Екатерина Толстая. Страницы воспоминаний

Мне уже 65

Поезд пришёл в Венецию ночью. Я чувствовала себя странно, это ощущение «необычного» началось с момента нашей посадки в гондолу. И вот мы плывём в полнейшей тьме по совершенно чёрному каналу.

Отведённый нам номер мрачен. За большим окном (оно же – дверь, выходящая на балкон) тихо плещутся волны. Ночь без единой звёздочки, тёмные тона этого номера Hotel'я Бауэра, доносящиеся с канала звуки «г-и-и-и-п», неприветливые хозяева гостиницы – всё это нагоняет на меня уныние. Сердце моё – дома, в Уфе, в родном саду на Церковной1 улице, среди любезных родных и милых русских друзей…

Наутро, при ярком солнце Венеция производит иное впечатление. Храмы Венеции – настоящие перлы архитектуры! И всё же я почему-то с облегчением вздохнула, когда поезд понёс нас с Петром Петровичем2 в Рим. Там мы прожили больше недели. Колизей подавлял своим величием – этот грандиозный памятник седой старины и музей Ватикана до сих пор живут в памяти. Собор Святого Петра, сад Папы Римского, наполненный апельсиновыми, лимонными деревцами и лаврами, окрестности Рима с аллеями, концерты Колонна, скульптуры Микеланджело и т. д., однако, не заставили меня забыть берега реки Уфимки, кудрявые склоны гор Чёртова городища, которые увековечил на своих полотнах Нестеров. Прелесть «дыма отечества» не забыла я и в солнечном Неаполе с Везувием, и в Милане с его кружевным мраморным собором, с «La Scala», на сцену которого, осматривая её, я ступила с трепетом. Там не один сезон с исключительным успехом пел наш Фёдор Иванович Шаляпин, а также Алла Михайловна Томская.

Флоренцию я всегда вспоминаю с непередаваемым восхищением. Мы прожили там две недели. Не выходили из музеев и жалели, что не могли остаться подольше в этом чудесном городе. Вечерами он окутан какой-то особой лиловатой дымкой и неизъяснимо прекрасен!

В Париже я была гидом Петра Петровича. Он не мог бы пожаловаться на то, что какие-нибудь интересные уголки города мною были забыты. Стыдно признаться, что от осмотров мы так утомились, что в «Большой опере» почти спали на «Тристане и Изольде», даже с такой несравненной исполнительницей вагнеровских опер, как Фелая Литвин в роли Изольды.

В Париже я встретила нашего с Ниной Самосской соседа по квартире на rue Lagarde симпатичного студента-юриста Николая Базилеско, одного из трёх наших больших приятелей-румын. Я познакомила Николу с Петром Петровичем. Муж стеснялся своего французского и скоро удалился, а я пригласила Николу в салон нашей гостиницы, где мы приятно побеседовали и о своих отсутствующих друзьях, и о недавно ушедших годах университетской жизни. Nicolas окончил faculte de droit и собирался домой в Бухарест. «Мне как-то грустно, что Вы – “madame Catherine Tolstaia, а не mademoiselle Catherine Nadejdine”3», – забавно признался, прощаясь, славный юноша.

Из Парижа через сухой прилизанный Берлин (в Италию мы ехали через элегантную, приветливую столицу Австрии – Вену) мы с Петром Петровичем вернулись домой. Не скоро для молодых наступили трудовые будни. Облекшись в заграничные обновы – «визитные» туалеты, мы посещали в Уфе родных и друзей. Первый визит, впрочем, мы сделали в Петербурге, к брату мужа – члену Госсовета Александру Петровичу Толстому. Он очень радушно нас принял.

