рядом с ним обязательно находился человек лет сорока пяти, спортивной внешности, общительный, доброжелательный. Все к нему относились не то чтобы вежливо, но выделяли его каким-то малозаметным, неописуемым образом. И был уверен в этом, пока на праздничной демонстрации в честь очередной годовщины Октябрьской революции, репортаж с которой традиционно заказывала редакция, мы не встретились. А случилось это так. Моя точка съемки была обозначена около гостевой трибуны, с той стороны, где колонна демонстрантов покидала праздничную площадь. В колонне демонстрантов было много знакомых лиц. Некоторые махали мне рукой, а наиболее энергичные выскакивали из строя, чтобы поздороваться за руку. Мне, конечно, это льстило, хотя понимал некорректность ситуации. А что делать, просто терялся. После очередного рукопожатия ко мне подошел молодой человек в штатском и сказал:

– С вами хотят поговорить.

Мы прошли за трибуну, и ко мне подошел мой знакомый. На этот раз он был в форме полковника. Без раздражения, он тихо-тихо, но как-то весомо сказал:

– Мы с тобой здесь на работе с конкретными задачами. Демонстранты приветствуют не нас. Будь скромнее.

Испортив мне праздничное настроение, отправил работать дальше.

Этим полковником был Рафаэль Булатов из КГБ, ответственный (не знаю, как правильно называлась его должность) за безопасность высших должностных лиц. Моя работа по сопровождению высоких гостей продолжалась много лет (1965–1981 гг.), и мы с Р. Булатовым стали хорошими знакомыми. Он следил не только за безопасностью гостей, но и за мной, чтобы я не потерялся (а такое поначалу случалось), чтобы на предприятиях у меня был доступ к фотосъемке, а иногда советовал, где фотографировать не нужно.

Когда я закончил «бегать» с фотоаппаратом и был назначен генеральным директором объединения «Башфото Нур», мы потерялись, долго не встречались.

…Рафаэль моему звонку как-то даже обрадовался, хотя по должности всегда был сдержан.

– Я хотел у вас спросить, – начал я.

Он меня вдруг перебивает:

– Не спрашивай. Слушай, встреть меня у подъезда, я через пять минут подъеду.

Полковник, как всегда, был в штатском. Красивый, плечистый, подчеркнуто вежливый человек. Только аккуратность и военная выправка отличали его от гуманитария. Булатов вышел из служебной «Волги» и говорит:

– Я ненадолго. Давай погуляем здесь по палисаднику. Ты что звонил?

– Да, вот я час назад встретился с Минуллой Усмановичем, он, оказывается, ушел на пенсию, ищет работу. Что случилось с ним, не пойму.

– Видишь, оказывается, есть биотоки. Я как раз о нем хотел поговорить. Не знаю, что там случилось, – сказал Рафаэль с паузой и интонацией, как будто хотел сказать: знаю, но не скажу. – На бюро обкома «Первый», вспылив, сказал:

– Минулла Усманович, хватит работать, иди отдыхать!

Этого было достаточно. Его освободили от должности. Просто освободили, без партийного взыскания, без выговора отправили втихую на пенсию. Человек он хороший, сделал много добрых дел людям, еще может работать. Он здоров, умен, опытен.

– Вот я тоже так думаю, – начал я.

– И замечательно, – перебил меня Рафаэль. – Вот у тебя есть вакантная должность зама по экономике, так ты возьми на нее Минуллу.

– А вы откуда знаете про вакансию?

Полковник похлопал меня по плечу:

– Работа такая. Ну, я поехал…

На следующий день в четырнадцать ноль-ноль пришел Гареев. Школа партийной работы была заметна и поучительна. Зашли в комнату отдыха. Гость удобно устроился в кресле и тихим голосом, неторопливо начал беседу:

– Вячеслав Александрович (раньше Минулла Усманович на встречах со мной обходился без отчества), чтобы у вас не было лишних вопросов, я немного расскажу о себе.

Война кончилась, и я, попрощавшись со своим боевым другом – истребителем, демобилизовался. Вернувшись на родину, почти сразу был принят на работу в хозяйственный отдел Башкирского обкома партии. Прослужил 36 лет, продвинувшись по служебной лестнице до руководителя отдела. Работал успешно, меня вроде бы ценили в Уфе и Москве. Так сложилось, что в последнее время у меня не складывались отношения с «Первым». Он предложил уйти на пенсию, я и ушел. Некоторое время тому назад умерла моя супруга, а без нее сидеть дома не могу. И вообще я привык работать с восьми до восьми.

Я тоже признался в своих переживаниях:

– Коллектив мне достался сложный. Руководитель я пока начинающий, учусь и очень хочу, чтобы вы были моим наставником. Так что ваш приход очень кстати.

Пригласил начальника отдела кадров:

– Оформите М. У. Гареева на должность заместителя генерального директора по экономике.

– Не могу, эта должность – номенклатура министерства. Я могу лишь подготовить письмо на имя руководства с просьбой разрешить вам произвести это назначение.

– Тогда подготовьте письмо и занесите его мне. Я сам съезжу к министру.

Позвонил министру, попросил аудиенции на пять минут, но секретарь ответила отказом:

– Наиль Муллаянович утренним рейсом улетел в командировку в Москву, прилетит через три дня.

Минулла Усманович спокойно говорит:

– Ну, так я через три дня зайду.

Во мне закипела «пионерская зорька»:

– Как же так, я что, и зама себе не могу назначить? Что за дела? Присутствие Минуллы Усмановича добавило куража.

Прошу секретаря собрать планерку: замов, руководителей отделов, партком, профком.

Минулла Усманович говорит мне:

– Не торопись, не нарушай порядок. Вдруг министр будет возражать.

Но я уже не мог остановиться. Тоже характер, но теперь-то я понимаю – отсутствие чувства самосохранения, неопытность.

Представил Гареева. К моему удивлению, многие его знали. Кто лично, кто заочно. И попросил Минуллу Усмановича приступить к работе немедленно, сегодня, сейчас.

Через три дня вернулся министр. В этот же день Наиль Муллаянович пригласил меня. Захожу в кабинет, шеф стоит у большого окна старинного особняка на улице Пушкина, где располагался тогда офис министерства бытового обслуживания. Не поворачиваясь ко мне, спрашивает:

– Минулла Усманович работает?

Ну, мелькнуло в голове, «уже стукнули».

– Да, приступил, но пока без приказа, ждал вас.

– Это хорошо. Ты с кем советовался о его приеме на работу?

– Ни с кем. Вы же были в командировке.

– А в Белый дом ходил?

– Нет. Без вашего разрешения, как я могу, – «лизнул» я начальство.

– Вот и хорошо, Минулла Усманович – замечательный человек. Но, принимая его, ты подставляешь меня.

Помолчал и, приняв решение, продолжил:

– Но принять надо.

Министр подошел к письменному столу, снял телефонную трубку, видимо, хотел с кем-то проконсультироваться. Но раздумал.

– Слушай меня. Я взял недельку отпуска, вернусь на следующей неделе. Ты по закону можешь без моего согласия принять Гареева только временно исполняющим обязанности. Через три-четыре месяца, может, все успокоится, а может, сгорим вместе. Но лучше, если сгоришь ты один, тогда у меня будет возможность за тебя заступиться. Постарайся не показывать Минуллу Усмановича на глаза начальству, я не хочу ссориться с руководством. Поэтому поступим так: я ничего не знаю.

