Все новости
Проза
20 Августа 2020, 15:34

№8.2020. Камиль Зиганшин. Хождение к Студёному морю. Третья книга летописи «Золото Алдана». Продолжение. Начало в № 7

Камиль ЗиганшинХОЖДЕНИЕ НА СТУДЁНОЕ МОРЕ (ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА»)

Камиль Зиганшин
ХОЖДЕНИЕ НА СТУДЁНОЕ МОРЕ
(ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА»)
УСТЬЕ АЛДАНА
Скорость на лодке была в разы меньше, чем на буксире. Зато в тишине, не нарушаемой рокотом двигателя, сплавщики в течение дня видели намного больше зверья. Чаще всего это были горбоносые сохатые. Спасаясь от кровососов, они обычно стояли в воде по самую шею. У некоторых лопаты рогов были такие большие, что голову животного от тяжести водило из стороны в сторону. Когда слепни облепляли и морду, они окунали её в воду. Иные, подёргивая шкурой, бродили по отмелям, пощипывая сочную траву. Самые любопытные, поглядывая на проплывавших людей, подпускали метров на тридцать. Более осторожные, завидев лодку, сразу убегали своей характерной размашистой рысью, гордо вскинув голову.
Встречались и медведи. Однажды путешественники чуть не прослезились от умиления, наблюдая, как пестун моет сеголетка. Плеснёт на него водой и елозит лапой то по туловищу, то по морде.
А как-то, проплывая рядом с берегом, услышали ворчание, перешедшее вскоре в частое сопение. Сквозь сито жидкого ивняка проступали бурые силуэты. Это развлекались медведь с медведицей. Заметив людей, хозяин тайги поспешил скрыться в кустах – застеснялся.
После полудня обычно устраивали чаёвку – самый приятный момент в пути. Пристав к берегу, собирали выбеленный солнцем сушняк, разводили костер и заваривали из трав чай. Во время одной из таких чаёвок к плеску набегавших на берег волн добавилось шлёпанье лап по воде. Обернувшись, увидели выходящего из-за груды плавника округлившегося от жира мишку. Корней на всякий случай взвёл курок. Услышав металлический щелчок, зверь тут же развернулся и опрометью кинулся наутёк. Похоже, имел горький опыт встречи с охотниками.
Чем ближе к устью, тем размашистее пойма Алдана. Да и сама река в ширину уже не менее километра. Горы отступили – с обеих сторон равнинная тайга с округлыми луговинами аласов. Русло всё чаще разбивалось на протоки с множеством лесистых островов. Над ними неподвижно «висели» копчики. Они, часто трепеща крыльями, терпеливо высматривали добычу.
Поскольку течение на фарватере поживее, чтобы не сойти с него, придерживались речных знаков.
На берегах замаячили туповерхие балаганы, обложенные понизу дёрном. Что странно – возле них ни людей, ни скотины.
В один из дней ветер принёс запах дыма. Спустя некоторое время к нему примешался ни с чем не сравнимый конский душок. Вскоре показались и сами пасущиеся на разнотравье табуны низкорослых якутских лошадок. Они были совсем дикие и при приближении лодки сразу убегали, подгоняемые тревожным ржанием жеребца. На деревьях чёрными гроздьями восседали краснобровые тетерева-косачи. Эти на лодку не обращали внимания.
В заливчике несколько обшитых берестой лодчонок, а на высоком яру с десяток балаганов, дымокуры из лошадиного и коровьего помёта. Возле них понуро толпились косматые лошади в основном белой масти. Мотая головами, они шумно отфыркивались от слепней, пытающихся напиться крови, и оводов, откладывающих под кожу яйца. Животные нервным, резким подёргиванием шкуры сгоняли их.
Сплавщики подгребли к косе из плотно спрессованного галечника. Лодка со скрежетом заползла на него. Появление бородачей вызвало в становище оживление. Посмотреть на прибывших вышло почти всё мужское население наслега: широколицые, с приплюснутыми носами, узкоглазые, пустобородые якуты[1]. Большинство в броднях – мягких ровдужных сапогах, подвязанных узкими ремешками чуть ниже колена. Поверх рубах – заячьи жилетки. На головах – ситцевые платки, завязанные сзади так, чтобы закрывались от комаров и мошкары уши и шея. Женщины и детишки лишь с любопытством выглядывали из приоткрытых дверей и окошек.
Под кедром на чурбане, застеленном коровьей шкурой, сидел, полуприкрыв глаза и покачиваясь, пожилой якут – глава наслежного совета. Чуть в стороне – коновязный столб. Рядом три осёдланных упитанных мерина. На земле свежие колобки помёта. Эти стоят спокойно, словно им дела нет до кровососов. Их и в самом деле возле них было совсем мало.
Продублённое солнцем и ветрами лицо якута с резко обозначенными скулами испещрено морщинами. Жесты сдержанные, уверенные. На голове густая, ещё совсем чёрная шевелюра (якуты долго не седеют). В зубах короткая носогрейка[2], на поясе сумочка с огнивом и табаком. Попыхивая трубкой, он внимательно разглядывал сквозь прорези глаз приближающихся людей, изредка отмахиваясь веткой от оводов. Всё в его облике говорило о том, что он здесь главный.
Когда скитники подошли, якут встал:
– Дорова! Пришли! Как имя?
– Я Корней, он Николай. А ваше?
– Фрол. Я тут старший. Пошли кумыс пить, копсе[3] говорить, – произнёс он с характерной для якутов медлительностью.
Корней впервые оказался в якутском селении и с интересом рассматривал их жилища. У каждой семьи два балагана (юрты): зимний и летний. По форме они напоминают усечённую пирамиду. Расположены рядом, дверь в дверь. Стены из наклонно стоящих стволов[4], обмазанных глиной, смешанной с конским навозом. Дверь тоже наклонная и утеплена шкурой. Корней про себя отметил: «Разумно, сама закрывается». Над входом «лопаты» сохатого либо ветвистые рога северного оленя. Чуть в стороне покрытый резьбой столб – коновязь. За балаганами в деревянных колодах с мочой дубятся шкуры.
***
Фрол завёл гостей в летнее жилище. По углам четыре вертикальных столба, связанных поверху венцом. К нему и прислонены почерневшие от копоти (особенно сильно у потолка) стволы, образующие стены. В двух местах прорублены оконца. В центре камелёк[5] – очаг, сложенный из крупных валунов с прямой трубой. В нём тлела пара сырых поленьев, от их углей в любой момент можно запалить огонь. Рядом в коробке кремень и трут.
Слева стол, над ним в полумраке иконка с ликом Христа Спасителя. Перекрестившись, они огляделись. По периметру вдоль стен широкие лавки из толстых плах, разделённые перегородками для постели. Вместо стульев приземистые чурки, отполированные до блеска штанами. На дощаном полу трое румянощёких мальцов играли с костями. Они были так поглощены этим занятием, что не обратили внимания на вошедших.
Неулыбчивая якутка в мужской шапке, с трубкой в зубах, выкраивавшая из конской шкуры подошвы для торбасов, прервала своё занятие и разлила в кружки кумыс[6], поставила два блюда. Одно с варёной рыбой, второе с калеными кедровыми орешками. Когда заплакал ребёнок, поспешила к зыбке, висевшей возле её рабочего места.
– Ешьте, ешьте! Это лиимбэ[7], – сказал хозяин, бросая в огонь жирный плавник, – сын принёс. Полз из протоки в реку. Дождь был.
Ели молча, соблюдали обычай: пока гости едят, расспрашивать не принято. Насытившись, вытерли руки полотенцем. Когда Корней с Николаем осушили кружки целебного напитка, хозяин придвинул гостям миску с орешками:
– Копсе говорите!
Корней знал, что доставлять в дом новости – долг каждого путника, и стал подробно рассказывать про доброго капитана буксира, про то, что научились ловить тайменя на блестящую железку и хотят доплыть до океана.
Фрол озадаченно захлопал глазами:
– Океан – это кто?
– Океан – это самое большое на Земле озеро. В него текут все реки.
Корней развернул карту.
– Это – река Алдан. Вот тут ваша деревня. Если плыть дальше, попадёшь в Лену.
– Лену знаю. Алдан туда течёт.
– А ещё дальше – океан. Он такой глубокий, что в нём утонет самая высокая гора.
– К его берегам, – подключился к разговору Николай, – весной, спасаясь
от гнуса и комарья, уходят на лето олени, а осенью они возвращаются в лес.
В тех краях бывает время, когда солнце прячется за горы. Делая круги по небу, светит и днём и ночью.
– Хорошо им. Всегда тепло. Всегда светло.
– Тепло только три месяца. Потом солнце уходит и наступает зима с долгой-долгой ночью.
– Ух ты! А люди там живут?
– Живут, но мало… Фрол, я первый раз вижу якутские балаганы. Можно ли посмотреть зимний? Мы-то круглый год живем в одной и той же избе.
– Пошли, покажу, – произнёс якут, не переставая щёлкать орешки.
Зимняя юрта была поменьше и лучше утеплена. Снаружи обмазана более толстым слоем смеси глины с навозом и обнесена высокой завалинкой. Внутри вдоль стен не лавки, а длинные канны, сложенные из камней, скреплённых глиной. Они подогреваются дымом очага. На этих тёплых лежаках зимой не страшны никакие морозы. Снаружи к юрте примыкает хотон – хлев для коров. (Якутским лошадкам хотоны не нужны: они до того привычны к холодам, что в тепле хиреют).
Утром, когда готовились к отплытию, из леса вышел небольшой караван. В слезящихся глазах передового мерина и всём его облике читалась обречённость – видимо, переход был крайне тяжёлым. Навьюченные лошади шли гуськом на расстоянии двух-трёх метров друг от друга. Связаны они были довольно необычно: задние «привязаны» к хвосту той, что идёт перед ней.
Глава семьи, невысокий якут с маленькими усиками на лоснящемся от пота лице, сидел в деревянном седле, обтянутом для мягкости войлоком. Под ним кожаный чепрак, чтобы не натиралась спина лошади. На боку пальма – увесистый нож с длинной деревянной ручкой. Сзади седла приторочен дорожный вьюк, в котором всё, что нужно в дороге. У идущей следом кобылы вьюки по бокам. За ней тянулись остальные лошади и семья племянника председателя наслега. После завершения главного у якутов праздника возрождения природы Ысыах[8] они ещё с полмесяца объезжали родственников жены.
ЛЕНА. «АРКТИКА» В ПЛЕНУ. ЗИМОВКА
От Хандыги до Лены доплыли за одиннадцать дней. Алдан в устье был столь полноводен и размашист, что казалось, не он, а Лена впадает в него. Широченная угрюмо-серая гладь устья сливалась с мрачными обложными тучами. На Лене острова пошли ещё чаще. Из глубины береговых зарослей доносился голос кукушки. Она вещала всё время, пока расстояние не заглушило её безостановочный счёт то ли годам, то ли дням. Корней усмотрел в этом добрый знак.
Раскидистые сосны начала теснить стройная даурская лиственница. По берегам всё те же неприхотливые берёзы, ивы, ольха. На прогалинах краснеет сочная, похожая на лесную малину, только намного крупней, княженика. Завидев её бросающиеся в глаза россыпи, сплавщики приставали и с удовольствием лакомились, набрав ягоду ещё и в дорогу. Если бы путникам довелось попробовать ананасы, то они согласились бы, что их вкусы схожи.
И вдруг совершенно фантастическая панорама – настоящая пустыня! По правому берегу широкая полоса дюн из чистейшего песка. Видеть это в северной тайге было чудно. А через часа два ещё один сюрприз – отрог, сплошь утыканный узкими кинжалами скал.
На Лене скорость сплава замедлилась. Особенно в тех местах, где русло разбивалось на множество рукавов. Вода в них текла до такой степени плавно, что натянутая гладь отражала берега почти без искажений. Когда начинал дуть встречный ветер, эта идиллия разрушалась, а путникам приходилось грести с большим усилием.
Яма, образовавшаяся за одним из лесистых островов, привлекла внимание Корнея: в многометровой глубине, смазанной завихрениями струй, угадывались чёрные тени.
– Может, поудим? Давненько не ели свежей рыбы, – предложил он.
– Я не против.
Сбросили один якорь с носа, другой с кормы. На них, как на растяжках, лодка замерла.
Не спеша двинулись по течению поплавки и потащили насадку. Потянулись минуты ожидания поклёвки – безмолвного сигнала из неведомого, таинственного мира. Когда леска вытягивалась на всю длину от удилища до поплавка, удильщики табанили наживку к лодке и снова отпускали на волю течения. Рыбаки в такие минуты погружались в особое состояние, при котором человек не хочет, вернее, не может думать ни о чём: всё внимание сосредоточено на поплавке – ему важно не прозевать тот чудесный, но краткий миг, когда требуется резко подсечь рыбу.
Несколько забросов, и рыбный пир обеспечен. Пока варили и хлебали уху, ожил ветер. Когда снялись с якоря и вышли на прямой участок реки, он и вовсе разыгрался не на шутку. Вода забурлявила, крупную зыбь сменили нешуточные волны. Лодка то зарывалась в них носом, то взлетала вверх. Чтобы укрыться от его пронизывающих порывов, надели суконные куртки. А ветер всё крепчал.
Разошедшиеся волны временами захлестывали в посудину. Пришлось пристать. Заварив чай, озябший Географ сунул в него на пару секунд для придания дымчатого аромата горящую берёзовую головёшку. Согревшись, долго бродили по мари, лакомясь кисло-сладкой с седоватым налётом голубикой. Здесь она была до того крупная и сочная, что никак не могли остановиться. Насытившись, наполнили ещё и котелки. Поскольку ветер и не думал стихать, решили тут и заночевать.
Забравшись в спальники, бородачи, пользуясь отсутствием кровососов, с интересом наблюдали за тем, как одинокая косматая туча, похожая на чудовище, раскрыв пасть, бесшумно подкралась к лимонному диску. Луна, блеснув напоследок, исчезла в сомкнувшихся челюстях, и сразу количество звёзд будто удвоилось.
– Звёзд нынче, что клюквы на болоте! Ого! Смотри! Смотри! Какая яркая падает! – воскликнул Корней, указывая на огненную полосу, прорезавшую небо.
– Это не звезда, это метеорит – небесный камень. Входя в плотные слои атмосферы, он раскаляется и сгорает. Лишь самые крупные достигают Земли. Вам наверняка попадалось в книгах упоминание о Тунгусском метеорите.
– Да, и не раз. Тогда от взрыва ночью стало светло как днём. Все деревья на десятки километров повалило.
– Вот, вот! Это как раз был несгоревший метеорит, только очень крупный.
В этот момент из глубины леса донёсся волчий вой.
– Мяса просит, – по-своему истолковал скитник.
Под утро ветер стих, и полчища оголодавших кровососов набросились на путников. Чуя рассвет, залепетала листва в кронах деревьев. Прогалы между туч серели: были те чудесные, неуловимые минуты, когда ночь переходит в утро. Выплывшее через полчаса солнце, коснувшись лучами вершины скальной гряды, стремительно отбирало у тьмы всё большее пространство. Лес постепенно заполнялся радостным щебетом птиц, время от времени перекрываемым пулемётными очередями дятлов.
Русло Лены здесь почти прямое и далеко просматривается. На торчащем из воды камне, не шевелясь и чуть сгорбившись, застыл медведь. Судя по всему, караулил рыбу на завтрак. Действительно, он вдруг гребанул по воде и выкинул на берег рыбину, блеснувшую в воздухе чешуёй.
По косе в поисках поживы бегали неутомимые кулички. На выбеленной солнцем валёжине размеренно покачивала хвостом хозяюшка-трясогузка.
Корней, собрав недогоревшие ветки, оживил костерок. Пламя, постреливая искрами, зализало покрытое сажей дно чайника.
Из мешка показалась взлохмаченная голова с измятым со сна лицом.
– Доброе утро, Никола!
– Вот не спится некоторым! – пробурчал тот, зябко ёжась.
– Покамест я занимаюсь стряпнёй, сходил бы рябцов на обед настрелял, – предложил Корней, протирая слезящиеся от привязчивого дыма глаза, – вон в распадке рассвистелись. Слышишь?
– Корней Елисеевич, вы меня извините, но в живность стрелять не буду. Зарёкся.
– Что так?
– Рука не поднимается. Понимаю, без мяса в тайге никак, но вы уж увольте – зарок Господу дал.
– Чего это вдруг?
