Публикуется в переработанном автором варианте, в сокращении

 

...Здесь у костра не хвастают, не лгут,

Не берегут добро на всякий случай...

Юра Сотников

ЧАСТЬ I

 

ВЛАДЕНИЯ ЛУКСЫ

 

15 октября 1974 года.

Под нами проплывает величественная панорама безлюдной, дикой местности: хребты, межгорные впадины, быстрые пенистые речки. В той стороне, куда мы летим, особняком возвышается плотная группа скалистых гольцов, выделяющихся на общем фоне царственным безразличием ко всему окружающему.

Пассажиров в вертолете двое. Я и мой наставник – Лукса, удэгеец лет пятидесяти. Он сидит напротив и успокаивающе гладит собак.

Опытный промысловик располагает к себе с первого взгляда. Невысокий, худощавый, с живыми движениями. Сильные руки, словно кора старого дерева, испещрены трещинками морщин и густо перевиты набухшими венами. Мороз, ветер, солнце, дым костров дочерна продубили его скуластое лицо с реденькой растительностью на верхней губе и подбородке. В черных прямых волосах несмелый проблеск седины. Живые темно-карие глаза, словно магниты, невольно притягивают взор. Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Глядя в них, и самому хочется улыбнуться и сделать что-то хорошее, доброе.

С волнением вглядываясь в проплывающие под нами кряжи древнего Сихотэ-Алиня, никак не могу поверить в то, что моя мечта исполняется: я принят на работу в Лазовский госпромхоз штатным охотником и лечу на промысловый участок…

Вертолет вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко опустился на заснеженную косу, отделяющую устье ключа Буге от реки Хор. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота двигателя, спрыгнули на снег, едва открылась дверь. Мы же сначала побросали нехитрый багаж. МИ-4 прощально взревел, взмыл, обдав нас колючим вихрем, в небесную синеву и исчез за лесистой макушкой сопки.

Мы остались одни в холодном безмолвии. Над нами торжественно и необъятно высоко голубело небо. На снегу – ни единого следа. Мне представилось, что это чистый лист бумаги, на котором предстоит записать историю охоты длиной в сто двадцать дней.

Вокруг громоздились типичные для этих мест крутобокие сопки, ощетинившиеся, словно встревоженные ежи, островерхими тёмными елями и более светлыми разлапистыми корейскими кедрами. Над Хором, нависал отрог, обрывавшийся в речную гладь неприступной двухсотметровой стеной. Его гребень украшали огромные, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни, напоминавшие развалины старинной крепости.

Хор еще не встал и тянулся холодной, черной лентой, разрезая белоснежную пелену. Сквозь прозрачную воду на дне были видны пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нерестилищу, кетины. Уровень воды в реке упал, и часть рыбин лежала на галечном берегу. Наши собаки тут же воспользовались возможностью полакомиться. В их довольном урчании слышалось: «Как много рыбы! Райское место!».

Сотоварищ Луксы Митчена, деливший с ним радости и невзгоды промысловой жизни в течение многих лет, потерял зрение и ещё летом перебрался жить к дочери в райцентр – Переяславку. Так что, оставшись в преддверии сезона без напарника, Лукса, не без колебаний, согласился взять городского, неопытного очкарика на свой участок, охватывающий бассейн ключа Буге – левого притока Хора.

Хотя день только начинался, Лукса поторапливал. Предстояла большая работа по обустройству становища.

Взбираясь на берег, мы услышали задорный посвист. Его невозможно спутать ни с каким другим лесным звуком – рябчик! Судя по мелодии, – петушок. Лукса движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол ели и, достав самодельный манок, ответил более глухим переливом курочки. По треску крыльев было понятно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса опять подсвистел. Хлопки послышались совсем рядом. Тут и я разглядел петушка – вытянув шею и нетерпеливо переступая по ветке берёзы, он напряженно высматривал подружку.

– Живой, – радостно прошептал Лукса. – Четвертый сезон так встречает. Совсем свой стал.

Луксин «свояк» подлетел ещё ближе и с явным интересом поглядывал на нас. Вынырнувший из кустов Пират, не разделяя чувств хозяина, с лаем запрыгал под деревом. Петушок встрепенулся и, спланировав, растворился в лесной глуши.

 

Перетаскав вещи к становищу, занялись дровами. Двуручной пилой свалили сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько смолистых чурок. Отвалившиеся куски красноватой ребристой коры изнутри оказались усыпаны личинками, куколками – недоглядели дятлы за лесным патриархом. Комель кедра был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло как камень. На ночь кедр не годился – быстро сгорает. Поэтому напилили ещё и плотного ясеня. Он горит долго, жарко и дает много углей.

Очистив на высоком берегу землю от снега, поставили удэгейскую палатку. Внешне она почти не отличается от стандартных четырехместных, но у нее дополнительно есть матерчатые сени, вроде половинки небольшого чума. В них удобно хранить дрова и капканы. Но главной её особенностью и достоинством является то, что она устанавливается не с помощью стоек и колышков, а крепится внутри каркаса из жердей.

Очень удобная конструкция для зимы, когда колышки в промерзшую землю забить практически невозможно. Установили посреди палатки жестяную печурку, по обе стороны от неё накидали лапника, расстелили на нём кабаньи шкуры, спальные мешки. Отпиленную от ясеня низенькую, но увесистую чурку для столика, пристроили в головах между спальниками. Слева и справа от печки уложили сырые ольховые бревнышки: чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком закрепили перекладину с крючьями для сушки одежды. Закончив обустройство жилища, вышли и принялись мастерить из жердей между пихтами неподалёку от палатки на высоте около двух метров настил для хранения продуктов – лабаз, а под ним из лапника – шалашики для собак.

Индус тщательно обследовал обе конуры и лег в ту, что счёл удобней. Заслышав приближение убежавшего было Пирата, притворился спящим. Но Пират не проявил ни малейшего интереса к теплым пихтовым гнездам. Усевшись возле груды дров, принялся выкусывать кусочки льда, намерзшие между подушечками пальцев.

Завершив обустройство стана, мы присели на ясеневый ствол и довольные собой наблюдали заход солнца.

Золотистый свет плавно скользил по снегу, по стволам деревьев. Поднимаясь все выше и выше, он выманивал из глухих распадков и ложбин осторожную серую мглу. Ряд за рядом темнели деревья, сопки. Вот отгорела макушка самой высокой. Нарождающаяся ночь осмелела, бесшумно выползла из ущелья, укрывая все окрест незаметно густеющим покрывалом. Легкие облачка некоторое время ещё отражали прощальное сияние скрывшегося светила, но и они вскоре потускнели, погасли. Тайга и небо слились в сплошной непроницаемой тьме. Неясные силуэты деревьев проступали только вблизи, принимая самые фантастические очертания.

Проводив день, мы забрались в палатку, зажгли свечу. Лукса набил чрево печурки поленьями и запалил их смолистой щепой. Железные бока вскоре порозовели и стали щедро возвращать, накопленное кедром за добрую сотню лет, солнечное тепло.

Приятно запахло хвоей. Постепенно палатка наполнялась жилым духом, а мы устроились пить чай вприкуску с прихваченной с собой олениной.

 

После плотного ужина, разморенные теплом и горячим чаем, повалились на ватные спальники. По брезентовым скатам палатки уютно перебегали блики света, пробивавшегося сквозь щелки печурки.

– Что-то потно стало. Подними полог, – подал голос Лукса. Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось. Мне показалось, что настал подходящий момент порасспросить Луксу о его самобытном лесном племени, кочевавшем прежде по глухомани сихотэ-алинской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира это племя еще совсем недавно жило по законам родового общества.

