Камиль Зиганшин. Щедрый Буге. Окончание

БОЛЬШИЕ РАДОСТИ

 

Еще одна неделя впустую. В последнее время чувствую себя волком, безрезультатно рыщущим в поисках добычи. Волком, который, несмотря на неудачи, вновь и вновь невесть откуда черпает силы и все с большим ожесточением и упорством идёт к заветному плану по пушнине. Надежду на успех не теряю и духом не падаю. А когда становится совсем невмоготу, повторяю себе известную сказку.

«Попали как-то в горшок со сметаной две квакуши. Бока у горшка крутые да высокие – никак не выбраться. Одна лягушка смирилась – все равно помирать. Перестала барахтаться – и утонула. Вторая барахталась, барахталась в надежде выбраться и лапками из сметаны масло сбила. Опёрлась на него и выпрыгнула из горшка».

 

 

*  *  *

 

Гип-гип, ура!!! Я добыл первую в своей жизни пушнину!

Утром, как обычно, пошел проверять ловушки. Валил густой снег. Ветер гонял по реке спирали снежных смерчей, мастерски заделывая неровности в торосах. В общем, погодка «веселая». Даже осторожные косули не ожидали появления охотника в такое ненастье – подпустили почти вплотную. Испуганно вскочив с лежек, они умчались прочь гигантскими прыжками, взмывая так высоко, что казалось: еще немного – и полетят.

Подходя к капкану, установленному у завала, где часто бегал колонок, увидел, что снежный домик пробит насквозь, приманка валяется в стороне, а в пещерке горит рыжий факел с хищной мордочкой в черной «маске». Колонок!

Я возликовал. Сгоряча протянул руку, чтобы ухватить его за шею, но зверёк, пронзительно заверещав, сделал молниеносный выпад и вцепился в рукавицу. Быстро перебирая острыми зубами, он захватывал ее все дальше и дальше. В нос ударил острый неприятный запах, выделяемый колонками в минуту опасности. Маленькие глазки сверкали такой лютой ненавистью, что я невольно отдернул руку, оставив рукавицу у колонка в зубах. Умертвив его с помощью «заглушки», положил добычу в рюкзак.

Читателя, наверняка, покоробят эти строки и он вправе подумать: «Убийца!» Но не стоит рубить сплеча. Мне тоже было жаль колонка, но для промысловика добыча пушнины – это работа. Без смерти здесь не обойтись. Всем нравится красиво одеваться, но звери не по своей воле превращаются в меховые шапки и воротники. Единственный способ остановить добычу пушнины – перейти на искусственные меха. Вы готовы к этому?

 

 

*  *  *

 

Последний день осени ознаменовал перелом в охоте. После сильных снегопадов Пудзя сжалился – дал долгожданную «команду», и соболя начали тропить. Как говорит наставник, Пудзя все видит, Пудзя не обидит трудолюбивого охотника.

Утром Лукса повел меня к Разбитой – там появилось много тропок, чтобы на месте показать, как ставить капканы на подрезку. Шли долго. Я все время отставал.

– Хорошо иди. Такой большой, а ходить не умеешь, – недовольно ворчал наставник. Он был не в духе. В такие моменты Лукса становился насмешливым, а если я реагировал, то распалялся еще пуще.

– А ну-ка, охотничек, скажи, что это? – не замедлил он с вопросом, указав посохом на наклонный снежный тоннель.

– А то не знаешь!

– Не крути хвостом, как росомаха. Отвечай, если чему научился.

– Здесь белка выкапывала кедровую шишку.

– А, по-моему, это работа кедровки, – пытаясь сбить меня с толку, возразил Лукса.

– Никак нет, дорогой учитель. Кедровка разбрасывает снег на обе стороны, мотая головой, а белка снег отбрасывает лапками назад. Так что это раскопка белки. Она чует запах кедрового ореха даже сквозь метровый слой снега.

– Молодец, елка-моталка, – развеселился охотник, одобрительно похлопав меня по рукаву, так как до плеча дотянуться ему было сложновато.

Под Разбитой появились сначала одиночные следы соболя, а потом и тропки. Бывалый следопыт, только глянув, сразу определял: «Это двойка, это тройка». А я никак в толк не возьму, по каким приметам он определяет, сколько раз тут пробежал соболь. Вроде ничем тропки и не отличаются друг от друга. Да и тропки ли это?

Заметив мою растерянность, Лукса пояснил:

– Смотри сюда. Одиночный след – широкий, глубокий, нечеткий, а на тропке мелкий, ясный.

И сразу стал показывать, как устанавливать капкан на подрезку.

Понаблюдав с полчаса, я полез на сопку закреплять урок на практике. Продираясь сквозь белоразукрашенные пойменные крепи, перевитые тонкими, но прочными лианами коломикты и аргутты, вконец умаялся. Взгляд, жадно шаривший в поисках парных следочков, натыкался только на многочисленные наброды изюбрей и кабанов. Зато на скосе длинного отрога меня ожидали прекрасные собольи тропки.

 

Вчера было ясно и морозно. Углы палатки впервые обметало инеем. Сегодня же потеплело. По радио обещают снег, что совсем некстати: капканы на подрезку засыплет, а их у меня уже девять штук стоит. Вся работа пойдет насмарку. Правда, хорские «синоптики» – вороны – каркают на мороз. Надеюсь, что чуткие птицы не обманут.

Первое время я относился к вороньим прогнозам без особого доверия. Но точность предсказаний этих смышленых пернатых быстро развеяла мой скептицизм. Например, если вороны каркают дружно – быть холоду, устроили в небе хоровод – поднимется ветер.

Весь день расставлял новые ловушки. И, хотя сильно устал, все же полез в сопки. Ничего с собой не могу поделать. Так и тянет заглянуть за горизонт. Вскоре стали попадаться уже не тропки, а настоящие торные тропы, и принадлежали они не соболю, а владыке лесных дебрей – тигру. Его огромные следы перемежались с кабаньими. На вершине сопки все тигровые тропы сходились и тянулись вдоль гребня. (Судя по округлой форме отпечатка, ходил самец. У самок след более продолговатый.)

Пройдя по гребню метров двести, на каменистом утесе под многовершинным кедром обнаружил лежку. Похоже, что правитель таежного царства частенько здесь отдыхает, оглядывая свои владения, изрезанные сетью глубоких распадков. Обзор и в самом деле великолепный.

И в награду за смелость (признаюсь, было страшновато), я впервые имел возможность рассмотреть мощный горный узел на юго-востоке, откуда берет начало самая труднодоступная в этих краях река – Чукен.

Заснеженные скалистые вершины, испещренные безлесными шрамами осыпей, возвышались плотной группой. От них веером расходились более низкие отроги. Если в наше время еще остались места, про которые можно сказать «тут не ступала нога человека», то оно в здешних краях более всего применимо к Чукену. Его покой охраняет частокол крутобоких гор, размыкающих свою цепь лишь в устье реки. Течение Чукена настолько стремительно, что даже удэгейцы, привыкшие ходить на шестах, и те не могут подняться вверх более чем на десять километров. Для моторок он и вовсе не проходим из-за многометровых заломов, порогов и затяжных перекатов. Берегом идти тоже невозможно: отлогие участки чередуются с отвесными неприступными прижимами. Даже мороз не может усмирить Чукен – ледяной покров усеян частыми и обширными промоинами. Удэгейцы объясняют это тем, что река берет начало от теплого источника, бьющего из-под горы с кратким названием Ко. Поэтому лед, покрывающий реку, очень коварен. Сегодня он прочен как гранит, а назавтра расползается как гнилое сукно.

Эх, на вертолете бы туда! Построить на горном ключе, кишащем рыбой и зверьем, зимовье и наслаждаться красотой нетронутого уголка.

Так я стоял, любовался и мечтал минут десять. Тем временем из-за островерхих гор крадучись выползли молочные клубы туч и стали обволакивать одну вершину за другой. На противоположной стороне распадка отрывисто пролаял изюбр. Струхнув от мысли, что где-то неподалеку тигр, я съехал на пойменную террасу, где перед моим взором предстала новая живописная картина: сплошь утрамбованный снежный круг, раскиданные вокруг гайна ветки и кусты, будто срезанные на высоте колена. Чуть выше, под кедром, остатки чушки: челюсти и копыта. Все остальное было перемолото крепкими как жернова зубами тигра После обильной трапезы царственный хищник нежился, барахтаясь в снегу, чистил когти – кора дерева в свежих царапинах.

Скорее всего, тигр напал на спящий табун. Позже Лукса подтвердил, что по ночам, когда усиливающийся мороз не располагает ко сну, тигры охотятся, а днем, выбрав удобное место, чутко дремлют на солнцепеке.

Тигр, или как его здесь называют – куты-мафа, по традиционным представлениям удэгейцев – их великий сородич, священный дух удэ. Относятся они к нему почтительно и убеждены, что человека, убившего тигра, обязательно постигнет несчастье, а того, кто хоть чем-то помог ему, – ждет удача.

 

 

*  *  *

 

Вот это день! Вот это удача! Лесные духи с несказанной щедростью одарили меня за упорство и долготерпение. Как говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын. Степень моей радости легко представить, если вспомнить, что за прошедшие сорок пять дней колонок был единственным трофеем. Зато сегодня... Но все по порядку.