– Да, было дело. Одноклассник позвал на охоту. Я прежде ни разу не ходил, не тянуло. А тут думаю, дай попробую. Идём рано утром по распадку. Туман ещё стоял. Он по правому склону, я по левому. Слышу тихий перестук: топ-тук, топ-тук. И тишина. Думал, показалось. И опять пробежка: топ-тук. Уже ближе. Пригляделся – олень. Голова гордо вскинута. Идёт прямо на меня. Сердце заколотилось. Поймал на мушку и выстрелил. Дым, ничего не видно. Не утерпел, побежал к нему. А он стоит и на меня в упор смотрит. Я опешил: почему не убегает? Пальнул ещё раз. Тут уж упал, а сам по-прежнему на меня глядит. Эх, лучше б я не видел эти огромные карие, как у моей мамы, глаза. В них было столько укора и недоумения, что я почувствовал физическую боль в сердце. Стало так стыдно, что готов был упасть перед ним на колени и просить прощение… С того дня ружьё даже в руки не брал. Так что, не серчайте... давайте лучше я буду кашеварить.
– Я тебя понимаю…
Закинув ружьё на плечо, Корней отправился в распадок.
Углубившись в чащу, обвешанную серыми прядями лишайника, услышал сиплый звук, похожий на стон. Поначалу не обратил на него внимания – решил, что показалось. Но когда он повторился, остановился, прислушиваясь. Точно! Кто-то стонет и до того жалобно, что скитник невольно направился в сторону, откуда доносился стон. Мягко ступая по опавшей хвое, Корней отводил рукой от лица густые колкие еловые лапы.
Ветер то приближал стон, то удалял. Кедровка, летя зигзагами сквозь лес, выкрикивала скрипучим голосом сигнал опасности. Не щадя себя, она старалась предупредить обитателей тайги о появлении человека.
В одном месте скитник заметил, что мох на валёжине содран. Пригляделся – вмятины от копыт, а сбоку медвежьи следы. Вокруг тишина, нарушаемая лишь всё отчётливей слышимым стоном. Даже мошка, казалось, роилась перед глазами беззвучно.
Пройдя ещё метров двадцать, Корней упёрся в подёрнутую ряской старицу. Посреди неё торчала причудливая коряга. Она вдруг зашевелилась и, издав сиплый звук, стала медленно поворачиваться. Только тут скитник сообразил, что это не коряга, а лосиные рога. Животное, пуча от ужаса глаза, уже почти целиком погрузилось в вязкую трясину. Жалко было сохатого, но помочь ему Корней не мог.
Расстроенный, даже не вспомнив о рябчиках, он вернулся в стан и рассказал Николаю о случившейся трагедии.
– Вот чудак, чего в топь-то полез? – удивился Географ.
– Похоже, не по своей воле. Судя по следам, медведь гнал. Вот и рванул напрямки.
***
Уже две недели, как путешественники плывут, мерно поскрипывая уключинами, по величественной Лене. Левый берег низкий, а правый – довольно высокий, местами почти отвесный. Тут хорошо потрудился камнетёс – ветер. По слоям каменистых обнажений, как по книге, можно было прочитать все геологические периоды этих мест. Особенно живописно смотрелись участки, украшенные известняковыми останцами. В одном месте их цепочка представляла собой вереницу слоистых колонн, испещрённых трещинами. Колонны эти были до того тонкими, что чудилось: дунет ветер – переломятся. С вершины одной из них взлетел беркут и, поймав восходящий воздушный поток, закружил, оживляя небесную пустоту над лодкой.
Погода баловала: все дни ни облачка. Правда, по ночам холодало так, что к утру трава покрывалась инеем. Вода в реке посветлела, остудилась.
За всё это время ни одно судно не обогнало их, а вот навстречу прошло толи пять, толи шесть. Выполнив северный завоз, они возвращались на зимовку в порта приписки.
– Поздновато мы вышли, – сокрушался Корней.
На одном из пароходов везли партию заключённых. Офицер прокричал с палубы: «Кто такие?»
– Рыбаки.
– Фамилия, имя?
– Кузовкин Корней Елисеевич.
– Стерхов Николай Александрович.
– Ты вроде с Нижнеянска?
– Да.
– А что на Яне рыба перевелась?
– Так у нас тайменей нет.
– Ну и как? Поймали?
– Пока нет. Видать, ещё не скатился.
Когда пароход поравнялся с ними, офицер разглядел лежащий рядом с Корнеем протез (гребли по очереди, и скитник, чтобы давать отдых культе, отстёгивал его).
– Так ты одноногий?
– Вроде того. Но рыбалке это не мешает.
Офицер ещё что-то прокричал, но пароход уже удалился, и сплавщики не поняли, что именно.
Весь вечер и всю ночь лил холодный дождь. Стало зябко и тоскливо. Вступала в права ненастная слезливая осень. Приунывшие путники отсиживались в палатке, слушая под завывание ветра, как барабанят по парусине тяжёлые капли. Зато теперь появилась возможность часами выковыривать орешки из набранных во время обеденных стоянок двух мешков кедровых шишек. Корней любил есть их не по одному, а сразу жменей – отец приучил.
Очистив от скорлупы полную кружку, съедал её содержимое в несколько забросов. Тщательно разжёвывая ядрышки, с наслаждением глотал сытную массу. После очередной порции неожиданно спросил:
– Николай, ты что больше любишь – осень или весну?
– Интересный вопрос… Каждая пора по-своему хороша. Осенью и весной даже настроение совершенно разное. Весна – надежда, обещание. Осень – спокойствие, грусть. Время, когда всё достигает пика зрелости. А «плачет» она, как мне кажется, оттого, что ей не хочется уступать место зиме.
– Но всё же тебе-то, что больше по душе?
– Пожалуй, весна.
– А мне осень. Я себя осенью даже чувствую по-другому, более счастливым, что ли.
Встали едва посерело небо. Позавтракали, упаковали вещи. Спустившись к реке, остолбенели: лодки не было. Поднявшаяся вода подмыла берег, и дерево, к которому она была привязана, унесло течением. Хорошо, что в ней ничего, кроме вёсел, не лежало.
– Вот это сюрприз: лапки к верху, мордой вниз! – присвистнул Николай.
– Слава Богу, с вечера не поленились, подняли всё наверх, – перекрестился Корней. – Если судов на север не будет, придётся искать оленных эвенков и договариваться с ними о переходе на Яну, а там уж на плоту.
– Не знай, не знай. Пока найдём эвенков, пока перевалим к Яне, она в горах уже встанет, – засомневался Николай. – В нашем положении самое разумное идти до первого селения и проситься на зимовку.
– Пожалуй, ты прав. С Яной я погорячился. Давай посмотрим, что тут поблизости у нас.
Корней развернул карту:
– Мы сейчас вот здесь. Скоро должно быть устье Ундюлюнг, а через километров семьдесят Харалах. Речки немалые, люди там наверняка живут.
На следующий день, взойдя на холм, путники увидели разбросанные в беспорядке избы. Судя по взъерошенным, гнущимся на ветру дымам, жилые. Ободрённые бородачи прибавили шаг. Благо тропа, идущая вдоль берега, становилась всё шире и нахоженней. Вскоре в воздухе стал различим дегтярный запах берёзовых дров.
Неожиданно сзади донёсся мощный гудок, следом второй.
– Неужели пароход?!
С надеждой обернувшись, путники ахнули – разве такое бывает?! Из-за поворота выворачивал, извергая из трубы чёрный дым, огромный сухогруз. На носу красовалась надпись «АРКТИКА». Палуба почти сплошь заставлена пиломатериалом, ящиками, бочками. (Как позже они узнали, сухогруз вёз по заявке «Дальстроя» лес, мазут в Усть-Янск и Русское Устье).
«Слава тебе, Господи! Услышал наши молитвы!» – произнёс потрясённый Корней.
Часто бася, судно обогнало путников и, сойдя с фарватера, направилось к пристани.
Мужики со всех ног бросились к берегу – такой шанс! Корней быстро бежать не мог, и Николай намного опередил его. Пока судно швартовалось, пока высаживали учительницу с детьми, пока выгружали пачки с учебниками и тетрадями для местной школы, он успел подбежать к судну в тот момент, когда прозвучала команда «Принять трап, отдать швартовые!».
– Товарищи, стойте! Стойте! Возьмите нас! У нас лодку унесло!
– Посторонних брать запрещено.
– Ребята, вы последняя надежда! Выручайте!
– Погоди, капитана спрошу.
– Кто тут с нами прокатиться хочет? – пророкотал рослый, с аккуратно стриженной бородкой мужчина в кителе с золочёными пуговицами.
– У нас лодку унесло. Возьмите, пожалуйста.
– Ба! Николай Александрович! Вы откуда?
– Петя?! Вот так встреча!
– Ребята, пропустите. Это мой учитель!
– Петя, я не один, с другом – вон он ковыляет. На протезе, не разгонишься.
– Фёдор, беги, возьми у деда рюкзак, видишь, совсем запыхался.
Через пять минут судно, отбив нос, вывернуло на фарватер.
Бородачей, проведя через лабиринт приятно пахнущих смолой пачек соснового бруса и железных бочек, разместили в свободном кормовом кубрике. Крохотное помещение с двухъярусной койкой, прикрученной к полу, тумбочкой, рундуками, столиком с иссечённой ножами клеёнкой им показалось царской палатой.
Сняв куртку, Корней достал из нагрудного кармана иконку и долго благодарил Святителя Николая за чудодеяние. Затем принялся отбивать Господу земные поклоны за оказанную милость.
После тихоходной лодки Корнею показалось, что «Арктика» летит. Сухогруз действительно шёл на максимальной скорости – капитан спешил. Надо было успеть до ледостава зайти в Яну, затем в Индигирку. Там разгрузиться, зазимовать, а в следующую навигацию идти во Владивосток.
В небе одна за другой с печальными, тоскливыми стонами тянулись на юг угловатые стаи журавлей. Капитан поглядывал на них с тревогой:
– Дружно пошли. Похоже, чуют морозы.
Характер растительности по берегам менялся. Макушки гор становились всё плешивей, а среди деревьев стала преобладать лиственница, уже тронутая желтизной. Менялась и сама Лена. Её ширина и мощь с каждым часом росли. Местами берега расходились так далеко, что деревья сливались в сплошную полосу.
На одном открытом всем ветрам взгорке чернела дремлющая в косых лучах вечернего солнца шатровая церковь с луковичной главкой. Подплыв ближе, разглядели рядом с ней несколько могильных срубиков с покосившимися крестами внутри. Очевидно, прежде тут было селение. Судя по могилам – староверов. Домов нет, а церковь всё стоит…
Призывая на обед, пробила рында. Все собрались в кают-компании. В буржуйке уютно потрескивали дрова. Кок разлил щи с тушёнкой и раздал по четыре галеты. Корней, перед тем как сесть за стол, чуть слышно прочитал молитву и трижды перекрестился.
– Товарищ Корней, вы на советском пароходе, ваши молитвы здесь недопустимы, – произнёс механик и посмотрел на капитана.
– Да, товарищ Корней, если вы не можете не молиться, молитесь у себя в кубрике, – поддержал тот.
***
Лес с каждым днём становился всё жиже. Иные склоны почти голые. Вода потемнела, в ней уже не было летней живости. Волны, вяло накатываясь на берег, оставляли после себя по утрам на камешках тонкий слой льда.
Капитан понимал, что дойти до Индигирки уже вряд ли удастся. Надо постараться добраться хотя бы до Усть-Янска. Поэтому двигатели работали на полную мощность.
Утром 13 сентября на горизонте появился и стал быстро приближаться, грозно разрастаясь, вал мрачных свинцовых туч. Солнце, словно олень на аркане, какое-то время билось среди них, но тучи поглотили его. Подгоняя эту армаду, засвистел ледяной кнут северного ветра, и на «Арктику» хлынули потоки града. Крупные горошины громко застучали по судну, заглушая голоса людей. За несколько минут палубу укрыло слоем ледяной крупы. Ходить стало трудно: ноги разъезжались в разные стороны.
Температура падала. Град сменился обильным снегопадом. В густой белой мути пропали очертания берегов и «Арктика» перешла на самый малый.
Более двух суток неистовствовала пурга. Снега навалило по колено. По Лене пошло льдистое сало. На третьи сутки прояснилось, снег прекратился, но мороз с каждым часом крепчал. Присыпанных снегом ледяных «блинов» становилось всё больше. Местами они соединялись в сплошные поля. Забереги ширились, а лента подвижного льда становилась всё уже.
Капитан да и вся команда понимали, что дальше ситуация будет только ухудшаться. Пётр Порфирьевич ворчал:
– Говорил, что не успеем дойти до ледостава. Так нет – приказали плыть…
– Что ж ты не убедил? Насколько помню, у тебя это всегда получалось, – удивился Николай Александрович.
– Да это я так, бурчу для порядка. Начальство тоже понять можно. Северянам на зиму позарез нужен уголь, мазут, стройматериалы. А судов не хватает. С голоду люди не помрут: рыба, оленина выручат, а котельную чем топить? Там же голая тундра, а иной дороги для завоза нет. Всё по Лене – она здесь дорога жизни.
Капитан запросил по рации разрешение на зимовку. В пароходстве знали, что Лена в устье встала, и дали согласие.
Зимовать в самом русле нельзя: весной, во время ледохода, льды сомнут, раздавят. Следовало искать глубокий затон. Судя по лоции, впереди по курсу ничего подходящего не было. Единственный пригодный прошли вчера. Капитан экстренно собрал команду и, разъяснив ситуацию, приказал разворачиваться.
Судно, осторожно раздвигая молодые льдины, повернуло назад. На исходе дня пробились в уже замёрзшую заводь, обрамлённую елями в белых ризах из навалившего снега. Прозвучала команда: «Стоп машина!» В тишине загрохотала цепь спускаемого якоря, и «Арктика» застыла на долгие восемь месяцев. В ту же ночь мороз спаял плывшие по реке ледяные поля в сплошной панцирь. Встали удачно: чуть ниже, справа, устье Бегюке. В её среднем течении, судя по карте, имеется селение Саханджа.
До острова Столб, за которым, собственно, и начинается гигантская дельта Лены, отсюда было ещё более двухсот километров.
Ночью Корнея разбудили глухие удары. Такие сильные, что судно вздрагивало. Он не сразу сообразил, что это по «Арктике» бьют резкие порывы ветра. Мелкий, как мука, снег проникал в кубрик сквозь невидимые глазу щёлочки у иллюминатора. Под ним уже образовался маленький сугробик. Определив рукой, откуда дует, он достал из котомки свечку. Насухо протерев обшивку, размял воск и замазал им щёлочки. Ветер не только намёл снег, но и выстудил кубрик. Корнею с Географом пришлось надеть всё тёплое, что у них было.
Призывая экипаж в кают-компанию, забила рында. В ней, благодаря соседству с камбузом, было тепло. Когда все собрались, капитан попросил внимания:
– Товарищи, до вскрытия реки и возобновления навигации в лучшем случае восемь месяцев. Исходя из наличия мазута, необходимого, чтобы весной дойти до Тикси, мы можем отапливать лишь кают-компанию. Запасов продовольствия хватит на три месяца. Поэтому часть экипажа придётся эвакуировать. Остающимся на зимовку переселяться сюда.
– Товарищ капитан, а кого оставляете?
– Останутся те, без кого весной сложно будет дойти до Тикси. Это в обязательном порядке механик, моторист, боцман, радист и два матроса.
– А я? – заволновался кок.
– Вы тоже домой. Готовить будем по очереди.
– Пётр, а как с нами?
– Николай Александрович, извините, но вас отправить не могу. На сухогрузы запрещено брать пассажиров. Если в пароходстве узнают, что я взял посторонних, у меня будут большие неприятности.
– Так мы только рады и готовы выполнять любую работу. Корней Елисеевич, к тому же эвенкийский язык знает – это тоже может пригодиться.
– Вот и прекрасно!
В тот же день в Якутск начальнику Ленского пароходства ушла радиограмма с просьбой эвакуировать девять человек и доставить для зимовки остающимся две буржуйки, валенки, триста свечей, три лампы и тридцать литров керосина к ним. В дополнение к имеющимся запасам продовольствия два мешка муки, пару ящиков макарон, дрожжи, мешок сахара, соль, сушёный лук, чеснок, сухое молоко, яичный порошок.
Вечером поступил ответ: «Прошу подготовить посадочную полосу. Запрашиваемый груз доставим. Подлежащим эвакуации быть готовыми. Асхат Ильясов».
«О готовности посадочной полосы сообщим. Пётр Мартынов» – радировал капитан.
Переждав очередную пургу, команда отправилась готовить полосу для самолёта. На реке подобрали сравнительно прямой и ровный участок. Пурга оказалась благом: засыпала и уплотнила снег в ямах и трещинах. Нужно было только убрать два поперечных ропака[9] и выровнять бугры. Вооружившись пилами, топорами, ломами, принялись за работу.
На следующий день мороз ударил так, что пароход сплошь укутало искрящейся на солнце бахромой. Казалось, будто надстройки, поручни, трубу, мачту, антенну – всё выкрасили белой краской. Иней продолжал нарастать и к полудню стал раза в два толще.
Несмотря на стужу (сейчас она была только на пользу), люди кололи лёд, засыпали снегом образовавшиеся выбоины, оттаскивали обломки в сторону. На третий день полоса была готова к приёму самолёта, но капитан решил подстраховаться. В очередной сеанс отстучали: «Готовы. Ждём через два дня».