Друзья уфимские принимали нас с шампанским и не замедлили ответить на наши посещения. Пошло «беспечальное житьё»: музыка, пение, винт, любительские спектакли, дом – большая московская гостиница, как шутя говорила моя «кузина Валя4». Пётр Петрович продолжал усыпать цветами путь своей Катюши – живые цветы наполняли нашу квартиру круглый год. Муж сам возился с садом, выводил редкие сорта роз: «Марешаль Ньель», «Слава Дижона», «Франс» и др. Гиацинтов всевозможных оттенков было множество, нарциссы, тюльпаны всех видов. Туберозы мы на ночь наглухо закрывали в зале, так как их одуряющий аромат кружил голову. Летом наш сад напоминал оранжерею. Всё свободное время от занятий в земстве и возни с газетой5 П.П. проводил в саду. Устроил и парники, где вызревали превкусные маленькие дыньки-канталупки, арбузы. С гордостью угощал П.П. всех и викторией-великаншей «noble» и, не жалея, с удовольствием потчевал гостей сортами яблок с карликовых деревьев. Большого общества П.П. избегал. Самым частым, да почти ежедневным его посетителем был статистик Уфимского земства Митрофан Павлович Красильников. С ним П.П. встречался всегда очень охотно и нежно звал его «миленький». Кроме Красильникова муж любил земца Юлия Юльевича Блюменталя. П.П. говорил всегда о высокой принципиальности, духовной чеховской чистоте Юлия Юльевича, талантливого художника, окончившего питерскую Академию художеств.

И по выходе замуж я продолжала давать уроки музыки, хотя П.П. шутливо предлагал мне в ученики вместо всех моих музыкальных детищ одного взрослого ребёнка – себя. Но мы с П.П. музицировали, только вернувшись из-за границы: играли в четыре руки вальс Рахманинова. На этом наши музыкальные «встречи» закончились.

Раньше П.П. любил мелодекламировать. Я была его строгим судьёй и из мелодекламаций в его исполнении одобряла только тургеневское «Лазурное детство» и «Как хороши, как свежи были розы».

Безоблачно бежали дни за днями. В 1911 году мы с мамой уехали в гости к Вале в Петербург. Поездка наша не была счастливой: тотчас по приезде простудилась и слегла мама. А затем я получила страшную телеграмму из Уфы, что у П.П. непроходимость кишок, положение грозное и наш «придворный» врач-хирург В.И. Ишерский везёт мужа на операцию в Москву. Тревога моя была беспредельна! Скорым поездом полетели мы с мамой в Москву. С трепетом ждала я на Казанском вокзале поезда из Уфы («Я убедилась, Катя, что ты любишь мужа не менее чем он тебя, – именно в эти страшные дни его болезни сказала мама, глядя на моё заплаканное лицо. – А раньше мне казалось, что он тебя обожает, а ты только принимаешь милостиво его любовь»). Наконец пришёл в Москву страшный для меня поезд – неужели я встречу тело мужа и таким коротким окажется наше семейное счастье?.. Бегу стрелой к вагону прямого сообщения «Москва – Челябинск». Сердце колотится отчаянно. На подножке вагона вижу длинную фигуру нашего Вольдемара Ишерского. Лицо его спокойно. Искра надежды вспыхнула у меня… И вдруг – громадная радость: за спиной Владимира Ивановича я увидела родного болящего. Пётр П. бледен, но стоит без посторонней помощи и как-то виновато улыбается. «Напугал тебя, Катюша, прости», – говорит его взгляд. Слёзы брызнули из моих глаз, я схватила руку Владимира Ивановича и поцеловала. «Что Вы, голубчик, Бог с Вами», – сконфузился Ишерский. Мы с мамой столкнули его с подножки вагона и заключили в объятия Петра П.

Диагноз оказался не вполне точным: у П.П. была не непроходимость, а «вялость кишок» и тряска вагонная помогла ему значительно.