Лукса вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, после чего стал неспешно вспоминать. Я слушал его и живо представлял картины недавнего и в то же время такого далекого прошлого.

...Крохотное стойбище на берегу порожистой реки Сукпай. С десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью крутобокой сопки. На кострах дымятся котлы. Вдоль косы, между навесов с юколой, бегают черные, как воронята, ребятишки. Женщины отминают, коптят шкуры зверей, тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, в женской половине, старухи шьют из уже выделанных кож улы* (*Улы – кожаная обувь с суконным голенищем.) и одежду. Из бересты ладят посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошится мелюзга – будущие охотники. В тени деревьев старики, ловко орудуя инструментом, мастерят – кто легкие нарты, кто ходкую оморочку**. (**Оморочка – маленькая долблённая лодка.) Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту. Однако не многие вернутся с добычей. Тайга хоть и богата, да копьем много не добудешь, а для нескольких ружей, купленных у торговых людей на Амуре, давно нет боеприпасов.

Время от времени племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов***(***Хунхузы – китайские разбойники.), межродовая вражда...

Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым.

Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным. Взошедшая полная луна озаряла тайгу невообразимо ярким сиянием. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки. Кедры вокруг – словно былинные богатыри. В просветах между ними вспыхивают бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливается из-за поворота и, тускнея, убегает под хребет, заглатывающий ее огромной пастью. Кажется, что я попал в сказку!

Позвал Луксу. Он тоже потрясен и что-то шепчет на своем языке. Притихшие, вернулись в палатку, однако, не выдержав, я вновь вышел под открытое небо и долго стоял среди неземной красоты. От избытка чувств вонзил в тишину ночи полурев-полустон. Эхо, недовольно откликнувшись, заметалось по распадкам и стихло в сопках.

 

ТАЕЖНАЯ АЗБУКА

 

Утром, пока в печке разгорались дрова, Лукса успел одеться, умыться. Подогрев завтрак, растормошил меня:

– Вставай, охоту проспишь.

Я вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в эмалированную кружку чай.

– Чего не умылся? – удивился Лукса.

– Холодно, – поежился я.

– Холодно, холодно, – передразнил он. – Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка.

Поневоле пришлось натянуть улы и выйти на мороз. Зачерпнул ключевой воды и обдал лицо. От первой пригоршни сжался, как пружина, – ох и жгёт! Вторую уже не почувствовал, а третья даже вызвала прилив бодрости. Настроение поднялось, захотелось поскорее приняться за дела. На дне ключа заметил золотистые чешуйки, вымытые водой из кладовой сопок. Интересно, что это за минерал? Подцепил на лезвие ножа одну пластинку и понес Луксе.

– Я не понимаю в них, – простодушно признался тот.

– На золото смахивает.

– Может, и золото. Раньше китайцы мыли его здесь. Такие чешуйки и в соседних ключах есть.

После недолгих сборов Лукса повел меня учить премудростям охотничьего промысла. Мягко ступая, он ловко лавировал в густых зарослях: только суконная шапка-накидка мелькала в просветах леса. Мне приходилось то и дело ускорять шаг, чтобы не отстать. Большое преимущество в росте не выручало. Умение Луксы безошибочно выбирать самый удобный путь в густой чаще поражало. И если я пытался самостоятельно найти более короткий и удобный проход, то отставал еще больше.

При ходьбе охотник не расставался со специальным ясеневым посохом, – первейшей принадлежностью каждого удэгейца-промысловика. Выглядит он так: верхний конец широкий в виде лопаточки (используется для маскировки капканов снегом), в нижний конец врезан кривой и острый клык кабарги. Им охотники тормозят и рулят при спуске с крутых склонов.

С остановками миновав пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил читать встречавшиеся следы, определять их свежесть.

Гладкий, округлый след, по его словам, бывает у здорового, упитанного соболя; узкий, неровный – у слабого и худого. У такого и шкурка плохая. Мех редкий, тусклый. У сильного соболя мах прыжков широкий, почерк стежки спокойный, уверенный. В теплую снежную погоду ходят только молодые соболи, да и те крутятся возле гнезда.

Соболь шагом не ходит, не трусит, а скачет, становясь на обе лапки одновременно. Бежит обычно двухчеткой: задние лапы точно попадают в след передних, получая уже утрамбованную опору для прыжка. Бывает, что соболя «троят», очень редко «четверят». Это значит – одна или обе задние лапы не попадают в след передних. Случается такое во время гона и при скрадывании добычи.

После нескольких «лекций» Лукса перешёл к практическим занятиям. Показал, как ставить капканы на норку, соболя, колонка. Я старательно впитывал и запоминал все, чему учил наставник. Главное, что я в тот день понял: успех охоты зависит, прежде всего, от того, насколько удачно выбрано место для ловушки и насколько искусно ты сумел её замаскировать.

На протоке пересекли свежий след белки.

– На жировку пошла, – отметил Лукса.

– Почему на жировку? Может, наоборот, с жировки, – предположил я.

Охотник глянул удивленно.

– Ты своей башкой не думаешь. Не видишь – прыжки большие, лапки прямо ставит – лёгкая пока. Поест – потяжелеет, прыжок короче будет, лапки елочкой будут.

Сколько же нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать всё это... Я смущенно молчал. Да и что я, городской житель, мог поведать об этом следе? Только то, что он принадлежит белке.

Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек, выдавая места ее кормежки. Лукса тут же спросил:

– Видишь, белка кормилась?

Я кивнул.

– А где шишку взяла?

– Как где? На ели.

Лукса покачал головой:

– Из-под снега. Чешуйки плотной кучкой лежат. Белка внизу сидела. Когда на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше, тем шире.

В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы побежали посмотреть, кто так проворно ретировался, и увидели отпечатки громадных прыжков какого-то зверя. Тут же лёжка – овальная ямка, промятая до земли.

– Чьи следы? – ёще раз решил проэкзаменовать меня наставник.

– Оленя, – уклончиво ответил я и стал лихорадочно искать глазами помет, чтобы по форме шариков определить, кто здесь отдыхал – лось или изюбр.

– Ты мне голову не морочь. Что за олень? – напирал Лукса.

– Лось.

– Сам ты лось... горбатый! Говорил тебе: сохатый рысью уходит. Этот прыжками ушел. Изюбрь это. Смотри сюда и запоминай. Видишь, снег копытами исчиркан. Изюбрь так чиркает, лось высоко ноги поднимает – по снегу не чертит.

Видя, что я совсем скис, ободряюще добавил:

– Ничего, бата*(*Бата – сын, сынок (удэг.)). Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать.

 

На обратном пути вышли на крутобережье широкого, но неглубокого залива – излюбленного места нереста кеты. От Хора он отделён полосой земли метров в сто – сто пятьдесят, заросшей густым пойменным лесом, сплошь перевитым лианами китайского лимонника и актинидий.

На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Не сообразив сразу, что именно привлекло мое внимание, глянул снова. Пять могучих ильмов стояли как бы полукругом, обращенным открытой стороной к заливу. Перед ними – чистая проплешина, в центре которой три потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, разглядел, что это деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся лица равнодушно взирали на водную гладь. Я вопросительно взглянул на Луксу.

– Это лесные духи. Большой – Хозяин, а эти двое – жена и слуга. Хозяин помогает охоте и рыбалке, – вполголоса пояснял он.

Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног Хозяина и спустился к воде. Я задержался, чтобы сделать снимки.

– Ничего не трогал? – подозрительно спросил Лукса, когда я догнал его.

– Нет. Сфотографировал только.