Когда поступило подтверждение о вылете, посыпали полосу угольной пылью и, вглядываясь в синеву неба, столпились на её краю. Донёсся чуть слышный рокот двигателя, но самого самолёта ещё не видно. Наконец, проступила чёрная точка. Она стремительно росла. Самолёт из-за спаренных крыльев напоминал стрекозу. Совершив над полосой два контрольных круга, «Аннушка», выставив, словно пеликан, перед собой лыжи, приземлилась и, профырчав, замерла.
Как только последний человек поднялся в самолёт, тот развернулся и, с рёвом набирая скорость, взмыл в небесную синь. Разгрузка-погрузка прошла так стремительно (метеосводка обещала усиление ветра), что второпях забыли передать пакет с письмами для родных от тех, кто остался зимовать.
В дополнение к запрошенному получили свежий хлеб, бобины с киноплёнкой и последние газеты.
На следующий день дежуривший по камбузу моторист Ваня подошёл к Петру Порфирьевичу с банкой в руках. Вид у него был крайне озадаченный.
– Товарищ капитан, тут такое дело… На обед боцман отписал мне две банки тушёнки. В старой коробке оставалась одна, и я вскрыл новую, с надписью «Свинина тушёная». А там вот это, – моторист протянул банку с голубенькой этикеткой «Молоко сгущённое цельное». – Открыл вторую – там тоже самое. Остальные не стал вскрывать, пойдёмте вместе смотреть.
Пётр Порфиревич позвал боцмана. Зайдя в кладовку, они просмотрели все коробки. Тушёнка была только в одной.
За ужином капитан «обрадовал» команду:
– Мужики, выяснилось, что у нас практически нет мяса. В коробках с надписью «Тушёнка» почти везде сгущённое молоко. А без мяса пережить зиму сложновато. Надо что-то придумать. Какие у кого предложения?
– Давайте прорубим лунки и будем рыбу ловить.
– А чем? Сетей-то у нас нет.
– На удочку.
– Ага, полдня лёд долбить ради трёх хвостов, – хмыкнул механик.
– В тайге зверьё должно быть. Буду охотиться, что-нибудь всяко добуду, – подал голос Корней.
– Товарищи, ничего не надо исключать. Ни рыбалку, ни охоту. Один три хвоста, другой три хвоста – глядишь, на всех хватит. Не забывайте: впереди долгая зимовка. А на вас, Корней Елисеевич, у меня особая надежда.
Не откладывая дело в долгий ящик, скитник в тот же день расщепил клиньями полутораметровую лиственницу на широкие плашки. На следующий обтесал их, распарил, загнул носки, из двух ремней изготовил крепление. Лыжи получились довольно крепкие, только немного тяжеловаты. Ещё бы окамусовать, да пока нечем.
В первый же выход Корней подстрелил глухаря. Все обрадовались – живём! Но последующие вылазки оказались пустыми, хотя Корней каждый раз забирался всё дальше и дальше. Дело было не в охотничьем фарте, а в полном отсутствии следов.
«Где же олени? – ломал голову скитник, – видимо, откочевали из-за обилия снега».
– Дядя Корней, надо идти в Саханджу, к эвенкам[10]. Тамошние места богаты ягельником, а снега выпадает мало. На зиму все эвенки туда съезжаются. Это в среднем течении Бегюке, – посоветовал моторист Ваня, – у них стада большие, можно оленины выменять.
– Сколько туда ходу? – оживился Корней.
– Дня два, – подумав, добавил, – может, три.
– Товарищ капитан, думаю, стоит пойти. Эвенкийский я знаю, договорюсь.
– А нога не подведёт?
– Не беспокойтесь, я ж на лыжах.
– Хорошо. Только с тобой ещё двое пойдут, и надо будет пару волокуш из жести сделать.
– Не нужны ни люди, ни волокуши. Как узнают, что у нас спирт есть, сами всё привезут, – вмешался в разговор Географ.
– Уверен?
– Гарантирую.
– Отлично! Я подготовлю список, что можем предложить в обмен. Желательно и меховой одежды у них раздобыть. Наши бушлаты всё же холодноваты для здешней зимы.
– Это вряд ли, если только старую, поношенную. Свою не отдадут, а новую шить долго.
– Ну хотя бы два комплекта для уличных работ.
***
На второй день пути снега стало поменьше, и сразу запестрели следы зайцев, лунки от спален белых куропаток. Под кустами и сухими метелками растений причудливая топанина крестообразных следочков – места их кормёжки. Одна большая стая – не меньше тридцати – заслышав скрип снега, с оглушительным треском выпорхнула, покрыв прогалину султанчиками «взрывов», и унеслась белыми хлопьями прочь.
Ветер тем временем пробил в сплошной пелене облаков окно, и солнечные лучи зажгли голые макушки лиственниц, словно свечи в храме. Озябшие клёсты сразу весело затенькали.
Вскоре цепкий взгляд Корнея стал отмечать на сосёнках обкусанные вершинки – глухариные столовые. Под ними рыжеватые колбаски помёта. Нижние ветки в снегу, а на макушках его нет: тяжёлые птицы стряхнули. А вон и сами краснобровые, иссиня-чёрные петухи бродят.
Впереди появились путанные наброды оленей… На них кое-где бурые орешки.
Корней размял пальцами один. «Ого! Совсем свежий, даже не застыл! Потороплю-ка».
Следы вели в ольховник. Вон и табунок. Одни копытят ягель, другие отдыхают в промятых ямках-лёжках. Судя по размерам, не домашние, те помельче. Рядом крутятся песцы: они пользуются тем, что олени, разгребая снег, облегчают им доступ к леммингам.
Стоявшая тишина и предательский скрип снега под лыжами помешали охоте. Чуткий вожак, хоркнув, бросился в глубину леса, увлекая за собой важенок. Теперь преследовать бессмысленно – не подпустят.
По берегам Бегюке заячьих следов особенно много. Их тропки исполосовали пойму и протоки вдоль и поперёк. Попадались чуть ли не утрамбованные «дороги».
Полной неожиданностью для Корнея стало появление медвежьих следов. Они тянулись из-под елового выворотня. Упавшее дерево вырвало мускулистыми корнями большой пласт земли, и косолапый приспособил сложившийся шалашиком пласт под берлогу.
Опустившись на колени, путник заглянул во внутренность медвежьего жилища. Оно имело шарообразную форму и было на удивление маленьким. Сухо, только в одном месте небольшой ледяной натёк. Открытые боковины заложены ворохами сучьев, веток и завалены снегом. Похоже, и косолапого зима застала врасплох: не успев накопить достаточно жира, ушёл искать, чем бы ещё подкрепиться.
Встреча с голодным зверем ничего хорошего не сулила, но стремление обеспечить команду мясом пересилило здравый смысл. Корней осторожно заскользил вдоль следов, шедших прямо по оленьим.
Взрыхлённый, обрызганный кровью снег посреди лога и приглаженный, в алых пятнах жёлоб, ведущий в буреломную чащу, поведал о том, что медведю удалось завалить одного из согжоев. Скрытно к зверю не подойти, а риск велик. Корней не стал испытывать судьбу – повернул обратно.
Долина, образованная проползшим в давние времена ледником, сужалась и вскоре превратилась в тесное ущелье, в котором Корнея встретили гигантские фигуры выветривания. Стоят словно стражи. С них красиво осыпается гонимый ветром снег. Казалось, это стекают молочные ручейки. Дальше ущелье расходилось, образуя просторный, защищённый от ветров цирк.
«Подходящее место для становища? Может, это и есть Саханджа?» – подумал скитник и направил лыжи к проступавшей за стволами лиственниц поляне. Оттуда доносилось позвякивание колокольчика. Вскоре показались торчащие из снега кресты. Возле одного имитация чума из трёх жердей. На нём рога, цветные тряпочки и колокольчик. Он-то и позвякивал на ветру. Из снега торчали обломки нарт[11].
«Стойбище где-то рядом!» – обрадовался Корней.
Пройдя ещё с полкилометра, он оказался в горелом лесу. Чёрные стволы стояли, сиротливо растопырив обугленные ветви. Между ними – каркасы чумов. Тоже обугленных. От всего этого исходил ещё не выветрившийся запах гари. Пусто, мёртво вокруг. Лишь ворон оглашает промороженное пространство мрачным «Ка-аа! Ка-аа!».
Судя по всему, здесь ещё до снега пронёсся огненный смерч, и эвенки покинули пожарище. Чтобы понять, куда они могли уйти, скитник, буксуя на голицах[12], с трудом взобрался на ближайшую сопку. На востоке просматривалась ещё одна, закрытая с трёх сторон горами котловина. Корнею даже показалось, что над ней поднимается дымок. «Скорей всего, туда перебрались», – решил он.
Въехал в котловину, когда короткий зимний день уже начал тускнеть. Повсюду видны оленьи следы, раскопы, овальные лёжки.
Ещё не видно чумов, а о том, что скоро стойбище, Корней догадался по полупрозрачному облачку от дыхания большого стада. Через некоторое время слух уловил и издаваемые оленями звуки: хорканье, похожее на храп, щёлканье копыт, стук рогов, колышущихся над шерстистой массой, словно оголённые ветви деревьев.
Заиндевевшие животные, чтобы согреться, сбились в плотную кучу и уморительно выплясывали на снегу. При этом крайние время от времени протискивались в центр стада, где заметно теплее.
Сквозь висевшее над ними облако пара виднелись верхушки чумов со скрещенными кончиками жердей. Поднимающийся из них дым мраморными столбами подпирал небосвод.
Обойдя стадо, Корней направился к тесно стоящим жилищам, обложенным понизу снегом – своего рода завалинка.
Несмотря на мороз, румянощёкая ребятня на улице. В меховых комбинезонах с капюшонами они напоминали медвежат. У самых маленьких рукава наглухо зашиты, чтобы снег не попадал. Дети с любопытством разглядывали пришельца. Они впервые видели такого большого бородатого человека.
Скитника тут же взяли в кольцо звонкоголосые собаки. На их лай из ближнего чума вышел, скрипнув снегом, пожилой полноватый эвенк в богато расшитой кухлянке, с дочерна загорелым, скуластым лицом, толстыми отвислыми губами. Глядя сквозь щёлочки глаз, он произнёс:
– Дорова! Пришёл! – и протянул Корнею руку, – Алдункан.
– Корней.
– Вижу, далеко ходи. Отдыхать надо. Чай пить, что видел, говорить.
Сказал он это с такой простодушной улыбкой, что сразу, несмотря на несколько отталкивающую внешность, расположил к себе.
Откинув оленью шкуру, заменяющую дверь, эвенк пропустил гостя вперёд. В чуме было до того дымно, что скитнику пришлось пригнуться: внизу дыма было меньше. На поперечинах коптились пластины мяса.
Прямо под дымовым отверстием – очаг-костёр, обложенный для сохранения тепла и предотвращения пожара речными валунами. Над ним горизонтальная жердь с чёрным от сажи чайником. В очаге чадили два толстых полена. На плоских камнях котелки разных размеров. Вдоль стен кожаные мешки, очевидно с провизией, свёрнутые постели, алюминиевая и берестяная посуда. В глубине громоздился меховой полог для сна.
В чуме было холодно. Алдункан что-то недовольно буркнул пожилой женщине в потёртой дошке и, положив на чуть тлеющие угли сучья, передвинул чайник к огню. Как только дрова запылали в полную силу, скопившийся дым на глазах стал вытягиваться из жилища через отверстие, где скрещивались жерди каркаса. В верхней части они были чёрными, а в нижней, отполированные до блеска спинами и руками – коричневыми.
Миловидная проворная девушка в ровдужных[13] шароварах поставила на низенький столик миски с ароматно пахнущим вяленым мясом, копчёными оленьими языками. Затем принесла охапку поленьев и скрылась в левой половине, частично прикрытой замызганным куском пёстрого ситца.
Корней, отодрав у очага намёрзшие сосульки с усов и бороды, сел на указанное хозяином почётное место, застеленное шкурой белого оленя, поджав под себя ноги, чем сразу расположил эвенка.
Когда покончили с угощением, Алдункан достал из матерчатого мешочка две полоски шкуры: одну подал Корнею, а второй вытер жир с губ и пальцев. Угощение завершилось чаем, настоянным на листьях и ягодах брусники. Что интересно, Алдункан пил не из кружки, а из блюдечка, держа его на кончиках пальцев. Было видно, что такой способ чаепития доставляет ему большое удовольствие.
Выпив то ли четыре, то ли пять кружек, эвенк откинулся на высокие подушки. Отдышавшись и оттерев пот со лба, вынул из расшитого голенища торбасов длинную костяную трубку, а из-за пазухи кисет. Набив дожелта прокуренным пальцем в обрезок латунной гильзы табак, прикурил от горящей веточки и с наслаждением затянулся:
– Хорошо, когда есть мясо и табак… Теперь говори, откуда и куда ведёт твоя тропа без оленей, без нарты? – произнёс он, выпуская дым колечками.
Едко запахло самосадом. Корнею это было крайне неприятно, но деваться некуда. А вот к кисловатому запаху выделанных шкур он притерпелся быстро.
– Я с Алдана. На пароходе шли на Индигирку. Из-за ранних морозов пришлось встать на зимовку неподалёку от устья вашей речки. Пришёл к вам по поручению капитана. Нам нужно мясо и меховая одежда, – проговорил он специально на эвенкийском, чем окончательно покорил Алдункана.
– Где по-нашему говорить учился?
– У меня мать эвенкийка. Я часто бывал в стойбище деда.
– Однако мало похож на нас, – эвенк пыхнул трубкой. – На что менять хочешь?
– Сахар есть, крупа есть, сгущёнка.
– Табак надо, пропадаю без него.
– На пароходе всё есть.
– А спирт есть?
– И спирт есть.
– Это хорошо, – сразу оживился Алдункан. При этом его лицо приняло блаженное выражение.
– Я должен крепко думать. Олень – наш вездеход. Олень – одежда, дом, постель, еда. Оленя нет – эвенк помирай. Олень большая работа.
– Знаю, знаю, – кивал Корней, наливая в кружку спирт, – помогал деду за стадом смотреть. От волков, росомах охранял, даже больных лечил.
– Хорошо твоему деду. Мне трудно: помогать некому. Дочь в улусе на почте. Сыновья в интернате. Зачем эвенку интернат? А им нравится. Не хотят в тайге жить. Хотят в интернате. Какая польза? Эвенку надо учиться читать следы зверей на снегу, а не на бумаге. Наша школа – тайга, а не интернат.
Разволновавшийся оленевод курил трубку за трубкой. В чуме слоился табачный дым.
– Кто после нас оленей смотри? – продолжал Алдункан. – Кто нарты делай? Кто шкура мягкий делай? Кто малица шей? Интернат этому не учит.
– Так не отдавайте детей в интернат. Мы вот не отдаём, сами учим.
– А нам улус говорит: такой закон. Не дашь – детей заберём.
Разговор прервал дружный лай собак. Послышались радостные крики и бряканье ботала. Алдункан с Корнеем вышли посмотреть, что происходит.
К стойбищу приближались, пощёлкивая копытами, олени. Впереди стада небольшой караван. Это ещё одна семья возвращалась с дальнего кочевья на зимовку. Глава семейства, облачённый в кухлянку, украшенную цветными вставками, восседал на крупном учуге[14] с достоинством коренного жителя Севера. За ним деловито вышагивал полненький, с ямочками на щеках и приплюснутым носиком мальчуган лет девяти. Своего оленя он вёл за поводной ремень. Ещё двое помладше сидели верхом. Четвёртый, совсем маленький, в люльке, притянутой ремнями к оленю, словно боковой вьюк. Сам малыш в меховом мешке[15]. Этого оленя ведёт мать.
Следом соединённые длинными сыромятными ремнями олени, навьюченные кожаными и брезентовыми сумами. В них весь хозяйственный скарб: постели, котлы, инструмент. В жёстких берестяных коробах то, что может разбиться. На грузовых нартах жерди из стволов молодых лиственниц – остов чума, нюки[16]. И дом, и скарб – всё с собой!
Уклад жизни кочевников не меняется с незапамятных времён. Их быт – пример оптимального хозяйства. В нём только самое необходимое для жизни. При этом не скажешь, что они в чём-то стеснены.
С оленя глава семейства не слез, а сполз: мышцы застыли от мороза и долгой езды. Какое-то время он, кряхтя, сгибал, разгибал спину, растирал колени. Размявшись, стянул меховые, на вязках рукавицы и занялся оленями. Ослабив застывшими пальцами подпругу, снимал спаренные вьюки и, ласково похлопав оленя по заиндевелому заду, отправлял его к стаду.