Утро выдалось на редкость солнечным и тихим. Быстро собравшись, я зашагал проверять свои первые капканы на подрезку. Сгорая от нетерпения, поднялся на увал и приблизился к первому из них. И что же вижу? Посреди вытоптанного круга чернеет потаск, а капкана нет. Сердце екнуло: что за невезуха! Расстроенный, стал разбираться. Вижу, одиночный след пересек лыжню и потерялся среди опрятных елочек. Пригляделся. Да вот же он! Свернулся клубочком, положил головку на вытянутые задние лапы, да так и застыл. На фоне белого снега шелковистая шубка казалась почти черной и переливалась морозной искоркой седых волос.

Округлая большелобая голова с аккуратными, широко посаженными ушами треугольной формы покрыта более короткой светлой шерсткой. Добродушная мордочка напоминала миниатюрного медвежонка. Хвост черный, средней длины. Лапы густо опушены упругими жесткими волосами, которые значительно увеличивают площадь опоры и облегчают бег по рыхлому снегу. След поражает своей несоразмерностью с величиной зверька. Он, пожалуй, крупнее следа лисицы.

Некоторое время я благоговейно созерцал предмет своих мечтаний и привыкал к мысли, что поймал соболя. Потом, так и не сумев до конца поверить в свою удачу, вынул зверька из капкана, ласково погладил нежный мех и, счастливый, помчался дальше.

Три следующие ловушки были пусты. Пятая опять заставила поволноваться. Снег вытоптан, тут же валяется перегрызенный пополам потаск. Ни ловушки, ни соболя. С трудом нашел его в соседнем распадке между обнаженных корней кедра. Зверек так глубоко втиснулся в них, что я еле вытащил его оттуда. И вовремя – мышиный помет посыпался прямо из шубки. К счастью, мех попортить грызуны не успели. В седьмом капкане опять соболь. Эту ловушку я привязал прямо к кусту, без потаска. Бегая вокруг него, зверёк перекрутил цепочку восьмерками и оказался притянутым к стволику, как Карабас-Барабас бородой к сосне.

Оставалось еще две непроверенные ловушки, но невероятная удача опьянила меня, и я отдался неуемным мечтам, не замечая уже ни свежих следов, ни новых тропок. Ликование переполняло сердце. Теплые волны счастья несли, качали, дурманя все больше и больше. Я окончательно утратил чувство реальности и, наверняка, был бы разгневан, окажись восьмой капкан пустым. Однако перед моим взором вновь предстала отрадная для промысловика картина: на том месте, где стоял капкан, вытоптана круглая арена, и на ее краю, уткнувшись мордочкой в снег, словно споткнувшись, лежал соболь-самец кофейного цвета.

На обратном ходе проверил шесть капканов на приманку. Пусто. Пустяки! Рюкзак и без того полон!

Вернулся с Фартового (так я стал называть этот путик) пораньше, чтобы успеть до прихода Луксы приготовить достойный такого удачного дня ужин. Сварил мяса. Поджарил на сливочном масле четырех рябчиков с луком.

Наставник, увидев богато накрытый стол, сразу всё понял.

– С чем поздравить?

Я молча показал четыре пальца.

Лукса от удивления аж присвистнул.

– Вот это да себе! Доставай, Камиль, фляжку! Теперь ты настоящий промысловик!

Когда подняли кружки, он с чувством произнес:

– Пусть удача приходит чаще, ноги носят до старости, глаз не знает промаха!

Попробовав поджаренных мною рябчиков, похвалил: «В жизни не ел ничего вкуснее».

 

Какая-то странная погода стоит последние дни. Ночь звездная, мороз 30–35о, а утром небо начинает заволакивать дымкой и время от времени сыплет пороша. К обеду становится так пасмурно, что кажется: вот-вот повалит настоящий снег, но к вечеру все постепенно рассеивается, и ночью опять высыпают звезды. Раньше при таком морозе я вряд ли бы снял рукавицы. А тут пообвык – капканы-то голыми руками приходится настораживать. Натрешь руки хвоей пихты, чтобы отбить посторонние запахи, и работаешь. К вечеру пальцы от холода опухают и краснеют. В палатку возвращаешься насквозь промерзший. Пока печь непослушными руками растопишь – не одну спичку сломаешь. При этом невольно вспоминаешь рассказ Джека Лондона «Костер».

Но по мере того, как разгораются дрова, палатка оживает, наполняется теплом, и ты, только что всё и вся проклинавший, добреешь, становишься благодушней. Сидишь усталый, расслабленный и неторопливо выдергиваешь из спутавшейся бороды и усов ледяные сосульки, намерзшие за день. А уж когда выпьешь кружку горячего, душистого чая, то уже готов любому доказывать, что лучше этой палатки и этого горного ключа нет места на земле.

Потом начинаешь заниматься повседневными делами. Колешь дрова, приносишь с ключа воду, достаешь с лабаза продукты, моешь посуду, варишь по очереди с Луксой ужин, завтрак и обед одновременно. Обдираешь тушки. Чуть ли не ежедневно латаешь изодранную одежду, ремонтируешь снаряжение, заряжаешь патроны, делаешь записи в дневнике. После ужина поговоришь с Луксой о планах на завтра и ныряешь в спальник до утра.

Спать при таких морозах в ватном мешке, конечно, не то, что в теплом доме на мягкой перине. Но тут главное – правильно настроить себя, принять неизбежность определенных неудобств. Тогда недостаток комфорта и тепла переносится значительно легче. Я, еще два месяца назад не представлявший, как люди могут зимой жить в матерчатой палатке, теперь считаю это вполне нормальным, а те трудности таежного быта, которые рисует воображение в городе, на самом деле не так уж и велики.

Имея жестяную печь, палатку, спальник, свечи и необходимые продукты, в тайге можно счастливо и безбедно жить не один месяц. А нужно так мало потому, что есть главное – древнее мужское занятие – промысловая охота, и природа, с которой тут невольно сливаешься и становишься её частицей.

Только живя в тайге, я понял, каким обилием излишеств окружила вас цивилизация. На самом деле, по-настоящему необходимых для жизни человека предметов не так уж много. Но, к сожалению, человек слаб. То, что еще вчера было пределом мечтаний, сегодня норма, а назавтра и этого становится недостаточно. В погоне за материальным благосостоянием, духовное развитие отходит на задний план – на него уже не хватает ни сил, ни времени.

 

 

ШАТУН

 

Громкое карканье известило о наступлении утра. Черные как смоль дармоеды слетелись на лабаз поживиться за наш счет. Пират и Индус, обычно разгонявшие их заливистым лаем, прятались от трескучего мороза в пихтовых гнездах, занесенных снегом. Но, как только из трубы потянулась голубая струйка дыма, вороны разлетелись.

Мороз нынче потрудился на славу. Обметал ветви толстой искристой бахромой, сверкающей в лучах восходящего солнца. Над полыньями зябко ворочается туман, густой и непроницаемый, как вата.

Я весь день бил новый кольцевой путик по крутым берегам Буге. Так и назвал его – «Крутой».

Его дальний конец достигал зубчатого гребня водораздела Буге – Джанго. Оттуда хорошо видно, как во всю ширь горизонта беспокойными волнами дыбятся горы, подпирающие белыми маковками густо-синий небосвод. Воздух настолько чист и прозрачен, что, кажется, протяни руку – и достанешь до одной из вершин.

Мимо проплывали облака, легкие и зыбкие, как миражи средневековых парусников. Следом по земле неотступно, как шакалы за добычей, крались их серые тени. Вдали синели отроги главного хребта, поражавшего своей мощью. Все в нем завораживало, властно притягивало взгляд. Впоследствии, уже в городе, всякий раз, когда первобытный контур этих скалистых вершин всплывал из глубин памяти, в сердце пробуждались лавина воспоминаний и щемящее желание вновь взглянуть на этих каменных исполинов.

Пронизывающий ветер поторапливал к спуску. Новый путик порадовал обилием тропок. Настоящее соболиное царство. Пожалуй, стоит снять большую часть капканов на приманку и переставить их сюда на подрезку.

Вернувшись к становищу, хотел посоветоваться с Луксой на этот счет, но он опередил меня сообщением, что в четырех километрах от палатки появился шатун – зверь-смертник. Косолапый был настолько худ, что, пройдя по лыжне метров сто, провалил снег только в двух местах. На следах – пятна крови.

Решили с утра идти за ним по следу с собаками, иначе спокойной охоты не будет. Шатун ничего не боится. Он может разорить лабаз, залезть в палатку. Встреча с ним грозит трагедией, поскольку терять ему нечего. Так и так финал у него один – смерть.

К охоте готовились обстоятельно. Перед сном Лукса вышел из палатки. Неожиданно раздался его громкий крик: «Хо-хо!» Я настороженно прислушался: что происходит?

– Хо-о... – глухо отозвались сопки.

– Лукса, что случилось? Зачем кричал? – обеспокоено спросил я, когда он вернулся.

– Ничего не случилось, – невозмутимо ответил охотник. – Прогноз радио проверял. Слышал, эхо голос потеряло? Значит, снег будет. Обязательно медведя возьмем, – заключил он уверенно.