– Тогда ладно. Давай рыбу собирать. Рыбы беда как много надо. Собак кормить и на приманку.

Переступая по валунам, мы вытащили жердью с мелководья десятка четыре кетин и сложили их в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать океанского лосося. Серебристый наряд сменился на буро-красный. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы ещё вяло шевелили плавниками, из последних сил стараясь не завалиться на бок. До последней минуты своей жизни они охраняют нерестилище-терку от прожорливых ленков и хариусов.

– Мало нынче кеты, – сказал мне Лукса. – Раньше, бывало, в два слоя лежали. Тысячи на зиму готовили.

– Солили?

– Как солить, соли-то нет. Брюхо и спину вдоль хребта резали и сушили под навесами на ветру.

– А мясо летом как сберегали?

– Тоже просто. Чуть варили, чтобы кровь свернулась. Потом резали на пластины и как рыбу вешали.

Пока мы собирали кету, Пират с Индусом, бегая наперегонки по берегу, обнаружили затаившуюся под выворотнем енотовидную собаку и с лаем выгнали её оттуда.

Она была похожа на заурядную дворняжку с короткими ногами. Неуклюжа, приземиста, ужасно лохмата. Мех густой и пышный – как у лисы, но серо-бурый с желтоватым оттенком. Мордочка короткая, глаза смотрят покорно, будто прося пощады. Это, пожалуй, самое безропотное и беззащитное создание в Сихотэ-Алинской тайге.

Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла глаза, с поразительной апатией ожидая решения своей участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы направились к стану, обсуждая увиденное за день. Радовало то, что участок богатый. На пойме немало копытных, по берегам бегают норки, в сопках встречаются соболи. И, что важно, много мышей и рябчиков – их основной пищи.

– Рябчик есть – соболю хорошо. Мышь съел – опять ловить надо. А рябца надолго хватает, – рассуждал Лукса.

– Как будем участок делить? – полюбопытствовал я.

Напарник недоуменно глянул:

– Зачем делить? Где хочешь, ходи, где хочешь, лови.

Я был ошарашен таким ответом. Мне хотелось, чтобы Лукса закрепил за мной определенную часть угодий, но со временем понял, насколько мудрым было его решение. Никто не был стеснен и не считал себя обделенным. Наши тропы иногда пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой.

 

*  *  *

 

Весь следующий день по сопкам с диким посвистом метался шальной ветер, но нам он не мешал. Мы были заняты подготовкой капканов.

К вечеру ветер стих. Непроницаемый войлок туч скрыл все звёзды. Мягко повалил снег. Лукса заметно оживился:

– В снег звери глохнут – близко подойти можно. Мяса запасем, соболя ловить начнем.

Говорит, а сам мой пятизарядный гладкоствольный винчестер все поглаживает, да на руках покачивает.

– Какой легкий, елка-моталка! Как моя одностволка. Камиль, тут цифры «1912». Что они значат?

– Год выпуска.

– Вот это да себе! – Лукса даже присвистнул. – Мой отец тогда только родился. Откуда у тебя такое старое ружьё?

– Друг купил во Владивостоке у одного геолога-пенсионера. В тайге, когда мы путешествовали, за него огромные деньги предлагали.

– Как же тебе дал?

– Юра погиб в Якутии. Ружье – память о нем. Большой, светлой души был человек. Я ему многим обязан.

– Да, бата, молния бьет самый высокий кедр, а смерть – хорошего человека.

 

 

БЛУЖДАНИЯ

 

С рассветом снег перешел в дождь. Тайга потонула в промозглой сырости. Мы встали и без настроения разошлись на поиски добычи. Погода погодой, а мясо запасти надо. Лукса полез в горы, я же, поставив несколько капканов под берегом, побрел по пойме ключа, надеясь отыскать кабанов. Поначалу мне попадались лишь волчьи следы. Гора кеты, сложенная нами вчера на берегу залива, исчезла. На её месте остался лишь утрамбованный серыми круг. Съеден был даже снег, пропитанный кровью.

Миновав небольшую марь, наконец, вышел на кабанье гнездо – гайно. От него вверх уходили свежие следы. Я решил тропить.

По следам было видно, что табун долго двигался прямо, не останавливаясь. Наконец, кабаны разбрелись, появились глубокие пороги. Я пошёл предельно осторожно. Переходя от дерева к дереву, всматривался в каждый куст, едва дыша, прислушивался к каждому звуку. И тут, некстати, взбрехнул Индус. Донеслось испуганное «чув-чув». Звери, мелькнув чёрными молниями, в мгновение ока исчезли, оставив на снегу лишь парящие клубки помета.

В сердцах отругал пса, но тот, судя по его поведению, так и не понял, что совершил ошибку. Пожалуй, наоборот, даже гордился тем, что вовремя предупредил хозяина об опасности и громким лаем отогнал целое стадо свирепых кабанов.

Перейдя на противоположный берег Буге, я зашагал по сужающейся долине вверх. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг – в мутной пелене мороси. Уныло. Зябко. Несколько лет назад здесь пронесся небывалой силы смерч, и тесная долина оказалась заваленной деревьями в несколько ярусов. Сучкастые гиганты перегораживали путь всему живому. Между ними уже поднимался густой подлесок.

Приходилось буквально продираться, карабкаться через эти завалы. Прыгать с одного влажного и скользкого ствола на другой, рискуя напороться на острый смолистый сук. Попытался протиснуться понизу, но и здесь не легче. Под ногами снежная слякоть, вокруг колючие кустарники и всё перевившие лианы. Они держат со всех сторон. Колени и ладони скользят по обледенелым камням и валежинам. Каждый сучок старается выдрать клок из моей одежды. Одна упругая ветвь наградила такой пощечиной, что свет померк у меня в глазах, а из рассеченной скулы брызнула кровь.

Неожиданно долина полезла круто вверх, и я запоздало сообразил, что поднимаюсь не вдоль Буге, а по его боковому распадку. Возвращаться назад через лесные баррикады не было ни сил, ни желания. Решил перевалить гриву и спуститься по соседнему распадку.

Но грива встретила меня труднопроходимыми зарослями кедрового стланика, чередовавшегося с можжевельником. Лишь по самому гребню росли белоствольные березы, но не те нежные, стройные создания, прославленные народом в песнях, а кряжистые, скрюченные карлики с толстыми култышками ветвей. Их трудно было даже назвать березами. Постоянные пронизывающие ветра совершенно изменили привычный облик. И стояли они угрюмые, навевая всем своим видом тревожные предчувствия.

Через час мы с Индусом все же прорвались к ложу ключа, к родным кедрам и елям, а так как уже пора было возвращаться, повернули к стану. Иду и чувствую, что не проходил эти места. Вроде те же сопки, тот же ключ, но пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину поперек и остановился в растерянности – моих утренних следов на размякшем снегу не было. Очевидно, что я спустился не к Буге, а в долину соседнего ключа Туломи.

В замешательстве огляделся. Вокруг стоял сразу ставший враждебным, лес. Сверху безостановочно сыпал нудный дождь. На мне – ни одной сухой нитки. Слякотно, холодно, голодно. Еды, кроме трех размокших сухарей, – никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели и не зажигались. Компас остался в палатке. Стало жутко.

Мокрый Индус стоял рядом и преданно смотрел на меня.

– Индус, домой! Где палатка? Веди дружок! Выручай... – уговаривал я в надежде, что собака найдёт верную дорогу.

Индус же, виновато отвернул морду. Он догадывался, что от него чего-то ждут, возможно, даже понимал, что именно, но, к сожалению, помочь был неспособен.