Несмотря на предупреждение министра, «не показывать Минуллу», это не удавалось. Мне нравилось ездить с ним в командировки. Каждая такая поездка была для меня учебным пособием по менеджменту, школой общения с начальством, путешествием в историю.

Вспоминаю несколько поучительных эпизодов. Несколько лет объединение не могло открыть фабрику в Нефтекамске. Раз за разом наши документы возвращались из республиканского госплана.

– Минулла Усманович, давайте сходим к председателю госплана Пастушенко, попросим у него поддержку.

– Хорошо, я с ним созвонюсь, – последовал ответ.

Честно признаюсь, такое решение не только мне, но, думаю, и всем моим коллегам «генералам» было не по силам. «Хорошо, я с ним созвонюсь» – в нашей системе мог сказать только министр. А он звонить не хотел.

Через пару дней мы с Минуллой были в приемной Госплана республики. Секретарь сразу побежала в кабинет председателя. Дверь кабинета распахнулась, и появился Валерий Михайлович Пастушенко. Он обнял Гареева очень добродушно, можно подумать, что они давно не видавшиеся родственники. Прежде чем пригласить нас в кабинет, Пастушенко мельком взглянул на меня и спросил:

– А это кто?

– Это мой директор, – ответил Гареев.

Засмеялся только я.

Зашли в кабинет. Минулла Усманович достает документы на открытие фабрики и следует приблизительно такой диалог:

– Что-то наши ребята не могут «пройти» твоих чиновников, уже несколько раз возвращают документы. Мы все поправили, подпиши.

– Ну, давай свои бумаги. Я сейчас попрошу, чтобы их изучили.

– Да не надо изучать. Ты подпиши, а мы, если что, доработаем.

– Ну, ты же знаешь, так нельзя, Минулла. Нужно соблюдать формальности.

– Но ты подпиши, а мы все согласуем.

– Ладно, Минулла, оставь бумаги, я посмотрю и в случае чего попрошу вам помочь.

– Ну, ты уж, пожалуйста, подпиши.

– Минулла Усманович, все, что от нас зависит, мы сделаем.

Недели через две документы на открытие фабрики в Нефтекамске были готовы.

Однажды мы с Минуллой Усмановичем разговаривали в моем кабинете. Вдруг звонит диспетчер министерства и говорит:

– Звоню по поручению министра. У нас гости из Москвы, нужно их «покормить», ты бы организовал энную сумму.

Я растерялся, потому что не знал, как вести себя в такой ситуации. Отвечаю:

– У меня с собой таких денег нет, мне нужно сходить в сберкассу.

– В сберкассу я и сам могу сходить.

Пауза. Говорю:

– Я не знаю, как это можно сделать по-другому.

Телефон дал отбой.

Так как Минулла Усманович был свидетелем этого разговора и видел, что я растерялся, он спросил:

– Что случилось?

Я рассказал. Аксакал рассмеялся, как ребенок:

– Надо же, какой наглец. Я знаю министра. Наиль Муллаянович умный, опытный человек, никому никогда такое поручение давать не будет. Это дело интимное, с глазу на глаз. А главный диспетчер проверяет тебя на «вшивость». Никому об этом не говори. Диспетчер сам расскажет об этом Наилю, не из-за порядочности, а из-за страха, что ты его заложишь. Но расскажет по-своему.

Прошло несколько дней, министр спросил:

– Это правда, что у тебя был разговор с диспетчером?

– Да, правда.

– О чем договорились?

– Ни о чем не договорились, – попытался уйти от разговора я.

– Ко мне заходил диспетчер, хочу знать альтернативное мнение.

Вынужден был рассказать правду.

– Вот мерзавец, – оценил диспетчера министр.

И, к моему удивлению, почти процитировал Минуллу Усмановича:

– Всякое бывает, иногда и нужно скинуться, но такую просьбу могу озвучить только я. Ты правильно поступил.

Я уже забыл об этом инциденте. Через некоторое время узнаю, что в «конторе» новый диспетчер...

Проблемы материально-технического обеспечения в начале восьмидесятых годов были хронически больными, и с каждым годом состояние становилось все тяжелее. Всё по фондам, всё решалось не оперативно, и, к сожалению, коррупция уже тогда разъедала дело. Отсутствие партнерских связей и опыта у молодой команды загоняло работу в тупик. То пропадал материал для изготовления люстр, хотя полипропилен изготавливался буквально через дорогу, то исчезала цветная фотобумага, то импортная химия и т. д. На все нужны были лимиты, фонды. Да и сама система планирования на получение этих самых фондов для бытовки основана была на остаточном принципе. Всё, каждый гвоздь проходил через госснаб. Да ещё эти пресловутые фонды. Возможно, для каких-то больших государствообразующих предприятий это было удобно, ну а для такой мелюзги, как бытовка, – убийственно. Но как-то карабкались, перебивались и даже план «закрывали».

Заходит как-то ко мне Минулла Усманович с просьбой предоставить ему три дня отпуска без содержания.

– Что случилось?

– Мне в Москву нужно съездить по личным вопросам.

– Нельзя ли ваши личные вопросы совместить с производственными? Нужно найти контакты с министерством химической промышленности. Нас давно тормозит отсутствие цветной фотобумаги.

– Вообще-то, первый заместитель министра – выходец из Уфы, он был директором нефтеперерабатывающего завода.

– Минулла Усманович, поговорите с ним, вдруг поможет. Тогда мы вместе слетаем в командировку.

К концу дня Гареев доложил, что в Минхимпроме нас ждут.

– Если вы разрешите («разрешите» в отношениях с М. У. меня смущало), я закажу билеты на самолет и гостиницу.

Через два дня мы приземлились в Белокаменной. Сели в такси, и Минулла Усманович говорит водителю:

– Пожалуйста, на Старую площадь, к седьмому подъезду ЦК КПСС.

Я поперхнулся, потому что Минулла Усманович сделал этот красивый жест, не предупредив меня.

– А зачем нам в ЦК?

– Я по старой дружбе попросил ребят заказать нам гостиницу. Если не возражаете, поживем в гостинице «Россия» в одном номере?

Мы разместились в хорошем номере с роскошным видом на Кремль. Гареев предупредил:

– Мне нужно сходить в гости, приду поздно, не теряй меня.

За окном в лучах весеннего солнца золотились шпили кремлевских башен. Такими я их никогда не видел. Любуюсь, жалею, что не взял фотоаппарат. День подходил к своему закату. Звонок. Снимаю трубку. Солидный баритон просит пригласить к телефону Минуллу Усмановича.

– Он ушел в гости, придет поздно.

– Передайте ему, что завтра в восемь тридцать его ждут в Кремле в приемной первого заместителя Председателя Совета Министров Нуриева.

Красиво жить не запретишь, но меня, «мальчишку», кремлевский звонок взволновал.

После визита Гареева в Кремль мы пошли «добывать» цветную фотобумагу. В приемной Минхимпрома нас встретили доброжелательно, но в кабинет пригласили одного Минуллу Усмановича. Не очень вежливо, но чего не вытерпишь для успеха. Прошло минут двадцать-тридцать, выходят из кабинета Минулла Усманович и первый заместитель министра. Прощаясь с Гареевым, он обнял его. Уронив взгляд на меня, обращаясь к гостю, спросил:

– Это, что ли, твой директор?

Сцена была неловкой, даже смешной. Но «химик» пожал мне руку и пожелал успехов.