Чум собирали сообща. Очистив от снега площадку, составили шесты пирамидой, перехватили их сверху арканом и, протянув его конец в наветренную сторону, привязали к стволу лиственницы, чтобы чум не опрокинуло при сильном ветре. Готовый остов обложили внахлёст нюками и туго перетянули несколькими рядами верёвок. Малец старался не отставать от старших: распаковывал вместе с матерью и соседскими женщинами нюки и подносил их к каркасу. Корнею мальчуган напомнил его самого в детстве.
Через час коническое жилище было готово. Осталось развести огонь, прогреть нутро и установить меховой полог для сна. Этим занялись уже женщины, а мужчины собрались для общего чаепития и обмена новостями в чуме Алдункана: только в нём могли все разместиться.
Вновь прибывший жаловался:
– Геологи собак бросили. Они от голода много оленей давили. Олень собак не боится – близко подпускает.
– Стрелять надо было. Чего смотрел?
– Дел много, не успевал, – промычал тот с набитым ртом.
– Знаю твои дела. Главное, поесть, полежать.
– Хорошо, хорошо. Не ругайся.
Хозяйка уже несколько раз костяными щипчиками подправляла скрученные изо мха фитили жирников, а люди всё не расходились.
После очередной кружки чая Корней вышел до ветру.
Пройдя мимо оленей, усердно рыхливших копытами снежный покров, он с облегчением выпустил парящую струю. Две шедшие за ним важенки тут же обежали его и стали, тыкаясь волосатыми носами, жадно хватать пожелтевшие комочки. Только тут Корней сообразил, чего ради те сопровождали его. Как же он мог забыть! Ведь в юности сам много раз в стойбище деда подманивал оленей комком снега, политым солоноватой мочой, чтобы запрячь их.
Корнею хотелось подольше подышать свежим, без тошнотворного табачного дыма воздухом, но морозные иглы, впиваясь в лицо, заставили вернуться в тепло.
Опустошив очередной чайник, народ, наконец, стал разбредаться. Когда чум опустел, уставший Алдункан подсел к Корнею:
– Завтра моя очередь смотреть за стадом. Поможешь?
– С удовольствием.
Оленевод критически глянул на его суконную куртку:
– Замёрзнешь! Ладно, одену.
Утром, пока подбирали Корнею меховую одежду, совсем рассвело. Пошёл снег. Мохнатые снежинки кружили в воздухе, как бабочки: взлетали, опускались, гоняясь друг за дружкой.
Алдункан закинул на плечо берданку, подозвал свистом двух небольших остромордых лаек и, встав на окамусованные лыжи, зашагал, вспахивая рыхлый снег, в сторону белеющей мари. Рослому Корнею на голицах и в непривычной меховой одежде, чтобы не отстать, приходилось то и дело прибавлять шаг.
Олени копытили ягель не на мари, как предполагал Корней, а в ложбине, в двух километрах от стойбища.
– Алдункан, зачем так далеко пасёте? Марь ведь ближе.
– Ты своя башка думай. Тут скоро снега много будет. Как олень будет ягель брать? На мари всегда ветер – снега мало. Тогда там пасти будем.
Тучи расползлись, и на небе воцарило солнце. Золотистые лучи щедро полились на землю, зажигая падающий с небес иней. От пощёлкивания копыт оленей, неутомимо разгребавших снег, в ложбине стоял ровный гул.
– Хитрый немножко, – тихо засмеялся Алдункан, показывая на молодого оленя. – Сам не хочет копать. Ходит, ищет, где другие копали.
Быки паслись в стороне. Сбросив рога, они стали безоружны перед важенками. Те, пользуясь этим, подходили к упорно трудившемуся хору[17] и прогоняли его от только что разрытой лунки.
Корней обратил внимание, что несколько оленей заметно прихрамывают. После полудня один из них вдруг рухнул на землю.
– Копытка![18] Уже три пропало! Резать надо, – сокрушался Алдункан.
При осмотре быка скитник обнаружил в межкопытной щели гнойные выделения и глубокие язвы на венчике над копытом. На передних ногах уже обнажилась кость. Подобное заболевание ему было знакомо. Следовало срочно принимать меры, иначе заразится всё стадо.
– Алдункан, почему не лечите? Без оленей останетесь.
– Как лечить – не знаем. Раньше такой беда не было.
– Я вас научу. Это несложно.
Всех больных оленей перегнали в загон рядом со стойбищем. Землю в нём предварительно очистили от снега. Вооружившись ножом, скитник поочерёдно вскрывал опухоль, очищал поражённые места от гноя, удалял омертвевшие ткани. Подготовленные участки протирал тряпкой, смоченной спиртом. Всё это время вокруг Корнея вертелся малец, так впечатливший его при установке чума.
– Малыш, как тебя зовут?
– Я не малыш. Я Вова, – поправил он, не вынимая пальца изо рта. – Что это вы делаете?
– Видишь возле копыт язвы и гнойники? Если их не удалить, олень умрёт. Да ещё других заразит.
– Я тоже хочу оленей лечить. Научите меня?
– Смотри. Что непонятно – спрашивай.
Два дня скитник со старательным помощником каждые четыре часа обрабатывали ноги оленей коричневатым взваром из волокон, которые соскребали с внутренней стороны еловой коры. После чего накладывали дегтярную повязку. Когда язвы стали затягиваться, смазывали медвежьим жиром.
Пока Корней занимался оленями, Алдункан из рыбьей кожи сварил клей и окамусовал его лыжи. Поскольку лосиного камуса в стойбище ни у кого не было, эвенк использовал шкуры с голеней оленей. Теперь Корнею не страшны были самые крутые склоны: жёсткий волос камуса не позволит лыжам съехать назад.
На третий день после полудня загудела пурга. При сильных порывах чум начинал жалобно скрипеть. Ветер забрасывал через верхнее отверстие снег и загонял дым очага обратно в чум. Спасаясь от него, все поспешили забраться в меховой полог – самое важное и оберегаемое место в чуме. По сути, это большой, многоместный спальный мешок, натянутый на каркас прямоугольной формы метра два в ширину, три в длину и полтора в высоту. Прежде чем залезть в него, следовало тщательно стряхнуть с одежды приставший снег (снег для полога беда, он и без того насыщается влагой от дыхания людей).
Полог – единственное место, где всегда тепло. Конечно, тесновато и потолок низкий – не встанешь, зато можно раздеться до нижнего белья. Плохо то, что из-за малого объёма и отсутствия вентиляции в душной, спёртой атмосфере полога через пару часов становится тяжело дышать и кисло пахнет повлажневшими шкурами. Прерывистый сон плохо освежал.
Масляный светильник к утру из-за нехватки кислорода уже едва светит. Ещё одно неудобство – оленья шерсть лезет и прилипает к лицу и рукам. А в сильные морозы в нём не только спят, но и едят.
Освещается полог пламенем светильника – каменной плошки, заполненной жиром. Роль фитиля исполняет прядка из плотно скрученного мха, горящая тусклым, но ровным пламенем. Женщины так искусно заправляют светильники, что они совершенно не чадят и дают на удивление приличный жар.
Корнею в детстве приходилось спать в пологе у деда в стойбище. Тогда он не замечал присущих ему неудобств. Сейчас же дышал с трудом, явственно ощущая не только нехватку кислорода, но и высокую влажность, обволакивающую тело. Однако тут не до капризов, ведь альтернативы не было: в самом чуме, как только догорали дрова, становилось так же холодно, как и снаружи, разве что ветер не гулял.
Каждое утро женщины снимали полог с каркаса, выворачивали мехом наружу и выносили на мороз, где с силой колотили выбивалкой из оленьего рога до тех пор, пока из него не высыплются все кристаллики влаги.
Разошедшаяся к вечеру пурга всю ночь хлопала шкурами, пытаясь их сорвать, но плотно опоясывающие их ремни с тяжёлыми камнями на концах держали надёжно. Хрупкое с виду жилище лишь подрагивало, хотя порывы ветра бывали столь сильны, что порой казалось, чум вот-вот оторвёт от земли.
***
Открыв глаза, Корней услышал сквозь меховую стенку негромкий разговор, потрескивание горящих дров. Запахи, проникающие сквозь щель неплотно подвёрнутой шкуры, обещали вкусный завтрак. Скитник оделся и выполз из полога. Выпрямившись во весь рост, с наслаждением вдохнул полной грудью: воздух в чуме был свежей и суше.
Хозяйка хлопотала у очага: вылавливала из котла куски мяса и выкладывала их на деревянное блюдо. Корнею в знак уважения положила отдельно.
Рассевшись вокруг низенького столика, семья ждала, когда начнёт есть хозяин. Насытившись, вытерли руки обрезками шкуры и принялись за чай, заправленный Корнеевым гостинцем – сгущённым молоком.
– Алдункан, я больше не могу задерживаться: люди на пароходе голодают, – напомнил о цели своего приезда Корней. – Олени пошли на поправку. Надо будет ещё дня три обрабатывать копыта, но с этим справится Вова. Я завтра должен выехать. Сколько оленей можете дать?
– Восемь хватит?
– Думаю, достаточно. Рассчитаемся на судне.
Утром, пока эвенки грузили и обвязывали приготовленные туши, Алдункан, ловко метнув маут[19], поймал для Корнея крупного ездового быка.
Поскольку спинной хребет у оленей слабый, войлочное седло с двумя подушечками уложил прямо на лопатки. Бык, нервно фыркая, пугливо косил глаза на непривычно крупного седока, который безуспешно пытался перекинуть культю через седло. Поняв, что Корней не сумеет ехать верхом, Алдункан запряг для него в лёгкие ездовые нарты двух важенок с наполовину спиленными рогами – чтобы не цеплялись в лесу за ветки.
Одна из них была такая белая, что на фоне снега казалось, что это не олень, а три чёрные подвижные точки – нос и глаза. Себе же он приготовил место на грузовых нартах, запряжённых двумя парами мощных комолых быков.
Запрягают оленей просто: широкая ременная петля перекидывается через шею, пропускается между передними ногами и из-под брюха выходит к саням, где протягивается через поперечину к другому оленю. Если один заленится, другой оттянет ремень вперёд, ноги лодыря угодят под наезжающие нарты. В результате оба вынуждены тянуть с равным усилием.
Нарты здешних эвенков почти не отличались от алданских. Такие же широкие полозья, четыре пары стоек – копыльев, соединённых поперечинами из тальника (здесь копылья делают из оленьих рогов). Обязательная принадлежность нарт – прудило (остол), толстая метровая палка с железным наконечником. Им тормозят на спусках. В конструкции нарт нет ни одного гвоздя – все части соединены сыромятными ремешками. Благодаря этому она, скрипя на ходу всеми сочленениями, лишь изгибается, как змея, не рассыпаясь даже при сильных ударах.
Перед отъездом Алдункан с Корнеем зашли в чум. Ещё раз поели мясо, запивая его горячим бульоном. Перед тем как выйти, скитник подошёл к жене Алдункана и поблагодарил за гостеприимство. От непривычного внимания она смутилась и вдруг быстро-быстро перекрестила его.
Чтобы оленям легче было тронуть тяжело гружёные нарты, Алдункан приподнял передок и сел лишь, когда они сделали несколько шагов. Корней последовал его примеру, хотя в этом не было нужды: весь груз – это он сам и два комплекта старенькой меховой одежды для команды.
Чуть отъехав, эвенк, ловко управляя оленями с помощью длинного хорея, затянул однообразную заунывную песню. Корней от необходимости править был избавлен: важенки, как привязанные, бежали вслед за быками Алдункана. От порывистого дыхания оленей за караваном тянулись облачка пара.
Кочкастая марь в начале пути не позволяла расслабиться. То и дело приходилось наклонами тела удерживать нарты от опрокидывания. Зато, как только выехали на речку, расслабились. Ехать по ровному заснеженному руслу было одно удовольствие. Корней, полулёжа на мешках с меховой одеждой, любовался висящими на ветвях лиственниц кружевами инея и елями в снежных юбках.
Когда олени уставали и сбавляли темп, Алдункан выезжал на берег, где животные сразу принимались копытить ягель и забавно скрести задней ногой морду – счищать намёрзшие от дыхания сосульки. Лишь только караван уходил, на это место тут же слетались белые куропатки: выбитая копытами лунка облегчала им доступ к траве и семенам.
Корнею мороз и ветер теперь были нипочём: эвенки в благодарность за избавление стада от угрозы массового падежа одели его в тёплую меховую одежду. Элегантностью она не отличалась, зато в ней тепло.
Теперь поверх обычного белья на нём пыжиковые[20] брюки мехом внутрь со шнурками на талии и понизу и прямая рубаха с вырезом для головы, тоже мехом внутрь (сами эвенки надевают её прямо на голое тело). А вот кухлянку[21] надевают волосом наружу.
Поверх неё истончившийся от множества стирок, но ещё крепкий матерчатый балахон с капюшоном – камлейка. Тесёмкой, продёрнутой в окантовку капюшона, можно сужать или расширять отверстие для лица. Рукавицы двойные и висят на шнурке, пропущенном через рукава. Всё это сшито не нитками, а тонкими волокнами из сухожилий со спины оленя (они крепче и не гниют). На ногах меховые носки – чижи. Сверху торбаса[22]. Их голенища сшиты из красиво чередующихся наборных кусков белого и тёмно-коричневого камуса. Для остальных зимовщиков эвенки смогли собрать только два комплекта из старой одежды. Мех на них, правда, изрядно вытерся, но ещё мог защитить от ветра.
Надо сказать, что оленьи шкуры – самый подходящий материал для зимней одежды. Мягкие, тёплые, лёгкие, при кажущейся громоздкости они не стесняют движения. Они словно специально созданы для северян. Благодаря тому, что густая шерсть состоит из полых клинообразных волосков, снежная пыль не набивается в подшёрсток – мех всегда сухой. Если и проникает во время метели, то не смерзается, как у собак. Достаточно просто хорошо выбить одежду. Ещё одно достоинство полых волос: олень легко преодолевает водные преграды.
Единственный изъян – его относительная недолговечность: шерсть довольно быстро вытирается. Посему зимняя одежда носится не более трёх лет, после чего переходит в разряд летней.
Вся жизнь эвенков, их благополучие связаны с оленями. Шкуры служат постелью. Из них шьют меховой полог, спальные мешки, одежду. Ими укутывают младенцев, покрывают чум.
Не требуя от человека почти ничего, олень отдаёт так много, что практически незаменим на Севере. Защита от волков и гнуса – вот вся помощь, которую получает он от человека. Словно сознавая это неравенство, олени не сближаются с людьми. Брезгливо отряхиваются от их ласк, держатся независимо и гордо. Единственное, что может заставить их подойти – щепотка соли, запах которой они улавливают на расстоянии нескольких метров.
День выдался на редкость тихий, солнечный. Схваченный морозом снег, сминаясь, слегка похрустывал под копытами. Снежинки вспыхивают мириадами бриллиантов. Неслежавшийся пушистый снег при редких дуновениях ветра срывался с ветвей, наполняя воздух серебристой пылью.
Ехать по руслу очень удобно – дорога ровная, без помех. Лишь местами мешали тарыны – выходы грунтовых вод, покрывающие обширные участки льдистой кашицей. Намерзая изо дня в день, они к концу зимы иногда достигают высоты полутора метров, «заливая» льдом стволы растущих по берегам деревьев. Когда объехать тарын по берегу представлялось затруднительным, Алдункан гнал оленей прямо по наледи. При этом животные забавно задирали хвостики и широко расставляли ноги, чтобы не упасть в льдистую кашу.
Первый тарын проехали сразу после кочкастой мари. Его поверхность из-за постоянных ветров была совершенно голой, и копыта оленей разъезжались в разные стороны. Путникам пришлось соскочить с нарт и подталкивать их, дабы не дать им остановиться, иначе на льду олени «забуксуют».
Через пару часов Алдункан неожиданно тормознул упряжку и склонился над снегом:
– Соболь пробежал! Нас услышал, заторопился. Эх, собаку не взял! За соболя хорошо платят.
Корней пригляделся. Русло пересекала ровная строчка парных следочков. Сначала прыжки спокойные, размеренные, а дальше чуть ли не двухметровые. Действительно, испугался.
Мороз не убывал. Воздух, казалось, застыл. Такое чувство, что при вдохе глотаешь комочки льда, и они охлаждают всё внутри. Безмолвие нарушают лишь раскатистые «выстрелы» от лопающихся стволов деревьев. В этих краях всё же похолодней, чем на Алданском нагорье.
Корнея никак не отнесёшь к категории изнеженных путешественников, но даже его поразила «морозостойкость» Алдункана. На нём старенькая парка[23], перетянутая скрученным сыромятным поясом, ровдужные штаны да стоптанные торбаса. В таком одеянии любой замёрзнет, но только не Алдункан. Что поразительно, у него даже руки всегда тёплые. А вот лицо, так же как у Корнея, замотано шарфом по самые глаза. От дыхания тот постепенно оледеневает, а в узком просвете для глаз нарастает иней.