Поразмыслив, я решил: в данной ситуации мне не остается ничего другого, как спуститься по долине ключа к Хору, а там, как говорится, война план покажет.

Ближе к устью ключа пошли, чередуясь, то сплошные изнуряющие заросли колючего элеутерококка, то топкие зыбуны с вертлявыми, покрытыми копной жесткой травы, кочками. По зыбунам я ступал, замирая от ужаса. Сделаешь неверный шаг – провалишься в «окно» с ледяной жижей. Казалось, я шёл по слабо натянутой резиновой пленке: при каждом шаге верхний слой упруго прогибался, и далеко вокруг расходились тяжелые волны, покачивающие «копёнки». Бестолковый пёс плелся сзади.

Передохнуть негде. Попытался прислониться измученным телом к худосочному стволу лиственницы, но та с треском повалилась – слабый грунт не держит.

Собравшись с силами, выбрался на островок и увидел длинную кисть с пятью огненно-красными рубинами ягод, свисавшую с коричневого гибкого побега с шелушащейся корой, – лимонник. Съев ягоды, почти сразу почувствовал прилив сил, но, к сожалению, недолгий. Уже через километр опять захотелось прилечь. Эх, найти бы несколько таких кисточек! (Лукса говорил, что горсть этих ягод дает силы весь день гнать зверя). Дальше лианы лимонника стали попадаться чаще, но ягод на них уже не было: птицы склевали все до единой.

С тоской шаря в пустых карманах, я вспомнил таёжную мудрость «Идешь на день, бери на три». После этого урока я взял за правило брать небольшой запас еды, а спички тщательно заворачивать в полиэтиленовый мешочек.

К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки. Мокрые штаны и куртка превратилась в ледяной панцирь. Теперь каждый шаг сопровождался их хрустом. Оказавшись, наконец, на коренном берегу Хора, с облегчением вздохнул и даже несколько раз притопнул ногой по твердой почве, убеждаясь, что топь действительно кончилась.

Последние километры я брёл как во сне. Чувства притупились, мысли путались. Их неясные обрывки хаотично блуждали в голове, и только одна, точно зубная боль, не давала покоя: не ушел ли Лукса на поиски...

Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: «Тебе по тайге только с проводником ходить». Но ошибся. Наставник или был уверен во мне, или просто привык за долгую охотничью жизнь к подобным задержкам. Когда я ввалился в палатку и в полном изнеможении упал на спальник, он только пробурчал, пыхнув трубкой:

– Шибко долго ходишь, всё давно остыло.

В тепле невероятная усталость сразу дала о себе знать. Мной овладело единственное желание: лежать и ни о чем не думать. Как обидно, что столько сил истрачено впустую.

Скоро я научусь свободно определяться на местности, по внутреннему, дремлющему до поры до времени чувству ориентировки. Этот древний, но забытый людьми инстинкт сродни непостижимой способности птиц возвращаться после зимовки к своему родному гнезду.

Выпив шесть кружек чая, но, так и не утолив жажду, я ожил. Оглядевшись, заметил висевшие на перекладине шкурки белок.

– У тебя, Лукса, похоже, удачный день. Поздравляю!

– Не больно удачный, только трёх белок подстрелил. Смотри, уже выходные – мех зимний, мездра спелая. Белка линяет последней, значит, соболя тоже вызрели, – ответил промысловик и продолжил прерванное занятие – надувать очищенный зоб рябчика. В результате получился легкий полупрозрачный шарик, который Лукса повесил сушиться рядом со шкурками: – Внукам игрушка. Побольше готовить надо. Внуков беда как много. Всегда на Новый год полную коробку везу.

 

 

ОТЧЕГО КАМЕНЕЮТ РОГА

 

Разбудил ритмичный стук. Я выглянул из палатки и ахнул: наглая сойка остервенело терзала прямо у входа беличью тушку. На мое появление птица никак не отреагировала. Насытившись, высокомерно глянула черным глазом и по-хозяйски поскакала дальше.

Судя по тому, что чай был чуть теплый, Лукса ушел давно. Я оделся и выбрался из жилища. Денек – чудо! Всё пропитано солнцем. В лесу кипела хлопотливая жизнь. Вовсю тарабанили труженики-дятлы, в пух и прах разбивая старуху ель. Звонкими, чистыми голосками перекликались синицы. Весело посвистывали рябчики. Пронзительно и хрипло вскрикивали таежные сплетницы – кедровки.

И Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша друг о дружку хрустальными выступами, плывут льдины, припорошенные белой пудрой. В промежутках между ними вода лучится приятным нежно-изумрудным светом.

Сил после вчерашних блужданий не было, да и на путики идти поздновато. Поэтому спустился и прямо под берегом насторожил несколько ловушек. Проверил старые. В две из них попались мыши. Лукса считает, что я слишком чутко настраиваю сторожок: капкан срабатывает от веса даже таких крохотных грызунов.

Сам он завалился в палатку довольный. Еще бы – убил чушку в двухстах метрах от стана. Гордо извлек из рюкзака большой кусок мяса и печень. Задабривая покровителя охоты, отрезал ломтик и бросил в огонь:

– Спасибо, Пудзя! Добрая чушка!

Сумерки сгущались, и мы, даже не перекусив, пошли за добычей. Жирненькая! Слой сала до двух пальцев толщиной.

– Кабаньим жиром хорошо улы смазывать. Не промокают. Одно плохо – после смазки сильно скользят.

В этот вечер у нас был первый настоящий охотничий ужин. Сварив полный котел мяса, мы пировали, оживленно беседуя на самые разные темы. Намолчавшись за день, Лукса донимал меня вопросами. Во всем он пытался докопаться до самой сути и нередко ставил меня в тупик:

– Камиль, солнце у нас одно, но почему утром оно холодное, а днем горячее и светит так сильно, что смотреть больно? – Или же спрашивал: – Отчего каменеют рога? Они же вырастают мягкими, и траву олень ест мягкую, а к гону рога каменеют.

Я, используя книжные познания, как мог, разъяснил:

– Верно, молодые рога мягкие и пронизаны массой кровеносных сосудов, сверху покрыты кожицей с густой бархатистой шерсткой.

– От мошки защищает, – вставил Лукса.

– Когда панты вырастают в полную величину, в них начинается отложение солей. Проще говоря – окостенение. Начинается оно с кончиков рогов и постепенно опускается все ниже и глубже. Когда этот процесс завершается, покрывающая рога шкурка отмирает и, как ты сам рассказывал, олени трутся рогами о деревья чтобы счистить её. Не случайно в это время быки особенно часто посещают солонцы – организм требует восполнения солей.

– Понятно. А кто из зверей самый крепкий на рану?

– Лукса, это не честно. Я же новичок в охоте, а ты мне об этом ещё не рассказывал.

– Ишь, как вывернулся! Тогда слушай. Самый крепкий лось будет. Самый слабый – изюбрь. Медведь и кабан между ними. Лось даже с пробитым сердцем может бежать. Он силы бережет, от охотника уходит не больно быстро. В сопку идёт не прямо, а как река петляет. Изюбрь – дурак. Горяч. Раненый, прыжками уходит и сразу вверх. На рану он совсем слабый – даже с мелкашки свалить можно. Со мной раз так было: собака загнала изюбра на отстой. Подбежал, смотрю наверх, ничего не вижу – ветки мешают. Стрельнул, да в спешке не переключил с «мелкашки» на «жакан». Слышу: копыта по камням защелкали. Обида взяла – уходит рогач, ёлка-моталка. Бросился за ним, а изюбр сам навстречу. Не успел второй раз стрельнуть, как он грохнулся на камни мертвый. Совсем слабый на рану.