Вышли из министерства, и наставник протянул мне документы на выделение нашему объединению цветной бумаги. С этой бумагой я и побежал в Госснаб, где дама, сидящая на распределении ресурсов отрасли, посмотрев на документ, возмущенно сказала:

– Кто подписал вам эти бумаги, мы на всю страну получаем меньше?!

Однако игнорировать документ не могла:

– Дадим столько, сколько положено.

Мы получили и очень быстро цветную фотобумагу, понятно, в серьезно урезанном объеме. Но и это было большой удачей, а я, молодой директор, понял, кто в стране хозяин.

Если бы Минулла Усманович просто ходил на работу, ничего не делал, а только консультировал меня, начинающего чиновника, это уже была бы неоценимая помощь. Не только мне, но и многим моим молодым коллегам он придавал уверенность.

Не скрою, я злоупотреблял своим положением и часто приглашал аксакала участвовать в моих командировках по районам и городам республики, где находились подведомственные объединению предприятия. Мы устраивались на заднее сидение служебной «Волги», и я «пытал» своего старшего товарища. Запомнился рассказ Минуллы Усмановича о том, как он оказался на дне рождения И. В. Сталина.

Готовились к этому всесоюзному празднику с небывалой ответственностью. Вождю исполнялось семьдесят лет. Уже четыре года, как кончилась Великая Отечественная война. Башкирия откомандировала в Москву делегацию во главе с первым секретарем обкома КПСС Вагаповым. Минулла Усманович отвечал за доставку подарков, среди которых были роскошный ковер ручной работы с портретом Сталина, бочка знаменитого башкирского меда и т. д. Жили на Казанском вокзале. Прицепной литерный вагон загнали в тупик, и несколько технических работников во главе с Гареевым жили в нем. Зима, холодно. Одеты были просто, в полушубках и валенках. Конечно, руководство делегации во главе с Первым секретарем обкома жили в гостинице.

Через пару дней в вагон-гостиницу прибыл капитан и передал распоряжение руководства отвезти мед в детский сад. Там с благодарностью приняли сладкий подарок, теперь уже от товарища И. В. Сталина. Дети устроили уфимцам концерт «мастеров искусств», читали стихи о вожде, пели и танцевали, а заведующая пригласила к обеду. Почему-то застолье это врезалось в память Минулле Усмановичу особо. Он запомнил все: и очень вкусные «суточные» щи, и гречневую кашу с бараньими ребрышками, чай с молоком и тортом «Москва», и необыкновенно красивую молодую заведующую детским садом. По окончании «мероприятия» капитан поинтересовался, есть ли у Гареева кроме валенок другая обувь и праздничный костюм. Убедившись, что все лучшее, что имелось у начальника «тыла», было надето на него, капитан сказал:

– Завтра никуда не уходите, я к обеду приеду к вам.

Несмотря на армейскую закалку, Минулле Усмановичу не спалось. Что означает распоряжение капитана никуда не выходить? Подарки все развезли по адресам, документы все в порядке. В памяти всплывала трагическая история, когда в Уфу на пленум башкирского обкома ВКП(б) приехал товарищ Жданов. После первого дня работы было сделано объявление: «Всем находиться в гостинице, никуда не выходить».

Конец истории печальный, под утро многих делегатов арестовали.

Прошло много лет, но, вспоминая эти события, Минулла Усманович, человек сдержанный и не суетливый, волновался. Ночь была бессонной. Ворочался с боку на бок, все вертелось в голове распоряжение капитана: «Отдыхайте, никуда не ходите». Волновался, ну прямо как перед первым боевым вылетом. К обеду и вправду объявился капитан. Передал для команды Минуллы Усмановича большой пакет с угощением. Потом скомандовал:

– Идемте со мной.

Волнение зашкаливало. Капитан молчал, что нервировало Минуллу Усмановича. Только когда стало понятно, что едем в центр, и легковушка, вырулив на Красную площадь, остановилась у главного входа в ГУМ, на сердце отлегло. Стало понятно, что приехали не на гауптвахту. Наконец, капитан сказал:

– Приказано вас одеть. Сейчас выберем костюм, туфли, рубашку. А галстук у вас есть? Нет. Значит еще и галстук.

Через час Минулла Усманович был одет с иголочки, даже сам себе понравился, хотя чувствовал себя в обновках как-то неловко.

Тот же капитан отвез гостя на мероприятие. Руководство республики сидело рядом с президиумом торжества, а компания помощников, таких как Гареев, занимала столы у самого края «океана гостеприимства». Обслуживали гостей одни мужчины, по выправке похожие на офицеров.

«Я думал, что умру от счастья и страха, – вспоминал Минулла Усманович. От счастья, потому что верил в Сталина, искренне любил его всей душой, больше чем отца родного. Но и боялся, потому что к этому времени уже знал строгость партии и правительства. Сейчас, – рассуждал Гареев, – я успокаиваю себя тем, что боялись все двести миллионов жителей страны. И почти столько же – любили».

Для него все было впервые, старался все разглядеть, все запомнить, конечно, вертелся. Время от времени к нему подходил официант и, склонившись над ним, тихо, почти шепотом спрашивал:

– Что желаете?

Сначала выступали руководители делегаций, потом очень короткий тост произнес Иосиф Виссарионович («За русский народ!»), только потом объявили перерыв.

Приставленный к Гарееву капитан проводил его на Казанский вокзал, до самого литерного вагона.

Товарищи ждали Гареева, как родного человека, встретили радостными возгласами. Сразу в купе накрыли стол и хорошо выпили, вкусно закусили. За товарища Сталина, великого вождя и учителя мирового пролетариата, ну и за Родину тоже выпили…

В этот же вечер вагон-гостиницу «прицепили» к составу поезда «Москва – Уфа», Минулла Усманович расслабился, успокоился и целые сутки спал счастливым сном праведника.

...В Стерлитамаке у производственного объединения «Башфото Нур» была фабрика. Дела на ней шли неплохо, но внутренняя проверка обратила внимание, что энергичные ребята из Армении стали оказывать горожанам «непрофильные» услуги: изготовляли памятники и другие ритуальные изделия. Все это было востребовано населением, но необходимо было соблюдать бюрократические формальности, соответственно оформить техническую документацию и т. п. Я решил сам ознакомиться с делами на фабрике и как обычно пригласил с собой Минуллу Усмановича. Конечно, зашли в отдел промышленности горкома партии. Поднимаемся на второй этаж старинного особняка, навстречу идет первый секретарь горкома Щебланова. Минулла Усманович и Елена Георгиевна раскланиваются, как старые добрые друзья. Мой наставник и меня представил «хозяйке» города.

Прошла неделька, может быть, две после этой памятной встречи. Приглашают меня в обком КПСС к заведующему орготделом Федотову. Он встретил меня протокольно строго. Спросил:

– Кто вам разрешил принять на работу Гареева?

– Никто, я принял его временно исполняющим обязанности заместителя директора по экономическим вопросам. Вакансия образовалась в связи с декретным отпуском сотрудницы, занимавшей эту должность.

Я еще не понимал, куда попал, не осознавал серьезности ситуации.

– Мы рассчитывали на вас как на перспективного молодого коммуниста, а вы даже не сочли нужным согласовать с нами кандидатуру своего заместителя.

– Ну, я же принял Гареева врио, – вновь повторил я домашнюю заготовку. – Министр был в командировке. Вот выйдет из декретного отпуска сотрудница, и Гареев освободит занимаемую должность.

