Борис Кутенков. Плывущий мир

«Урал» и «Волга». Два если не антагониста, то противоположности, которые, как известно, суть единство. Провинциальный дух и столичная материя. Открытость, распахнутость, граничащая с наивностью (впрочем, иногда наносной), – и герметичность, столичный снобизм. Тяготение к разговору на подъездной скамейке – и бормотание под нос либо пафосный разговор свысока. Даже в названиях заключена некоторая противоречивость: территориально замкнутый географический регион – и река, неспешно протекающая на широком пространстве. И – исключения (куда же без них), подтверждающие правило. Ни то ни другое, разумеется, не лучше и не хуже. Лучше – что бывает и так, и иначе.

При чтении «Волги» всё чаще кажется, что журнал только «притворяется» саратовским, – уровень эстетического отбора выдерживает планку иных столичных «толстяков». Номер 3–4 за 2012 год открывается подборкой Рафаэля Шустеровича «“ветреное” и др. стихи». С первых же строк («Живи у моря. Выходи на мол…») проявляет себя интертекстуальная основа, что настораживает, – чем активнее плодятся стихи, так или иначе «питающиеся» из источника Бродского, тем большая смелость нужна, чтобы присовокупить к его манере собственную ноту. Хватает ли этой смелости у Шустеровича? Думаю, да. А вот достаточной энергии, чтобы держать читателя в напряжении, – не всегда. Интонация величественная, тягучая, порой – затягивающая. Главный мотив стихов – мир как мизансцена: остаётся ощущение неспешных приготовлений, неторопливой репетиции (лучше всего эта медлительность проявляется в верлибре – сюжетном, коротком и потому наиболее концентрированном):

третий смертельный укус пчелы

застаёт его у пруда

клевер подорожник сурепка

медсестра снова и снова вкалывает димедрол

шофёр торопясь выбрасывает песок из кузова

Далее – «эстетские» тексты Светланы Буниной, о которых хочется сказать её же словами: «Грациозные формы / И никакого воздействия / На судьбы мира». Типичные «путевые заметки», наполненные «пражской прохладой», «нежнейшими пирожными» и «газетным хоррором». Очаровательная небрежность письма может вызывать разные эмоции – вплоть до разочарованности как лёгкостью восприятия, так и аморфностью стихового каркаса.

«Протокол в такой старинной игре – / беглый взгляд из окна поезда», – пишет Евгений Стрелков, художник, литератор и редактор альманаха «Дирижабль». Подборка кажется запротоколированной (так она и называется – «В поезде»: много картин вокзалов, дачных пейзажей). Автор, захваченный стремлением эти пейзажи зафиксировать, не слишком заботится об усилии формы, отчего структура стихотворений выглядит разорванной. Но вместе с тем – создаётся ощущение цельности подборки: таковой её делает цикличность, последовательность смены фиксируемых впечатлений. По выражению Стрелкова, «на флюиды и фазы / природы разъяв / порождение». Возможно, форма дневниковой записи «на ходу» помогает смирить внутренний разлад (вспоминаются слова Блока, которого спросили о причинах его строжайшей дисциплины: «Чтобы справиться с хаосом»).

Стихи Сергея Трунёва – напротив, фиксация «минуты спокойствия», которое получается только внешним, словно бы предсмертным (одно из стихотворений озаглавлено «Апокалиптическая плясовая»). Человек, «закрыв глаза», оглядывает пространство: констатация созерцаемого оказывается безрадостной. «Смакование обречённости», «искалеченность миром» – это ещё не самое пронзительное в стихах Трунёва:

из матрасов лезет вата

перхоть сыплется с голов

брат войной идёт на брата

брат у брата будь здоров

Под рубрикой «Дебют» – первая публикация Вячеслава Савина из Ульяновска. Не заставляющая усомниться в его поэтическом даре: нигде нет примет простого «авторского высказывания» – сплошное «искусство для искусства», герметизм и «цветущая сложность». Оказывается, что тёмные углы более продуктивны для поэзии, но затруднительны для читательского восприятия. Савин, по его словам, «затягивает исповедь» (впрочем, последнее ему не очень-то свойственно). Интересно сопоставить его с соседствующими авторами: в отличие от Шустеровича, речь немноголовна, сконцентрирована на самой себе, на факте своего существования. Стихи утверждают право на монолог: там, где для другого возможен пространный «разговор о себе», Савин ограничивается «Считалкой»: «Жил и жалел, мучил-терпел, жил-сторожил, игры жестоки…». В лучшем случае – «объясню второпях». Великолепно передано – и метафорически индивидуализировано – состояние любви:

на одиноком персте влекомом

камень расколот истёсан ноготь

некто наросшая в горле комом

ужаса

это любовь должно быть

Вообще, учитывая дихотомию, заявленную в начале обзора, всё ждёшь от авторов «золотой середины». Вместо неё – либо разговор на котурнах, где не хватает, по выражению Ирины Роднянской, «чуждого смущения “я”», либо, напротив, хочется, чтобы это «я», перебиваемое дурной прозой, ушло в тень, ибо есть опасность излишней описательности, беспорядочного говорения. На мой взгляд, приближается к сочетанию обнажённости лирического импульса, «бесцензурного жеста» – и одновременно непроявленности героя – Ольга Баженова. Стихи держатся на одном ощущении: есть пейзаж, но он вторичен по сравнению с искренностью взволнованных выговариваний, проборматываниями, энергией назывных предложений и перечислений, захлёбывающихся повторов. В звукописи видна точная инструментовка – иногда с нажимом пера, но не кажущаяся надуманной, напротив, помогающая созданию акустического фона: звоны, переливы, захлёбывания.

Сохлый укроп, вянущая кинза.

И ничего не видно, не видно за

этим подвялым и золотым сияньем

вечера, где мы тихонько вянем,

темного рта его с зеленью тьмы слияньем

за колесом обозренья, несущим за…

Смелый контраст Савину и Баженовой являет Константин Комаров, стихи которого опубликованы в «Урале» № 4. Молодой поэт и критик из Екатеринбурга, исследователь Маяковского (что отражается и в названии подборки «Нужно, чтоб была звезда…»). Стихи вместе с тем – живые и никак не подпадающие под определение «филологические»: налёт профессии чувствуется только в терминологии – «метонимиях», «инвариантах», неизбежно засоряющих лирический мир, интересный прежде всего «колебаниями стиля» (выражение Игоря Шайтанова). Подборка большая – «я бы сузил», говоря словами Мити Карамазова. «Обо мне ничего не узнают»: то, что для герметичного Савина – аксиома, для Комарова с его открытым, провинциально-залихватским темпераментом превращается в мучительную проблему, которую нужно устранить. Попытки «устранения» не всегда удачны: стихотворение, подчиняясь рациональной задаче «передать смысл» (по выражению из стихотворения Дмитрия Рябоконя, о котором речь пойдёт ниже) и «сказать обо всём», превращается в искреннее лексическое нанизывание деталей со всеми сопутствующими банальностями (к примеру, о детстве: «Доброе – было, и было сильней, чем злое, / было и злое, но – несерьёзно мало») либо, напротив, в «соблазны шальных абстракций» под титлом «мне плохо». Симптоматично: чем больше подходов к прямому высказыванию, чем сильнее сокращается дистанция между автором и лирическим героем – тем чаще изменяет вкус. Попытка найти холст для «депрессивного фона» тонет во «вневременном гундеже» – и скрывается за постоянным маркером эмоционального состояния «не по себе». Самое удачное – и позволяющее увидеть перспективу – это путь «по диагонали», когда стих подпитывается не биографическим опытом, не перманентным «мне плохо», но внутренними соками, становясь самодостаточным, а речь – косноязычной, в меру недосказанной.

Смотрели, и не моргали,

и видели свет и боль,

так режут по амальгаме

своё отраженье вдоль

и делают поперечный

контрольный святой разрез,

и волчьей и птичьей речью

напичкан кирпичный лес.

Движение по направлению к «провинции» – не литературной, но географической – чувствуется всё более явно: следующий пункт по плану – Дмитрий Рябоконь (да-да, тот самый «писатель Дима Рябоконь», лично мне запомнившийся по знаменитому стихотворению Бориса Рыжего «В кварталах дальних и печальных»). Читая подборку, можно отдать дань прозорливости Рыжего: лирический герой подборки Рябоконя удивительно похож на этот портрет. Стихи же, выполненные в лучших традициях «офисно-городской» поэзии, – небрежное письмо, самоирония, множество социальных реалий, – не претендуют ни на что большее, чем дневник офисного работника, и этим оказываются в удобном положении, снимая с себя ряд претензий (например, версификационных) и даже вызывая сочувственный отклик. Если появляется «романтический пейзаж» – то в качестве условности, будучи намеренно снижен прозой жизни и грубо-просторечной лексикой (опять вспоминается Рыжий: «Над домами, домами, домами / голубые висят облака»):

А выше, а выше, а выше

Плывут, нет, летят облака.

<…>

За что мне всё это досталось?.. –

Да просто пошёл отходняк.

Такая поэтика, впрочем, куда более подвержена опасности сбиться на банальность, чем опыты условных «герметистов». Стоит оступиться – и «наивность» оборачивается вульгарностью, чуть отказывает спасительная самоирония – и все «облака» и «божественные ветерки» превращаются в набор штампов. Менее типичны для «Урала» – и более «невосприябельны» – стихи Александра Вавилова. При очевидном таланте – ощущение закрытости (даже в названии – «Свет горит о своём»). Как выразился один критик, «происходит микросмерть между строфами: эмоция рождается в одной – и тут же умирает в другой». Крайне не хватает энергии в ровных строках, напоминающих нудный стук метронома, что затрудняет восприятие. Попытка дать определение абстрактным категориям («гранёное молчание», «синтаксис тишины») не всегда оказывается продуктивной ввиду общей вялости интонации.

От ритуальной маски болят виски.

Музыка утомила. Оркестр, туш!

До гробовой доски (хоровой тоски)

Можно нести рубанок, а можно – чушь.

Дождь – не вода. Вода – не вода. Вода.

Птицы стучатся в окна вторую ночь.

Если у них письмо – из письма тогда

Вычеркни многоточия (обесточь).

Лучшее в этом номере «Урала» – посмертная подборка Тараса Трофимова, музыканта, лидера группы «Stockman». Яркое впечатление возникает в том числе из-за ещё не успевшей отдалиться гибели, из-за словно бы «нездешнего» присутствия автора, потому стихи прочитываются как взгляд из настоящего, проливая свет и на обстоятельства гибели («наркодиспансер», «горлышко бутылки» и др.) Не в смысле «de mortuis aut bene aut nihil» – но действительно оригинального сочетания эстетики абсурда, влияния рок-музыки и неожиданности языковых сопряжений («И я спросил про этот снег, / Похож ли он на бог, / А если нет, то что же нет, / И почему он лег»). Первое стихотворение построено на ощущении живого диалога, и его заключительные слова кажутся предупреждением автора самому себе:

Лишь не рисуй, Анжела,

Красным на жёлто-белом.

Есть и другие краски.

Ты не рисуй, Анжела.

К сожалению, «алый» цвет оказался единственно возможным для поэта, а стихи – выше житейских норм. Вся подборка представляется написанной кровью – как последнее стихотворение Есенина. И в целом являет собой ещё один пример продуктивности детали и одновременно глубины, за которой, как точно заметила Ольга Баженова, «под сизой опалубкою одной – / сплошной и широкой, как голубь, – / плыл мир».

 Из архива: июнь 2012г.