Легли поздно. Я никак не мог заснуть. Беспокойно ворочался в темноте. Сон был тревожный, томительный. Преследовал кошмар про исполинских мышей, загонявших разъяренного тигра к нам в палатку. Несколько раз вставал. Топил печь. Под утро, наконец, забылся.

Было еще темно, когда Лукса тронул меня за плечо. Жидкий рассвет едва забрезжил. За ночь действительно выпал хоть и небольшой, но пушистый снег.

Я натягивал меховые носки, когда совсем рядом, за тонким брезентом палатки, раздался душераздирающий собачий визг. Тут же послышался злобный лай. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый, я за ним. Дальше все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.

Не успел я оглядеться, как громыхнул выстрел. Бросившись за палатку, увидел метрах в двадцати бурого медведя, отбивающегося от наседавшего на него с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко увертывалась от когтистых лап. Рядом с медведем лежал окровавленный Индус.

Второй выстрел Луксы грянул одновременно с моим. По глухим шлепкам мы поняли, что пули достигли цели. Шатун взревел и, сделав несколько шагов, повалился на бок и затих.

Пират подскочил к нему и злобно рванул шкуру на загривке, но, увидев, что зверь не реагирует, сразу успокоился. Вялые уши косолапого говорили о том, что он мертв, но Лукса на всякий случай выстрелил еще раз. Тут меня запоздало начала трясти мелкая дрожь.

– Не сердись, Пудзя, совсем состарился медведь. Пошел отдыхать в верхнее царство, – произнёс традиционное удэгеец.

В горячке, мы не замечали, что выбежали в одних носках, но холод быстро напомнил об этом и погнал в палатку.

Одевшись, вышли осматривать добычу. Это был здоровенный, но чрезвычайно костлявый самец, истощенный до такой степени, что кожа свисала складками. Темно-бурая шерсть местами слиплась от смолы. Голые, неприспособленные к морозу ступни потрескались и кровоточили.

По следам восстановили картину происшедшего. Шатун по лыжне вышел к палатке. Неслежавшийся пухлый снег хорошо скрадывал звуки его шагов. Осторожно прокравшись к ничего не подозревавшим собакам медведь ударом лапы разрушил пихтовую конуру и, размозжив череп Индуса, схватив бросился с ним в лес. Но уйти ему помешал ринувшийся вдогонку Пират.

– Молодчина! Не спасовал, – ласково гладили мы пса.

Наша радость несколько омрачилась гибелью Индуса. После всех треволнений на охоту решили не ходить. Похоронив собаку, перекололи остатки кедровых и ясеневых чурок. Получилась огромная куча. Иные поленья были испещрены узкими каналами, впадающими в просторные «комнаты», в которых черными комками лежали оцепеневшие муравьи. Трудно поверить, что весной в них проснется жизнь, и шустрые работяги снова заснуют по лесу.

 

 

*  *  *

Позади половина сезона. Подошел к этому рубежу с весьма скромными результатами, но успехи последних дней обнадеживают. Вчера на Фартовом снял еще одного соболька. Настоящий «казак»: черный, седина серебром отливает. Он так глубоко забился в узкую щель под валежиной, что пришлось тесаком расширять ее. А сегодня утром, перед выходом на путик загадал: «Если сниму еще одного, то и сезон завершу удачно». Я же снял трех! Правда, третьего мыши успели подпортить – на спине мех выстригли.

Мог бы записать на свой счет и четвертого, да подвел вертлюг. Цепочка соскочила, и соболь ушел вместе с капканом. Битый час пытался найти его, но безуспешно. Жаль зверька. Для него ведь капкан все равно, что пудовые кандалы для человека.

Пересек следы кабана с пропитанными кровью комочками снега по бокам траншеи. Сейчас у кабанов гон. В это время секачи очень агрессивны и безжалостны друг к другу. Возможно, он и пострадал в одном из турнирных боев.

 

 

ОДО АКИ

 

Декабрь трудится изо всех сил. Третью неделю стоит небывалая стужа. Воздух лежит неподвижным тяжелым пластом. Тусклые лучи зимнего солнца не в силах разбудить остекленевшую тайгу. Но, несмотря ни на что, к полудню все-таки просыпаются, оживают ее стойкие обитатели. Они хорошо приспособлены к жизни в студеную пору.

Особенно холодно сегодня. В лесу гремит настоящая канонада: это лопаются от мороза стволы деревьев.

Весь день ходил по целине. Бил еще один путик к истокам Буге – надеялся найти более богатые угодья. Соболь там действительно есть, но все же в среднем течении его куда больше.

Чем выше по ключу, тем чаще наледи. Наледь – явление характерное для горных ключей. Зимой, во время сильных морозов, большинство из них промерзает до дна, и грунтовая вода дымящимися родничками просачивается на поверхность льда. Растекаясь вокруг, она намерзает слой за слоем. Так со временем образуются обширные ледяные поля, заливающие порой всю долину на высоту до полутора метров. По их краям возникают красивые бугристые ледопады. Иные наледи, не успевая растаять весной, белеют среди зелени чуть ли не до июля.

В верховьях уклон долины заметно круче. Стены ущелья постепенно сближаются. Сопки едва расступаются, пропуская ключ, сбегавший по каменным ступенькам обледенелых водопадов.

Чтобы обходить сошедшие с крутых склонов снежные лавины, я вынужден был постоянно петлять в теснине от одной скально «щеки» к другой.

Вокруг ни одного кедра. Только сумрачные ели и пихты. Тайга здесь сохранила девственный облик, но животный мир беден. Снежный покров не оживляли ни наброды изюбрей, ни кабанов, ни косуль. Одна лишь кабарга чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой. Даже ветер тут редкий гость. Поэтому снег как лег с осени на деревья, так и лежит – толстый, слоистый, словно кабанье сало. Этот путик я нарек «Глухим».

Если верить термометру, сегодня утром было минус сорок три градуса. Недаром про здешние места говорят: «широта крымская, долгота колымская». В морозные дни больше всего ногам достается. Пока ставишь капкан, они застывают до бесчувственности, и потом идешь как на деревяшках до тех пор, пока кровь вновь не достигнет пальцев и не оживит их.

 

К утру выпала «печатная» пороша. Одна из тех, когда оттиски следов, оставляемые на мелкой пыльце, так четки, что, кажется, приглядись, и увидишь тень прошедшего животного.

Впереди меня ожидал приятный и волнующий сюрприз. Было сравнительно тепло, и снег почти не скрипел. Мое внимание привлекло черное возвышение, резко выделявшееся на белом фоне. Кабан?.. Вертлявый хвостик развеял сомнения. Точно – кабан! Поодаль, посреди низкой террасы виднелось еще несколько темных спин. Табун спокойно пасся на хвоще.

Горка зашевелилась, показалась длиннорылая морда с высоко торчащими ушами. Втянув воздух, кабан замер, потом голова опять исчезла. До моего слуха донеслось невнятное чавканье.

Тихонько снял ружье, тщательно прицелился и, когда кабан вновь поднял голову, выстрелил. Табун переполошился и в неописуемой панике, оглашая тайгу пронзительным визгом, рассыпался в разные стороны. А раненый зверь, завертевшись волчком, поднял такой столб снежной пыли, что на некоторое время скрылся из виду…

Лукса, узнав, что я принес свеженины, закряхтел от удовольствия. По-быстрому нажарили мяса и, поставив вариться бульон, сели пировать. Сквозь поджаристую корочку, подогревая и без того волчий аппетит, соблазнительно сочились янтарные капли жира. Сковородка быстро пустела. Последний кусок Лукса бросил собаке:

– Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. – И, обращаясь ко мне, пояснил: – Прошлый год один секач ему брюхо распорол. Думал, пропал пёс, елка-моталка. Хотел пристрелить. Ружье поднял, а он смотрит так преданно... Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Снял с лабаза полосу сухожилий. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб не кусался, и заштопал брюхо. Заросло.

– Лукса, сухожилия ведь толстые, как из них тонкие нитки делают?

– Что непонятного? Высохшие жилы видел? Если их помять они на тонкие стрелки делятся. Бери их и скручивай нитку. Самые крепкие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.

Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип легких шагов. Возле палатки они замерли.

– Кто там? – спросил я.

– Своя, своя люди, – негромко и спокойно ответил голос. Слышалось, как пришедший отряхивается от снега.

– Нибида эмэкте*? – повторил вопрос Лукса.

Вместо ответа полог палатки распахнулся и в черном проеме показался удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был одо Аки – дедушка Аки. Его губы, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.

– Багдыфи**! Би*** мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, – на смешанном языке тихо проговорил он.

– Багдыфи, багдыфи, – ответил Лукса.

Я, освобождая место гостю, пересел к выходу, подбросил дров в печку. Аки пробрался на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.

– Ноги туда-сюда мало ходи, – посетовал он.

Я про себя подумал: вот это «мало ходи» – в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!

Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки деда сразу оживились:

– Айя! Асаса****! Однако не зря ходи к вам.

Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одним из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первооткрыватели этих мест. В его суждениях как в зеркале отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе и его поколение уже во многом утратило самобытность удэгейского племени.)