– Лукса, расскажи еще что-нибудь.

– Это можно, – оживился промысловик и, прихлебывая чай, допоздна вспоминал не только о случаях из охотничьей жизни, но и о повадках зверей, особенностях их промысла. Под конец я не утерпел и задал давно беспокоивший меня вопрос:

– Лукса, а ты не боишься, что на тебя тигр или волки нападут?

– Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека уважает.

– Но случается же, что хищные звери нападают на человека.

– Сказки это. Если зверя не трогать, он не нападёт. Что, колонок или норка – опасные звери? Но и они, если бежать некуда, бросятся на тебя. Однако один хуза в тайге есть – шатун. Очень ненадежный зверь, ёлка-моталка. Вот он может напасть.

 

 

УРАГАН

 

Ну вот, уже и седьмое ноября! Двадцать два дня как я на промысле. Расставлены почти все капканы, но добычи пока нет. Сегодня по всей стране торжества, демонстрации, а у нас обычный трудовой день. Нарубив приманки, я пошел бить очередной путик по пойме Хора, но вскоре вернулся надеть окамусованные* (*Окамусованные – оклеенные камусом. Камус – шкура с голени лося или изюбря. Можно использовать и лошадиный камус. Он тяжелее, зато лучше скользит по снегу.) лыжи. По глубокому снегу пешком ходить стало невозможно.

Если бы таежники знали имя человека, первым догадавшегося оклеить лыжи камусом, они поставили бы ему памятник. Короткие, жёсткие волосы с голени оленей надежно держат охотника на самых крутых склонах. При хорошем камусе скорее снег сойдет с сопки, чем лыжи поедут назад. Правда, ходить на таких лыжах без привычки неудобно, надо приноровиться. Я тоже поначалу шёл тяжело, неуклюже.

Порой в книгах читаешь описание того, как охотник, лихо скатившись с сопки, помчался к зимовью. Хочется верить, что это где-то и возможно, но только не в сихотэ-алинских дебрях. Попробуй полихачить, когда выстроились один за другим кедры, ели, пихты, ясени, а небольшие промежутки между ними затянуты густым подлеском, переплетенным лианами.

За ключом, на вытянувшемся к востоку плоскогорье, появились миниатюрные следочки кабарги – самого крошечного и самого древнего оленя нашей страны. Изящный отпечаток маленьких копытец четко вырисовывался на примятом снегу. Кабарга испетляла всю пойму в поисках своего любимого лакомства – длинного косматого лишайника, сизыми прядями свисающего с ветвей пихт и елей.

Лукса рассказывал, что охотники специально валят такие деревья и устанавливают самострелы, натягивая на высоте локтя волосяные нити. Слух у кабарги настолько острый, что, услышав шум от далеко упавшего дерева, она сразу идёт к нему кормиться. Неравнодушны к этому лишайнику и другие звери, в том числе соболи, белки. Но последние не едят его, а используют для утепления гнезд.

Среди оленей кабарга примечательна отсутствием рогов. Этот существенный недостаток возмещается острыми саблевидными клыками, растущими из верхней челюсти. И хотя по величине они не могут соперничать с клыками секачей, при необходимости кабарожка может постоять за себя, ведь длина ее клыков достигает десяти сантиметров.

Я вернулся на становище, когда над ним уже витали соблазнительные запахи жареного мяса. Лукса колдовал у печки, готовя праздничное угощение – запекал на углях завернутые в фольгу жирные куски кабанятины, сдобренные чесноком.

После сытного ужина мы с особым удовольствием слушали по транзистору концерт. Но перед сном приподнятое настроение было испорчено – хлынул дождь.

– Когда таймень хочет проглотить ленка, он обдирает с него чешую, – в мрачной задумчивости произнес Лукса, и тут же, спохватившись, добавил: - Ничего. Терпеть надо. Жаловаться нельзя, елка-моталка. Поправится еще погода.

После дождя снег покрылся ледяной коркой. Идти на охоту было бессмысленно, тем более что давно следовало заняться хозяйственными делами. Невольно вспомнил ночующих под снегом рябчиков. Смогут ли бедолаги пробить лёд и выбраться из плена?

 

К полудню небо затянуло, начался обильный снегопад. Мохнатые снежинки кружились в воздухе как бабочки: то взлетали, то опускались, гоняясь друг за дружкой, а часом позже с горных вершин донесся нарастающий гул. Деревья беспокойно зашевелились, зашушукались, и вскоре налетел, понёсся вглубь тайги мощный ураган. По высоким кронам елей и кедров, побежали, сметая снежные шапки, зелёные волны. Воздух на глазах мутнел, становился плотным, тяжелым. Шквал за шквалом ветер набирал силу и, наконец, достиг резиновой упругости. Тайга напряженно стонала, металась, утратив своё обычное величие и покой. Деревья шатались, скрипя суставами, как больные. По уже замёрзшему заливу потянулись длинные космы поземки. Недалеко от палатки с хлестким, как удар бича треском, повалилась ель. Два громадных ясеня угрожающе склонились над нашим жилищем.

Залив водой нещадно дымившую печь и захватив спальный мешок, я с опаской выбрался наружу. Ураган, видимо, достиг наивысшего напряжения. Вокруг творилось нечто невообразимое. Было темно, как ночью. Все потонуло в снежных вихрях, перемешанных с обломками веток, коры и невесть откуда взявшимися листьями. Постоянно то в одном, то в другом месте падали деревья. На фоне несусветного рева казалось, что они падают бесшумно.

Забравшись в выемку под обрывистым берегом, закупорился в мешке, как рябец в тесной снежной норе. В голову лезли беспокойные мысли: «Где сейчас Лукса? Что с ним? Тоже, наверное, отсиживается, пережидая непогоду. Не придавило ли палатку? А каково зверью в такое жуткое ненастье?»

К вечеру ветер ослаб, но, отбушевав, ураган время от времени пролетал на слабеющих крыльях, выстреливая плотные снежные заряды. Вскоре снег опять повалил густыми, крупными хлопьями. Наступила тишина, особенно гнетущая после оглушительного буйства стихии.

Лукса пришел поздно, тоже изнуренный и потрясенный бурей.

– Чего Пудзя так сердился? – сокрушался он. – Беда как много тайги поломало. Обходить завалы устал. Ладно, до конца не ходил – на развилке ключа отсиделся.

Ночью ветер опять многоголосо завыл, заметался голодным зверем по реке и сопкам в поисках поживы. Врываясь в печную трубу, наполнял палатку таким густым дымом, что становилось невозможно дышать. Чтобы не задохнуться, пришлось наглухо закупориться в мешках.

Проснулся от ругани Луксы, яростно поносившего всё подряд: и дрова, и печку, и погоду. Высунув голову, я закашлялся от едкого чада. Оказывается, у Луксы от искры, вылетевшей из печки с порывом ветра, загорелся, точнее, затлел спальник. Пока он почувствовал, что горит, возле колена образовалась такая дыра, что в нее без труда можно было пролезть человеку. Так что легко понять несдержанность старого следопыта и простить ему крепкие выражения. Ведь зимой в этих краях спиртовой столбик порой опускается до отметки минус сорок градусов.

Выбравшись из занесенной снегом и обломками веток палатки, мы не признали окрестностей.

Мне не раз приходилось видеть ветровалы, но в свежем виде они ошеломляют. Местами деревья повалены сплошь. Уцелела лишь гибкая поросль. Поверженные исполины лежали вповалку, крепко обнявшись зелеными лапами, стыдливо прячась за громадами вывороченной земли. У тех, у которых корни выдержали бешеный напор, стволы переломлены и истекают лучистой, как липовый мед, смолой, повисающей на золотистой древесине вытянутыми янтарными сережками.