– Вы что юлите, я что, думаете, не понимаю ваших фокусов? Вы же знали, что товарищ Гареев освобожден от работы в обкоме партии за грубые нарушения партийной дисциплины, – тихо, но очень угрожающе «прокричал» заворг.

– Не понимаю, – дрогнувшим голосом пролепетал я, – за что вы меня ругаете. Минулла Усманович проработал у вас тридцать шесть лет. С хорошей репутацией, ни партийных, ни административных взысканий у него нет. А опыт хозяйственника есть. Поэтому я и пригласил его.

– Как это нет партийных взысканий?

– Да нет. Я сам из осторожности проверял.

– Ну, хорошо, – примирительно сказал Федотов. Повисла, как мне показалось, вечная пауза. Наконец он продолжил:

– Извини, что тебя потревожили. Мы разберемся. Надеюсь, все будет хорошо.

Геннадий Петрович встал, его огромная, сутулая фигура как бы нависла надо мной. Я тоже встал. На меня, улыбаясь, смотрело красивое, холеное лицо, умные, добрые глаза.

– Еще раз извини, что потревожил тебя, будут вопросы, заходи.

Геннадий Петрович вежливо проводил меня до дверей своего кабинета.

Я окончательно был сбит с толку. Эти метаморфозы от угроз до извинений окончательно запутали меня. Выхожу из кабинета, в приемной меня ждала технический секретарь заворга. Сочувственно улыбаясь, протянула мне рюмочку:

– Я не пью, – пролепетал я.

– Это валерьянка, выпейте.

Так началась увертюра к этой «мыльной опере». Даже без опыта административно-партийных интриг я понимал, что это только начало, неприятности еще впереди.

Через несколько дней получаю письмо за подписью нового заведующего финансово-хозяйственным отделом Владимира Ивановича Рудковского (сменившего на этом посту М. У. Гареева). Всего несколько строк.

«В связи с неуплатой за телефонные переговоры по брони обкома КПСС, просим рассмотреть вопрос об административном правонарушении коммуниста М. У. Гареева и наказать его в партийном порядке». (Копии этого корявого письма у меня нет, но смысл и стиль передаю точно).

Прежде чем вынести на партийное собрание вопрос «Персональное дело коммуниста М. У. Гареева», по уставу нужно было провести партийное бюро. Его вел я. Вел плохо, неуверенно, даже сформулировать толком не мог, зачем мы собрались. Запутавшись в первых невнятных фразах, я не нашел ничего лучшего, чем попросить Минуллу Усмановича рассказать, в чем дело.

Старик вышел к столу президиума, постоял, помолчал, потом сделал пару шагов к огромному открытому окну. Наверное, минуту смотрел в окно, где в листве высоких тополей играло солнце и блики отражались от молодых «полированных» листьев пушистыми «зайчиками». За эту минуту тишины его смуглое лицо покрылось испариной, было видно, как ему, старому солдату и старому коммунисту, была тяжела эта минута.

– Это правда, что моя задолженность по оплате телефонных разговоров в сумме 41 рубля задержалась на две недели. Такой порядок у связистов, они присылают квитанции раз в две недели. Как «жировка» пришла, я сразу оплатил этот долг. Легко проверить, что с момента увольнения с должности заведующего отделом я ни разу не разговаривал по брони обкома.

Авторитет Минуллы Усмановича был таков, что никто не задавал ему вопросов. В дебатах первой выступила инженер-экономист, раньше работавшая в обкоме комсомола, давно знавшая Гареева. Она встала и дрожащим голосом сказала:

– Я не верю, что Минулла Усманович вор. Он такой отзывчивый человек, да он нам, молодым, как отец родной. И вдруг в голос заплакала.

Эмоциональный настрой был такой, что все члены бюро начали говорить хором, вне протокола, а как бы беседуя между собой. Этот беспорядок решил прервать председатель парткомиссии райкома:

– Товарищи! – строго сказал он. – Мне кажется, что вы недооцениваете важности вопроса. Коммунист не может так вести себя. Что значит – не заплатить 41 рубль? Это же легло на партийный бюджет. Такое поведение недопустимо…

После паузы встал старый фотограф, фронтовик Григорий Наумович Бронштейн. Очень мягкий, юморной человек с одесским говором. Я опустил голову на ладонь, чтобы не видеть предполагаемый спектакль. Бронштейн вдруг преобразился, его легкий тенорок приобрел оттенок отчаянного звучания.

– Что здесь творится? – спросил он, обращаясь к членам бюро. – Минулла Усманович – фронтовик, мы за что с ним кровь проливали, чтобы нас так полоскали? Да я заплачу этот 41 рубль, если в обкоме их не досчитались. Вы что, товарищи, с ума сошли, чтобы из-за не вовремя заплаченных копеек позорить летчика-истребителя, который каждый вылет смотрел смерти в глаза? Вношу предложение. В данном вопросе ограничиться обсуждением.

Проголосовали. Единогласно решили «ограничиться обсуждением».

С этим решением вышли на партийное собрание объединения. В зале больше ста коммунистов. Председательствующий объявил тему собрания. И сразу в зале поднялся «робкий» Бронштейн и, даже не попросив у ведущего слова, сказал:

– Товарищи коммунисты. Хочу вас проинформировать, что полчаса назад прошло заседание партийного бюро объединения, где обсуждалось вынесенное на наше собрание «персональное дело коммуниста Гареева». Бюро приняло решение ограничиться обсуждением. Надеюсь, вы доверяете своему партийному бюро, и предлагаю утвердить решение партбюро без дополнительного обсуждения. Прошу председателя собрания поставить данный вопрос на голосование…

На следующий день первый секретарь райкома КПСС Бухарбаев по телефону сообщил мне, что решение партийной организации «Башфото Нур» райкомом отменено. И пригласил меня на беседу.

Но прежде я помчался к министру Н. М. Кутушеву.

Наиль Муллаянович потребовал подробного отчета по делу Гареева. Выслушав, был краток:

– От тебя не ожидал: у Федотова ломаются и секретари райкомов.

– Да я с перепугу, просто говорил правду. Но честно, не знаю, как себя вести. Может, пока не поздно, уйти по собственному?

– Это всегда успеешь. Я тебя в обиду не дам, но ты и сам не расслабляйся. Никому особенно не верь в любовь к Минулле Усмановичу. Чем лучше человек, тем больше у него завистников, недругов. Кстати, кто этот Бронштейн? Узнай и расскажи мне…

От министра с улицы Пушкина зашел на Коммунистическую, в фотосалон Григория Наумовича. У него была невесть какая фотостудия. В стареньком здании, тесная, скромненькая, но с хорошим светом и фотоаппаратурой. Место бойкое, студенческое. С планом проблем никогда не было. Бронштейн провел меня по хозяйству. За неимением места сидим в прихожей, разговариваем. Вдруг в павильоне появляется мужчина лет пятидесяти, возбужденный и крикливый:

– Дайте мне книгу жалоб. Халтурщики, негодяи, разогнать вас всех, неумех!

– Что случилось? – спрашивает Бронштейн. – Кто вас обидел?

– Кто вы?

– Я бригадир в этом фотосалоне.

– А вот и прекрасно, вас-то я и хочу уволить. Смотрите, гость показывает паспортные фотографии. Разве это я? Что вы из меня сделали какое-то страшилище!?