 

*Нибида эмэкте? (удэг.) – Кто пришёл?

**Багдыфи(удэг.) – Здравствуйте!

*** Би(удэг.) – Я.

**** Айя! Асаса! (удэг.) – Хорошо! Спасибо!

 

Познакомился я с одо Аки в стойбище еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали орнаменты с тонким изящным рисунком. Глядя на них, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения теперь вышиванием почти не занимаются. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Аки.

Идти к местному старейшине одному было неловко, и я уговорил Луксу проводить меня. Постучались. Хозяйка провела в дом. Одо Аки сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи – деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой он согласился лишь показать бубен.

Достав из-за шкафа берестяной чехол, Аки осторожно вынул из него родовую реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шкуру и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.

Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку гёу – кривую колотушку, обтянутую шкурой с хвоста выдры и, закрыв глаза, начал священнодействовать – камлать. От низких, мощных звуков мной овладели смятение и странная готовность повиноваться. Идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.

Поблагодарив старика, мы попрощпались. На улице Лукса рассказал, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Аки так и не отдал и продолжает потихоньку камлать.

Забегая вперед, скажу, что весной в дом Луксы, у которого я жил после выхода из тайги, пришла дочь одо Аки и сказала, что отец зовёт меня. Когда я вошёл, он сидел с бубном в руках:

– Камиль, я старый, сына нет. Бубну нужен молодой хозяин, которого любит Пудзя. Лукса говорил, Пудзя тебя любит. Возьми.

Так последний бубен последнего удэгейского потомственного шамана оказался у меня. Через две недели одо Аки перекочевал к «верхний люди»: вышел рубить дрова, взмахнул топором – и упал на спину: сердце остановилось. Может быть, и бубен он отдал, предчувствуя скорую «перекочевку».

Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю его и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Щедрый Буге, одо Аки. Но всё это произойдет в будущем, а сейчас мы сидим все вместе в тесной палатке возле печки.

Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Подал сахар. Аки от него наотрез отказался:

– Чай вкус теряй, – заявил он.

Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал гостя о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.

Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек и перевалов, по которым ходил еще в начале века.

Когда разговор коснулся тигров, пожаловался:

– Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть не давил. Моя увидел – ушел. Страх любит собака. Собака ест – пьяный ходи.

– Аки, тигр собак давит, домашний скот давит, а людей не трогает. Почему так?

– Моя так думай: люди закон прими, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный – свой закон прими.

От такой наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.

– Пошто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа раньше люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай...

Действительно, почему тигр изменил свои старые повадки? Ведь в прошлом веке амурский тигр (между прочим, самый крупный среди своих собратьев) нередко был «волен» по отношению к человеку и, хотя избегал его, не считал двуногого неприкосновенным. Иные хищники буквально терроризировали обширные районы, поражая дерзостью и хитростью. Спасаясь от них, переселенцы с Украины и центральных губерний России бросали свои хозяйства, уезжали подальше от владений людоеда. Отчаянная смелость некоторых зверей доходила до того, что они врывались ночью в избы и нападали на спящих.

В результате активной охоты на тигров их осталось на всей огромной территории Дальнего Востока не более трех десятков. Тогда в конце сороковых годов и был принят закон о полном запрете охоты на владык Уссурийской тайги. Со временем могучий хищник как будто переродился. Исчезли людоеды, реже стал страдать и домашний скот.

В чем причина изменения отношения тигра к человеку? Можно предположить, что те немногие, оставшиеся в живых, потому и уцелели, что именно они из сотен своих сородичей четко усвоили: человек опасен и, если хочешь жить, избегай встреч с ним. Эта черта поведения постепенно закреплялась и на генетическом уровне передавалась потомству, став теперь отличительной особенностью всего амурского подвида. Выходит, рассуждения старого удэгейца не так наивны.

После чая старик вкрадчиво спросил меня:

– Ещё ай бё*?

Это выражение мне было знакомо и перевода не требовало.

– Анчи, анчи. Элэ!** – твердо ответил я, зная, что если не остановить, то старики будут бражничать до утра, а днем стонать от головной боли.

 

*Ай бё? (удэг.) – водка есть?

** Анчи, анчи. Элэ! (удэг.) – Нег, нет. Хватит!

 

Покурив, охотники опять принялись за мясо. Аки ел, облизываясь, сочно причмокивая, обсасывая каждую косточку. Ест, а сам бурчит:

– Не мог чушка убивай. Секач деревом пахни.

Мне не хотелось спорить. Я радовался замечательному трофею, тем более что клыки у него были как настоящие бивни!

Но промысловиков терзали совсем иные чувства. Лукса, уже изучивший мой характер, начал издалека.

– Слыхал, на севере якуты огненный гриб жуют. С собой носят в кожаном мешочке.

– Какой такой гриб? – изумился Аки.

– Мухомор сушеный. Не всякий. Серый, кажется, годится. Захотел веселиться – пожевал. Говорят, лучше водки – голова утром не болит.

– О, шибко хорош гриб!

– Вот ты, Аки, – продолжал Лукса, – кабана ругаешь, а зря. Хороший кабан. Таких больших клыков я еще не видел. Ты, Аки, наверно, тоже не видел?

– Чего так говори? – запальчиво возразил старик, но Лукса перебил его:

– Очень большой кабан. Давай, Камиль, выпьем за самого большого хорского кабана, – и с чувством поднял пустую кружку. Аки, так и не поняв хитрость сотоварища, насупился:

– Чего большой? Много больше гляди.

– Ох, и хитрый шеф у меня, – засмеялся я.

– Хитрецы в стойбище спят, а дураки в лесу сидят, – довольно хихикнул Лукса.

Аки, оценив, наконец, ситуацию, преобразился: нетерпеливо заерзал и стал искать глазами свою кружку:

– Твоя молодец, Камиль! Асаса! – примиряюще сказал он, выпив свою долю. – Беда, как хорошо. Дай, однако, табачку, моя кончался.

Воспользовавшись переменой настроения старика, я, подавая коробку «Золотого руна», спросил:

– Одо, не могли бы вы объяснить, мне в чем секрет целебной силы женьшеня?

Подобревший старик не замедлил с ответом:

– Женьшень – корень ученый. Долго живи – много знай. Своя сила хороший люди дари. Плохой люди не дари, – раскуривая трубку, старик ненадолго примолк.

– Одна ночь, – продолжал он, – цветок гори яркий огонь. Эта ночь корень копай – любой болезнь лечи. Умер – живой делай. Однако эта ночь корень трудно копай. Дракон корень береги. Только смелый дракон победи.

– А вы верите в загробный мир?

– Чего такой? – заморгал он.

Лукса, жестикулируя больше обычного, стал объяснять по-удэгейски. Вскоре старик понимающе закивал:

– Я так знай: умри – на небо ходи. Там все живи. Река, тайга, звери, верхний люди. Только обратно живи. Старика молодой делай. Моя скоро туда ходи. Котомка готовил.

– А как вы попадете туда?

– Вход найду – лыжня знай.

– Какую лыжню? – не понял я.

– На небе тропу из звезд замечал? Это лыжня к верхним людям. Там, где она в горы упирается, там как раз вход, – вмешался Лукса.

– А я читал, что у вас умерших на деревья кладут.

– Зачем деревья? Земля ложи. Деревья только детка ложи. Земля детка ложи – мамка больше детка нет. Мамка роди – сильно кричи, – продолжал разговорившийся Аки, – маленький юрта ходи. Одна промышляй. Шибко трудно роди. Моя старший мамка умри, детка умри.

– Так у вас две жены?

Аки внимательно посмотрел на меня сбоку.

– Мужика всегда два мамка бери. Самый худой мужика одна бери… Зачем так говори? Одна!

Поняв, что обидел старика, я сменил тему разговора.

– Аки, а вы к какому роду принадлежите?

– Киманко я. Лукса – Кялундзюга. На Хоре два рода. Больше нет. Раньше люди много живи. После худой болезнь умри. Кто один тайга живи – живой ходи.

– И зверя наверно, прежде больше было?

– О! Беда как много было, – возбужденно закивал старый охотник. – Кабан, олень, куты-мафа, медведь шибко много было. Только соболь мало. Ружьё не купи – дорогой, собака! Сангми* делай. На большой зверь – большой сангми – «пау» делай. Зверя много, ружья нет – кушай мало.

– А сколько вы в те времена соболей добывали?

– Говорю – мало соболь. Два-три лови. Больше не лови. Соболь перевал живи. Шибко трудный охота. Один год пять лови. Второй мамка бери. Думал – новый котел, топор купи. Хуза все брал. Что делай без ружья?!

Проговорив так допоздна, легли спать. А я еще долго лежал, переживая заново события памятного дня.

*Сангми (удэг.) – самострел.

 

Часть II

...Узнав тайгу, нельзя забыть ее.

Юра Сотников

ХУДАЯ ВЕСТЬ

 

Старики ушли в стойбище встречать Новый год. Пират увязался за ними – проведать гвасюгинских дружков. Мне же не до праздников. Нужно работать и работать. План горит. Но соболя почему-то перестали тропить. За два дня всего четыре новые тропки.