Короткий зимний день догорал. Низкое солнце, окрасив снег в жёлтый цвет, уже катилось по вершинам сопок. Пора вставать и обустраивать место ночёвки, а Алдункан, высматривая подходящее место, всё погоняет оленей. Наконец его внимание привлекла поваленная ель, усыпанная светло-коричневыми шишками. Где-то в феврале-марте они по извечному закону природы раскроются, и ель проведёт свой последний посев. Густой барьер из зелёных лап хорошо защищал от ветра, и Алдункан решил заночевать тут.
При скудном свете вечерней зари, краснеющей на месте укатившегося светила, распрягли оленей, разгребли под палатку снег. Вырубили семь жердей. Шесть для двух пирамидок, а на седьмую, уложенную на них, привязали верх палатки. Натягивали скаты так, чтобы не было ни одной складки и слабины. Установили печурку, собрали трубу, запалили сушняк.
Вскоре в палатке потеплело, и они сняли шарфы и малицы. Дальше в такой мороз раздеваться не стоит. Развесив одежду для просушки, принялись за чай. Алдункан, как всегда, пил не из кружки, а из блюдца, которое всегда брал с собой. После чая раскурил трубку угольком, выхваченным из печурки, и снова завёл своё монотонное песнопение.
Утром Корней, выбираясь из мехового куколя, нечаянно задел парусиновый скат, и на него посыпалась лавина холодных кристаллов инея. Торопливо набив в топку приготовленные с вечера полешки, скитник поджёг завиток бересты и нырнул отогреваться в спальник, пока в палатке не потеплеет.
– Твоя молодец, дал отдыхать, – похвалил его Алдункан.
Разогнав кровь горячим чаем вприкуску с вяленой олениной, тронулись в путь. Туман, заливший всё окрест, инеем оседал на ветвях деревьев, одежде, оленях.
На береговую террасу вышел табунок оленей, но, увидев людей, тут же умчался за увал.
– Согжои! Домашние подошли бы за подачкой, – определил эвенк.
До Лены оставалось не более пяти километров, когда выехали на очередную, судя по густым клубам пара, совсем свежую наледь. Берега обрывистые – не объехать. Слой льдистой кашицы всё толще. Чтобы не намочить торбаса, Корней поднял ноги повыше. Олени же, стремясь быстрее выбраться на чистый лёд, перешли на бег, и в скитника полетели комья пропитанного водой снега.
Неожиданно впереди раздался оглушительный треск. Алдункан почему-то кубарем летит с нарт, а сами нарты и олени исчезают. Корнеевские важенки тут же встали, озираясь. Скитник бросился к эвенку на помощь, но тот уже поднялся и, показывая на темнеющий пролом, причитал:
– Всё пропало! Всё пропало!
Осторожно приблизившись к краю, Корней в полумраке разглядел и нарты, и оленей, стоящих по колено в воде. Он успел даже заметить уток, уплывающих вниз по течению.
Подобные полости подо льдом в этих краях обычное явление. После того как речка встанет, уровень воды в ней из-за вечной мерзлоты начинает резко падать, и полноводный до морозов поток превращается в ручеёк. Замёрзнуть повторно вода не может, так как присыпанная снегом ледяная крыша хорошо защищает от стужи. Некоторые сообразительные водоплавающие пользуются этим и не улетают. Зимуют в комфортных условиях подо льдом.
Видя, что Алдункан растерян, Корней, недолго думая, спрыгнул вниз. Освободив груз от стягивающих ремней, стал подавать ему промороженные оленьи туши. После чего вытолкал наверх пустые нарты. Осталось самое сложное – поднять оленей. К счастью, они вели себя спокойно и не противились, когда Корней обвязывал их ремнями. Вручив концы эвенку, подлезал под брюхо животного и приподнимал его. Алдункану оставалось лишь вытянуть его на лёд.
– Уф! Корней, твоя молодец! – радовался эвенк, когда подняли последнего… Торбаса мокрые, по снегу ходи. Станет лёд, потом отвалится.
Выехать сразу не получилось: на тяжелогруженых нартах от удара сломалось несколько копыльев и лопнул один полоз. Провозившись с ремонтом до вечера, вынуждены были тут и заночевать, хотя до «Арктики» оставалось совсем немного.
К пароходу подъехали задолго до полудня. Алдункан получил расчёт натурой и в тот же день поспешил в стойбище. Он до того был доволен обменом, что оставил важенок и нарты, на которых ехал Корней, ему.
Растроганный скитник обнял оленевода:
– Алдункан, ты самый добрый эвенк. Дай Бог, чтобы всё твоё семейство и все твои олени были здоровы.
– Наша земля холодная. Надо согревать её добротой. Тогда всем тепло будет, – ответил тот.
Дежуривший по камбузу Географ сварил оленину в самой большой кастрюле. Нежное, сочное мясо команде понравилось. Повеселевший механик даже пропел: «Эх, хорошо в стране Советской жить, эх, хорошо страной любимым быть…»
Нахваливая Корнея, все удивлялись тому, что в бульоне не попалось ни одной мелкой косточки.
– Дед научил разделывать по суставам, – объяснил тот.
На следующий день скитник соорудил для оленух в затишке у борта парохода навес из сухостоин и накрыл его брезентом. Днём выпускал важенок копытить на берегу ягель, а вечером подкармливал остатками с общего стола. Одну пачку соли высыпал в загоне прямо на снег, и животные сами охотно возвращались к импровизированному солончаку на ночёвку. Зная о приближении полярной ночи, «оленевод» каждый день запасал в мешки мох, лишайники, веточки тальника.
***
7 ноября на судне прошла демонстрация в честь 41-й годовщины Октябрьской революции. Капитан поднялся на верхнюю ступеньку трапа, а остальные ходили по палубе с красным знаменем и после слов: «Да здравствует Великая Октябрьская революция!» дружно кричали: «Ур-р-ра! Уррр-аа-аа!»
По случаю праздника напекли пирогов с мясом и каждый получил по банке сгущённого молока. Корнею оно до того полюбилось, что свою банку высосал за один присест. После чаепития капитан достал гитару и спел несколько любимых романсов: «Мой костёр в тумане светит», «Гори, гори, моя звезда», «Я встретил вас…». Механик поддерживал его густым басом. Берущие за душу слова растрогали Корнея. Вспомнилась семья, родной скит, Впадина, монастырь, Дарья.
Когда вышли на палубу, чтобы отсалютовать Октябрю из ракетницы, зимовщики обомлели: на небе вокруг настоящей луны красовались четыре ложные. Одна в зените, вторая ниже настоящей, остальные по бокам.
Всё более поздний восход и более ранний заход солнца откусывали день с двух сторон. Сумерки укорачивались, а ночи становились всё длиннее и непрогляднее. Рассветало лишь к одиннадцати, а часа через два вновь темнело.
Корней со страхом ожидал 22 ноября: в этот день, по прикидкам капитана, начнётся долгая полярная ночь. Вновь солнце покажется лишь 19 января. Впереди 58 суток тьмы. Наверное, поэтому в последние дни люди чаще обычного поглядывали на низко висящий расплывчатый диск, почти сливающийся с бледно-жёлтым небом.
21 ноября выглянула лишь горбушка. Двигаясь какое-то время вдоль зубчатого горизонта, она так и не решилась оторваться от него. Исчезла, бросив прощальный луч на «Арктику». На том месте, где она скрылась, ещё долго тлела полоска лимонной зари. Постепенно бледнея, она некоторое время смещалась вслед за невидимым солнцем и, в конце концов, погасла. Это не означало, что стало совершенно темно. Первые дни полярной ночи – это были просто медленно сгущающиеся сумерки. А ближе к полудню вообще становилось достаточно светло. При этом ничто не имело чётких контуров: всё как бы переходило из одного в другое.
Окончательно полярная ночь вступила в свои права лишь через дней десять. В полдень небосвод, усеянный жирной россыпью звёзд, оставался на юге почти таким же чёрным, как и на севере. Но и в это время не стоит темень, о которой говорят «хоть глаз выколи». Выручает «ночное солнце» – необычайно яркая в чистой атмосфере Арктики луна.
По-настоящему темно становится, лишь когда небо затягивает плотный войлок туч. В такие дни далеко от парохода не отходили. Внутри судна, где мрак был непроницаемым в полном смысле этого слова, приходилось передвигаться на ощупь или со свечой в руке. Тьма была до того густой, что, казалось, её можно щупать, мять, словно податливую глину. Только в кают-компании было светло от постоянно горевших керосиновых ламп. Так что для экипажа мир на время сузился до её размеров.
Морозы даже при сплошной облачности не спадали. Однако людей больше угнетал не мороз, а отсутствие солнца. Стужа лишь усугубляла это состояние. Угнетала и давящая тишина. На судне она ощущалась не так остро, но стоило выйти наружу, становилось жутковато: в этой беспредельной тишине можно было расслышать лишь биение собственного сердца и шум дыхания.
Из-за отсутствия смены дня и ночи у некоторых зимовщиков нарушился сон. Нервозность во взаимоотношениях с каждым днём нарастала. Любое неверное слово, сердитый взгляд приводили к неоправданному взрыву эмоций.
Опытный капитан с этим уже сталкивался и старался вовремя вмешаться, предупредить конфликт. Чтобы у команды не было времени заниматься разборками или предаваться меланхолии, следил за тем, чтобы каждый был чем-то занят. По его просьбе Николай Александрович два раза в неделю читал лекции о великих географических открытиях. Устраивал конкурсы на знание морей, гор, судоходных рек не только Советского Союза, но и мира.
Очень выручала грамотно подобранная библиотека и киноустановка. Человеку гораздо легче переносить вынужденное заточение и ограниченное пространство, узнавая из книг и фильмов о стойкости и благородстве других людей.
В железных коробках хранилось девять фильмов. Через месяц экипаж уже вслух предварял все реплики героев. Книг же было за сотню: читать не перечитать! Молчаливое общение с ними тоже надолго отвлекало от ссор и разногласий, уводило в светлый мир добра и справедливости.
Скрашивал зимовку и патефон с пластинками. Это чудо техники механик оберегал и никому не позволял прикасаться к нему. Заводил и ставил пластинки только он сам. Вскоре и слова песен «Землянка», «Синий платочек», «Песенка водовоза» и самой любимой – «Ландыши», все знали наизусть.
По особо торжественным дням механик Фёдор ставил песню «Варяг». Как только опускал головку с иглой на пластинку и начинал звучать гимн мужеству русских моряков: «Наверх вы, товарищи! Все по местам/ Последний парад наступает./Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», /Пощады никто не желает...» – все испытывали необыкновенный душевный подъём.
Закончив «концерт», механик аккуратно раскладывал чёрные хрупкие диски по конвертам и убирал в шкаф. Была у него ещё замечательная привычка перед сном петь «Раскинулось море широко», подыгрывая себе на гитаре. Правда, будучи любителем приключенческой литературы, он иногда так зачитывался, что пропускал время отбоя. Тогда кто-нибудь начинал его теребить:
– Фёдор, «колыбельную»!
Среди зимовщиков активней всех библиотекой пользовался Корней. Не отставал от него лишь белобрысый и щуплый прыщеватый радист Василий. Внешне вроде хиляк хиляком, но чувствовалась в нём некая внутренняя сила, крепкий стержень. Он был, пожалуй, единственным на судне, кто радовался зимовке: появилась уйма времени для чтения. Любовь к книгам быстро сблизила этих разных людей.
Живя в монастыре, Корней читал преимущественно географическую и духовную литературу, по большей части, жития святых. Тут же, благодаря подсказкам радиста, он познакомился с произведениями русских классиков: Карамзина, Чехова, Гоголя, Аксакова, Лескова, а главное, наконец, прочитал, вернее, проглотил и влюбился в «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. Если бы не эти книги, он от многодневного сидения в ограниченном пространстве кают-компании сошёл бы с ума.
Дочитав очередную книгу, скитник спешил к Василию в радиорубку делиться впечатлениями. В ней из-за рации тоже поддерживалась плюсовая температура.
Они обсуждали прочитанное, дискутировали, перескакивая с одной темы на другую. Иногда к ним присоединялся Николай Александрович.
Когда Василий заявил, что Аляску открыл Беринг, тот возмутился:
– Этот перестраховщик ничего бы не открыл и не описал, если бы не его помощники Алексей Чириков и Иван Елагин. А Чириков и вовсе Русский Колумб! Именно он первым на «Святом Павле» обследовал северо-западное побережье Америки. Открыл острова Алеутской гряды, Кадьяк, Командорские острова. При этом, будучи очень скромным, ничего не называл своим именем.
А штурман Иван Елагин, пройдя сушей, описал и составил карту побережья Камчатки, Чукотки. Заложил в Авачинской бухте острог Петропавловск. К сожалению, в истории географических открытий немало подобных досадных историй.
Когда я читал материалы о жизни Чирикова, сердце сжималось от сострадания. Некоторые выдержки из его отчёта помню дословно:
«С 14 сентября принуждён был приказать варить и давать людям кашу токмо один раз в неделю. Пришла на многих болезнь цинготная. И с 16 числа сего месяца по возврат наш в гавань умерли шесть человек. В то же время и я весьма от цинги изнемог и уже, по обычаю, был приготовлен к смерти. В управление судном остался один штурман Иван Елагин, да и тот весьма ж болен, которому от меня только вспоможения было, что приказывал ему какой иметь курс». Каково!? Какая воля, какое упорство в выполнении поручения императора!
Прочитав по совету Корнея книгу Мельникова-Печёрского «На горах», Василий сказал:
– Спору нет, Корней Елисеевич, вера важна. Но в мире наплодилось столько религий, что и названий не упомнишь. Где та истина, что дана Богом? Даже в самом православии с десяток трактовок. Ваши, к примеру, не согласны с реформой Никона. Неужто различия столь велики, что надо было разойтись? Вы ведь тем самым ослабили, раскололи Россию. Был единый мощный кулак, а после раскола кулак утратил прежнюю силу. Вот скажите, в чём ваше главное несогласие?
– Большинство думает, что мы не сошлись в сложении перстов и прочих мелочах. Это не есть главное. Хотя как можно кукишем креститься? Взгляни на иконы: ни Христос, ни святые кукишем не крестятся. Для нас неприемлемо то, что Никон[24] свою волю поставил выше первоисточного православия. Прибегнув к подлогам, исказил в угоду западникам многие таинства и обряды. Ввёл в службы ересь католиков и протестантов, а в Святом Писании ясно сказано: «Одно слово аще прибавишь или убавишь, да будешь проклят». Такой грех, по словам святителя Иоанна Златоуста, не смывается даже смертью.
А самые еретические, неприемлемые изменения – объявление государя наместником Бога и признание обливательного крещения! Коль Господь крестился полным погружением, стало быть, и нам так надлежит. Так что не на нас, а на Никоне грех раскола. Сам посуди, ежели каждый патриарх во время своего служения будет вносить правки, будет новым апостолом, законодателем, что останется от православия? Мы просто держимся первоисточного. Уверен, что рано или поздно никоновская ересь будет обличена. Божья правда, хранимая нами, восторжествует, и Россия вернётся к неправленому Писанию.
– Говорят, будто среди вас есть люди, которые лечат заговорами.
– То не заговоры – то молитвы. Обращение к Богу. Заговоры и ворожба – от лукавого.
– Хорошо. А как быть с пророками? Они же существуют.
– Да, есть такие. Но дар пророчества даётся только избранным. Тем, кто крепок в вере и особо Господу угодил. Самолично знаю одного.
***
Практически каждый день на «Арктику» обрушивалась пурга. Налетала она обычно с севера или северо-востока. Становясь с каждым часом всё яростней, взбучивала снег и несла его напористыми потоками через судно, наметая за ним огромные сугробы. В такое время ходить по палубе было невозможно. Плотные заряды снега валили с ног рискнувшего выйти.
Чаще всех от пурги доставалось Корнею: хочешь не хочешь, а хотя бы раз в день приходилось выйти покормить запасённым мхом и ягелем оленей. Когда ветер был особенно силён, он продвигался, крепко держась руками за леера и наклоняясь всем телом вперёд, как бы ложился на упругие потоки снега. Порой порывы были столь мощными, что не давали и шагу сделать. Тогда он поворачивался к ветру спиной и приседал, дожидаясь, когда он чуть ослабнет.
Наконец верховой ветер расшевелил сплошной «панцирь» туч и в прорехах замелькали холодным блеском звёзды. Когда небо очистилось, отчётливо проступили залитые призрачным лунным светом торосы, деревья, скалы. На фоне снега они казались отлитыми из чернёного серебра. От деревьев тянулись пепельно-серые тени. Ничем не нарушаемая тишина и полная неподвижность панорамы создавали иллюзию сказки.