Обрывки узловатых, мускулистых корней кричали от боли, протестуя против такой нелепей смерти. Невольно проникаешься уважением к выстоявшим крепышам.

День между тем выдался погожий. Изголодавшиеся за время ненастья звери забегали в поисках пищи.

Душа радуется при виде замысловатых строчек звериных следов. Необыкновенно интересное все же занятие – охота. При этом особенное удовольствие доставляет возможность проникнуть в глухие, укромные уголки и наблюдать за жизнью лесных обитателей. Не беда, что не всегда удачен выстрел и возвращаешься порой без трофеев. Разве не стоит испытать холод, голод, усталость – ради того незабываемого наслаждения, которое получаешь при виде дикого зверя на свободе, стаи птиц, взмывающих с тихой заводи в заоблачную высь!

 

 

ЛЮБОПЫТНЫЙ «ХОЗЯИН»

 

Морозы с каждым днём крепче, снег глубже, а дни короче. Хор, наконец, встал. Всё русло в торосах. Солнечные лучи отражаются от граней льдин столь чудесно, что, кажется, это сверкают и переливаются россыпи бриллиантов и изумрудов. Ближе к воде лед тускнеет, становясь почти черным. Когда река встает, уровень воды в ней повышается, и прибрежные льдины выпирает прямо к яру. В этот раз четыре моих капкана оказались безнадежно погребёнными. Скоро вода спадет, и подо льдом образуются обширные пустоты. В них тепло и свободный доступ к воде – все условия для безопасной и сытой жизни норкам. С этой поры они становятся почти недосягаемыми.

Лукса ушел в стойбище за продуктами, а заодно «погулять маленько».

К обеду, после обхода пустых ловушек, настроение гадкое. Чтобы как-то поднять его, я решил продлить путик вниз до Разбитой, названной так потому, что в этом месте от Хора ответвляется несколько небольших проток, которые, упираясь в отвесные скалы, сливаются и возвращаются в основное русло глубоким длинным рукавом. По словам Луксы, глубина в нём достигает девяти метров и там с незапамятных времен обитает громадный таймень: сети пробивает, как пуля бумагу, леску рвёт словно паутину. Все попытки поймать рыбину не имели успеха. Я не очень доверяю такого рода сказкам, тем не менее, давно собирался взглянуть на это легендарное место и заодно расставить ловушки.

Километров пять прошел легко. Потом начался перестойный, глухой лес, да такой частый, что приходилось в буквальном смысле этого слова протискиваться между стволов. Вымотавшись вконец, повернул обратно, так и не дойдя до Разбитой.

Пройдя метров сто, я остолбенел: рядом с лыжней следы тигра. Взбитая мощными лапами глубокая траншея резко сворачивала в сторону. Даже по следу чувствовалась необыкновенная сила этого зверя.

Было очевидно, что властелин северных джунглей шел за мной и скрылся в чаще, услышав или увидев, что я возвращаюсь. Мне даже чудилось, что я ощущаю его пристальный взгляд и любое мое неверное движение может спровоцировать нападение.

Панический страх сдавил меня стальным обручем. По телу игольчатым наждаком пробежал мороз, лоб покрылся испариной, руки непроизвольно сжали ружье. Я замер и, осторожно озираясь, до рези в глазах всматривался в окружавший лес. Не видя зверя, а лишь зная о его присутствии, я в панике хотел было взобраться на дерево, но рассудок подсказал, что без движения я быстро замёрзну.

Пересиливая боязнь, медленно двинулся к становищу, разглядывая каждый куст, выворотень, точно именно там затаился хищник.

Через несколько дней мне опять пришлось идти по этой лыжне. Страх ослаб. Он рассеялся вовсе, когда прочитал следы. Полосатый брел за мной около километра. Аккуратно обходя каждую снежную хатку, он заглядывал вовнутрь пещерки, не тронув, к счастью, приманки, ибо трудно вообразить, что произошло бы, защеми капкан ему нос или лапу. Когда я повернул вспять, громадная кошка свернула и ушла в горы. Ей, видимо, было любопытно посмотреть, чем тут я занимаюсь.

Присутствие тигра на моём участке сразу придало окружающему особый колорит.

 

 

ОДИНОЧЕСТВО

 

Прошла неделя, а Луксы все нет. Хорошо, хоть Индус со мной. Всё же живая душа: подъезжаешь к лагерю – и навстречу, повизгивая, всем видом выражая бурную радость и неуёмное желание поласкаться, рвётся с привязи преданный пес. Собака, надо сказать, оригинальная. Покорная и вялая в обычной обстановке, бестолковая на охоте, она неузнаваемо меняется, когда, по её разумению, кто-то угрожает хозяину или его вещам.

Вспоминается такой случай. Вернувшись как-то с путика, я бросил рюкзак с рябчиками на кучу дров и спустился к ключу за водой. Вдруг слышу злобное рычание, визг. Взбежал на берег, и что же? Индус стоит у перевернутого рюкзака в боевой стойке. Шерсть на загривке торчком, пасть оскалена, в груди перекатывается рык, а ошеломленный Пират сконфуженно бежит за палатку. Я прямо глаза вытаращил: Индус, всегда робеющий в присутствии Пирата, обратил его в позорное бегство.

Вечером, пока гладкое серое небо не сползло на землю бесцветными сумерками, я выходил на берег встречать Луксу. Русло Хора довольно извилистое, но от нашего становища просматривается вниз почти на километр. Однако наставник так и не появился. Зато я подсмотрел, как на противоположном берегу развлекается шаловливая норка. В три прыжка взлетает на обрыв и на животе съезжает по снежному желобу. Отряхнётся – и опять наверх. Да так увлеченно, азартно катается! Прямо как ребенок.

Продукты между тем подошли к концу. (Поскольку вертолёт подвернулся неожиданно, часть закупленных продуктов так и осталась в Гвасюгах). Крупы осталось на два дня. Сахара – на один. Вдоволь лишь воды – целый ключ студёной и прозрачной. Последнюю щепотку чая израсходовал накануне. Поэтому сбил с березы, мимо которой хожу каждый день, ноздреватый черный нарост – гриб чагу. Чай из него хоть и не сравнишь с индийским, но довольно приятен, а недостаток вкусовых качеств с лихвой компенсируется его лечебными свойствами.

 

С того дня, как Хор встал, стараюсь чаще ходить по реке – самая удобная дорога в тайге. Особенно нравятся мне ровные пространства речных плёсов, слепящие глаза мириадами крошечных звездочек. Кажется, будто под тобой опрокинутое на землю небо, узор созвездий на котором меняется с каждым шагом.

Вернулся в этот день пораньше, так как знал, что нескольких оставшихся поленьев едва хватит вскипятить чай. Снял с сучка поперечную пилу «тебе-мне», для которой в данном случае подходило название «мне-мне», и пошел искать сухостоину.

Пилить толстые кедры одному несподручно, и я выбрал сухую, выбеленную солнцем, ель. Обтоптал вокруг неё снег и вонзил стальные зубья в звенящий ствол. Дружными струйками полились опилки. Когда оставалось допилить несколько сантиметров, я стал раскачивать дерево, пытаясь повалить его в нужном направлении. Макушка ели заходила как маятник. И вдруг дерево оглушительно треснуло и стало медленно валиться в мою сторону. Я в ужасе рванул вверх по склону, утопая в снегу, ломая кусты.