Мы с Ишерским отвезли Петра Петровича в хирургическую лечебницу С.М. Руднева в Серебряном переулке на Арбате. Операция при новом диагнозе отпала, но всё ж у Руднева муж пробыл не меньше месяца. Мне разрешили жить в больнице, а мама ждала нас в гостинице. На радостях, что больной наш поправляется, я уговорила маму послушать в Большом театре «Золотого петушка» с Неждановой, а сама попала в Большой зал консерватории на один концерт, очень значительный для меня. Программа состояла из вещей Василенко. Сам он тут же выступал в качестве дирижёра. Моя любимица – Петрова-Званцева (меццо-сопрано) пела «Заклинания» Василенко. Сбор с концерта шёл в помощь скончавшегося 29/XII 1910 года профессора Московской консерватории, моего учителя А.А. Ярошевского. Е[катерина] А[лександровна] Т[олстая] солидно восседала в 3-м ряду партера и нежно взирала на самый верхний ярус: сколько счастливых юношеских переживаний и пылких восторгов связано было у меня с этим консерваторским «верхотурьем».

После болезни дружба наша с П.П. ещё более окрепла. Мы снова переживали времена «жениховства». К сожалению, 1911-й год оказался голодным. П.П. часто уезжал из Уфы для оказания помощи голодающим. Возвращался из поездок подавленным. Не удовлетворяла государственная филантропия, каплей в море оставались и земские столовые, где скромные «меню» были не так раздуты, как штат служащих. Только убогое: «Лучше что-нибудь, чем ничего».

Прошёл тяжёлый 1911-й. 13/26 декабря семья наша увеличилась. Радостно встретили родные и знакомые моего первенца – сына. «Я хочу, чтобы сын носил родовое наше имя – Пётр, а интимное – Путя», – говорит П.П.-старший. И вот новое большое чувство – материнство. Мальчик спокойный. Бабушка Елена Васильевна ежедневно является купать малыша и постепенно переселяется в детскую комнату. Дедя (мой папа6) и другие ближайшие родственники находят в Путе много положительных качеств. Когда ребёнку исполнилось полгода, муж выписал для него «Детскую энциклопедию», а к году – парту (темпы уже и тогда были «стахановские»).

«Барыня, барыня, умнее нашего Путеньки никого нет, – объявила однажды сияющая няня его Надежда Васильевна, врываясь в столовую. – Сейчас в лужице около террасы купался воробьишко, а Путенька встал, ножки расставил, ручки развёл, головкой покачал, смотрит на меня так печально и говорит: “Абабей атануль ваде”. Ну не умник ли? Ведь ему ещё и полутора лет нет!» (Родители и баба и дедя охотно согласились с тем, что «Путенька – ума-палата»). В 7 лет «умник» уже самостоятельно выпустил 1-й номер газеты. И далее пописывал тайно. Редактор «Уфимской жизни» Сосонкин считал Путю сверхсерьёзным конкурентом, так как газета семилетнего редактора была уже иллюстрированной, а для «Уфимской жизни» иллюстрации были только в мечтах. Евреи назвали бы Путяшу «удачный ребёнок», – смеясь говорила моя кузина.

В 1914-м жизнь Пути стала ещё полнее – у меня на страстной неделе в среду, 2/15 апреля родился второй сын – Шура, Александр, братик. Это «пасхальный кулич» – смеялась тётя, когда мы в субботу на Пасхе приехали с Шурой домой из частной лечебницы В.И. Ишерского (он принимал обоих моих детей).

Стол был накрыт для нас розовой скатертью, и на розе «France» распустилось 14 цветов. «Путь Шурочки должен быть усыпан цветами, как мы его красиво встретили», – говорили нам близкие. Увы, розы в жизни всем нам дают много шипов. До 1918-го года наш папа П.П. был с нами, а дальше мы осиротели7. Желая воспитать мальчиков бодрыми, жизнерадостными, я никогда не ныла. В свободное от работы время водила детишек на спортивные площадки в парк, зимой они бегали на лыжах, учились, веселились на ёлках, которые я, несмотря ни на что, им устраивала. Мне хотелось, чтобы родное гнездо детей было уютным. Маленькие семейные праздники, дни именин, рождений, пасхальные дни чем-нибудь по традиции всегда отмечались. В новый год в мой камин подвешивались детские чулочки. И вынимались оттуда с сюрпризами. В четыре года кудрявый мой малыш Шура разочарованно объявил первого января: «А новый год – это ты, оказывается. Путя мне сказал».