Предновогодний день посвятил Крутому. Там, на хороших сбежках, стояло два капкана. По обоим соболя прошли, но в одном пружина от мороза лопнула, а в другом, хотя соболь и наступил на тарелочку, не сработала. Тут я сам сплоховал: положил под капкан влажные палочки. На морозе дужки примерзли к ним и не сомкнулись.

Вечером превратил палатку в баню. Загрузил в топку смолистых поленьев. Поставил на печурку полную кастрюлю воды. Когда она нагрелась, помылся прямо у выхода. После такой, казалось бы, несерьезной бани почувствовал себя заново рожденным. Никогда не думал, что несколько литров горячей воды могут так освежить.

Примерно через два часа Новый год. Почему примерно? Да потому, что время определяю по будильнику, который не проверялся более двух недель: приемник не работает – батарейки сели. Ну, да Бог с ними. Новый год на носу! Пора накрывать праздничный стол-чурку…

 

Первое января. Где-то на западе нашей необъятней страны еще только собираются встречать Новый год нарядные женщины, мужчины, а за тысячи километров от них в недрах глухой тайги просыпается обросший охотник. Он продирает глаза, пялит бессмысленный взор на снующих кругом мышей, затапливает печь и снова ложится спать, чтобы окончательно встать, когда прогреется палатка.

Дед Мороз не забыл-таки заброшенного в сихотэ-алинскую глушь промысловика и преподнес ему новогодний подарок. На Фартовом стояло всего-то два капкана на подрезку. У первого, распластавшись во всю длину, лежал черный красавец. У второго снег тоже истоптан. Пружина из-под колдобины выглядывает. Ну, думаю, Дед дает – совсем расщедрился – на два капкана – два соболя! Потянул за цепочку, а он пустой. Ушел!!! От досады заскрипел зубами. Капельки крови пунктиром обозначали след. Метров через сто он скрылся под полуистлевшим стволом кедра. Там соболь отлежался и сегодня уже выходил мышковать. Довольно крупный самец. Троп у него в этом районе много, и расположены они достаточно кучно. «Все равно словлю», – пообещал я сам себе.

 

 

*  *  *

 

Дни у промысловика похожи друг на друга как близнецы. Встаешь, растапливаешь печь, завтракаешь, идешь на путик, проверяешь ловушки, ставишь новые, возвращаешься, опять затапливаешь печь, колешь дрова, ужинаешь, снимаешь шкурки (если вернулся с добычей), ремонтируешь одежду, заполняешь дневник и спать. А на завтра всё тоже самое.

Сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя в душе уж на одного-то рассчитывал. Следов опять маловато. Что-то никак не уловлю я в поведении соболей, хоть какую-нибудь закономерность. Одну и ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую неделю ни разу не освежат ни одним  следом; то бегают как угорелые и в мороз, и в слякоть, то сутками в теплой норе отлеживаются.

В лагерь вернулся засветло. Луксин петушок сидел на берёзе и склёвывал почки. Увидев меня, не улетел. Привык уже и ко мне. Поколол дров, промазал улы кабаньим жиром. Перед сном выглянул из палатки. В лицо тотчас вонзились обжигающие морозные иголочки. Над головой бесстрастно мерцают россыпи мелкого жемчуга. Созвездия не приходилось искать. Они сами бросались в глаза. Небо в этот вечер представлялось громадным куполом, вершина которого высоко-высоко, а стенки сразу за деревьями. Вокруг насквозь промерзшая тайга, на бескрайних пространствах которой лишь кое-где разбросаны комочки жизни: звери и птицы. Чувство потерянности и заброшенности в этом мире охватило меня.

Чтобы избавиться от этого ощущения и известить всему миру, что я еще жив и силен, достал ружье и шарахнул в звезды. Выстрел громом пронесся по тайге и долине реки, отдаваясь многократным эхом. В ответ донёсся волчий вой, полный презрения ко всему окружающему. Выл серый не «у-у-у», как читал в книгах, а «ыу-у-у-ыу», хотя вряд ли можно передать человеческим языком все тончайшие оттенки волчьей песни.

Жутковато становится в такие минуты. Правда, чаще сам на себя страх нагоняешь. Начнёшь прислушиваться к каждому звуку – сразу услышишь и скрип шагов, и хруст ветки, и хриплое дыхание зверя. Но стоит отвлечься, заняться делом – как все сразу исчезает. В темноте человек испытывает страх из-за недостатка информации: не видит, что происходит вокруг, вот и мерещится всякая галиматья.

Самая неприятная процедура ожидает меня по утрам и никуда от нее не деться. В палатке в это время натуральный морозильник. Если под открытым небом, например, минус 36о, то в нашем убежище минус 34оС. Спальник от дыхания за ночь покрывается ломкой корочкой. Утром разогнешь хрустящие края брезентового чехла, высунешься по пояс и, скрючившись над печуркой как можно быстрее набиваешь ее чрево дровами. Подожжешь смоляк и немедля ныряешь с головой обратно в спальник. И лежишь в нем до тех пор, пока живительное тепло не наполнит палатку. Случается, дрова с первой попытки не разгораются и тогда истязание повторяется. Чтобы уменьшить продолжительность такой морозотерапии, смоляк и мелкие щепки готовлю с вечера.

Прежде растопкой занимался Лукса, и только когда он ушел в стойбище, я оценил его природную тактичность. Он ни разу не упрекнул меня за то, что встаю последним, когда в палатке уже тепло.

 

*  *  *

 

Такую привычную для меня в последнее время вечернюю тишину нарушило мерное поскрипывание лыж. Неужто Лукса?! Как был раздетый, выскочил наружу. Маленький темный силуэт выплыл из-за деревьев. Это был одо Аки. Возвращаясь на свой участок, он завернул ко мне переночевать. Радость от встречи с одо была омрачена худой вестью: Луксу положили в больницу с обострившейся язвой желудка. Обидно. Неужели до конца сезона проболеет?

Перекусив, старик достал из берестяного коробка листок бумаги. Макнул его несколько раз в кружку, и, помешав чай ложкой, выпил приготовленный напиток маленькими глотками. Я с любопытством наблюдал за его странными манипуляциями.

Перехватив мой взгляд, старик похвалился:

– Шибко хорош медикамент доктор давал, однако пора новый пиши. Много буква пропади.

– Какой медикамент? – пробормотал я.

Старик осторожно протянул мокрый листок.

– Вот.

Это был обычный рецептурный бланк, на котором едва проступали размытые буквы и печать.

– От чего сей медикамент? – пряча улыбку, спросил я.

– Сон дари. Медикамент пей – сон иди. Доктор хорошо лечи.

Я деликатно промолчал. Прихлёбывая чай, Аки рассказывал мне деревенские новости.

Тихая речь старика, потрескивание дров ласкали слух, убаюкивали, настраивали на лирический лад. Я как всегда размечтался и унесся мыслями к тому дню, когда с пухлыми связками шкурок появлюсь в конторе и завалю ими стол недоверчивого охотоведа...

– Ыу-у-у-ыу, ыу-у-у-ыу, – донеслось из-за Хора.

Жуткий волчий стон медленно нарастал и неожиданно угас на длинной плачущей ноте. Дикая тоска по крови слышалась в нем.

– Мясо проси, – прокомментировал одо Аки, невозмутимо допивая свой «медикамент». Вдруг он встрепенулся, словно вспомнил что-то важное, и даже шлепнул себя по беленькой головке.

– Совсем худой башка стал. Лукса говори: скоро не приди, ты его капкан сними. Однако шибко не сними. Лукса живот обмани – тайга ходи. Я его знай.

Тут я не утерпел и задал вопрос, давно вертевшийся на языке:

– Аки, если не секрет, сколько вы нынче соболей уже взяли?

Старик нахмурился, отвернулся:

– Пошто соболь пугай? Моя твоя говори – соболь новый место ходи, – и быстро перевел разговор в другое русло:

– Пошто твоя такой стрелка? – спросил он, указывая на висящий над чуркой компас.

– Чтобы не заблудиться, когда солнце скрыто тучами.

– Знай, знай. Почто стрелка ходи? Почто сам дорога не смотри? – уточнил старик.

Ему было непонятно, как в тайге можно заблудиться.

Пока разговаривали, я разулся и повесил сушить улы на перекладину. Глянув на подошву, ахнул – она в нескольких местах появились поперчные трещины. И поделом мне. Сам виноват. Сушу прямо над печкой. Сколько раз Лукса предостерегал – кожа от жара станет ломкой. И почему человек так устроен, что не пользуется опытом других? Обязательно надо на своей шкуре убедиться в правоте сказанного.

Охотника, как и волка, ноги кормят. Они предмет особой заботы, особенно зимой. А улы – самая подходящая для промысловика обувь: легкая, теплая и удобная. Шьют их из шкур, снятых с шеи или спины лося, изюбря. Годится и со спины кабана. Лучше всего шкуры добытые зимой, так как кожа в это время года плотнее и толще.

Выделка кожи для ул процесс несложный, но довольно длительный. Обувь из правильно выделанной кожи получается мягкой и прочной. Внутри улы выкладывают специально для этого заготовляемой травой хайкта. Она хорошо сохраняет тепло и в то же время служит своеобразными портянками, предохраняющими ноги от мозолей. Помимо этого в сильный мороз на ноги еще надевают меховые чулки.