С этой ночи метели прекратились и Корней стал время от времени совершать лыжные вылазки. В одну из них вдруг стало заметно светлее. Удивлённый скитник завертел головой. На западном краю неба колыхалась, будто от ветра, прозрачная вуаль, меняющая цвет от нежно-зелёного до лилового. Сквозь неё застенчиво мерцали звёзды. Наполняясь светом, вуаль на глазах превращалась в огромный многоцветный занавес, сотканный из множества вспыхивающих и довольно быстро гаснущих лучей. На смену им тут же выстреливали сотни новых. Непонятно было, откуда они возникали и куда исчезали. Казалось, небо охватил волшебный пожар.
Потрясённый скитник не сводил глаз с этого дива. Неожиданно складки занавеса, бледнея и судорожно сжимаясь, погасли. На чёрном бархате небосвода вновь воцарилась луна и опять ярко запульсировали россыпи созвездий, разделённых широкой лыжнёй Млечного Пути. А очарованный скитник всё стоял, задрав голову, в надежде, что фантастическое представление возобновится. Но небо озаряли лишь бледные сполохи. Так Корней впервые увидел «улыбку неба» – северное сияние.
С этого дня подвижная цветистая вуаль стала регулярно украшать полярную ночь. При этом ни рисунок, ни цветовая палитра не повторялись. Но такой красоты, как в первый раз, он больше не видел.
Между Корнеем и механиком почти каждый день происходили пикировки, во время которых Фёдор пытался убедить скитника в ошибочности его взглядов. Очередную в этот раз затеял сам скитник:
– Фёдор, вот ты всё пытаешься убедить меня, что Бога нет. Но, если посмотреть на жизнь любого человека, пожалуй, у каждого бывало так, что в трудную минуту именно Господь приходил на помощь. К примеру, наш случай. Нам сказали, что на Север больше не будет судов. Мы поплыли на лодке. Лодку унесло паводком. Казалось бы, всё – путь закрыт! И тут Господь посылает вас.
– Причём тут Господь? Вам просто повезло! Ведь рейс не он запланировал, а пароходство. Неужели не понятно? Страна давно построила новую справедливую жизнь, открывшую перед каждым безграничные возможности, а вы всё живёте старыми представлениями. Всё надеетесь на какого-то невидимого, прячущегося от людей бога. Глупо! Ведь доказано: бога нет.
– Кем доказано-то? Всё земное — Его творения.
– Глупости!
– Отрицать ты горазд, а вот придёт трудная минута, сам к нему обратишься…
Через дня два уже механик прицепился к скитнику:
– Корней Елисеевич, вы читали моральный кодекс строителя коммунизма? – при этом Фёдор указал на красочный плакат, на котором были изображены люди, радостно идущие под красным знаменем. – Вы только послушайте: кто не работает, тот не ест; человек человеку – друг и брат, один за всех, все за одного.
– Феденька, успокойся. Читал. Ничего нового в вашем кодексе нет. Те же христианские заповеди, только изложены современным языком. Посему мне непонятно: Бога отрицаете, а сами призываете идти по пути Им предначертанному.
Не зная, что противопоставить словам бородача, Фёдор выпалил:
– В ваших рассуждениях один церковный дурман. Вы своё твердите, а других слышать не хотите.
– Эх, Федя, Федя! Жизнь началась, может, и новая, но основы-то у неё старые.
– Удивляюсь. Вы такой начитанный человек, а не понимаете простых вещей. Если бы бог существовал, его при нынешнем развитии техники хоть кто-то должен был увидеть. В телескопы смотрят — в него на Луне каждую скалу можно разглядеть, а вашего Бога нигде не обнаружили. Люди на самолётах сколько лет летают — так и они не встречали.
– Бог бестелесен. Он существо духовное, и видеть Его мы не можем. Вот мысли наши существуют, но никто их ни потрогать, ни увидеть не может. Но ты же не скажешь, что их нет. Так же Бог – мы его не видим и потрогать не можем. Тем не менее Он есть. Разумность устройства мира и есть лучшее тому доказательство. Вон автомобили во избежание столкновений ездят под управлением специально обученных людей и все равно сталкиваются — сам видел. А на Земле всё так умело сплетено одно с другим, что это не может быть случайностью. Как возможно, чтобы никем не управляемая планета соблюдала свое движение среди множества звезд без столкновений? В этом ясно видится премудрый и всесильный управитель – Создатель нашего мира.
– Чудак вы! Не Бог управляет всеми этими процессами, а сила притяжения. Она невидима, мы наблюдаем лишь ее проявления.
– Федя, ты же сам себе противоречишь: говоришь, Бога нет, потому как он невидим, а ведь твоя сила притяжения тоже невидима. По твоей теории получается: её тоже нет. Я согласен, что сила притяжения существует, но и она сотворена и управляема Им. Не только мы, но и сама Земля Его творение, и она живая!
– Ну и сказанули! Земля – мертвая материя!
– Как может мёртвая материя родить живые цветы, деревья?
– Так они сами растут из семян… Если бог столь всесилен, откуда в мире столько зла и несправедливости? Подлецы зачастую живут припеваючи, а добрые, честные бедствуют.
– Не забывай, супротив Бога действует Сатана. Это он побуждает человека к греховным деяниям. Господь попущение ему даёт для испытания и выявления верных Ему людей. Тот, кто не поддастся, тому будет дарована благодать в Царствии Божьем. Сатана просто умело пользуется слабостью и леностью человека. Ведь идти вверх трудней, чем спускаться. А Господь всегда подсказывает нам, где доброе деяние, где греховное. Выбирая греховное, мы сами за то в ответе.
– Интересно, каким это образом он подсказывает? – ухмыльнулся Фёдор
– Через совесть! Голос совести в нас – это и есть голос Бога. Вот, к примеру, представь. Мы, голодные, сидим за столом кают-компании. На столе рядом с тобой буханка хлеба. Ты её схватил, спрятал за пазуху и один ешь.
– Ну, дядя Корней, и пример! Я что, жлоб какой?
– Вот-вот, в тебе тут же заговорила совесть: так поступать нельзя! Совесть и есть проявление Бога в тебе.
– Так она, к сожалению, не у всех есть.
– Вот это я тебе и пытаюсь втолковать. У кого совесть есть, тот живёт с Богом, а у кого нет – те прислужники дьявола.
– Корней Елисеевич, вы, оказывается, отменный проповедник. Так мы все без партбилетов останемся, – вмешался капитан. И, уже строго глянув на механика, добавил:
– Всё, закончили дискуссию.
Скитник, доев обед, ушёл вместе с Василием в радиорубку.
Когда дверь за ними закрылась, капитан примиряюще похлопал механика по плечу:
– Очень тебя прошу, не заводись больше. Такие разговоры на судне ни к чему.
– А чего он своей бестолковщиной смущает людей?
– Не он же начинает. Ты сам его постоянно провоцируешь. Пойми, верующего человека никакими словами не переубедишь, – продолжал помягчевшим голосом капитан.
– Вот, к примеру, моя бабушка – что бы я ни говорил ей, как бы ни убеждал, она всё равно каждое утро и вечер стоит у образов и молится. Со мной во всём соглашается, но продолжает верить и молиться. Так что оставь деда в покое. Пусть верит на здоровье.
– Я понял, товарищ капитан.
***
Сегодня, 19 января, по расчётам капитана, должно было показаться солнце. Все ждали этого торжественного момента с особым нетерпением. Однако увидеть светило в этот день не удалось: помешала сплошная облачность. Тем не менее было довольно светло, как бы предрассветные сумерки. Только через двое суток небо очистилось от туч и на востоке запылала, всё более разгораясь, малиновая заря, а следом выплыло и само пунцовое солнышко. На истосковавшуюся по нему землю брызнули, правда, ненадолго, лучи, залившие русло реки и лес золотистым светом. Лица зимовщиков озарились радостью. Как чудесно, насколько приятнее с солнцем! Приветствуя его, все сняли шапки, и тишину разорвало дружное «Ура! Ура! Урааа!».
Первые минуты смотреть на яркий диск с непривычки было больно, даже прищурив глаза, но никто не отводил от него взора до тех пор, пока солнце не скрылось.
Корней, зайдя за ящики с грузом, долго истово благодарил Создателя за чудодеяние возвращения божественного источника света в день Крещения Господня.
Люди сразу стали приветливее, разговорчивее, веселее. В кают-компании зазвучал смех. Ещё бы! За два месяца все устали от тьмы. Степень радости зимовщиков может оценить лишь тот, кто изо дня в день, из недели в неделю не видел солнечного света.
Механик, отрастивший за время полярной ночи бороду, наточил на силке бритву и, намылив лицо, сбрил её.
– Ух ты! Тебя, Фёдор, не узнать. Помолодел лет на десять! – воскликнул капитан, когда тот вошёл в кают-компанию.
– А по-моему, борода ему очень даже шла. Солидности придавала, – откликнулся радист.
– И то верно! Как можно сбривать бороду?! Она же Божий дар. Летом от неё прохладно, зимой тепло, – поддержал скитник.
***
В один из вечеров Корней, как всегда, заглянул к Василию в радиорубку.
– Вася, давно хотел спросить. А сам-то как, веришь в Бога?
– Не знаю. Вроде нет, а когда задумаюсь о своём удивительном спасении, начинаю сомневаться. Ведь вся моя семья погибла в Харькове в самом начале войны, а меня кто-то отвёл от смерти.
Сказав это, Василий словно ушёл в себя. Корней, выждав паузу, осторожно поинтересовался:
– Как это случилось?
– Очень странная история. Мы обедали на веранде, когда громко постучали в ворота. Мать сказала: «Василь, сбегай отвори». Открываю, а за воротами никого. Я даже вышел на улицу – ни души! И в это время противно завыло… Очнулся в больнице весь в бинтах. Соседка, пришедшая навестить, сообщила, что мои погибли, от дома осталась одна воронка. Она же и определила меня в детский дом. С ним меня эвакуировали в Горький. Там, в речном, выучился на радиста.
– Тебя, я думаю, ангел-хранитель спас.
Через пару недель Корней, утомлённый стеснённостью судна, решил съездить на подаренных Алдунканом оленях к якутам, живущим на левом берегу в километрах сорока вверх по Лене. Когда осенью проплывали это место на пароходе, видели на бугре их балаган. Якуты ещё долго махали им вслед.
Чтобы добраться без ночёвки, выехал пораньше. Застоявшиеся важенки, услышав команду: «Га! Га!», легко сдёрнули приставшие к снегу нарты и помчали Корнея мимо крутых берегов. Снег на реке не везде был плотным, но олени бежали почти не проваливаясь. Их выручали необыкновенно широкие копыта. Они у северного оленя почти вдвое шире, чем у любого другого вида оленей. Причём ещё широко раздвигаются.
Защищаясь от летящих из-под копыт комочков снега, Корней обмотал голову шарфом.
Световой день прибавил незначительно – через два часа небесный свод вновь стал чернеть. Чтобы он не рухнул на землю, кто-то невидимый принялся беспорядочно вбивать в него серебряные гвоздики, и, к радости скитника, забегало беззвучное холодное пламя. Сполохи малинового света постепенно разгорались, и вскоре небо заполыхало восхитительным небесным пожаром.
К наполовину занесённому балагану скитник подъехал, когда сияние разгорелось в полную силу. Судя по присыпанным порошей следам, хозяева ушли на лошадях вверх по ключу несколько дней назад. Дверь не заперта: люди в этих краях не знают, что такое воровство.
«Думаю, якуты не обидятся, если заночую у них», – рассудил Корней, отряхивая с капюшона бахрому наросшего инея.
Войдя в жилую часть балагана, Корней перекрестился: «Прости, Матерь Божья, за самочинство». Зажёг лампу, затопил печь, поставил на плиту набитый снегом чайник. Когда помещение прогрелось, снял меховую одежду и развесил её на жердях. Оглядевшись, увидел на бревенчатой стене, рядом с висевшим на колышке ружьём, икону. Такую тёмную, что не различить, кто на ней изображён. Ужинал прихваченными в дорогу лепёшками и олениной. Перед сном набил чрево печурки сырыми поленьями и улёгся на прогревшемся кане.
Утром, пока пил чай, размышлял: ждать хозяев здесь или поехать по их следам? «Оставаться без нужды в чужом жилище неприлично, да и неизвестно, сколько просидишь, лучше поеду», – решил он, надевая малицу.
Выехал, чтобы не плутать и видеть, куда ведут следы, с восходом солнца. Вокруг стояла такая тишина, что было отчётливо слышно, как по шершавым стволам снуют крохотные поползни и скачут по веткам, стряхивая снег, вертлявые белки.
Часа через три на отлогом скате в наступивших сумерках разглядел балаган. Из него поднимался столб дыма с искрами. Подчиняясь ветру, он ломался над лесом и дальше тянулся горизонтальной линией. На обмазанной глиной стене тускло светилось окошко. Олени, почуяв жилой дух, оживились, прибавили шаг. Как ни странно, сколько они ни ехали, балаган никак не приближался. Корней уже начал думать: не галлюцинация ли это? Однако нет: вон городьба из длинных жердей. Упёршись в неё, олени встали.
Скитник, не обращая внимания на собак, прошёл мимо хлева, из которого доносился перестук копыт и шумное дыхание скотины, к балагану. Отряхнувшись, отворил наклонную, обитую шкурой дверь и вошёл, впустив молочные клубы морозного воздуха. Сквозь них сначала различил лишь пламя, трепетавшее в чадящих светильниках и очаге, а когда глаза привыкли к полумраку, и людей вокруг него.
Кто-то попыхивал трубкой, кто-то дремал. На плоском камне сипел, подставив огню прокопчённый бок, большой медный чайник. В воздухе стоял едкий, удушливый запах табачного дыма. На появление Корнея никто не обратил внимания.
– Здравствуйте! – громко произнёс он, несколько сбитый с толку столь странной реакцией.
Услышав незнакомый голос, якуты разом повернулись. Сообразив наконец, что в балаган вошёл чужой, возбуждённо загалдели:
– Дорова! Дорова! Раздевайся, грейся, чай пей. Копсе говорить будем.
Подскочивший к Корнею парень помог стянуть заиндевевшую малицу. Гостя усадили на низенькую табуретку, у которой ножки не по углам, а посреди сторон, рядом с худым стариком. Тот неторопливо мял руками шкуру для камуса. В это время у чайника забренчала крышка. Старик отодвинул его в сторону и бросил в кипяток щедрую жменю чая.
Молодой, выждав немного, наполнил большущую кружку и подал её гостю с куском конской колбасы.
Чаепитие и чревоугодие у северян любимое занятие, особенно после дальней дороги. Ещё бы! Что может быть приятней в мороз, чем оказаться у жаркого очага и, съев гору жирного мяса, отхлёбывать маленькими глоточками живительный напиток, чувствовать, как тепло растекается по всему телу! Рассказывать друг другу новости: кто, куда и зачем ездил, что видел, что слышал. Обсуждать, какая будет весна, какое ожидать половодье. После чего раскурить трубку ядрёной махры и, выпуская дым, наблюдать, как язычки пламени, бегая по суставчатым головёшкам, затаиваются, накапливая жар для нового всплеска. А когда веки начнут смыкаться, улечься на мягкие шкуры, расстеленные на тёплом кане, и забыться сном младенца.
Неожиданно из тёмного угла, оттуда, где кан делает поворот, донёсся сдавленный стон.
– Младший. Старший привёз, – произнёс старик, – голова болит.
Стоны всё громче.
– Посмотрю? – спросил Корней.
Якут молча кивнул.
Сняв с крючка керосиновую лампу, скитник подошёл к стонущему. По огромному флюсу на левой щеке он сразу определил причину страданий – зуб! Корней попросил юношу приоткрыть насколько возможно рот. Распухшая бордовая десна вокруг верхнего клыка подтвердила догадку.
Отбывая срок в Алданлаге, Корней не раз помогал врачу удалять зубы у заключённых: крепко держал голову уже на всё согласного страдальца, а врач плоскогубцами дёргал.
У якутов плоскогубцев не было. Нашлись лишь щипцы для колки сахара-рафинада. Их кромки довольно острые, и, чтобы не перекусить зуб, Корней затупил их напильником. После этого попросил якутов покрепче держать болящего, а сам стал, покачивая клык, осторожно тянуть его вниз. Тот, вопреки опасениям (у клыка длинный корень), вышел легко и целиком. Следом потянулась обильная струйка гноя. После этой операции парень вскоре заснул.
Обрадованная родня принялась наперебой благодарить лучу[25]. Для сна ему отвели самое лучшее место. Правда, не привыкший к дымному воздуху, Корней долго не мог заснуть.
Утром, выйдя из вонькой юрты, скитник с наслаждением вдохнул пахнущий свежим снегом воздух. После дыма и тяжёлых испарений от меховой одежды он показался особенно вкусным. Его тут же обступили приземистые лошадёнки с белыми от инея ресницами и сосульками, растущими из ноздрей. Они то и дело всхрапывали и мотали гривастыми головами. На шее вожака тренькало ботало.