Кончили мальчики среднюю школу. Жили они очень дружно, несмотря на разницу характеров. Путя учился отлично всегда. У Шуры были взлёты и падения, когда он сидел на крышах сараев у товарищей и гонял голубей. Прошли, однако, и школьные годы. Мужественно переносили дети периоды голода. Затем зажили спокойно. Мир сменила страшная 2-я Отечественная война. Путю война застала инженером-строителем, Шуру – командиром батальона Всевобуча в Бирске, меня – педагогом детской музыкальной школы.

Крупные скорбные даты нашей семьи. В 1922 году умер «дедя», а в 1937 году – любимая баба (моя мама). Первая жена Пути, З.А. Искра, интеллигентная женщина, бывшая сельская учительница, была старше его на 11 лет. Имела двух детей от первого мужа. Жили Зинаида Алексеевна и Путя неплохо. После смерти мамы я предложила Зинаиде Алексеевне с детьми занять мамину комнату. Лет пять жизнь их с Путей шла гладко, З.А. служила библиотекарем в средней школе. Но дальше она начала жаловаться мне на то, что сказывается разница в возрасте. Тишь да гладь сменились семейными сценами. Тяжелые военные годы, большие заботы, разлука с сыном, материальные лишения подкосили здоровье Зинаиды Алексеевны (у неё было хронически больное сердце). Слегла бедняжка в постель. Путя в то время был преподавателем Военной саперной школы и жил в ней. «Скажите, чтобы он добыл мне сахару, непременно с сахаром пусть придёт, по-детски жалобно говорила мне З.А. за день до кончины. 23 апреля 1943 года она тихо скончалась на руках дочери. Сейчас Путя женат вторично. Пока в его семье лад. Я живу рядом (по коридору) на роли «всё в прошлом…».

А Шура мой в 1942 году пропал на фронте. Оставил дочку Ольгу (Лялишну). «Скажи Ляльке, что папка Саша едет завоевывать её счастье будущее», – писал Шура с дороги. Сейчас ей 9 лет. Жена Шуры – Вера Константиновна – тоже врач. Года полтора назад снова вышла замуж за бывшего студента текстильного института г. Праги. Имеет сына от второго брака. Завербовалась в 1947 году на три года в Дальстрой и уехала туда с моей милой внучкой – Лялишной (она перешла уже в 3-й класс). Напоминает мне Шуру Лялишна гримасками, вихром на лбу, манерами, живостью и заразительным смехом. Не могу представить себе, что папа Шура не вернётся к нам, не увидит своей дочки. А она до сих пор помнит, как в Бирске Шура носил её на руках в детский садик, и дорогой они вели оживлённые беседы. Обращалось внимание и на «каёю» (корову), «калями» (с рогами), и на встречавшиеся на пути берёзки, цветочки, на плывущие облачка и т. д.

Нежный мой, ласковый «Шурачек», «Шурила», «Шурака» (у него было множество имён!.. До сих пор тепло вспоминают старые друзья кудрявого синеглазого Шурочку, лежащего в кроватке с завязанным горлышком (у него была ангина). «Что с тобою, бедненький Шурёнок», спрашивают добрые знакомые. «У меня болит спина. Я кусиль (кушал) мого (много) кабасы (колбасы)», – так объяснял мой мальчик причину своей болезни. Маленькие детали, штрихи, которые дороги сердцу старенькой уже мамы Кати… Путя так любил «бабу», что долго звал её тоже мамой и заявлял: «У меня две мамы, я на двух женился». «Всё мгновенно, всё пройдет, что пройдет, то будет мило», – как это верно! Мне милы эти странички далёкого прошлого…