Бронштейн рассматривает фотографии и доверительно говорит:

– Это точно не вы. Вы красивый, интеллигентный мужчина. Здесь какое-то недоразумение. Наверное, с вами работал наш практикант. Я с ним поговорю, повоспитываю! А сейчас поправьте прическу и проходите в салон. Я лично вас сфотографирую, минут через 35–40 фотографии будут готовы.

Когда клиент ушел, я спросил у Григория Наумовича

– Почему вы пошли на уступки, ведь ему сделали вполне приличные фотографии?

– Бывает такое, может быть, поссорился с женой, может, поругался с начальством, что, впрочем, одно и то же, вот и капризничает. Но из-за 65 копеек (столько тогда стоило фото на паспорт) я не позволю ему портить нашу книгу жалоб и предложений. В ней за много лет одни благодарности.

Пока печатаются фотографии, расспрашиваю Бронштейна:

– Как попали в фотографию?

– Очень просто. Отвоевал, вернулся домой, почти сразу познакомился с девушкой и получил серьезное ранение в сердце. Диагноз обычный – любовь. Жена и выбрала мне мирную профессию, которой занимаюсь уже более тридцати лет.

– А на фронте кем служили?

– Призвали, учебка, получил военную специальность «водитель танка». И почти сразу на Курскую дугу. Это страшно даже вспоминать. Каждый день теряли убитыми больше тридцати тысяч солдат, тысячи танков и самолетов. Дней через 20, когда немец дрогнул и стал отступать, мы с командиром подстрелили немецкую штабную машину и пленили двух немецких генералов с документами. Нас представили к наградам. Командир получил Звезду Героя, а я – орден Ленина. Но главной наградой в этом 49-дневном сражении была другая награда. Я, двадцатилетний паренек, комсорг танковой роты, остался жив. Вот мы с вами говорим о войне, а у меня мурашки по спине бегают. Наш танк подбивали, мы горели, перешли на другую машину, но весь экипаж остался жив. Это какое-то счастливое недоразумение, не постижимое. Вам, наверное, непонятно, почему я заступился за Минуллу Усмановича. Не потому, что он начальник. Он мой брат, он фронтовик, что бы там ни говорили, идти в бой – это такое испытание, такой страх, такое отчаяние. Никто не знает, вернешься из боя живым или победа достанется ценой твоей жизни. Позорить мужика из-за каких-то сорока рублей – недостойное дело.

– Григорий Наумович, хочу вас проинформировать. Решение нашего собрания райком отменил. Будет пересмотр дела.

Бронштейн встал, поставил недопитую чашку чая и громко выматерился. У солдата было свое понимание порядочности.

На следующий день нас пригласили на бюро райкома. Первое слово из членов бюро было предоставлено председателю районного комитета Народного контроля. Молодой человек, вероятно окончивший литфак, говорил долго и складно. Второй выступала член бюро, рабочая завода телефонной аппаратуры. Красивое лицо, недорогая красная водолазка подчеркивала стройную фигуру. Дама встала, одернула водолазку, под которой сексапильно заколыхались все ее достоинства. Сделав присутствующим приятное, она произнесла речь, которая начиналась классикой:

– Я выступаю от имени рабочего класса…

К счастью, речь, выученная наизусть, была короткой. Но дама требовала строгого выговора.

Первый секретарь райкома, наконец, оторвал взгляд от листка бумаги, на котором, видимо, был напечатан проект решения бюро. Посмотрел в зал, оглядел всех и сказал:

– Слово предоставляется председателю исполкома Кировского района товарищу Зайцеву Михаилу Алексеевичу.

Михаил Алексеевич Зайцев встал. Его крепкая фигура в сером немодном костюме и строгое, почти злое лицо выглядели как-то угрожающе. Он сосредоточенно молчал, и его волнение передалось в зал. Наконец, он сказал:

– Я не буду выступать по этому вопросу. – И вышел из-за стола президиума.

Бухарбаев снова опустил взгляд в бумаги и тихо, извиняющимся голосом сказал:

– Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы Минулле Усмановичу Гарееву объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, прошу голосовать…

– Решение принято. Заседание закрыто.

Все встали. Вдруг меня окликнул Бухарбаев. Я подошел к столу президиума. Он тихо сказал:

– Проводи Минуллу Усмановича домой, до самого подъезда. Вдруг старику будет плохо. Если что, позвони мне.

Мы шли по улице Чернышевского в сторону обкомовских домов, и я испытывал чувство стыда за свою беспомощность и нерешительность, что не сумел выступить в защиту Минуллы Усмановича. Понятно, что все было решено на высшем уровне, но Зайцев же сумел. Угадывая мои чувства, у подъезда прощаясь, Минулла Усманович сказал:

– Ну что же ты побоялся за меня заступиться?

Эту тихую, беззлобную фразу я никогда не забуду. Она осталась в моей душе не как упрек, а как урок нравственности, как незабываемая боль.

Прошло несколько лет, я уже работал руководителем Республиканского русского драматического театра. На премьере спектакля «Колыма» присутствовал мэр Уфы Михаил Зайцев. Я не удержался и спросил:

– Михаил Алексеевич, помните, как вы выступили в защиту Минуллы Усмановича Гареева? Признайтесь честно: вы боялись, когда демонстративно ушли из президиума бюро райкома? Это же было больше, чем защита Гареева, это был вызов обкому, Шакирову.

– Конечно, боялся, но несправедливость была очевидной. Я же детдомовский, там и научили ничего не бояться. Оргвыводы были пустяковые, просто отозвали мои документы на награждение орденом.

 

Если хочешь быть сильным

Первая скромная публикация в газете «Ленинец» меня воодушевила. Я бросился на работу, как голодный зверь на добычу. Мне хотелось закрепиться, доказать секретариату газеты, что я могу освоить это дело и вырвать из себя комплекс неуверенности. Брался за все. Утром бежал на какой-нибудь завод или стройку (тогда газете нужны были фотографии передовиков производства), вечером – спортивная или театральная съемка. Часто по вечерам задерживался в лаборатории, оттачивал технику печати. Хотелось приблизиться к мастерству Льва Шерстенникова, выдающегося фотожурналиста, работавшего тогда уже в московском журнале «Огонёк». Посещая Уфу, Лев Николаевич заходил и в нашу редакцию, оставил несколько своих работ. Одна из них – «Шахтер» висела у меня в лаборатории как учебное пособие.

Вокруг меня трудились опытные, старые мастера. Особенно близок мне по «виденью мира» был Анатолий Виноградов. Скромный, интеллигентный, очень организованный, трудоголик. Он следил за фотографической модой, выделялся качеством работы, никогда не торопился, но все успевал. Подружиться с ним было трудно, он не подпускал к себе. Но со временем он все же признал меня. Когда Анатолий Михайлович сделал персональную фотовыставку ко дню Победы и пришел на открытие в парадном костюме, я был поражен: оказалось, он фронтовик – вся грудь в боевых наградах. Анатолий Михайлович и выглядел молодо, и никогда не хвастался своими боевыми подвигами. Столько лет проработали плечо к плечу, а я даже не знал, что он фронтовик. Многое стало понятно: настоящий мужик и классный фотокор. Я следил за его творчеством, сначала заочно учился у него, а потом бегал к нему на консультации. Благо, моя лаборатория была всего этажом ниже. Однажды увидел в газете фотографию Виноградова в технике «засаленный светофильтр». Спрашиваю, где вы приобрели такой фильтр? Коллега отвечает: «Дай честное слово, что никому не расскажешь. Да, я сам его сделал. Оттолкнулся от названия. Взял нулевой фильтр, попросил у жены губную помаду, сделал на фильтре тоненьким слоем крестик, вот и все».