Шерсть у них заметно гуще и длиннее, чем у тех лошадок, что он с Географом встречал на Лене летом. Оно и понятно – зима! Но даже густая зимняя шерсть не скрывала худобы животных – тяжело беднягам даётся корм из-под снега. Не увидев в руках человека ничего съедобного, они потеряли к нему интерес.
Якутские лошадки – особая порода. Коротконогие, плотного сложения, неприхотливые в пище, они хорошо приспособлены к суровым условиям Севера. У них дружелюбный характер, но, поскольку содержатся на вольном выпасе, диковаты, и первое время с ними не просто. Одичав, лягаются, могут даже укусить.
У лошадей якуты отличают семь степеней упитанности: высшая степень – когда на спине слой жира в два пальца. Её можно достичь только в летний период. Для этого табун надолго отпускают в луга, чтобы потом можно было сделать дальний переход с ездоком и тяжёлым вьюком, доведя животное к исходу четырёх-пяти недель до истощения. Чтобы таких упитанных лошадей в первый день пути не загнать, их перед поездкой выдерживают пару дней без корма.
Перед тем как приторачивать груз, им на спину кладут потник из мешковины, набитой сеном, а уже поверх вьюки-боковики, притянутые для надёжности подпругой. Если груза много – делают связку из трёх-четырёх лошадей, а люди едут на верховых. Единственный недостаток якутских лошадок то, что они, в отличие от выносливых оленей, хуже переносят длительные переходы.
***
Погостив два дня, на третий Корней отправился «домой». Погода по-прежнему баловала – ясно, безветренно. Неубывающий мороз выжимал из ветвей деревьев седую изморозь и с треском разрывал не только их стволы, но и земную твердь. От этих «выстрелов» во все стороны разносился свистящий шелест.
Глава семейства, преисполненный благодарности за исцеление сына (тот уже полностью оправился, даже ел мясо), дал Корнею с полпуда конской колбасы.
По старому, прихваченному морозом следу олени бежали бойчее. Да и река теперь шла под уклон. Даже полозья «запели» веселей. Неожиданно сзади раздался лай. Удивлённый скитник, выпростав лицо из мехового, с росомашьей оторочкой капюшона, оглянулся: его нагоняла собачья упряжка. На ней восседал, судя по комплекции и бороде во всё лицо, русский.
«А не тот ли это Юра, которого так хвалили якуты? – мелькнуло в голове, – говорили, добрый, работный луча. Всегда поможет, табацёк даст, рыбку, мясо».
Действительно, это был Юра. Возвращаясь с объезда своих охотничьих угодий, он, наткнувшись на совсем свежий нартовый след, решил догнать и посмотреть, кто разъезжает по его участку. Зверобой тоже слышал об одноногом и тоже не ошибся.
Обрадованный возможностью пообщаться с новым человеком, он уговорил Корнея завернуть к нему в гости.
Свежесрубленная, непривычно большая для этих мест изба с двухскатной, крытой тёсом крышей стояла в среднем течении ключа, впадающего в Лену. У дровника гора напиленных кусков чистого льда для чая и готовки. На боковой стене, позолоченной солнцем, растянута на клинышках шкура медведя мехом внутрь.
– Надысь взял у берлоги – собаки выгнали, – пояснил Юра. – Ох и жирный битюг! Похоже, на голубике отъелся. Ноне она знатно уродилась.
В голосе и движениях промысловика сквозила уверенность и достоинство. Он был широк в плечах и почти на голову выше Корнея (скитнику это было настолько непривычно, что он даже представился не по имени-отчеству, а просто по имени).
На высоком крыльце с балясинами долго выколачивали снег, набившийся в одежду, орудуя обрезком оленьего рога.
– Довольно колотиться! Проходьте, – поторопила приятным грудным голосом выглянувшая жена Юрия – Агриппина.
Войдя в дом, Корней, успевший привыкнуть к одеяниям из меха и ровдуги, с удовольствием отметил, что одета она в обычную вязаную кофту и длинную тёмную юбку из шерсти. На груди в три ряда красные бусы. Голова туго повязана платком.
– Доброго здоровья! – с поклоном произнёс он.
– Спаси Христос! – ответила хозяйка перекрестившись.
Избе было от силы года четыре. От обтёсанных брёвен веяло смолистым духом с примесью висевших повсюду сухих пучков луговых трав. Всё без затей, удобно, прочно, дышит какой-то основательностью. Справа от двери восседала белая, как снежный сугроб, плечистая глинобитная печь с плитой. Из-за заслонки, прикрывавшей сводчатое устье, сочился самый восхитительный на свете аромат – аромат свежеиспечённого хлеба! Пахло так аппетитно, что у Корнея рот мигом наполнился слюной. На скамье бочонки с водой и мочёной брусёной.
По бокам печи, над полусводом, два отверстия – глазницы. В них сушились рукавицы. В конце плиты вмазан котёл. На полу самовар. Одноколенная жестяная труба состыкована с печной. За печью, под потолком, полати: наилучшее место отогреваться со стужи. В горнице, отгороженной лениво шевелящейся от тепла занавеской, квадратный стол, выскобленный до белизны. Рядом на стене неутомимо отчитывают время ходики с кукушкой. У стола табуретки. Тяжеловаты, зато не скрипят. Половые доски широченные, тоже скоблёные. На них шкура волка и самодельные, в пёструю полоску дорожки.
Вдоль стен лавки из толстых и широких плах, чтобы спать удобно было. На одной лежат недовязанные чулки со спицами. У окна ловко прядёт шерсть грузная женщина – тётка Юры. Она, не прекращая что-то мурлыкать, приветливо кивнула гостю. Корней невольно засмотрелся, как струящаяся между её пальцев нить безостановочно наматывается на веретено. В корзине лежало уже несколько клубков. Тут же горизонтальный ткацкий станок и пяли, на которые натянута основа.
– Присаживайтесь, батюшко, в ногах правды нет, а я пока стол спроворю, — пригласила Агриппина. – Чтой-то темненько стало. Солнце, штоль, уже садится? Пожалуй, ишо лампу запалю.
Она прям сияла от удовольствия, что к ним явился гость и будет перед кем проявить хлебосольство.
Хозяин тем временем принёс из клети жирного мороженого чира. Отсёк голову, хвост. Немного погрев у печки, снял кожу с чешуёй и настругал полную миску тонких розовых завитков мякоти. Чтобы они не примерзали к миске, заранее подложил бумагу. Посыпав солью и приправой из макарши — травы с мучнистым корнем, опять вынес на мороз.
– Днесь[26] якуты баяли, што одноногий русский у них гостит. Я не поверила. Оказывается, верно рекли, — произнесла Агриппина, расставляя солёные грибы, варёную зайчатину, прозрачный топлёный медвежий жир. Под конец водрузила в центр стола два жбана. Один с брагой, второй с клюквенным морсом. Юра тем временем занёс подмороженную струганину.
Корней от браги отказался. Выпив морсу, он с наслаждением отправлял струганину в рот щепотку за щепоткой.
– Объедение! – искренне восхищался скитник, ощущая нёбом и языком, как нежная мякоть тает во рту.
– Да уж! Вкусней чира рыбы нет, – согласился Юрий.
– Ешьте-ешьте, батюшко, рыбки, ноги будут прытки, – подбадривала довольная хозяйка (Корней с удовлетворением отметил, что она брагу только пригубила, а вот тётушка выпила полную кружку).
Когда всё было перепробовано и расхвалено, слово за слово пошёл разговор. Хозяева расспрашивали, как идёт зимовка на пароходе, достаточно ли продуктов, как вообще он решился без ноги в такую даль отправиться.
– Я веть поначалу не поверил, коды рекли, што вы на одной ноге по тайге ходите. Трудно, поди?
– Уже приноровился. Сидеть сиднем тяжельше.
– Эт верно, без хода – помрёшь. Вон матушка зело любила на печи лежать и в пятьдесят три ушла. А тётка хоть и наибольшая[27], а вон какая шебутная. Ничего с ней не деется. С утра до вечера колготится (та, польщённая вниманием, заулыбалась). Да и жёнушка, хоть и тяжёлая, оборотов не сбавляет.
– Женский пол токо с виду сосуд слабый, немощный, а на деле всё сдюжит, – встряла тётушка.
После недолгого молчания Корней заметил:
– Дом, смотрю, совсем новый. Прежде не здесь жили?
– А то! Мы с Казачьего. Тама наш госпромхоз. Токмо в последние годы много народу навезли. Рыболовецкий совхоз создали. Шумно, тесно стало. А тута спокой. К охотоведу съезжу, пушнину, мясо сдам, и воля вольная – хошь песни пой, хошь спать ложись. Сам себе голова, – разговорился хозяин. – Строились с племяшом. Он в прошлом годе с матерью поменялся. Её к нам – сам в ихий дом в посёлок вернулся: время приспело семью создавать. Тута веть невесты не сыскать.
Пламя в керосиновой лампе задёргалось косым язычком, вымазывая чёрным боковину стекла. Агриппина подрезала обуглившуюся макушку фитиля, и огонёк выровнялся. Протерев тряпочкой от копоти стекло, вставила обратно.
– Я веть чего ишо с Казачьего съехал? Директор госпромхоза – мой брат, – продолжал Юра, – говорун знатный, а охотник никудышный. Ишо худо, што завидлив. А как получил назначение, так и вовсе загордел. Норки задрал, считает себя всех умнея, а ежели разобраться, от заду первый. Здесь, слава Богу, меня не достаёт.
Юра выпил ещё, а Агриппина опять только пригубила для вида. Закусили поспевшим хлебом, макая ароматные хрустящие ковриги в медвежий жир.
Допив остатки хмельного, хозяин заискивающе поглядел на жену:
– Ишо бы малость. Случай уж больно хороший.
Та недовольно зыркнула:
– Доста!
– Так маненько! С осени гостей не было, а тут такой знатный. Будь ласка, – Юрий встал и, чмокнув супругу в щёку, ласково обнял.
– Но боле не проси, – согласилась смутившаяся хозяйка.
Корней, вспомнив про подаренную якутами конскую колбасу, принёс два лоснящихся от жира кольца.
Когда всё допили и доели, Агриппина придвинулась к мужу поближе и запела: «Славное море, священный Байкал, Славный корабль – омулёвая бочка…» Корней слушал, но перед глазами вставал не Байкал, а Дарьюшка. Ему даже на миг показалось, что это она и поёт. В душе воскресали воспоминания, таившиеся в самых сокровенных уголках сердца.
– Ой, дальше слова запамятовала. Ну да ладно, начну другую. Вот любимая Юры – «По диким степям Забайкалья»…
– Поёте вы, Агриппина, очень душевно, – похвалил Корней.
– Признатца – с детства люблю петь.
– Песни только у вас почему-то грустные: прям душу рвут. Наши другие. В наших нет страдания, наши покой душе несут.
– Поёшь веть то, што сердце в сей миг просит. А вообще-то песни у нас разные. И веселые, и грустные, и даже озорные. Скока себя помню, в нашей семье всегда пели. Мама, Царствие ей Небесное, вельми голосистая была. Пела первым голосом, завсегда вытягивала песню. Ей баили: «Ты уж тяни, Катерина. Ты уж вытянешь». У нас в деревне песню чувствовали. Сразу кучей не пели. Как хто-то один запел, так каждый пристраивался к его голосу, как к нотке. Так песня сама и росла. Хочешь повыситься, ежели голос позволяет, так и повышай. И так же заглыхали. Недавно в посёлке хор организовали, так там не можно голос возвышать, себя придерживать надо.
– А скоко колен выводили! Мой-то, – она похлопала мужа по плечу, – зело басит. Про нас так и рекли: « Вишь, Агриппина с Юрием прошли, прогудели».
– В нашем скиту тоже будь здоров поют. Особливо на праздники. А молодёжь вечерами на лавочках распевается.
– Я ишо што! – продолжала Агриппина, – вот свекровь, Царствие ей Небесное, песельница редкая была. Скоко давношных текстов помнила! Я и половину не ведаю. Она и гласовым пением по крюкам владела. Правда, больно властная была – ох, доставалось мне от яё.
– Да не токо тибе одной, – опять подала голос тётка.
– То правда! Сама толком пуговку пришить не умела, а гоняла, прости Господи, по всем швам. Всё утро лежит на печи, нежится. Встаёт токо к готовому самовару. А ты ишо до свету поднимаеся, трясёшь яё потихоньку, шёпотом просишь благословения:
– Мама, благословите по воду сходить.
– Господь благословит.
Она веть колодезную воду не пила, токо с речки. До неё с полверсты. А я в ту пору худющая, слабая была. Она меня всё поначалу донимала: «Девка, и как тибя ноги носют? Того гляди падёшь». Я шибко стыдилась своей худобы. Это таперича в тело вошла.
Так вот, покуда зимой несёшь эти полверсты, так вода в вёдрах ледком схватывается. Первый раз пошла без топора. Раненько пошла, нихто не прошёл ишшо. Так я кованым крючком коромысла исхитрилась раздолбить лёд. А ковшика нет, видать, утопили – нечем воду черпать. Ет чё ж? В таку даль без воды пойду? Чё скажуть-то? Так я в вёдра пригоршнями набрала. А вёдра большие… Молчала, не сказала, как мне вода досталась, а то ить она пить не станет, выльеть. Така вот была, Царствие ей Небесное.
– Можа, она ишо бы пожила, да на ея мужа, отца Юры, одна баба наведмичила, – пояснила тётка. – Однова оне поругались крепко, дак та, вредина, в отместку таку боль ему между лопаток посадила, што бедняга рёвом ревел. Кого токо не звали на лечбу. Всё впустую. Так и помер. А сестрица моя без него вскорости следом ушла.
– Дядя Корней, вот вы обмолвились, што песни у вас другие. Спойте что-нибудь.
– Коли интерес есть – слушайте.
И перебрав в памяти, спел любимую и близкую по духу «Колыбельную Иисусу Христу».
– Ваша правда! Красивая, приятная песня.
– Пока вы калякаете, я тесто поставлю, – подхватилась тётка. – Утром расстегаев спроворю.
Замесив опару, она накрыла бадью полотенцем, сверху фуфайкой и, ласково приговаривая: «Расти, млей нам на радость», придвинула её к теплому боку печи.
Тем временем захмелевший Юрий принялся требовать ещё браги, но тётка одёрнула:
– Пошто блажишь? От сердитых слов опара опадёт. Ложись, постлано, – добавила она уже миролюбивей.
– Не бурчи, я ж не по-злому, – вяло оправдывался Юра, выходя, покачиваясь, из-за стола.
Перед тем как лечь, он, убедившись, что углей в печке нет, закрыл заслонку в трубе.
Корнею постель приготовили на лавке, накрытой конской шкурой с густым зимним мехом. Рядом на табурете лежало мягонькое заячье одеяло. Когда задули лампы, он ещё долго чуял запах погасших фитилей.
***
Утром Корней, умывшись снегом и подкрепившись медвежатиной, подманил солью оленей. Простившись со столь приятными и близкими по духу людьми, погнал упряжку к Лене. На реке скорость заметно возросла.
К полудню его зазнобило. Голова налилась тяжестью, во рту пересохло. Пришлось остановиться, чтобы заварить противонедужного чая. Выехав на береговую террасу, прижатую отрогом к реке, освободил от упряжи важенок. Те тут же принялись копытить ягель.
С трудом наломав сухих веток, развёл костёр и, подвесив котелок со снегом, уселся на меховой спальник поближе к огню. Корней с малых лет любил наблюдать за причудливой беготнёй весёлых язычков пламени, но сейчас ему в них чудился грозный отблеск. Озноб усиливался. Заварив трясущимися руками травы, мешочек с которыми всегда носил в котомке, выпил сразу две кружки и забрался в спальник. Согревшись, незаметно задремал. Когда очнулся, солнце уже коснулось зубчатого горизонта.
Костёр опушился серым пеплом. Лишь по некоторым головёшкам пробегали последние огненные судороги. Выпростав из мешка руки, собрал в кучу оставшиеся угли, недогоревшие веточки и раздул огонь. Костерок встрепенулся. Языки пламени жадно зализали сучья. Подогрев остывший отвар, допил его и, хотя аппетита не было, заставил себя съесть гостинец Юриной тётки – расстегай. Сумерки сгущались.
«Пожалуй, не стоит по темноте ехать. В мешке тепло. Отлежусь, а утром тронусь», – оправдывал себя Корней, закупориваясь в меховом спальнике прямо в кухлянке.
Ночью на стан набрела стая полярных волков. Почуяв их, олени с хорканьем бросились по входному следу к реке, где их поджидала засада: опытные хищники атаковали с двух сторон. После короткой схватки одна важенка осталась на истоптанном снегу, вторая, не помня себя от ужаса, умчалась в горы (она пережила подругу лишь на два дня).
Утром Корней по следам на окровавленном снегу и груде добела обглоданных костей на реке понял, что остался без оленей. Тут он впервые за много лет запаниковал: до судна около двадцати километров, до Юриной избы не меньше, а сам он так плох, что эти расстояния без лыж не одолеть.