До сих пор не пойму, почему побежал вверх, а не вниз. Наверно бессознательно кинулся к своей обители. Ель в этот момент с шумом легла на мощные лапы кедра. Низко прогнувшись, они спружинили и отбросили ствол, унизанный сучками, на меня. Тупой удар в спину – и я впрессован в пухлый снег. С минуту лежал неподвижно, ничего не чувствуя и не сознавая. К действительности вернула нарастающая боль в позвоночнике. Страх обуял меня. Неужели конец? Так глупо! Но, пошевелив сначала руками, потом ногами, понял, что не пришло еще время «великой перекочевки».

Ствол стеснял движения, но руки были свободны, и я принялся отгребать снег. Сначала вокруг головы, потом, с трудом протиснув руку, из-под груди и живота. Колючие кристаллы струями вливались в рукава, за воротник. Таяли и растекались по телу ледяными струйками. Лезли в лицо, набивались в рот, но я только радовался этому, понимал – именно снег мой спаситель.

Руки выгребали снежную крупу уже из-под бедер. Я проседал с каждой минутой все ниже. Давление ствола ослабло, и я попытался выбраться из плена. К моему неописуемому восторгу это удалось. И вот я мокрый, но счастливый, восседаю на едва не погубившей меня лесине: упади ель чуть выше, острые сучья пробили бы мне спину насквозь.

Отдышавшись, отпилил несколько чурок, перетаскал их к становищу. Наколов дров, забрался в палатку. Набил топку, поджег смолистую щепу. Обсыхая у жаркой печки, не переставал радоваться невероятному везению и содрогался, представляя иной исход...

 

 

ЛУКСА ВЕРНУЛСЯ

 

Целый месяц прошел впустую, а сегодня, когда я мог, наконец, открыть счёт трофеям – такой удар! И от кого? От мышей! Проклинаю их последними словами – съели двух норок, угодивших в капкан! Оставили лишь обглоданные скелеты да один хвостик. По нему-то я и определил, что это были именно норки.

Вконец расстроенный, побрёл дальше. Досада от неудачи усугублялась напрасной гибелью зверьков.

Погруженный в невесёлые мысли, не сразу заметил изюбра, обгладывавшего ольху на краю протоки. Услышав скрип лыж, он повернул увенчанную огромными ветвистыми рогами голову и, словно давая понять, что я значу для него не больше, чем любое рядом стоящее дерево, равнодушно скользнул взглядом мимо меня. Затем, постояв в некотором раздумье, нехотя потрусил, а вскоре перешёл на изумительные прыжки, легко перемахивая через завалы и ямы.

В такие моменты сожалеешь, что в руках ружье, а не фотоаппарат. Изюбр, пожалуй, самое совершенное и грациозное творение природы. Даже убегает так, словно специально предоставляет возможность полюбоваться грациозностью движений и совершенством своих форм.

Эта первозданная гармония наверняка вызывала восхищение и у наших предков, и мне почудилось, что они стоят тут вместе со мной, любуясь таёжным красавцем. Это чувство связывало меня в данную минуту с ушедшими поколениями и будило в сердце желание сберечь всё то, что я вижу, для потомков.

Подобные встречи всегда очищают. Они – своего рода парная баня для души: смывая всю накопившуюся грязь, делают нас добрее и чище.

Возвращаясь к стану, услышал со стороны устья Буге два выстрела. Лукса? Неужели Лукса?!! Я помчался, словно у меня выросли крылья. И не ошибся – наставник сидел на корточках и деловито разбирал содержимое рюкзака. Я смотрел на него так, будто не видел целую вечность. Подбежав, стиснул в объятиях.

– Пусти, задавишь, – проворчал он. – Опять один жить будешь.

Но по лицу было видно, что Лукса тоже рад встрече.

– Чего так долго не приходил?

– Мал-мало загулял, – широко улыбнулся охотник. – Потом нарты долго искал. Нашел, да старые. Продукты только до Джанго довез – сломались.

Сразу были забыты съеденные мышами норки, сучкастая ель. А когда на нашем столе появились сгущенное молоко, свежий хлеб и индийский чай, то и все прочие неприятности, случившиеся со мной за время отсутствия Луксы, и вовсе отодвинулись куда-то далеко-далеко.

Насладившись чаем, вприкуску с хрустящей корочкой хлеба, я плюхнулся на спальник и блаженно вытянулся. Лукса набил трубку махоркой, закурил.

– Чего поймал? – с возможно большей небрежностью в голосе спросил, наконец, он.

Я, не стесняясь в выражениях, излил душу. Особенно досталось ненасытным грызунам. Промысловик сочувственно покивал головой:

– Сколько живу, а столько мышей не помню. Чаще ловушки проверяй.

 

 

ПАМЯТИ ДРУГА

 

Я проснулся от сильного озноба. Снежная процедура, полученная накануне, не прошла даром. Но, несмотря на недомогание, я отправился на обход очередного путика.

На обратном ходе почувствовал, как силы с каждым шагом тают, а ноги наливаются свинцом. Сонный туман, заполнявший мозг, лишил меня воли. Я остановился посреди заснеженного русла реки передохнуть. И нет бы просто постоять. Прельстившись тем, что солнышко пригревало, уложил лыжи камусом вверх и прилег на них. Глаза закрылись сами собой. Навалившаяся дремота унесла в мир блаженства и покоя...

Не знаю, сколько прошло времени, но в какой-то момент сквозь сон, словно удар электрического тока, пронзила мысль: замерзаю! С трудом разомкнул склеенные изморозью веки. Ветер, дувший в голову, уже успел намести в ногах приличный сугроб. Как ни странно, холода не ощущал. Только мелкая дрожь во всем теле. Ни руки, ни ноги не слушались. После нескольких попыток я сумел-таки перевалиться на живот и с трудом встать на четвереньки. Раскачиваясь взад-вперед, размял бесчувственные ноги. Потом с трудом выпрямился и стал приседать, размахивать руками. Немного размявшись, надел рюкзак и на автопилоте поплелся дальше. Как добрался до палатки, не помню…

Три дня, не вставая, пролежал в спальном мешке в полузабытьи. Спасибо Луксе: каждый день, перед уходом, заносил в палатку несколько охапок дров и вливал в меня какие-то отвары.

За время болезни я сильно ослаб, зато на всю жизнь усвоил два правила. Первое: заболел – отлежись (организм с зарождающейся хворью быстрей справится). Второе: зимой, как бы ни устал, никогда не ложись на снег передохнуть.

Пока болел, часто вспоминал своего друга Юру Сотникова и его напарника Сашу Тимашова. Мои недомогания, по сравнению с теми страданиями, что выпали на их долю, сразу становились пустяшными.

Познакомился я с Юрой в 1968 году во Владивостоке в один из тех чудесных сентябрьских дней, которыми славится Южное Приморье. Он сразу привлек мое внимание своей, выделявшей его из толпы, старомодностью. Среднего роста, спортивного вида, темно-русые волосы аккуратно острижены. Защитного цвета рубашка с короткими рукавами заправлена в черные брюки с тщательно отутюженной стрелкой. На простом русском лице с впалыми щеками серые, глубоко посаженные, но в то же время как бы распахнутые, глаза. В них светились безмерная доброта и тепло его души. А где-то в их глубине всегда таилась легкая, непреходящая грусть. Даже когда он смеялся, а посмеяться он любил, она не исчезала. Вздернутый кончик носа начисто лишал его лицо мужественности. Хотя на самом деле он был волевым, с сильным характером человеком. Особенно меня восхищала его постоянная готовность к бескорыстной помощи.