Записки свои веду я не в хронологическом порядке. Возвращаюсь к первым годам замужества. С нами жила тогда свекровь моя Екатерина Александровна и любимая её дочь (от второго мужа) – Синицина Ольга Васильевна (Ляля). Екатерина Александровна, урождённая Языкова, была воспитана отцом – Александром Михайловичем Языковым. По внешности свекровь своими чёрными очами и серебряной шевелюрой напоминала «Пиковую даму». Отец Екатерины Александровны дал своим четырём дочкам хорошее по тем временам образование. Барышни сдавали экзамены на аттестат зрелости (это тогда было редкостью), обучались языкам, музыке, изящным рукодельям. И очень редко выезжали в большой свет. С удовольствием, однако, рассказывала мне Екатерина Александровна, как обдумывались их «тарлатановые8» бальные туалеты, обувь папаша заказывал у лучшего московского мастера-сапожника – Шумахера, и в один прекрасный день Екатерина Александровна Языкова, вывезенная на бал в Дворянское собрание, обратила на себя благосклонное внимание явившегося туда наследника, который удостоил её приглашением на вальс. Эта пара «открыла бал».

В московской квартире Языковых собирались славянофилы. С Хомяковыми Языковы состояли в родстве и дружили. Бывал у них и Аксаков – вообще, у папаши собирались интересные люди, преимущественно писатели, а сам он, несмотря на большие средства, был исключительно скромным, деликатным человеком, – говорила мне свекровь. Преданному и любящему его лакею никогда не позволял убирать, например, постель, чистить платье. Все делал сам. Мамашу, Наталью Ал., урожденную Наумову, обожал. Она была далека от детей. Утром девочки являлись поздороваться, а вечером – проститься с их строгой миниатюрной красавицей-мамашей. Трепетали за дверью, входя в комнату матери, удастся ли положенный по этикету реверанс. Если он не удавался сразу, приходилось его повторять. С отцом отношения были совсем иные. Он был близок и понятен. Заботился о своих детях как женщина, знал все их нужды и желания. Мамаша же была каким-то красивым, недосягаемым существом. Карета уносила частенько мамашу на карточные вечера, и девочки издали с восторгом любовались ею, соболями её салопа, очаровательно обутыми крошечными ножками, удивительной, сложной прической. Екатерина Александровна с большой нежностью рисовала мне портрет своей мамаши. Это меня, помнится, удивляло! Очевидно, сказалось тут влияние рыцаря-отца.

У нас Екатерина Александровна жила уже совсем скромной старушкой. Зная её пристрастие к серым тонам, я заказывала ей шелковые серенькие саки10, и ежедневно к обеду моя свекровь переодевалась. Один сак сменялся другим, и после этого только «пиковая дама» моя являлась в столовую в освежённом виде. Ни за что не садилась за стол раньше других.

Все эти правила хорошего тона совершенно не соблюдались старшей дочерью Екатерины Александровны, родной сестрой моего мужа – Марией Петровной Толстой. «Тётя Мака», толстенькая любимица моих детей, весёлая добрячка, не признавала никаких этикетов, к ужасу свекрови и Люли. Мака приезжала к нам в гости из Казани, где жила с двумя детьми – Катей и Юрой. В голодный 1922 год Мария Петровна скончалась в Уфе у сына. А свекровь похоронена в Языкове. Крестьяне с любовью проводили свою старую барыню до церковной ограды. Несли на руках гроб вёрст семь. Александр Петрович и Мария Петровна обливались слезами, муж всплакнул также, а тётя Люля была занята плерёзами11 и удивила нас холодком при этой вечной разлуке с боготворившей её матерью.

«Мака! Надень чёрное», – советовала она перед похоронами старшей сестре. «Ах, Люля, оставь ты меня в покое со своим трауром, ненавижу я эти этикеты всякие, – рыдала тётя Мака. – Маму провожаем, а ты с плерёзами какими-то ко мне пристаёшь!..». («И все они умерли, умерли»…).