 

 

*  *  *

 

Что-то стал быстро уставать в последние дни. Всё делаю через силу. Видимо, выдохся или, как говорят спортсмены, произошло «накопление остаточной усталости». Постараюсь завтра уменьшить нагрузку, хотя это так непросто.

Когда за очередной волной сопок открываются новые голубеющие дали, чем дальше обращаешь взор, тем заманчивей и богаче представляется тамошняя тайга. Так и влечет туда, а что именно – трудно понять. Неизвестность? Пожалуй. Она во все времена манила людей за горизонт.

 

 

НОВЫЕ ВСТРЕЧИ

 

Мороз нынче как по заказу. Заставляет резво ходить и в то же время не настолько силен, чтобы коченеть при установке ловушек.

Поднимаясь по ключу, я приметил на пологом склоне сопки с десяток ворон, вьющихся над разлапистыми кедрами. «Неспроста летающие волки собрались», – подумал я и направил лыжи в их сторону. Шагов через двести появились сначала следы спокойно кормившихся, а затем в панике разбежавшихся кабанов. Пытаюсь по следам восстановить, что здесь произошло, как вдруг с вершины утёса, у подножия которого стоял, донёсся грозный, леденящий сердце рык. Поднял голову и обомлел – ТИГР! Из оскаленной пасти торчали, словно финки, острые клыки. Нижняя губа нервно вздрагивала. Кончик хвоста подергивался.

Страх пронзил мое сердце, ноги противно заныли и как будто отнялись, по всему телу волнами забегали колючие мурашки. Подобную встречу я давно ожидал и даже, признаюсь, по-мальчишески мечтал о ней, рассчитывая сфотографировать тигра. Поэтому психологически был готов и в явную панику не впал, хотя от напряжения вибрировал каждый мускул, а о своем желании фотографировать даже не вспомнил.

Не опуская ружья, стал пятиться назад. Все время, пока тигр был в поле зрения, он так и стоял в царственной позе, не сводя с меня мерцающих глаз. Лишь тугой хвост замер в воздухе в тревожном ожидании. Как только тигр скрылся из вида, развернулся и, то и дело оглядываясь, заскользил к ключу. Разочарованные вороны криками осуждали мое бегство.

Весь день меня не покидало чувство, что могучая кошка продолжает следить за мной. А перед глазами стояла огромная рыже-черная голова с оскаленной пастью, закрывшей, как мне показалось в тот момент, полнеба (верно говорят – у страха глаза велики). Проходя очередной кедрач, услышал шелест. Замер. Шелест повторился. Боязливо оглянулся – никого нет, а шелест все ближе. Ну, думаю, все, от судьбы не уйдёшь! В этот момент вижу, как по стволу спускается вниз головой, громко шурша, небольшая пичуга с коротким хвостиком и длинным острым клювом – неутомимый поползень. Непонятно, как такая крохотная птаха умудряется производить столько шума. Невольно подумалось: вот ведь, пуганая ворона и куста боится.

Умом я, конечно, понимал, что великий сородич удэ не собирался нападать, но тигр есть тигр. Даже размер отпечатка лапы пугает. Тем не менее, я был благодарен судьбе, давшей возможность увидеть так близко красу и гордость Уссурийской тайги.

Могучий, царственный зверь на фоне вековых кедров остался в памяти самым волнующим и ярким воспоминанием этого сезона. Более всего меня поразило его благородное поведение. Тигр всем своим видом говорил: «Иди своей дорогой, и я тебя не трону».

 

 

*  *  *

 

Хожу по тайге, любуюсь ею, радуюсь тому, что у нас есть зима с её снегом и морозами. Становится даже как-то жалко людей живущих в жарких странах. Ведь они лишены такой сказочной красоты. У бедняг никакого разнообразия: круглый год одно и то же – бесконечное лето. А ведь, не познав холода, трудно по достоинству оценить тепло. Кстати и наоборот.

Осмелюсь не согласиться с утверждением, что зимой в тайге скучно и жизнь в ней замирает. Бесспорно, летом она богаче, многообразнее, но зато недоступна взору. Это только на первый взгляд стоит тайга сурово, угрюмо, незыблемо, ничего в ней не меняется. Наблюдательный же человек заметит немало перемен даже в течение одного дня. Ведь зимой жизнь тайги – как на ладони, ничего невозможно утаить. Каждый след, каждая тропка может поведать удивительные истории. Да и мы сами сколько наследили в окрестностях Буге. Если посмотреть сверху, так вся тайга, словно пирог, изрезана колеями от наших лыж. Следы эти сейчас зримы, вещественны, но пригреет солнышко, и они исчезнут.

Порой то же самое случается и в жизни. Доживет человек до глубокой старости, а умрет – никто и не заметит. Исчезнет – словно снег растает. Другой же не проживет и половины отпущенного срока, а люди долго с благодарностью вспоминают о нем и после смерти. Быть может, это и есть счастье, когда знаешь, что после тебя остается не снежный след, а прочный, добрый след в памяти людей.

 

 

*  *  *

 

Три дня провалялся с жестокой простудой – угодил в полынью на Разбитой. От избытка свободного времени так наточил ножи и топор, что руки теперь все изрезаны.

На четвертый день рискнул поколоть дров и сломал топорище. Пришлось тесать новое. Через час удобная ясеневая ручка была готова. Расколов несколько чурок устал и, чтобы немного отдохнуть, стал прогуливаться по становищу.

Над головой тонко зазвенели серебряные колокольчики. Это стайка клестов облепила соседнюю ель и, перезваниваясь, принялась шелушить еловые шишки, ловко вытаскивая сытные семена. Сейчас клесты едят больше обычного – вывелись птенцы, и родители едва успевают кормить прожорливых деток кашицей из этих семян. Трудный экзамен придумала для них природа. Январь, мягко говоря, не самое лучшее время для вскармливания потомства.

Все же удивительно хорошо в тайге. И дышится легко, и думается свободно. Прав был Новиков-Прибой, говоря, что «охота – лучший санаторий».

 

 

*  *  *

 

Ну, как снова не вспомнить поговорку: не было ни гроша, да вдруг алтын. Проверял Фартовый (опять он!). У первого же капкана кто-то метнулся за дерево. Соболь? Точно – он, голубчик! Зверек изо всех сил рвался прочь от страшного места, но железные челюсти держали крепко. Соболь яростно набрасывался на них, грыз, кроша зубы. Однако тщетно. Капкан не отпускал.

Я первый раз видел соболя живым. До чего грациозный, ловкий и невероятно красивый зверёк.

Прижав рогулькой к снегу, взял его в руки, чтобы как следует разглядеть. Оказывается, глаза соболя при солнечном свете горят как изумруды. Взгляд бесстрашный, мордочка добродушная, даже не верится, что перед тобой отъявленный хищник.

Чтобы усыпить зверька, я использовал известный прием – «заглушку». В выразительных глазах соболя, потемневших от боли, появилось недоумение, как у человека, смертельно раненного другом. Не было в них ни злости, ни страха. Только удивление и укор. Сердце, устав биться, сокращалось всё медленней. Тело обмякло, головка поникла, лапы вытянулись. Глаза потемнели, стали тусклыми, невыразительными.

Этот пронизывающий душу взгляд, это превращение красивого, полного жизни зверька в заурядный меховой трофей все перевернуло во мне, и я разжал пальцы. Через некоторое время соболь зашевелился и медленно поднял голову. Смотрел он по-прежнему убийственно спокойно. Во взоре ни страха, ни злости. В такие минуты, наверно, и проявляется истинный характер. Его поведение резко отличалось от поведения норки и колонка в такой же ситуации. Те до последней секунды злобно шипели бы, пытаясь вцепиться в любое доступное место зубами и когтями. Соболь же понимал, что противник намного сильней и борьба никчёмна и унизительна. До чего благородный зверек! Настоящий аристократ!

Я почувствовал, что потеряю всякое уважение к себе, если убью его. Решение пришло мгновенно. Я положил соболя на снег и разжал пальцы. Тот встрепенулся, замер на секунду и размеренными прыжками, не оглядываясь, побежал вглубь тайги. А мои руки еще долго хранили тепло его шелковистой шубки.

Кто-то из великих знатоков человеческих душ, писал: «Бойтесь первого порыва, ибо он бывает самым благородным». Это так: повиновавшись первому движению души и отпустив великолепную добычу, я уже через несколько минут испытывал сожаление – за шкурку с такого зверька я получил бы немалые деньги. Но потом, вернувшись домой, и много позже, вспоминая этот случай, я понял, что был прав, что все это было не зря! Что стоило поймать такого расавца, а потом отпустить только для того, чтобы ощутить это внезапное очищающее просветление.

Летом, в городе, когда тоска по тайге особенно сильна, я закрываю глаза, запрокидываю голову к солнцу, и перед моим мысленным взором оживает одна и та же картина: темно-коричневый соболек, спокойно, с сознанием собственного достоинства, убегающий от меня по искрящейся белой целине. На душе сразу становится легко и радостно. Думаю – не такой уж я и плохой. И, повеселев, иду дальше.