Слово я сдержал, но снимков в этой технике наделал много. В то время крупных фотовернисажей было не так уж много, но Анатолий Михайлович успешно участвовал в них и отметился и в Москве, и в Праге.

Счел за честь сделать обложку к его юбилейной книге, вышедшей уже после его ухода.

Еще один мастер работал в то время в Уфе. Это знаменитый фотокор Рифкат Гайнуллин, работы которого удивляли и часто вызывали чувства восторга и доброй зависти. У него были проблемы со здоровьем, и он был «невыездным». Рифкат специализировался на спортивной фотохронике. Если можно было бы пофантазировать и дать Гайнуллину современную цифровую технику со спортивным режимом, он был бы недосягаемым. Но и тогда его видение кадра, спортивная драматургия зрительного ряда обгоняли время лет на пятьдесят. Он снимал спорт с таким пониманием и мастерством, что и сегодняшним мастерам не всем по силам. Рифкат ревностно относился к своей работе, не любил, когда около него кто-то суетился. Понять технологию работы Гайнуллина было трудно. Он все делал тихо, даже незаметно, как-то по-своему. У него не было никакого специального образования, но был божий дар. Рифкат чувствовал композицию кадра, на подсознательном, интуитивном уровне выстраивая сюжет и содержание своих произведений. Все делал не по науке, а по чувству. Я не завидовал, я учился у маэстро.

«Всякая жизнь, какая ни есть, это мир упущенных возможностей», – писал Илья Сельвинский, замечательный советский поэт, творчеством которого я был увлечен. На самом деле, как много в нашей жизни зависит от случая. В 1969 году в Уфу приехала Марина Иосифовна Бугаева, главный редактор журнала «Советское фото». Она и сама в молодости работала репортером и на встрече с фотожурналистами республиканских изданий рассказывала, что во время войны бывала в Башкирии, знает и любит наш край. Судя по тому, что Марина Иосифовна была одной из немногих, кто был допущен к фотосъемкам И. В. Сталина, можно предположить, что фотограф она была серьезный. Визит в Уфу главного редактора всесоюзного журнала имел повод: Союз журналистов республики (Р. Дашкин – председатель, Д. Гальперин – ответственный секретарь и я как председатель фотосекции союза) организовал большую республиканскую фотовыставку «Моя Башкирия». В экспозиции были представлены работы 150 авторов. Выставка Бугаевой понравилась, работы многих фотографов она оценила положительно.

Мне повезло, она какое-то время курировала мою фотографическую судьбу. Приглашала на престижные международные выставки, протежировала участие во Всесоюзных вернисажах в московском Манеже, где я даже получал какие-то, хотя и не главные, награды. В обзоре фотографического искусства нашего региона Марина Иосифовна в своем журнале рассказала о работе уфимских мастеров, отметила добрым словом и мои снимки (журнал «Советское фото» 1969 г., № 10). Она же внушила мне, что нажать на кнопку затвора фотоаппарата может любой, кто дочитал до конца инструкцию к нему. Нужно учиться, знать хотя бы основы композиции, режиссуры, быть знакомым с творчеством известных мастеров фотоискусства, дружить с живописцами. Даже подарила мне замечательное учебное пособие по фотокомпозиции – книгу Лидии Павловны Дыко, познакомила с выдающимися фотокорами – Евгением Ананьевичем Халдеем, автором всемирно известной фотографии «Знамя Победы над рейхстагом», Борисом Павловичем Кудояровым, прошедшим с фотоаппаратом от Москвы до Берлина, Виктором Васильевичем Ахломовым, первым из наших обладателей Гран-при фотовыставки «Мировое пресс-фото». Первые двое были много старше меня, я смотрел на них, как на живых классиков, восторгался и даже побаивался. По прошествии многих лет я еще больше понимаю, какие это были замечательные люди и большие мастера. А вот с Виктором Васильевичем Ахломовым, фотокором «Недели», позже бильдредактором «Известий», нас связывала многолетняя профессиональная дружба.

Однажды, будучи в Москве, я зашел в редакцию журнала «Советское фото» с баночкой башкирского меда. Попили чайку. Марина Иосифовна говорит:

– У меня есть дела в Третьяковской галерее, ты был в этом музее?

– Нет.

– Стыдно, поехали со мной. Только имей в виду, я буду занята своим делом, а ты посмотри музейную коллекцию.

Я «застрял» в кладовой шедевров изобразительного искусства и ушел из музея вместе с искусствоведами. Вечером позвонил наставнику. Поблагодарил за Третьяковку, признался, что музей оставил неизгладимое впечатление.

– Слава, вам нужно учиться. Приедете домой, заведите дружбу с художественным музеем, может быть, найдете педагога по рисунку, возьмите несколько уроков.

Приехав в Уфу, я не стал откладывать наставления Марины Иосифовны в долгий ящик. Уже через несколько дней был в художественном музее имени Михаила Васильевича Нестерова, до сих пор нежно любимом мной. Познакомился с директором Габриэль Раймондовной Пикуновой-Уждавини, строгой, даже, казалось, суровой дамой. Это потом, когда наше знакомство с ней и ее мужем, Героем Советского Союза Александром Степановичем Пикуновым, стало дружеским, я осознал, какие это приятные, интеллигентные, простые и добрые люди. А какая в музее была заведующая научной частью – Эвелина Павловна Фенина! Одна из самых красивых женщин нашего города и, смею предположить, очень умная. Слушать ее лекции – счастье, просто музыка. Огромная копна ослепительно рыжих волос, внимательные глаза, выразительная пластика. Речь Эвелины Павловны была неторопливая, очень грамотная, немножко «старорежимная» и непостижимо красивая. Мне хотелось сделать ее портрет, я даже с ее мужем провел переговоры, но Лев Николаевич сказал: «Давай как-нибудь потом». К сожалению, потом не сложилось. Я часто посещал музей, пользовался библиотекой, беспрепятственно ходил по выставочным залам, одним словом, стал своим человеком в музейном особняке.

В старом доме лесопромышленника Лаптева, теплом, тихом, уютном, душе всегда комфортно. И сегодня я люблю сюда заходить, встретиться со старыми друзьями – полотнами замечательных уфимских художников. С теми, кого знаю только по работам – Михаилом Нестеровым, Александром Тюлькиным, Давидом Бурлюком… и с кем лично был знаком – Борисом Домашниковым, Ахматом Лутфуллиным, Александром Бурзянцевым, Рашитом Нурмухаметовым…

Вхожу в этот дом и слушаю таинственную музыку творческих страстей, шепот воспоминаний, теплоту музейной тишины. Первые впечатления самые запоминающиеся, и поэтому к ним возвращаешься снова и снова.

Кто-то из музейных дам познакомил меня с художником-педагогом Рубеном Агишевым, преподававшим рисунок на худграфе в Институте искусств. К нему-то я и зачастил. Педагог был молодой, с ленинградской школой, занятия проводил очень интересно. Смущало только одно, что его красивая, с классически сложенной фигурой жена обнаженной позировала студентам.