Александра Петровича Толстого и Прасковью Васильевну, жену его, схоронили в 1920-м. С Александром Петровичем мы были большими друзьями. Он звал меня своими «валерьяновыми каплями» и сделал опекуншей своей приёмной дочери Пани. Ежедневно я путешествовала со своей Телеграфной12 улицы на Вавиловскую13 – «к дяде Саше и тёте Паше». Вечерком обыкновенно делался подробный отчёт о нашем житье-бытье. Племянникам, Путе и Шуре, отводилось почётное место в нашей беседе, а затем начиналось «разное». Здесь, казалось, и конца не будет нашим речам. Ни один пунктик земного шара не был забыт на ней. Взвешивались все плюсы и минусы наши и иноземные, и расставались мы до скорого и такого же длительного свиданья назавтра. С мамой моей у Александра Петровича и Прасковьи Васильевны были самые тёплые отношения. Средний брат мужа, «дядя Володя», жил последние годы в Москве, там и скончался. С его женой, Ольгой Павловной Языковой, я долго переписывалась. У нас Владимир Петрович последний раз был году в 1915-м. Он двумя годами старше Петра Петровича, они вместе учились и в Симбирской гимназии, и в Московском университете. Пётр Петрович окончил естественный факультет и прошёл вольнослушателем юридический. А Владимир Петрович окончил математический факультет. В гимназии он был одноклассником В.И. Ленина и сидел с ним за одной партой.

Свои гимназические воспоминания Владимир Петрович вручил Н.К. Крупской и М.И. Ульяновой. Обе от души звали Владимира Петровича к себе, в Кремль, но дядя Володя добродушно объяснял нам, что не воспользовался любезным предложением бывать у них только потому, что никогда не искал ничего у «сильных мира сего» и лиц высокопоставленных. Жаль, что они этого не слышали. Владимир Петрович умер скромным вдовцом…

65 лет и мне – возраст почтенный, старость рядом, а хочется жить ещё не один или два года. Так много прекрасного в жизни, что трудно желать вечного покоя. Какая масса ярких людей прошла предо мною в разные этапы жизни! Каждому хочется посвятить несколько тёплых словечек. Тяжести лет своих я ещё не чувствую и искренне хочу прожить «Мафусаилов» век, как говорили наши деды.