Ходить в сравнении с началом сезона стало заметно легче. Толща снега надежно укрыла поваленные деревья, кустарники, камни и они теперь не мешают передвижению. На обратном ходе, чтобы сократить дорогу, сошёл с лыжни и покатился с горы к речке напрямки. На скорости угодил в засыпанную пушистым снегом яму. Лыжи изогнулись, предательски затрещали и... переломились пополам. Закинув обломки на плечо, попытался идти без них, но не тут-то было. Как только опираешься на ногу, она проваливается в снег по самый пах. С трудом вытащишь её, но при следующем шаге все повторяется.

Проковыляв так с десяток метров, взопрел. Горячий соленый пот заливал глаза. Ноги гудели от напряжения, отказывались идти дальше. Пораскинув мозгами, срубил ольху. Вытесал из нее две плоские полуметровые плашки и прибил их прямо на камус (коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у меня всегда с собой). Получилось неплохо. С этими «заплатками» я так и проходил до конца сезона.

Довольный и гордый тем, что сумел устранить поломку, завернул на памятную протоку, где с месяц назад завалил секача. К остаткам туши стекались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные самочек. Снег, которым я засыпал вепря, разрыт с трёх сторон. Вот ведь закавыка – не знаешь, радоваться или расстраиваться.

Соболя по каким-то неуловимым для меня признакам отличают следы зверька побывавшего у богатой добычи, и по ним легко находят её.

Замаскировал на подходах к мясу все четыре капкана, что лежали в котомке. Кабанятиной придется пожертвовать. В крайнем случае, воспользуюсь мясом секача, погибшего во время урагана.

На Разбитой, по берегу залива, на днях опять бродил тигр. Событие уже привычное, но эти следы интересны тем, что они пролегали через густейшие заросли колючего кустарника. Похоже, могучая кошка таким образом расчесывала свой мех.

После ужина допоздна ремонтировал снаряжение и одежду. Всё уже изрядно обтрепано, но надо как-то дотянуть до пятнадцатого февраля – конца сезона. От того, что скоро домой, и радостно и грустно. Очень соскучился по родным и близким, но в городе, попав в сумасшедший водоворот дел, событий и встреч, быстро отдаляешься от природы. Привыкаешь к заасфальтированным, дышащим чадом улицам, каменным домам-клеткам, к мысли, что живешь нормально – как все. Но однажды, вдруг попадётся на глаза одинокая старая ель, сохранившая в городском парке дикий, угрюмый вид, и сердце острой болью пронзит тоска по тайге, по звериным тропам, чуткой тишине зимнего леса. Однако пройдет некоторое время, тоска утихнет, и городская суета опять затянет в свой неумолимый водоворот. Один раз заглушишь эту тоску, второй раз, третий, но, в конце концов, плюёшь на всё, собираешь рюкзак и в тайгу.

 

 

БЕССОНАЯ НОЧЬ

 

На высоких парусах разлетелись и скрылись за зубчатой цепью гор облака. Когда я поднялся к самой дальней точке Крутого, в небе царило слепящее солнце. Над бесконечными гребнями серо-зелёного моря, рассеченного белой извилистой лентой реки, изредка скрипуче гнусавил ворон.

Крутой расщедрился и подарил крупного соболя приятного шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на задней лапе капкан, только без цепочки. Тут я смекнул, что это тот самый самец, что ушёл в декабре. Здоров чертяка! Мне, еще, когда ставил капкан, показалось странным: отпечатки лап крупные, а прыжки короткие. Судя по его бравому виду, не похоже, чтобы он недоедал. А я-то расстраивался: думал, что погибнет зазря.

Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью. Я уже готовился ко сну, как резкий порыв ветра наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. И тут раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее «ыу-у-у-ыу» понеслось над распадком, будоража тайгу. По спине пробежал озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.

Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступавшей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей – волки зимой поодиночке не ходят, – высунул наружу ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго. Вскоре раздался еще ближе.

Страх сковал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, стиснув ружье, боясь пошевелиться. Даже когда наклонялся подложить дров, оружие не выпускал. Воображение рисовало ужасную картину: волки окружили палатку и готовы ворваться, чтобы растерзать меня.

Время, как будто заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров в палатке оставалось совсем немного: я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам положил в топку последнее. Когда и оно прогорело, палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.

Чтобы окончательно не замёрзнуть, нужно было залезть в спальник, но сделать это мешал страх: в мешке я буду стеснен в движениях и не смогу обороняться. Что же предпринять?

Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: можно ли еще чем подкормить огонь? Но, увы, ничего не находил, а гора дров совсем рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко – выйти из палатки и пройти пять метров до груды поленьев меня не могла заставить никакая сила. Брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который, я стану беззащитным.

В печке дотлели последние угольки. В конце концов, мороз победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил края палатки спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце с каждой минутой вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой страх.

Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце уже выглядывало в проем между сопок. Земля чуть припудрена порошей. Держа ружье наизготовку, крадучись, прошел мимо дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль о том, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.

Подойдя к сопке, огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Как ни странно, вокруг ни единого следа. И тут прямо над моим ухом раздалось тягостное завывание. Я вскинул ружье, но… стрелять было не в кого! Повторяющийся через разные промежутки времени вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал как сумасшедший. Какой позор! Надо же так опростоволоситься! А еще распелся: «Здесь друзья мои – добрые звери и хранитель зверей – дикий лес...» Умора!

Страх отнял у меня ночью способность трезво оценивать ситуацию, иначе я бы сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть на одном месте возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.

Когда я вернулся с очередного обхода, «деревянный» вой прекратился, и больше я его никогда не слышал.

 

 

ТАЙГА ЛЕЧИТ

 

На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюсти. Ну, ничего, цыплят по осени считают, – хорохорился я.

Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не мифическая, а самая что ни на есть настоящая. Вожак – матерый волчище. Отпечатки лап десять на шесть с половиной сантиметров. У остальных заметно мельче. По форме след похож на собачий, но отличается расположением пальцев.

Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра видны разброды. Судя по ним, в стае, кроме матерого, волчица, два прибылых* и три переярка**. Эти лыжни не боятся. Даже немного прошли по ней.

Одинокий скиталец тигр, делая очередной обход своих владений, вышел на след этой стаи и двинулся по нему. Теперь, надо полагать, серые не скоро появятся в этих местах. Тигр задаст им перца, поскольку с волками и собаками эти могучие кошки враждуют испокон веку.

* Прибылой – волк этого года рождения.

** Переярок – волк прошлогоднего помёта.

 

По моим наблюдениям, в бассейне Буге живёт два тигра. У одного из них под ясенем, возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не первый раз вижу там кое-как присыпанные снегом экскременты. Они похожи на веревки, сплетённые из остевых волос кабаньей шерсти.

На обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И не зря. По берегу петляли два свежих следа: самки и ее кавалера. Они пересекли Хор и скрылись в тальниках. Я пошёл следом, но не успел сделать и пяти шагов, как почувствовал, что снег уходит из-под ног. Инстинкт самосохранения сработал мгновенно: я откинулся назад. На том месте, где я только что стоял, свинцовая вода пожирала снежный пласт и угрожающе бурля, требовала новой порции. Лёжа на краю полыньи, я уперся в снег руками и отполз на безопасное расстояние. После чего встал и вернулся на берег.

По кромке провала было видно, что лед, укрытый толстой снежной шубой, «съело» быстрым течением и стоило мне ступить на него, тонкий слой не выдержал. Если бы я не успел оттолкнуться назад, то меня с лыжами на ногах, сразу бы затянуло под лед.

Этот урок лучше многократных наставлений Луксы приучил выходить на реку только с посохом и перед каждым шагом проверять им прочность ледяного панциря.

 

 

*  *  *

 

Ура-а! Ура-а! Лукса вернулся! Изрядно исхудавший, побледневший, но веселый и все такой же неугомонный. По стану с диким восторгом носился поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза кетину. Благодарно лобызнув меня, пёс тут же набросился на любимое лакомство.

– Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать. Уговорил. Задыхаться стал в каменном мешке. Каждую ночь Буге снился. Никак нельзя нашему брату без тайги. Панты вот принес, – Лукса достал из кармана бутылочку с темно-коричневой жидкостью, – Панты и Буге быстрее вылечат.

Истосковавшись по живому общению, я, не закрывая рта, рассказывал про свои охотничьи новости и происшествия. При этом невольно прислушивался к своему голосу. Поначалу мне даже казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от собственной речи.

Лукса, попыхивая трубкой, внимательно слушал. Узнав, что днем чуть было не отправился кормить рыб, помрачнел:

– Чего так делал? Река – обманщица.

 

 

ТАЛА

 

Выхожу все раньше и раньше, а возвращаюсь в поздних сумерках. И это притом что день заметно удлинился. Если в начале сезона я ходил по пять-шесть часов и путики были не более пятнадцати километров, то сейчас путики вдвое длиннее, и снег месишь по десять-одиннадцать часов кряду. Однако, светового дня всё равно не хватает. Ведь так хочется найти более уловистое место и насторожить как можно больше ловушек.