Юра, как и я, любил ходить по тайге по сложным маршрутам, и мы, благодаря этому, быстро подружились. Вдвоем четырежды пересекли Сихотэ-Алинь с побережья Японского моря до реки Уссури. Совершили несколько небольших, но памятных походов по горам южного Южного Приморья.

Весной 1972 года судьба разлучила нас (я женился и переехал в Горький). Из Юриных писем знал, что он с нашим общим знакомым, русским богатырем и красавцем Сашей Тимашовым, планирует совершить сплав по безлюдным рекам Якутии Гонаму и Учуру до Алдана. А в конце ноября отец Юры, Василий Иванович, сообщил, что ребята с маршрута не вернулись. Поиски, организованные Алданским авиаотрядом и геологами, пришлось прекратить из-за низкой облачности и рано выпавшего глубокого снега.

С наступлением весны по инициативе комитета комсомола Дальневосточного политехнического института, выпускниками которого были Юра и Саша, при активной помощи Приморского отделения Русского географического общества была собрана поисковая группа из шести человек под руководством одного из самых титулованных туристов Дальнего Востока – Бориса Останина.

Я и дядя Юры – Илья Иванович, живший в Новосибирске, присоединились к ним. За неделю добрались до верховьев Гонама и начали сплав. Возле устья ключа Нинган, в шестистах километрах от последнего жилого поселка, нашли в брошенной избушке геологов записку. Вот ее полный текст:

«Тем, кто, возможно, будет разыскивать нас.

Вышли на Гонам 1 августа. В ночь с 23 на 24 августа пятиметровым паводком унесло лодку и снаряжение. Сюда добрались на легком плоту 2 сентября в крайне истощенном состоянии, т.к. голодали. Здесь держались частично (очень мало) на грибах и ягодах. В этом состоянии разобрали склад, чтобы построить плот. Сегодня, 15 сентября, мы отправляемся вниз по Гонаму. Надеемся встретить на Учуре людей. Ноги опухли, передвигаемся с трудом.

15.09.72 г.

Сотников. Тимашов.

Р. S. Существенно обижены на геологов, улетевших отсюда в этом году с нарушением закона тайги. Немного муки и крупы очень облегчили бы наши страдания».

Позже на метеостанции Чюльбю (от ключа Нинган до неё 240 км.) метеоролог Шатковский подтвердил, что в двадцатых числах августа 1972 года шли проливные дожди и уровень воды в реке Учур у Чюльбю за сутки поднялся на восемь метров! Это соответствует подъему воды в среднем течении Гонама на пять-шесть метров. Такой быстрый и мощный подъем характерен для районов вечной мерзлоты. Оттаявший за лето верхний слой почвы перенасыщен влагой, и во время дождей вода сразу скатывается в реки. (Мы сами после непродолжительного ненастья в верховьях Гонама были застигнуты двухметровым паводком).

Ниже Нингана река прорезает высокие гранитные хребты. Каскады надсадно ревущих порогов следуют один за другим. Я до сих пор не могу понять, как обессиленные ребята на неповоротливом плоту из бревен сумели пройти Солокитский каскад, протяженность которого 46 километров! В нём даже наши шестиместные надувные плоты временами исчезали между кипящих валов низвергающейся со всех сторон воды.

За плечами Юры с Сашей остались многие сотни километров дикого, безлюдного пространства, но последний, самый мощный порог им пройти не удалось – плот разбило, остатки снаряжения унесло. Что особенно обидно – дальше река успокаивается и даже неуправляемый плот вынесло бы к людям.

В устье речки Холболоох группой челябинских туристов, шедшей за нами, на высоком берегу была найдена разрытая медведем могила глубиной тридцать-сорок сантиметров. и лежащий на земле крест с нацарапанной надписью: «Сотников Ю. В. 23.09.72 г.» Вокруг кости, обрывки одежды. Челябинцы всё это собрали и, выкопав яму поглубже, перезахоронили. На могиле поставили далеко заметный с реки массивный крест.

А на следующий год корабелы из Николаевска-на-Амуре – родины Юры Сотникова – закрепили на кресте пластину из нержавеющей стали. На ней выгравированы строки Юриного стихотворения:

Тайга, тайга, мне скоро уезжать.

И тут не нужно слов высоких.

Мне хочется в объятьях крепких сжать,

Как плечи друга, склоны хмурых сопок.

Узнав тайгу, нельзя забыть ее.

Она своим простым законам учит.

Здесь у костра не хвастают, не лгут,

Не берегут добро на всякий случай.

Здесь все свои и, верно, в этом суть.

Строга, добра, сурова, необъятна.

И, где бы ни лежал мой путь, –

Я знаю, что вернусь к тебе обратно.

                                    Юра Сотников.

Хабаровский край,

г. Николаевск на Амуре

Трагически погиб 23.09.72 г.

 

Я прикрываю глаза и пытаюсь представить последний день жизни Юры...

Два измученных борьбой за жизнь человека скрючились у чадящего костра. Сырость, холод до предела измотали их, а ночью выпал глубокий, сразу по колено, снег. У Юры уже нет сил даже сидеть, и больное сердце бьётся с перебоями. Он прилёг на снежную перину. Саша же упорно поддерживает огонь – если он потухнет, разжечь будет нечем. Слабое пламя хоть как-то согревает, а дым должны заметить с воздуха.

Юре чудится, что к нему по летнему лугу среди цветов идёт мать. Только почему-то совсем молодая. Он уже явственно ощущает запах её волос. Её ладони легли ему плечи, и сразу стало легко и покойно.

Только сейчас он увидел, что щеки мамы покрыты золотистым пушком. «Как же я прежде не замечал этого?». Юра протянул руку, чтобы погладить маму по щеке, но родной образ растаял...

Саше, приходится прилагать неимоверное усилие, чтобы заставить себя подняться и вновь идти за ветками и сучьями. Все, что могло гореть, вблизи собрано, и поддерживать огонь становится все труднее...

Наконец послышался гул самолета. Он нарастал. Глаза загорелись надеждой – их ищут! Самолёт уже прямо над головами, но... проклятье небесам! В низких облаках ни одного просвета!

Опять повалил снег. Юра с усилием разомкнул воспаленные веки. Ввалившиеся глаза утратили прежний блеск и не оживляли измождённого лица. «Нас ищут. Нас обязательно найдут». Он обвёл глазами берег. «Как красива тайга в снегу и Гонам не так грозно ревет… А снежинки, оказывается, похожи на маленькие парашютики», – подумал он.

Снежинки, падая на его лицо, больше не таяли...

 

Юра не представлял жизнь без тайги, и судьба распорядилась так, что он навеки остался лежать в земле мудрого Улукиткана – проводника Григория Федосеева, книги которого Юра так любил и помногу раз перечитывал.

Где настигла смерть Сашу Тимашова, неизвестно. Умер ли он там же от холода, голода? Или нашел силы идти дальше? Вряд ли тайга когда-нибудь ответит нам.

Юры больше нет, но в моей памяти живут его слова: «Лучшие качества человеку дает природа. Она делает его добрее, очищает от шелухи и оставляет главное – здоровый стержень».

Через несколько месяцев я получил из Николаевска-на-Амуре посылку – продолговатый фанерный ящик с завернутым в ватин винчестером и письмо, из которого узнал, что Юра взял с собой на Гонам легкую малокалиберную винтовку, а пятизарядный винчестер оставил дома. В конце письма была приписка: «Ружье – наш дар тебе от Юры. Береги. С уважением, Василий Иванович, Вера Васильевна Сотниковы».

Из этого же письма я узнал, что у их сына, моего учителя, был порок сердца и он всю жизнь, не сдаваясь, преодолевал свой недуг.

(Окончание в следующем номере)

Из архива: февраль 2016 г.