Встречи

Григорий Маркович Редер

В 1914 году наше правительство выслало в Уфу многих граждан немецкого и австрийского происхождения из Москвы, Петербурга, Одессы и других крупных центров. Этим объясняется появление здесь журналиста московских газет Г.М. Редера (по национальности он был еврей, но венгерский подданный). Знакомство его с моим мужем состоялось в редакции газеты «Уфимская жизнь», Редер принёс свой фельетон и вместе с П.П. пришёл к нам обедать. Уродливый по внешности, но в то же время элегантный, огнедышащий вулкан по темпераменту, блестяще знающий русскую и западно-европейскую литературу, музыкальный, рецензент московских театров, человек «большого города», вспыльчивый до резкости, обожавший детей, остроумный «Редька» (так звал Редера его любимец Шура) скоро сделался нашим любимым и ежедневным посетителем. «Толстые всегда оригинальничают, принимают этого журналиста, которого в Москве вряд ли пустили бы в хорошие дома. Он известен там постоянными скандалами, судами с полицией, хозяевами квартир, издателями газет, словом, фигура одиозная», – шипели уфимские обыватели. Кончилась эта жёсткая критика московского «дебошира» тем, что с нашей лёгкой руки он стал желанным гостем своих недавних недругов в Уфе. Мы с П.П. прощали Редеру его резкость, зная, что он способен плакать над пушкинской «Полтавой». «Чёрт возьми, нагромождение нелепости: перепевы, многопевы, какие-то бальмонтовские души, говорящие через взгляд, а кто скажет лучше?! «Тиха украинская ночь… Прозрачно небо, звезды блещут», – яростно вопил Редер, сидя против Петра Петровича в нашей столовой. И крупные слёзы падали при этом из его выпуклых «по рачьи» глаз. Вот за эти слёзы, за эту беспредельную любовь к Пушкину мы ценили необузданного «Редьку», и он привязан был ко всей нашей семье как верный пёс. П.П. редко так от души смеялся, как во время бесед с Григорием Марковичем. Только наши старые слуги недолюбливали Редера: «И везде-то он свой нос суёт… Барыня и барин ничего не скажут никогда, а он насмешничает, что каждый день заладили котлеты подавать. Ну и ходил бы туда, где разные кушанья готовят, а сам у нас чай как сусло пьёт, горстями заваривает, и опять бунчит: почему у Толстых чай цейлонский, а не китайский, – ворчали наша горничная Поля и няня Надежда Васильевна. – Господа-то добрые, вот он и рад по половине чайницы враз заваривать», – слышалось в адрес Редера. Но стоило Григорию Марковичу щедро дать нашим дульцинеям на чай в новогодние и другие праздники, как у них наступали совет да любовь. Помню забавный эпизод: в Катеринин день по традиции у нас собралось большое общество. Редер был в ударе и к концу ужина насмешил всех присутствующих до слёз, зачитав сочинённый им для именинницы адрес, причём рядом с ним стояла «делегация» в лице наших друзей Мирона Осиповича Аптекаря и Липмана Самуиловича Асса. В руках они держали схваченные в кухне Редером жестяные консервные баночки с чахлыми отводками герани и алое. Статисты были бесподобны: сам Станиславский одобрил бы их окаменевшие физиономии. Каждая фраза Редера вызывала гомерический смех. В адресе Григорий Маркович двумя-тремя словами характеризовал каждого из присутствующих. Сообщал он, что винт в нашем доме это «не та игра, которую человечество знало до сих пор, так как Екатерина Александровна превратила игру в «общедоступный университет», где мы поучаемся… За винтом мы узнаём, что М.Ф. Ляуданская заказала себе новую шапочку из крота, что у Анны Васильевны Еварестовой детки все здравствуют, что у Валентины Алексеевны Шишкиной коровушка если ещё не отелилась, то должна отелиться. Узнали мы и об особенной способности его сиятельства спать 24 часа в сутки, и о новых 25-рублёвых лаковых туфельках Маргариты Марковны Аптекарь, и рецептах тортов Т.Н. Глазыриной, и о возможном отъезде на курорт Марии Андреевны Харитоновой, и о большом вкусе m-me Покровской и т. д., и т. д. Это даже не университет, где мы каждодневно растём, обогащаемся знаниями всякого рода, это «Мюр и Мерилиз14», господа!»

– Совершенно верно, – раздаётся реплика из столовой. – Только у «Мюра и Мерилиза» можно встретить такую редкость, как Григорий Маркович Редер!

– Кто это сказал? Я должен видеть это умнейшее существо, – кричит Редер. – И я найду его, – продолжает он, вглядываясь в лица присутствующих. – Нет, нет, нет, не она, не она, не она?

Он доходит до кресла, занятого Анной Васильевной Еварестовой, видит её насмешливо прищуренные смеющиеся глаза, падает перед нею на колени, целует её ручки и радостно вопит: «Она, она, вот эта прекрасная умница!»

В 1917 году старый холостяк Редер нашёл в Уфе, как говорится, свою судьбу – женился на Марии Александровне Дойниковой. «Мушка» его, как он звал свою молоденькую супругу, мило играла роль домохозяйки, но почему-то Григорий Маркович продолжал бывать у своих друзей один. Может быть, он боялся, что Мария Александровна найдёт себе нового спутника жизни? У нас «Мушка» была не раз и кокетливо играла на террасе с Шурой, но к себе нас особенно не приглашала.

В Видинеевском саду Редер с успехом выступил в «Гейше» с опереточной труппой. «На ура» воспринимались его куплеты на злобу дня, где, помнится, он пел о том, что «всё уфимцам трын-трава, ведь здесь из бриллиантов даже голова» (в то время городским головой в Уфе был Бриллиантов). Удачно Редер конферировал и в большом благотворительном концерте, устроенном им в Большой Сибирской гостинице. Много рассказывал Григорий Маркович нам о своей сестре – скрипачке Софии Редер. Когда его приглашал на наши камерные концерты в собранье М.О. Аптекарь, Редер укоризненно возражал: «Мирон! Ну, посуди сам, могу ли я выдерживать ваши концерты, когда у нас в доме в Одессе слушал я Trio в таком составе: скрипка – София Редер, виолончель – Вержбилович, рояль – Антон Рубинштейн. А в публике кроме членов нашей семьи – архиепископ одесский Никанор! Проникни в глубину сего, пойми и отстань от меня раз и навсегда!»