Этой ночью приснилось, как будто поймал двух соболей, причем второго – в последнем капкане в конце путика. Наяву всё так и произошло. Первого снял в теснине между гор. Правда, если бы прошел небольшой снежок, то я вряд ли разыскал бы его: от постоянных ветров снег в этом месте спрессовался, и соболь протащив капкан с потаском более ста метров, оставил на нем лишь едва заметные царапины. По ним то и нашёл зверька, застрявшим в переплетении лоз дикого винограда. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.

Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал:

– Хороший охотник видит зверя сквозь сон, – и, задумчиво глядя в огненный зев печурки, добавил: – Настоящим охотником стал. Иногда человека шибко трудно разглядеть, но на медвежьей охоте сразу видно, кто ты. Я всё думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет – оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Зимовье поставим. Тепло, просторно будет.

От таких слов у меня приятно защемило сердце. Комок сдавил горло. Не в силах вымолвить ни слова, я с благодарностью пожал сухую, но крепкую руку наставника. Нахлынувшее чувство признательности искало выхода. Хотелось сделать что-нибудь приятное для этого скупого на похвалу человека, ставшего мне близким за время охоты. Я снял с себя серый, толстой вязки шерстяной свитер и смущенно протянул ему.

Лукса обрадовался подарку как ребенок.

– Спасибо, бата. Надевать буду, тебя вспоминать буду.

Надо сказать, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящему осознал, как мне не хватает Луксы, в тот день, когда он вернулся из больницы. С ним было легко и приятно. Общение с бывалым охотником научило меня понимать тайгу, повадки зверей, птиц, почувствовать себя частицей этого великолепного и многообразного мира.

Через неделю завершается промысловый сезон. Охотники покинут свои участки, и на всем протяжении Хора, от истоков до Гвасюгов, река опустеет. А кажется, только вчера я вынул из капкана своего первого соболя. Вот уж действительно – время на охоте течет медленно, только когда готовишь ужин.

С обхода пришел раньше обычного. Решил порыбачить под скалами напротив становища. Наскоро хлебнув чаю, спустился на лед. Разгреб улами снег, и из-под лезвия топора полетели граненые, с хрустальным переливом осколки. Через десять минут лунка была готова. Опустил в непроницаемую тьму «краба» и, слегка подергивая леску, склонился в ожидании. За полчаса ни одной поклевки. «Может перейти к границе между спокойной водой залива и стремительным течением основного русла?», – заколебался я, как вдруг резкий рывок. Подсек и, перехватывая, тяну леску на себя. Она больно режет пальцы. Сильная рыба сопротивляется отчаянно, но всё-таки это был не тот пудовый таймень, с которым мне довелось тягаться на Арму лет шесть назад. Вскоре крупный, упругий ленок, отливая пятнисто-коричневой чешуей, забился на снегу. За ним с интервалом в несколько минут вытащил ещё двух. После этого – как обрезало, клев прекратился. Я закинул улов на лабаз. А вечером Лукса приготовил из неё отменную талу*. Тот, кто ел, подтвердит – в мире нет ничего вкуснее.

Приготовить её может каждый. Для этого необходимо лишь поймать ленка, а ещё лучше – тайменя. Слегка подморозить, после чего отсечь голову и хвост. Подрезать вдоль спины и брюха шкуру и снять её. Затем отделить мякоть и аккуратно нарезать тонкую янтарно-жемчужную лапшу. Посыпать её солью, сбрызнуть уксусом, перемещать и снова подморозить. Всё. Блюдо готово. Да какое! В тайге много деликатесов, но вкуснее этого я не едал. Кладешь щепотку лапши на язык – и во рту тает что-то божественное.

*Тала – блюдо северных народностей. Готовится из сырого мяса ленка, тайменя, хариуса.

 

 

 

ПРОЩАНИЕ

 

Четыре месяца пролетели как быстрая птица. Завтра выходим. Я уже предвкушаю жаркую баню с душистым березовым веником, просторную светлую избу, чистые мягкие постели. Что ни говори, а некоторые неудобства палаточной жизни со временем начинают утомлять. В зимовье они не так заметны. По крайней мере, в нем можно выпрямиться во весь рост, да и топить постоянно не надо.

Впервые собрался на охоту раньше Луксы. Над промерзшими вершинами хребта едва затлел рассвет, а я уже стоял на лыжах. Путик решил пройти в обратном направлении: сначала по пойме, а потом по горам. Почему? Солнце уже довольно высоко, к полудню снег на пойме начинает подтаивать и липнуть к камусу тяжелым бугристым слоем.

У протоки открылась радующая взор любого промысловика картина. Снег на льду истоптан мелкими следочками норки. А у края промоины торчит пружина. Ну, думаю, подфартило напоследок. Осторожно потянул на себя цепочку. Капкан пошел неожиданно легко и, о ужас! Между дужек торчали лишь коготки. Ушла!

Я совершил ошибку, прикрутив два капкана к общему потаску. Это рационализаторство вышло боком: когда норка сдернула потаск, второй капкан сработал вхолостую. Проклиная свою «изобретательность», рванул на перевал напрямую к верхним ловушкам, лелея надежду, что хотя бы там фортуна улыбнется мне. Но, увы...

Эти утренние неудачи поначалу расстроили меня. Но с каждым шагом в душе неизвестно от чего пробуждалось и нарастало ощущение той богатырской силы, от которой, как во сне, всё легко и доступно. И оттого, что скоро домой, оттого что так весело и щедро смеется солнце, искрится снег, от того что план выполнен и ожидается хороший заработок, настроение у меня стремительно улучшалось.

Сердце наполнило ликование, рвавшееся мощной лавиной из груди. Чтобы дать выход переполнявшему меня восторгу, я завопил старинный марш «Прощание славянки». (Теперь можно было не бояться, что обитатели Буге, не выдержав моего безобразного голоса, в панике разбегутся.)

Эта необычайно красивая и жизнеутверждающая мелодия очень точно отражала мое состояние. Меня охватило редкое, незабываемое ощущение счастья, любви ко всему на свете. Казалось, что и тайга отвечает взаимностью, восторгаясь и ликуя вместе со мной.

Вечер посвятили упаковке снаряжения и добычи. Палатку, печку, капканы оставили до мая – Лукса решил рубить зимовье сразу после ледохода, когда сюда можно будет подняться на моторной лодке.

Почаевничав, разлеглись на шкурах и долго обсуждали итоги сезона, строили планы на будущее. От мысли, что завтра покидать этот обжитой, исхоженный вдоль и поперек ключ, милые сопки – защемило сердце. Долгих восемь месяцев не будет у нас чаепитий у жаркой печурки, неторопливых, задушевных бесед, чувства приятной усталости от настоящей мужской работы.

Утром позавтракали последний раз в палатке. Загрузили нарты, впрягли в них Пирата. Окинули прощальным взглядом гостеприимный Буге и, отсалютовав из ружей, тронулись в путь, толкая нарты через шест-правило.

Невзлюбившая нас погода усердно пакостила и в этот день. Едва  успели пройти Разбитую, как повалил сырой снег. Теплый южный ветер склеивал снежинки в тяжелую влажную массу, прилипавшую к лыжам и нартам. Правда, когда лыжи промокли насквозь, снег липнуть перестал, но от «выпитой» лыжами и камусом влаги они стали пудовыми. Сами мы были похожи на мокрых куриц. Тем не менее до Джанго добрались сравнительно быстро, но дальше пошла ледяная каша свежей наледи. Она отняла у нас много сил, и идти с прежней скоростью мы уже не могли.

Лукса, привычный к таким переходам, время от времени подбадривал меня, но я постепенно выдыхался. Горячий, соленый пот заливал глаза. Шёл на автомате, словно в полусне, не представляя ни сколько сейчас времени, ни где мы находимся. Не заметил, как посерел и умер, уступив место ночи, день. В голове крутились бессвязные обрывки мыслей, среди которых назойливо повторялась только одна – «Идти. Надо идти...»

Казалось, этому кошмару не будет конца. Тёплый южный ветер как-то незаметно сменился на западный – холодный. Начало подмораживать.

Из мокрых куриц мы постепенно превращались в рыцарей одетых в ледяные латы. Теперь каждое движение требовало дополнительных усилий. Очнувшись, я заметил, что потерял рукавицы. В довершение ко всему, на правой лыжине порвалось крепление. Надо было заменить ремешок, но от усталости мной овладело безразличие, и я притулился к нартам.

О-о-о!!! Какое это блаженство – сидеть и не шевелиться. Мысли смешались, закружились быстрей и быстрей...

Луксе понадобилось немало времени, чтобы привести меня в чувство. Крепление уже было отремонтировано. Я встал и, пошатываясь, побрел за наставником. Как добрались до стойбища – не помню. К действительности вернул дружный лай гвасюгинских собак. К дому Луксы подошли в пятом часу ночи.

У меня едва хватило сил раздеться и упасть в приготовленную постель.

Когда открыл глаза, долго не мог понять, где я нахожусь. Поразили непривычное тепло, тихая музыка, простенький коврик на бревенчатой стене. Наконец, сообразил – в Гвасюгах, в доме Луксы!

Ура!!! Не надо больше заботиться о дровах, ставить на морозе капканы, ходить по целине, карабкаться по крутым склонам.

Сладко потянувшись, уткнулся в подушку и вновь забылся глубоким, безмятежным сном младенца.

Из архива: март 2016 г.