Благодаря урокам Агишева, нескромно думаю, что у меня появилось чувство «золотого сечения». Я научился заполнять пространство в кадре, делать его уравновешенным, правильным по ритму и свету. И сегодня не упускаю случая зайти в музей, походить по залам. И непременно встретиться с заместителем директора музея по научной работе Светланой Владиславовной Игнатенко – специалистом удивительной, нечеловеческой работоспособности и энциклопедических знаний. Ее консультации для меня, старика, замечательная школа. Недаром говорят: «Век живи, век учись».

Было у меня и еще несколько замечательных наставников. Один из них Тагир Исмагилович Ахунзянов, государственный деятель, писатель. И, конечно, одним из главных путеводителей в моей профессиональной биографии был коллектив газеты «Вечерняя Уфа», в которой мне посчастливилось проработать около двенадцати лет. Газета, от которой зависела судьба уфимцев, которую читали и пенсионеры, и главы администраций, и первые секретари. После публикаций газеты могли дать орден, а могли и снять с работы. Явдат Хусаинов собрал в газете журналистов, которых читатели знали по именам: Александр Касымов, Алла Докучаева, Юрий Дерфель, Фарит Шарипов, Юрий Коваль, Лилия Перцева, Реан Бикчентаев, Венера Карамышева, Анна Татарченкова, Владимир Осотов, Петр Тряскин, Владимир Фридман… Всем им моя сердечная благодарность и признание в том, что без них я бы не состоялся ни как фотожурналист, ни как театральный менеджер. У каждого из них я чему-то учился. Эти уроки не всегда были приятными, но, как теперь я понимаю, всегда полезными. Великое терпение, с которым относился ко мне главный редактор, придавало уверенности, что я на верном пути. Явдат Бахтиярович постоянно загружал меня работой, которая хоть и не «выплескивалась» на газетную полосу, но активно работала на престиж и авторитет газеты. Явдат Бахтиярович гордился своими коллегами, берег их, был блистательным психотерапевтом, успокаивая амбиции таких непростых творческих личностей, которых он собрал в свою газету. Позже став руководителем большого творческого коллектива, я многое взял на «вооружение» из арсенала редактора Хусаинова.

И все же главным учителем, воспитателем, назидателем, как говорит мой внук, супервайзером, была и остается моя Мама. Уже много лет, как она ушла из жизни, а я все еще примеряю свои поступки на ее духовные установки. Никогда, как бы скромно мы ни жили, у нас, трех ее сыновей, не было повода обижаться на Маму. Все, что она могла, она делала для нас, своих мальчишек. Мама воспитывала нас не криком, не ремнем, она воспитывала нас любовью. Как-то, придя с работы, за ужином я пожаловался, как трудно стало жить, что друг оказался не друг и что нужно с ним разобраться. Мама слушала меня и грустнела.

– Сынок, сказала она, – если ты хочешь быть сильным, нужно будь добрым.

Позже, когда я стал работать в театре, где эмоции часто переливались через край и берега доброты и терпения становились неразличимы, я говорил себе словами Мамы:

– Ты же сам выбрал эту работу. Это твой крест, терпи, Слава, терпи.

И терпел, и прощал, и любил. А как по-другому служить в театре?

Сколько я почерпнул знаний и художественных «установок» в Институте искусств! Какие замечательные, незабываемые были у меня педагоги! Когда я пришел на курс, мне уже шел тридцать четвертый год. Со многими педагогами у меня были взрослые деловые отношения. Но мне очень быстро удалось выстроить ровные отношения с однокурсниками. Месяца через два перешел с молодежью на «ты». Художественным руководителем нашего курса был заслуженный деятель искусств России Габдулла Габдрахманович Гилязев, великой доброты и терпения педагог. Это был человек, совместивший в себе московскую театральную школу и менталитет башкирской культуры. Он прекрасно ставил русскую классику в драмтеатре, где многие годы был главным режиссером, и терпеливо возился со студенческими спектаклями в учебном театре. Никогда не забыть энциклопедиста Павла Романовича Мельниченко, умницу и красавицу Софию Гильмановну Кусимову, любимца нашего курса, трудоголика, педагога по актерскому мастерству Рафаэля Аюпова, героиню моих юношеских театральных впечатлений Тамару Шагитовну Худайбердину – известную балерину, преподававшую сценическое движение. И, конечно, яркие воспоминания у меня о ректоре уфимского Института искусств народном артисте СССР Загире Гариповиче Исмагилове. Он был не только выдающимся композитором, но и великим организатором, это он «родил» идею создания высшей школы профессионального искусства. Это он вырвал для института одно из лучших зданий города, построенное в 1856 году для уфимского дворянского собрания, это он по крупицам собирал в свой институт лучших педагогов из Москвы, Ленинграда, Казани и других городов.

 

***

…Дней через десять после того, как я приступил к работе в Республиканском русском драматическом театре, всех директоров отправили в город Куйбышев на семинар, который проводился Союзом театральных деятелей СССР. Старшим в нашей команде был назначен аксакал башкирского театрального директорского корпуса Наджет Минигалеевич Аюханов. Уже немолодой человек, с большим опытом руководящей работы. Весь его облик был театрально недоступный – высокий, степенный, седой, в роскошном костюме – выдавал выпускника Ленинградской балетной школы довоенной поры. Одним словом, настоящий аристократ: нетороплив, немногословен, но если говорил, то значимо. Я попросил его взять меня к себе в купе и всю дорогу «доставал» старика вопросами. Сюжет, мучивший меня – «первоклассника», был такой:

– Наджет Минигалеевич, вот вы давно работаете директором, скажите, кто главный в театре: директор или главный режиссер?

Аюханов посмотрел на меня с нескрываемым удивлением, даже с иронией.

– Думаю, главный в театре все же артист. Поработаешь годик, если выстоишь, сам поймешь.

Легли отдыхать. Утром позавтракали, собрались на выход. Наджет Минигалеевич говорит:

– Ты вчера спрашивал, кто в театре главный. Я тебе так скажу. Главный в театре тот, кто умнее.

Помолчал, потом добавил:

– Вот режиссер нашего театра Владимир Штейн поставил замечательный спектакль «Белый пароход», значит, он главный. Но нашел его и пригласил в театр, безработного москвича, с репутацией капризного, сложного человека, я. Значит, главный – я. Понял?

…Я проработал в театре уже года два. Был сильно увлечен работой. На большом совещании, проходившем в Саратове, меня попросили выступить. Знаете, когда молодой человек получает водительские права, то ему кажется, что он лучший в мире водитель. У новичков часто бывает завышенная самооценка, и я не избежал подобного чувства: выступил эмоционально, хвастливо. В перерыве ко мне подошел незнакомый «кавказской внешности» человек, толкнул в плечо и хриплым голосом сказал:

– Как ты похож на молодого Дадамяна.

Дал мне свою визитку, весело пробурчал: «Позвони мне, позвони». И ушел. На красивой бумажке было написано: «Геннадий Григорьевич Дадамян, профессор ГИТИСа, научный руководитель Высшей школы деятелей сценического искусства».

Я знал этого человека по учебникам, публикациям в периодике, но представлял его как огромную «глыбу», недоступную и великую. Звонить я не стал, просто подошел, сел рядом и сказал: «Возьмите меня в свою школу!» Дадамян ответил: «Будешь в Москве, приходи ко мне домой, поговорим. Вступительные экзамены через месяц».