Скитник тяжело вздохнул: он один, помочь некому, надо срочно что-то придумать.
Вспомнился Робинзон Крузо – тот из любой ситуации находил выход. Неужто я хуже?!
«Святый Боже, святый правый, вразуми», – взмолился Корней, глядя почему-то на нарты. И тут его осенило: «Полозья! Сниму и пойду на них, как на лыжах!»
Размотав сыромятные скрутки, освободил их от стоек. Из упряжи сделал крепления и приладил их так, чтобы полозья надёжно держались на ногах. Подвигал взад-вперёд. Ура! Идти можно!
Приободрившись, он хотел было сразу отправиться в путь, но даже эта несложная работа так утомила, что пришлось какое-то время посидеть на раскуроченной нарте. Заодно подкрепился колбасой и оставшимся расстегаем.
Спустившись на реку, Корней побрёл, преследуя убегающую от него длинную тень, к пароходу. Пройдя километра три, стал чувствовать, что ноги становятся ватными. Каждый новый шаг требовал усилия. Сказывалась не столько прицепившаяся хворь, сколько трёхмесячное «заточение» на судне – мышцы заметно ослабли. Особенно трудно давались участки, покрытые торосами и зубастыми ропаками. Солёный пот щипал глаза, тёк по спине. Чтобы хоть немного охладиться, распустил тесёмку на капюшоне кухлянки. С усилием переставляя ноги, он вынужден был всё чаще останавливаться.
На участках с пухлым, не прибитым ветрами снегом полозья вязли. Протез от беспрестанного выдёргивания «лыжин» слетел. Опять остановка. Зато, пока делал новые дырки на кожаных ремнях для более тугого обхвата культи, немного отдохнул.
***
Медленно текло время, ещё медленнее сокращалось расстояние до парохода.
Солнце давно село. Небесный свод замахал разноцветными лентами северного сияния.
«Ишь, как расцвечивает! Мороз, похоже, будет крепчать», – расстраивался Корней.
Наконец, на излучине показался знакомый речной знак: деревянная пирамидка с полосками белого и чёрного цвета. «Осталось немного, километра три», – прикинул он, вытирая пот. Но сил идти уже не было.
«Следует подкрепиться», – решил скитник.
Поднимаясь на берег, наехал на спящую в снегу куропатку. Она выпорхнула из-под «лыж» с таким шумом, что скитник вздрогнул от неожиданности.
С трудом наломав веток, запалил костёр. От языков пламени заплясала обступавшая Корнея тьма. Не верилось, что недалеко пароход, кают-компания, в которой тепло, светло и можно спать, не боясь замёрзнуть.
Пожевав колбасы, прилёг, не отвязывая «лыжин», желая лишь одного: лежать, лежать, впитывая живительное тепло костра. Волны дрёмы накатили и, качая, унесли за тысячу километров в скит. Услужливая память высвечивала одну за другой бессвязные картины из прошлого, не находившие своего завершения…
Костёр давно потух, а скитник, не чувствуя холода, спал. Мороз сковал не только сырую от пота кухлянку, но и волю. «Замерзаю!» – донесло до него затуманенное сознание. Корнея будто подбросило. На самом же деле он даже не шевельнулся. Склеенные изморозью веки разомкнулись лишь после нескольких попыток.
Скитник не на шутку испугался. «Немедленно вставай», – приказал мозг, но тело не подчинялось.
«Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, усердно молю Тя, Владыко Пресвятый, оживи мои ноги, дай грешному рабу Твоему силы встать», – шептал он, чуть шевеля губами.
Преодолевая за счёт неимоверных усилий сопротивление оледеневших штанов, он начал подтягивать под себя бесчувственные конечности с прикрученными к ним полозьями. Сгибая и разгибая ноги, он подтягивал их каждый раз всё ближе. После чего, ухватившись за стоящее рядом дерево, медленно поднялся. В глазах сразу потемнело. Долго стоял покачиваясь. На него в этот момент страшно было смотреть: глаза потухли, лицо неестественно побелело, борода превратилась в ледяной ком.
Корней никак не мог сообразить куда идти. Всё спуталось в голове. Ах, да! Вон знакомая двугорбая гора на повороте просматривается… Значит, «Арктика» совсем близко! Без спальника и котомки как-нибудь дойду… Потом заберу…
Скитник брёл, с трудом передвигая ноги со ставшими неимоверно тяжёлыми полозьями. Привычной боли в культе он уже не чувствовал. В голове крутился один и тот же набор сумбурных мыслей. Из-за гор выглянула щербатая луна.
«Кто это сбоку за мной волочится? Тьфу ты! Это ж моя тень!»
Луна, радуясь тому, что сумела хоть ненадолго осветить человеку дорогу, вновь скрылась за очередной тучей.
Прилечь теперь Корней себе не разрешал: боялся не встать. Когда силы совсем оставляли, он, чтобы не упасть, высматривал вертикально торчащую льдину. А найдя, приваливался к ней и жадно хватал ртом снег. Эти минуты отдыха для него были полны неизъяснимого блаженства!
После передышки самым трудным было заставить себя сделать первый шаг. Пройдя метров сто, опять начинал высматривать, к чему бы прислониться. Вскоре перед глазами из ниоткуда стали возникать мерцающие цветные круги: красные, зелёные, жёлтые. Они сходились, наплывая один на другой, переплетались и бесследно исчезали, но вскоре вновь выплывали. Где-то в стороне безостановочно играла гармошка.
В какой-то момент Корней выдохся до такой степени, что стал равнодушен ко всему. Хотелось просто сесть и не двигаться. Его уже не пугало то, что он не сможет встать. Но представив, как волки и росомахи будут рвать его замёрзшее тело на части, он содрогнулся и, мобилизовав остатки сил, сумел сделать шагов двести…
Остановившись, очередной раз обвёл взглядом берег, но почему-то не узнал место.
«Где я? Где пароход? Неужто прошёл и не заметил? Да нет, его не проскочишь».
Дальше брёл в почти бессознательном состоянии, неустанно шепча: «Господи, не оставь мя грешного, дай силы дойти».
Упершись в очередной поперечный торос, обходить не стал. Цепляясь за выступы, на карачках забрался на него. Отдышавшись, поднял голову и… увидел при дрожащем свете озябших звёзд долгожданный силуэт.
– Дошёл! – почти равнодушно подумал он, теряя сознание.
Очнулся от ощущения смертельной опасности. Приоткрыв глаза, увидел перед собой чёрную когтистую лапу. Корней инстинктивно вскрикнул. Чернобурка, поняв, что человек жив, отпрянула и понуро затрусила прочь.
«Встать, встать!» – приказывал себе скитник, вновь погружаясь в приятный дурман…
Пришёл в себя в кают-компании. Не зря Корней молил Господа о спасении. К зимовщикам приехал за спиртом Алдункан. Его собака заинтересовалась чернеющим на торосе пятном, а подбежав, призывно залаяла. Обнаружив застывшего Корнея, эвенк привёз его на пароход.
***
Конец марта отметился необычайно ранней для этих мест оттепелью. Несколько дней кряду дул сырой юго-восточный ветер, после чего установилась солнечная погода. На припёках оседали сугробы. Ночью подмораживало, и кристаллы снега спаивались в такой прочный наст, что по нему можно было до полудня ходить не проваливаясь.
После недельной аномалии зима вернулась с морозами и метелями ещё на месяц. Вновь потеплело лишь на страстную седьмицу Великого Поста. Пауки так обрадовались теплу, что забегали прямо по снегу. Чтобы не беспокоить товарищей, Корней на Пасху, мужественно терпя боль в обмороженной культе, молился всю ночь[28] на камбузе.
Как только нога зажила, он стал выбираться на охоту. Первые дни были пустыми, зато в последующие удача не изменяла ему. В общей сложности ему удалось добыть пять согжоев. У троих на широких копытах были наморожены ледяные башмаки-наросты – похоже, прошли по незастывшей наледи.
Световой день заметно удлинился. Всё выше поднимающееся солнце трудилось во всю мощь. Снег тяжёлел, становился зернистым. Вокруг стволов деревьев ширились воронки. На проталинах соблазнительно заалели россыпи перезимовавшей брусники. Загустели тальники. Запарила, задышала оживающая земля. И уже через неделю в закрытых от ветров ложбинках на ветвях лиственниц проклюнулись зелёные точки, на глазах превращающиеся в мягкие щетинки.
20 мая всем запомнилось тем, что солнце не скрылось за горизонтом, а, чуть коснувшись его, отправилось на очередной круг. Корней поначалу радовался не заходящему светилу, но уже на третьи сутки понял, что в этом природном явлении для человека нет ничего хорошего. Организм пошёл в разнос: перестал понимать, когда спать, когда бодрствовать.
22 мая во время обеда зимовщики услышали ровный гул. Самолёт? Все выбежали на палубу. Нет! Оказалось, это Лена, сбрасывая ледяные оковы, поползла белой змеёй к океану.
Толстые льдины, налезая друг на друга, лопались, крошились, словно перекалённое стекло, переворачивались, вставали на рёбра и, сияя свежими сколами, громоздились, неприступными редутами. Правда, недолговечными: теснимые со всех сторон, они вскоре разваливались прямо на глазах. Льдины попрочней выпирало на берег, где они безжалостно срезали молодые деревца и кустарники. В воздухе запахло свежей водой.
Вышедший с машинного отделения якут Иван снял шапку и, что-то бормоча на своём языке, простоял, глядя на ледоход, часа два.
– Лена – женщина. Сегодня она рожает, – сказал он, повернувшись к Корнею.
После восьмимесячной тишины, когда, чтобы уловить какой-либо звук, приходилось до предела напрягать слух, теперь над рекой стоял мощный гул, от которого вибрировал не только корпус «Арктики», но и земля. Капитан был спокоен: в затоне ледоход сухогрузу был не опасен.
Постепенно прибывающая вода вымывала землю из-под деревьев, рушила берега, обнажая ледяные линзы. Вывороченные потоком деревья, размахивая узловатыми корнями и ветками, неслись по реке, то погружаясь в воду, то всплывая. Ударяясь о камни и друг об друга, они теряли ветки и кору.
Один исполин долго сопротивлялся. Уже, казалось бы, и почвы под ним почти не осталось, а он, опершись на толстые мускулистые корни, из последних сил держится, словно догадываясь, что, упав, создаст массу проблем. Но настырная река призвала в союзники ветер. Натиска двух стихий упрямец не выдержал, тяжело вздохнув, рухнул-таки. Могучий поток подхватил и понёс его. Где-то через километр разлапистую махину затянуло в протоку, и великан, наглухо перегородив её, стал собирать всё, что приносило течением. За несколько часов образовался многоярусный залом.
Скапливающаяся вода с шумом рвалась в щели между стволов, но не имея достаточного стока, ринулась в прибрежный лес…
Паводок пошёл на спад лишь на пятый день. Отступая, Лена развешивала на кустах и деревьях лесной хлам.
Это было лучшее время для ловли сига. Зимовщики каждый день разбредались с удочками по берегу. Примостился на коряге и Географ.
– Клюёт? – поинтересовался подошедший Корней.
– Не больно. Два только. Вода уходит. Сиг это чует и торопится в Лену: боится, что отрежет.
– И охота тебе грязь месить. Вот подсохнет земля, тогда и рыбалка в удовольствие.
– Так сиг ждать не будет, он только в половодье и ловится. К тому же сейчас ни комаров, ни мошкары. Благодать! Как потеплеет, загрызут проклятые.
Сига Корней видел впервые: длинный, с острой тёмной мордочкой, а сам ослепительно белый. До вечера Николай всё-таки поймал ещё трёх. Удачливей всех оказался моторист – принёс на камбуз двенадцать хвостов. Так что хватило и на наваристую уху, и на жарёху. Ели с удовольствием – оленина за зиму приелась.
Возвращаясь в исконное русло, река постепенно светлела и текла хоть и с напором, но уже без прежнего исступления. Струи ласково, словно прося прощения, поглаживали изувеченные ледоходом берега. О недавнем буйстве реки напоминали лишь свежие пеньки и завалы из ошкуренных стволов.
Одни за другими вспыхивали скромные весенние цветы. По большей части ветреницы и камнеломки. На проплешинах запылал нежно-сиреневым пламенем багульник. Открылись клумбы зелёного с белыми пятнами мха. Пройдёт несколько дней, и откроются навстречу солнцу красно-фиолетовые маки. Лес зазвенел, заиграл множеством птичьих голосов, да так дружно, что нельзя было разобрать певцов. Всё слилось в единый хор.
Механик с мотористом теперь целыми днями возились с двигателем. Что-то подтягивали, смазывали, чистили, подливали. Когда его запустили, железный корпус «Арктики» задрожал, как живой, а из трубы повалил чёрный дым, через минуту посветлевший. Люди приободрились: значит скоро в путь! Однако капитан сниматься не спешил: знал, что море ещё во льдах – чего судну бока мять.
[1] Якуты – самый многочисленный коренной народ северо-востока Азии. Большая часть живёт на средней Лене. Отдельные якутские рода живут на Яне, в верховьях Индигирки и устье Вилюя. Несмотря на территориальные разрывы, они сохранили свой язык и культуру.
[2] Носогрейка – короткая трубка.
[3] Копсе (якут.) – новости.
[4] Якутские юрты из-за того, что стены у них сложены из вертикально стоящих брёвен, ещё называют «стоячим домом».
[5] Камелёк – очаг в избе, по устройству напоминает камин.
[6] Кумыс – питательный и целебный напиток из кобыльего молока. Отправляясь на сенокос, якуты обычно берут с собой пару кожаных мешков с ним и несколько дней пьют только его.
[7] Лиимбэ – ленок.
[8] *Ысыах (изобилие) – главный праздник якутов, проводимый перед сенокосом. Он символизирует возрождение природы. К нему заранее шьют наряды, готовят национальные блюда: кумыс, быппах, саламат. В центре ритуального круга из берёз – коновязь (сэргэ) – символ Мирового древа Вселенной. Праздник начинается с танца стерхов. Затем шаман, чтобы изгнать злых духов, произносит заклинания и «угощает» огонь: бросает в него кусочки сала и лепёшек. Следом пускают по кругу «чорон» – сосуд с кумысом. В заключение ритуала люди встают в хоровод, символизирующий единение всех присутствующих, и с песней двигаются по ходу солнца. После этого начинаются спортивные соревнования: конные скачки, прыжки на одной ноге, прыжки на обеих ногах, прыжки с чередованием ног, стрельба из лука, перетягивание палки, борьба хапсагай – проигрывает коснувшийся земли хоть пальцем. Сказители рассказывают героический эпос олонхо, чередуя его песенными вставками.
[9] Ропак - нагромождения из смятых и вздыбленных льдин, а также льдины, стоящие ребром на сравнительно ровной ледяной поверхности.
[10] Эвенки – один из самых древних народов Восточной Сибири. Заселяют огромную территорию от средней Оби до Охотского моря, от Северного Китая до Ледовитого океана.
[11] До начала ХХ века эвенки хоронили в гробах, установленных на двух, иногда на четырёх столбах. Они считали, что копать землю нельзя.
[12] Голицы – лыжи, не подбитые камусом.
[13] Ровдуга – замша из продымлённой оленьей шкуры. Длительное дымление хорошо дубит кожу. Она не коробится и не грубеет после просушки.
[14] Учуг – верховой северный олень.
[15] Сзади у таких мешков имеется клапан. Через него малышам меняют подкладки из мха и оленьей шерсти.
[16] Нюки – оленьи шкуры для покрытия чума.
[17] Хор – самец домашних оленей.
[18] Копытка (некробациллёз) - гнойное заболевание копыт оленя, зачастую сопровождающееся поражением лёгких, кишечника.
[19] Маут – аркан.
[20] Пыжик – шкура полугодовалого оленя. Она мягкая и идеально подходит для пошива одежды и спальных мешков.
[21] Кухлянка – главный элемент северного костюма, глухая меховая куртка до колен из оленьих шкур с капюшоном. Надевается через голову. В сильные морозы вместо неё используют малицу - удлинённое подобие кухлянки. При продолжительной поездке на нартах поверх малицы надевают глухой меховой сокуй (совик). Во время стоянок он может служить и спальным мешком: его стягивают ниже ног, а рукава вправляют внутрь и в таком виде ложатся прямо на снег (куропаткин чум).
[22] Торбаса – меховые сапоги с толстой войлочной стелькой.
[23] Парка – меховая куртка с капюшоном.
[24] Никон после проведения реформы так возгордился, что пытался поставить себя выше царя, чем вызвал его гнев, и завершил свою жизнь в подвале Белозерского монастыря, прикованный цепью.
[25] Луча – русский.
[26] Днесь – на днях.
[27] Наибольшая – старшая.
[28] У старообрядцев Всенощная длится девять часов.
Читайте нас: