№9.2019. Дмитрий Пэн. лирический дуэт: «На последней минуте заката…» О книге избранных стихотворений «Сны и птицы» Людмилы Абаевой

Дмитрий Баохуанович Пэн – поэт, эссеист, новеллист, профессиональный критик, историк и теоретик русской литературы. Член Союза российских писателей. Автор книг «Слово и тема в газете» (1991), «Мир в поэзии Александра Кушнера» (1992), «Лирический герой русской поэзии…» (1996), «Дискуссии о лирике» (1998), «Эссе» (2019), статей о современном искусстве. Родился в Пекине (КНР), учился и преподавал в университетах Российской Федерации, публиковался в Российских, Украинских, Польских и Болгарских изданиях. Постоянный автор журнала «Вышгород» (Эстония). Участник и призёр в номинациях эссеистики международных литературных конкурсов России. Живёт в Крыму.

ТИХАЯ ВОЛНА, ИЛИ НОВЫЕ АЛЛЕИ СТАРОГО ПАРКА

ВЛАДИМИР КОРОБОВ. САД МЕТАМОРФОЗ. СТИХОТВОРЕНИЯ. РЕДАКТОР Б. ЕВСЕЕВ. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР С. МУРАТОВ. ПРЕДИСЛОВИЕ ЮРИЯ КУБЛАНОВСКОГО. ФОРМАТ 84 Х 90. АВАНТИТУЛ С ПОРТРЕТОМ АВТОРА. СУПЕРОБЛОЖКА С ФАКСИМИЛЕ. МОСКВА. СОЮЗ РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ. 2008. – 128 С.

ЛЮДМИЛА АБАЕВА. СНЫ И ПТИЦЫ. СТИХОТВОРЕНИЯ. РЕДАКТОР В. КОРОБОВ. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЕДАПКТОР С. МУРАТОВ. ПРЕДИСЛОВИЕ ПРОФЕССОРА С. ДЖИМБИНОВА. ФОРМАТ 70 Х 100. АВАНТИТУЛ С ПОРТРЕТОМ АВТОРА. СУПЕРОБЛОЖКА С ФАКСИМИЛЕ. МОСКВА. СОЮЗ РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ. 2010. – 72 С.

ФОРМУЛА ЖИЗНИ: ПРЕДЧУВСТВИЯ И ПРЕДРЕЧЕНИЯ

Эта книга с дружеским автографом Владимира Коробова не застаивается на полке. Время от времени она оказывается в руках. Доверительно раскрывает свои страницы, напоминая бабочку, может быть, именно ту, которую когда-то спас автор. Факсимиле на завёрнутом крае суперобложки раскрывает образ названия:

Люблю бродить в ночном саду,

саду метаморфоз,

где отражений свет в пруду,

как лилия, пророс,

где тишина, где нет тропы

и в небе, после гроз,

до боли колются шипы звёзд.

(“Люблю бродить в ночном саду” – “СМ”, стр. 13)

Метрические перебои и неожиданный спондей в конце последней строки усиливают образ укола о звёздные шипы. Лирический герой, бродящий в ночном саду, словно превращается в когда-то спасённую им бабочку (В чьей жизни не повторялся этот бальмонтовский, вечный сюжет?). Хочется верить, что и нежная, хрупкая душа человеческая спасена, а не наколота на звездную булавку всемирной энтомологической коллекции лирического пантеона Вселенной. Оставленная в декабрьской 2009 года Ялте дружеская надпись хранит тепло руки. Владимира Коробова не стало через несколько лет в Ялте. Книга с ялтинских берегов доверительно раскрывает свои страницы.

Лирический герой - в саду метаморфоз, бродит у пруда с лилией под звёздами в ночном одиночестве. Овидиевы песни на темы античных мифов подарили нам сокровенную тайну превращений. Секрет тайны в волшебной силе любви, преобразующей человека. Возможно, биохимики и биофизики будущего откроют нам таинственный гормон, формулу чудодейственного вещества, а может, не вещества даже, а сочетания энергий, сплетения волн – катализатора и ключа, кудесника и путеводителя превращений, но пока что эта тайна, этот ключ в руках у муз. Вот и превратил автор грустной, элегической книги душу своего лирического героя в бабочку. Вначале восхитился её крылышками, затем спас в далёком детстве и сохранил в своей памяти этот чистый и благородный поступок ребёнка. Так и оказался в волшебном кругу певцов и ловцов славянской души-бабочки от Афанасия Фета, Константина Бальмонта до Владимира Набокова и поэтов наших дней. В поэтическом соревновании бабочки и птицы, голубя, ласточки, птицы-души, побеждает у Владимира Коробова бабочка. В таком же соревновании колбочки и ласточки у другого нашего современника победит ласточка. Современник продолжает свою творческую жизнь, а вот Владимира Борисовича Коробова не стало (Тобольск. 24 апреля 1953 – Ялта. 26 ноября 2011). Что было в творчестве автора книги, предопределяющим фатум биографических дат истории? Окружение поэта, условия жизни, история тех стран, в которых жил поэт, самогипноз собственных словесных формул? Всё это уяснится ходом истории, а он в литературе неспешен. Архивариусы, музееведы, собиратели и хранители, издатели и исследователи литературных наследий мерят время веками, ведут отсчёт десятилетиями. Впрочем, вечность, тысячелетье – привычно уживаются на поэтическом хронометре “Сада метаморфоз” рядом с секундомером мгновений бытия.

Единоборства с себе подобными настоящие поэты не знают. Настоящим поэтам достаточно драматизма их внутренних противоречий, ведь именно эта самодостаточность и делает их подлинными поэтами-лириками, если верить завету Валерия Брюсова. Для Владимира Коробова превращение в бабочку стало овидиевой метаморфозой собственного ”Я”, сюжетом жизни и судьбы лирического героя.

Грустная, элегическая книга начинается и завершается поэтическими образами бабочки. От страницы к странице через всю книгу проходит мотив полёта бабочки, образ бабочки последний раз мелькнет в предпоследнем стихотворении:

Капустница, потрёпанная ветром,

Присела на цветок передохнуть,

Посаженный стареющим поэтом,

И он подумал: ей не протянуть,

И двух-трёх дней – так крылья ослабели…

(“Капустница, потрёпанная ветром…” – ”СМ”, стр. 121)

А на последней странице лирический герой, не найдя согласья с уходящим веком, признается:

В веке проклятом, двадцатом

Я хочу ещё пожить

И на мостике горбатом

Постоять и покурить…

(“В веке проклятом, двадцатом…” – ”СМ”, 122)

С табачным дымком у лица, на горбатом мостике, поэт вновь напомнит бабочку, эфемерное существо, которое вот присело на цветок и дышит, трепещет крылышками, тем и мила, тем и ценна бабочка вселенной, единственностью, мимолётностью своего хрупкого существа!

Лирический сюжет мимолётности сокровенного бытия превращений не мог не уловить автор предисловия Юрий Кублановский. Потому и назвал своё предисловие “Ускользающее бытие”. Юрий Кублановский увидел в книге настоящее явление настоящей поэзии, а в авторе - ловящего, удерживающего ускользающее, уходящее бытие больного ребёнка из стихотворения самого Владимира Коробова ”Больничный сад”. Название предисловия стало пророческим, а книга – прощальной. Но пророчеству предшествовало авторское предвидение поэта краткости и мимолётности будущего, почти мгновенности (”ещё пожить”, ”постоять”, “покурить”). Автор словно подхватывает дерзкий крик поминаемого им на странице с несчастливой суеверной нумерацией ”113” Фофанова, но подхватывает почти шёпотом, почти безмолвным дыханием. Василий Андреевич Жуковский начал в русской лирике тихую элегическую песнь. Один за другим подхватывают её из века в век поэты. И к этой эстафете голосов русской классики добавляется новый. До чего жаль, что формула жизни, выведенная и применённая к самому себе автором ”Сада метаморфоз”, оказалась так лапидарна: 1953 – 2011! Хоть и несла в себе счастливую народно-славянскую сказку воскресенья и перевоплощенья души-бабочки.

ЭКЗИСТЕНЦИЯ ПРОГУЛКИ: ТАНЕЦ БАБОЧКИ СРЕДИ ЗЕРКАЛ

Авторский текст после предисловия начинается пастернаковскими аккордами ”Пейзажа”. От этого ”Пейзажа” и поведут тропинки в сад… Текст сплошной. Формально книга не имеет разделов, её внутренняя содержательная композиция подчинена мотиву блуждания, прогулки в саду как метафоре жизни. На шестом шагу-стихотворении внезапно разразится гроза, и лирический герой окажется в детском воспоминании. В парикмахерской смотрит он на туманящееся зеркало. ”И ножницы, \\ Мелькая, как стрижи, \\ Дробятся в зеркале, и видеть это странно.” (”В парикмахерской” - ”СМ”, с.16) Сад и зеркало… Композиционное кольцо рондо изобразительных планов делается внутри книги аллюзией из фильма Андрея Тарковского. Такова читательская фантазия, ведь кино – одно из любимейших искусств читателя, и такое рондо делает и сам автор, уводя нас к пастернаковскому спектральному анализу, но не среды, света и веток сада, бьющихся в окно извне, а личности лирического ”Я” героя. Внутри композиционного кольца – развёрнутая философская увертюра. Вот птицы утомились небесной высотою и обрели приют в кроне дерева под целительно мерцающей звездой. Вот внезапно и больно колют, пронзают душу героя острия звёзд. А вот живая бабочка распластала крылья на кусте самшита. Почти квадратный лист книги становится похож на коробку с когда-то живым существом из энтомологической коллекции. Ах! Не только Владимир Владимирович Маяковский мог душу вынуть из себя и растоптать, ”чтоб большая”, поднимая её, окровавленную, как знамя! Не только Владимир Владимирович Набоков, коллекционируя бабочек, душу человеческую, свою, конечно, как бабочку на булавке всемирному читателю российской художественной словесности доверительно протянул в ладонях. И во внутреннем строе книги герой из летнего денька в тумане тополиного пуха вдруг заходится в немоте внезапного вопроса о том, что этот ”летний снег” может растаять. Контрасты среды, субстанций, состояний шоковые! И вслед за ними так понятно, что на следующей странице нагая девочка с летающей над ней бабочкой вдруг оказывается бронзовой… Как не вспомнить здесь фетовскую ”Диану”! Вопрос вопросов эстетики забытого девятнадцатого века! Искусство и действительность. Как проблемно, порой драматично их соотношение. В зареве разражающейся на следующей странице ”Грозы” с эпиграфом из Аполлона Майкова является грознейший из античных богов, брат Дианы Аполлон. Он является не стихотворным образом, но самим эпиграфом, где скромно спрятан инициалом ”А”. А в стихотворной строке, заканчивающей текст под эпиграфом, – неразъёмные объятия героя и безымянной героини. Объятия посреди земли, посреди грозы. Объятия вне времени и пространства, посреди самой Вселенной. И новый контраст следующего текста. Зеркальная книжка в книге захлопывается ”В парикмахерской ”… Языческое буйство метафор оживающего пейзажа в неразрешимости эстетического вопроса вопросов завершается в лаборатории первого из искусств, предлагаемых суровым обществом детству – в салоне тупейной художницы, где, оказывается, металлические ножницы способны летать, как стрижи.

И начинается новое сказание… В открывающем это сказанье стихотворении автор соединит длань незримую роковую из теософского поэтического трактата христианина Фёдора Ивановича Тютчева и Нарцисса из переложенных на классические стихи великим язычником Публием Овидием Назоном античных мифов (“Фонтан отвергнут высотой…” – “СШ”, cтр. 19). Мы не увидим здесь отражения Нарцисса, само усилие любви разглядеть это отражение станет сюжетом следующего ряда текстов из книги прогулок-блужданий по саду метаморфоз, а захлопнется эта книга в книге тоже отражением под бездной мирозданья, словно в центрифуге из призм вращающемся ”Зеркале” (“СМ”, cтр. 54 – 55).

Полёт мотылька продолжит сюжет прогулок-блужданий (”Заденет бабочка крылом…” – ”СМ”, стр.56), чтобы остановиться и встрепенуться в образе возлюбленной (”Ты сбросишь платье, словно кокон…” – ”СМ”, стр. 80).

Мир языческих эфемерид исчезнет в реальной человеческой телесности, увы, такой бренной, как крылья бабочек в пламени свечи. Далее последует драматическая череда стихотворений между полюсами двух жестов – от назревающего и застывающего жеста наложения креста

сомневающимся в неверии и вере памятником (”Памятник у церкви Большого Вознесения” – ”СМ” – стр. 85) до перебарывающего попытку суицида невыразимого жеста лирического героя (”За окном – по лужам вижу - …” – ”СМ”, стр. 115).

Смятённое и спутанное сознание, в котором рождается спасительная строка пометки на листе; взгляд на пройденные пути; визит на кладбище; грустная элегия о купленной новогодней ёлке, на которую не прийти с погоста покоящимся там друзьям; саркастические раздумья над посмертной славой и, наконец, перед самым финалом образ бабочки-капустницы, готовящейся к последнему полёту; а затем - желание жить. Всё, книга ”Сад метаморфоз” завершена (”СМ”, стр. 116 – 122).

Каждая часть этой маленькой балетно-симфонической кинопрогулки по саду метаморфоз достойна отдельного анализа. Думается, со временем интерпретаторы из содружества искусств прочтут книгу Владимира Коробова по-настоящему: в музыке и танце, кинематографических снах и картинах, кто знает, может, и в пластике садово-парковых искусств.

ПУТИ ЛИРИКИ: ” СЛАВЯНКА ТИХАЯ, СКОЛЬ ТОК ПРИЯТЕН ТВОЙ”

Ученик Анатолия Жигулина и Владимира Соколова, Владимир Коробов по творческому кругу, осознанному выбору и поэтическим декларациям принадлежит к замыкающему поколению “тихих лириков”:

Вот опять она летает

Над беседкою в саду,

Домик сломанный латает,

Воду черпая в пруду.

И пока шумят народы,

Грозно спорят кто про что, -

С чувством счастья и свободы

Лепит ласточка гнездо.

(“Ласточка” – ”СМ”, стр. 75)

Но в отличие от остальных тихих лириков, чьи голоса принципиально одиноки во вселенной, герой Владимира Коробова ощущает маргинальность представителей своего поколения в целом, которые “кожей впитали эпохи пороки” и “вскочили случайно в трамвай перестройки” (“Моё поколение” - ”СМ”, стр. 40). При этом противоборство конфликта с миром не характерно лирическому герою поэта, а его поэтическая тишина не от фронды затишья перед бурей и сосредоточения собирающего внутренние силы молчания, а от школы, студии классической русской лирики девятнадцатого века, бережно воспринятой веком двадцатым традиции.

Прогулка по саду метаморфоз, блуждания мелькающей над тропинками бабочки лишь внешне – среди деревьев, но внутренне – среди образцов русской классики. Тень Василия Андреевича Жуковского сопровождает незримо читателя. Где-то рядом Константин Батюшков в своих печалях и скитаниях. Незримо - то пожалеет бабочку Константин Дмитриевич Бальмонт, то благосклонно взглянет обходящий свои владения Максимилиан Александрович Волошин, то пристально, почти оценивающе - Иван Алексеевич Бунин. Где-то повстречается герою лермонтовская ветка Палестины, а где ветка-то постучит в окно ветка сирени Пастернака – всё это не читательские вольные ассоциации, а осознанный путь читаемого автора, осмысленно придерживающегося традиции, выверяющего не столько руку, сколько движения души и верность чувств, воспитывающего себя в исторически наследуемой культуре и традиции.

Составитель поэтических антологий, Владимир Коробов, не просто наследует традицию, а восполняет, перерабатывает творческим умом наследника. Поэт живёт в пространство, которое культурно по самой своей природе - всеобщее пространство культуры нации. Бабочка в “Cаду метаморфоз” Владимира Коробова изначально наделена славянской, именно славянской душой. Таврида, где автор ”Сада метаморфоз” живёт почти всё своё детство и всю юность, - это край, где, как волны о берег, разбились мечты Константина Батюшкова, где море шумит, что ещё Константин Паустовский заметил, гомеровым гекзаметром. В поэтическом мире Владимира Коробова антологическая лирика такой близкой для крымчанина античной традиции перешла в живую антологию русской классической лирики. И здесь можно говорить о феномене поэзии неоантологий. Новая антология, неоантология зримые материально конкретные статуи мраморов и гипсов в парках заменяет незримыми поэтическими образами русской классики, культуры как таковой. Не статуи, а стихи и образы классиков сопровождают лирического героя, дают отзвуки в переливах мелодий его поэтической лиры. Конечно, феномен этот воспитывает русская культура и русская поэтическая школа в целом, а институт и сообщество профессионалов стиха в конкретике и частностях непосредственного общения. Однако зарождается этот феномен для Владимира Коробова самой его судьбой. В раннем детстве переезжает будущий поэт именно в Крым из далёкого континентального Тобольска, а затем получает счастливую возможность приобщиться к взыскующему сосредоточенной кропотливости музейному труду, да не где-нибудь, а в Доме-музее А. П. Чехова.

Владимир Коробов не типичный тихий лирик из маргиналий, к которым даже рафинированный интеллектуал санкт-петербургский певец ласточки-строительницы городов Александр Кушнер себя причислял. Владимир Коробов незаметно для поэтических аудиторий самой судьбой просто жить и просто чувствовать, просто быть в культуре дал своими стихами новую поросль тихой лирики. Эта поросль – самостоятельна. Она естественно выросла, раскинулась, протянулась перспективами новых аллей на окраинах старого парка поэзии. Эти аллеи и составили ”Сад метаморфоз”.

Неоклассика, лирика новых антологий, классических антологий и альманахов нашего тысячелетия – это, конечно, квазитерминология. Но важно то, что реально в своей историчности само явление новой волны тихой лирики. Этот феномен порождается не оттепелью, а гласностью. В следовании и осмыслении классики новейшая тихая лирика счастливо избежала искусов запредельной изощрённости александрийской поэзии, изысков и игр центонного стиха, не маргинализировалась, как предшествующие тихие лирики, а всем поколением успела вскочить в трамвай перестройки. Творчество поэта новейшей тихой лирики как последователя и восприемника классической традиции определяют четыре особенности. Во-первых, особый жанр книги как славянской прогулки, во-вторых, сплетение древнегреческого и древнеславянского античных мифов с христианской этикой жизни, в-третьих, замена античного мрамора и гипса оригинальным поэтическим шедевром русской поэтической классики, в-четвёртых, особый внутренний драматизм героя. Этот драматизм определяют экзистенциальные переживания своей судьбы и своего времени от расслабленных созерцательных медитаций, до пароксизмов суицидального выбора. Содержание славянских прогулок в садах метаморфоз – философская судьба классического русского славянина. Появляется это содержание с обретением славянами собственно русского экстерриториального пространства, но осмысляется в конкретике каждой отдельной культурно-территориальной судьбы. Пример такой судьбы и даёт поэзия Владимира Коробова. “Славянка тихая, сколь ток приятен твой…,” – как не вспомнить здесь и сейчас первую строчку знаменитой элегии Василия Андреевича Жуковского “Славянка”…

ЛИРИЧЕСКИЙ ДУЭТ: “НА ПОСЛЕДНЕЙ МИНУТЕ ЗАКАТА…”

Рядом с последней прижизненной книгой Владимира Коробова на полке стоит одностильное по своему оформлению издание книги Людмилы Абаевой (14.IX.1951 -02.XI.2012), книги, увы, тоже последней. На титуле нет автографа. Книгу привезла в осенний Коктебель Светлана Василенко. Я вспомнил холодные, рассыпающиеся у берега осенние коктебельские волны тех, теперь уже давних дней 2014 года. Вспомнил, когда сейчас снял с полки и эту книгу, а рядом с ней раскрыл и перелистал «Сад метаморфоз» Владимира Коробова. Со страницы глянулась, сама вошла в сердце, задела какую-то таинственную струнку души строфа «Романса»:

В зимних сумерках смутного дня,

На последней минуте заката,

Может, море узнает меня,

Предвечерней печалью объято,

И, прибрежный обдав тамариск,

Вдруг волною о берег ударит

И букет ослепительных брызг

На прощанье подарит.

(«Романс» – «СМ», стр. 58)

Нет, стихи не коктебельские, по духу, по реалиям здесь узнаётся южнобережное, скорее всего, именно ялтинское очарование Крыма, а не суровая красота юго-востока. Вспомнились вечер первой российской осени Крыма и грустная россыпь альбомных томиков в мягкой обложке. Молчанье гостей Светланы Василенко, которая привезла в Коктебель литературные премии, премиальные дипломы, остеклённые и взятые в рамки, книгу Людмилы Абаевой и печальное известие о сиротстве лежащей перед гостями горки-россыпи книг. Вера Фейгина, исполнительница многих романсов, взяла первый экземпляр. В чёрном вечернем платье, с чёрным камнем в перстне серебряной финифти Вера Фейгина могла бы сойти за пастора, если бы не оставила широкополую чёрную шляпу, в которой была днём. В тот бархатный коктебельский сезон волны были особенно высоки, бились о берег с особой силой. Идти в них было опасно. Но некоторые особо отважные романтики рисковали заплывать в самую даль и даже купаться у берега. В гостиничном номере было уютно. Коктебельский коньяк и любимое вождём всех народов «Кинзмараули», стихи и неторопливые тихие литературные разговоры сменили непроизвольную минуту молчания. Где-то вскипало и билось о берег море, рокотало и бугрилось бегущими от горизонта волнами, а в душах рождалась тихая волна лирики, и рождалась она в Крыму. Крымская волна тихой лирики.

Не раз возвращаюсь я памятью в тот коктебельский вечер осени 2014 года, в ту минуту молчания. Ни разу не встречались авторы этих двух книг на моём пути, но вот так и видится читательскому взгляду на умозрительном экране кинематографической интерпретации: тени двух поэтов встречаются на берегу, возникая одна из волн, а другая из сплетения крон на тропе. Бредут эти тени вдоль берега и превращаются в разлетающихся бабочек и птиц, растворяются в ночной музыке рокочущего моря и фиолетовой синеве меркнущего неба «в … сумерках смутного дня, на последней минуте заката».

На последней минуте заката, на последних шагах лирической совместной прогулки издали свои книги два поэта. Владимир Коробов и Людмила Абаева были супругами. Вместе учились в семинаре Анатолия Жигулина, публиковались в одних журналах, подготовили одну антологию «Прекрасны вы, брега Тавриды: Крым в русской поэзии» (М., 2000), были лауреатами одной Международной Артийской премии. Думается, исследователи их творчества смогут найти в стихах двух поэтов диалог, просто сплетение голосов и тем. С предельной ясностью и чистотой голоса поэтов прозвучали, увы, на последней минуте заката их творчества, стали последними прижизненными книгами.

Христианские мотивы лирики Людмилы Абаевой многим сильнее языческих. Философско-эстетические темы и проблемы, психологический драматизм отступают у поэтессы перед общей для обоих поэтов ностальгией по детству, любованием природой. У Людмилы Абаевой усиливается романтически-трансцендентная тональность, проявляющаяся в сплетении мотивов сна и птицы, в образах таинственного ночного гостя и горящей волчьими глазами тайги, даже в решении традиционно женской темы одиночества. Гамлетовский вопрос вопросов, обретающий у Владимира Коробова суицидальный драматизм, сменяется сестринскими объятиями с Офелией.

Лирическая героиня Людмилы Абаевой мыслит себя, свою жизнь только вдвоём с лирическим героем, даже мир у неё и само время в этом мире – всё на двоих:

О, Господи, осень!

Погожий денёк для двоих,

бредущих одной бесконечной конечной дорогой…

(«О, Господи, осень!» - «СИП», стр. 39)

Даже тот, который сердце ранил

безутешное,

с радостью проснётся утром ранним

безмятежною…

(«Что ты плачешь, косы расплетая» – «СИП», стр. 45)

Спутник по прогулкам в саду метаморфоз, тот, с кем делила свои сны и своих птиц, умолк. Смолкла песня и поэтессы. Жизненный путь двух поэтов завершён, но путь их творчества, путь двух душ, воспаряющих над берегами Тавриды, открыт для всех читателей оставленных ими стихов. Сколько бы ни было волн русской лирики, была среди них и эта тихая крымская волна, романтическая волна поэтического дуэта Владимира Коробова и Людмилы Абаевой.

ЛИТЕРАТУРА

Абаева Л. Н. Сны и птицы. М. СРП, 2010. – 72 с.

Коробов В. Б. Сад метаморфоз. М. СРП, 2008. – 128 с.

Жуковский В. А. Эолова арфа. М. ЭКСМО-Пресс, 1999. – 480 с.