Среди поступивших было шестнадцать директоров театров, один региональный министр, один живущий в Германии и увлеченный театром химик и один певец, заслуженный артист РСФСР. Неплохая компания. Мне удалось уговорить Геннадия Григорьевича сделать русский театр в Уфе экспериментальной площадкой, где апробировались многие наработки его научной школы. Частыми гостями нашего театра стали известные деятели театральной науки: проректор ЛГИТМиКа, профессор Елена Александровна Левшина, профессор-социолог Виталий Николаевич Дмитриевский, заслуженный деятель искусств России, главный редактор журнала «Театральная жизнь» Олег Иванович Пивоваров, легендарный директор московского Дома актера Маргарита Александровна Эскина, конечно, сам профессор Геннадий Дадамян и многие другие «мозги профессии». Четверть века дружбы с выдающимися учеными, необыкновенно мудрыми и щедрыми специалистами сформировало во мне не только увлечение театром, но и подготовило, простите за нескромность, квалифицированного театрального менеджера.

Со временем я понял, что природа с рождения дает нам предпосылки к творчеству, кому больше, кому меньше. Все остальное: изучение опыта предшественников, коллег, трудолюбие, характер, увлеченность. Вообще не нужно изобретать велосипед, нужно на нем ездить, и тогда естественным образом создается новый вид транспорта.

 

***

Сейчас я уже не помню, сколько министров культуры я пережил за годы работы в театрах. Не то шесть, не то семь, они менялись каждые два года, а некоторые входили в министерский кабинет по второму разу. Но самое яркое впечатление в моей памяти оставил Салават Хурматович Аминев. Не то что бы он был крупным знатоком искусства, но то, что он понимал в доверенном ему деле – несомненно. Когда Аминев был переведен в аппарат Президента, министром стал Талгат Нигматулович Сагитов. Он был в отличие от всех других министров серьезным культурологом, хорошо разбирался во многих вопросах искусства и культуры, но менеджером был «нейтральным», хозяйственная работа его не увлекала. А вот Салават Хурматович, хоть и ходил на спектакли, концерты, выставки, но, могу предположить, в творческом процессе не шибко разбирался, да и не претендовал на это. Зато Аминев обладал мощной интуицией, угадывал, примечал талантливых людей, и, самое главное, он слышал голос художника. Те, кто по старой привычке ждал помощи, не проявлял деловой хватки, не мог взять ответственность на себя, с ним сработаться не могли. В нем была заметная невооруженным взглядом энергетика победителя. Возможно, поэтому многие доверяли ему свою судьбу. Но, как всегда, рядом оказывались, хоть и в ничтожном количестве, завистники, «писатели», шептуны.

Самый выдающийся подвиг Аминева-министра заключался в том, что ему удалось убедить президента Муртазу Рахимова и Госсобрание утвердить финансирование культуры в размере 3 % ВВП, в то время как в России большинство регионов имели 1,5–2 %. Это позволило стабилизировать экономическую ситуацию отрасли и заложить фундамент благополучия на многие годы вперед. В самое трудное время, когда в стране месяцами не платили зарплату, театры Уфы жили нормально. Кроме того, при Аминеве открывались новые театры, ремонтировались старые, резко улучшалась материальная база отрасли. Он был доступен для диалога, мог выслушать, поддержать не только по службе, но и по делам личным.

Пишу хвалебную оду Аминеву и ловлю себя на том, что мои отношения с ним были не такими уж безоблачными. Мне крепко от него доставалось, но и я не лишал себя удовольствия и мог высказать ему свою точку зрения. Аминев был государственником, он много работал, добивался результатов. Мы, его подчиненные, смотрели на него и понимали, что он своей работой, отношением к делу, как бы говорил нам: «Смотри и делай, как я». Работа с Салаватом Хурматовичем была хорошей школой управления и большим опытом политических отношений в области культуры. Хочет Салават Аминев слышать это или нет, должен признаться, что во многих делах я пытался его копировать и, безусловно, он был моим наставником.

 

…В театре отмечали свой праздник работники сельского хозяйства. Гости еще только собирались. По долгу службы пробегаю по закоулкам театра – последний обход хозяйства. Вдруг мне навстречу в фойе второго этажа «выплывает» знакомая фигура Мидхата Закировича Шакирова – бывшего первого секретаря Башкирского обкома КПСС. Сейчас Мидхату Закировичу больше восьмидесяти, он уже давно пенсионер. Но по-прежнему строен, красиво одет, и походка у него молодого человека. Рукопожатие у пенсионера по-прежнему крепкое, уверенное, я бы сказал, незабываемое.

Мидхат Закирович смотрит мне в глаза, и, как раньше, от этого твердого, жесткого взгляда я чувствую себя несколько неуверенно, как будто пришел к нему в кабинет с отчетом о проделанной работе. Держа мою ладошку в своей крепкой руке, он говорит:

– Я рад, что мы в тебе не ошиблись.

Сказав это, он, не дав мне промолвить и слова благодарности, отпустил мою руку, отвернулся и уверенной походкой ушел.

«Надо же, – подумал я, – он и сейчас Первый».

Сразу всплыли воспоминания о первой встрече с Мидхатом Закировичем. Он работал тогда первым секретарем Уфимского горкома партии, этажом ниже располагался горком комсомола. Юрий Поройков, лидер уфимской молодежи, приметил меня с фотоаппаратом на каком-то митинге и привлек к сотрудничеству. Мы сидели у него в кабинете, когда неожиданно вошел Мидхат Закирович:

– Что это в горкоме комсомола тишина, ни одного посетителя?

– Сегодня действительно тихо, а вчера народу было не пройти.

– Запомни, Юрий, если в горком комсомола молодежь не ходит, значит, ты не нужен.

Все притихли, а первый секретарь горкома партии вынес свой вердикт тихо, сдержанно и ушел.

– Слышали? – спросил Поройков. – Если к нам не будет ходить молодежь, нас закроют.

Одна из последних встреч с Мидхатом Закировичем у меня состоялась в мае 1987-го. Уже была опубликована в газете «Правда» статья Владимира Прокушева «Преследование прекратить…». В театре было назначено торжественное собрание, посвященное годовщине Победы в Великой Отечественной войне. Обычно Шакиров приезжал на мероприятия минут за 10 до начала. В этот раз его лимузин «причалил» к служебному подъезду за полчаса. Я встретил его, мы обменялись рукопожатиями, и я почувствовал, что его «железная» рука стала теплее и мягче. Ни охраны, ни традиционной свиты, лишь яркое солнце проводило нас в тень мраморного фойе театра.

– Покажи мне свое хозяйство, – попросил Шакиров.

Мы прошли через еще пустой зрительный зал, вышли в ухоженный вестибюль, спустились в театральный буфет, остановились у огромного аквариума. Мидхат Закирович неторопливо рассматривал идиллическую картинку игры декоративных ярких рыбок.

– Принеси мне стул.

Он сел, и я увидел красивого стареющего вождя. Театр наполнялся публикой. Вдруг вижу, у огромного круглого стола, заменяющего барную стойку, появились два журналиста, в одном из них я сразу узнал собкора «Правды», автора критической статьи о положении дел в башкирской партийной организации. Увидев Шакирова, он робко повернулся спиной, делая вид, будто не замечает его. Мидхат Закирович, заметив это, попросил меня пригласить журналиста к нему. Прокушев подошел, Шакиров, как всегда, тихо сказал: «Не бойся, давай поговорим».

Я отошел в сторонку и наблюдал, как этот сильный, мудрый человек страдал от собственной гордыни, как тяжело давался ему этот тихий, мирный разговор...