В 1918-м Григорий Маркович покинул Уфу, и с тех пор я о нём ничего не слышала.

Случайно сохранился у нас удачно написанный портрет Григория Марковича. Художник – бывший актер Художественного театра Аркадий Потоцкий. Беседы Редера и Потоцкого с успехом могли бы быть «записаны на плёнки». «Аркадий! Чтобы в дальнейшем выявить, как мыслите Вы и возможна ли близость между нами, скажите честно: можете ли Вы, вот сейчас, сидя предо мной, на террасе у Петра Петровича, сказать просто, не мудрствуя лукаво: «Кухарка Толстых пошла доить корову»? Или и здесь Вам нужна «подсознательность», «сквозное действие» и проч., и т. п.? Ну, можете, отвечайте немедленно!» Пауза «МХАТовская» и Потоцкий басит: «Нет, сразу я этой фразы сказать не могу». «Ага! Прощайте, я так Вас и понял и вижу, что нам с Вами не “по пути”», – объявил Редер и больше Потоцкому не позировал. В 1931 году бывший у нас в Уфе на гастролях Юрий Михайлович Юрьев15 с удовольствием рассматривал этот портрет Григория Марковича и рассказывал о знакомстве с ним в Москве и встречах среди актерской братии.

Вера Владимировна Люце

Любимая Москвой «Снегурочка» порадовала Уфу своим выступлением в концерте (зал Сибирской гостиницы). С нею – пианистка Бескина. Хорошо в программе было многое, но финальный bis – романс Тости – «partir c'est mourir un peu» – это было прекрасно! (Я вспоминаю, как Вронский на скачках радовался точным, умным движениям своей Фру-фру!) При каждой фразе Веры Владимировны я волновалась, ждала, желала: «А ну, дорогая, скажи трепетно: «Et jusqu'à l'adieu suprême c'est son âme que l'on sème еn toute heure et dans tout lieu». Скажи, скажи, спой так, чтобы и не знающие французского языка, «поняли всё», – суфлировала я из партера, и моя красивая «Фру-фру» так тонко, чудесно передала все задушевные фразки романса, что зал дрогнул от рукоплесканий! Мы с Григорием Марковичем Редером встретились за кулисами, в артистической комнате. Я расцеловала артисток и пригласила Люце и Бескину к себе на чашку чая, хотела поделиться своими переживаниями. «И меня, конечно, не обойдёте, я привезу дам», – объявил Редер. Это меня устраивало: я поторопилась домой, чтобы приготовить красивую встречу Вере Владимировне. Пётр Петрович охотно помог мне в этом и, когда наши гости приехали, их ждал уютно накрытый стол и розы «France». «Моя скатерть, как я рада, пахнуло домом, надоела кочевая жизнь и обстановка гостиниц», – сказала Вера Владимировна, усаживаясь за стол. Редер с восхищением смотрел на Люце, целовал ей ручки и забавно твердил: «А я в Москве и не подозревал, что Вы такая умница, знаете, я, пожалуй, мог бы даже жениться на Вас»… Люце звонко рассмеялась на это «предложение» и комично заявила: «Ни одной рецензии от него в Москве, ни одного тёплого слова не слышала ни разу, а сейчас смеет свататься!?» «Голубушка! Так, ведь, в Москве вы для меня были «одной из многих» театральных единиц, а здесь я рассмотрел вас внимательнее и убедился в том, что вы – очаровательное существо и союз с вами не был бы мезальянсом»… «Ну, на него даже сердиться нельзя», – хохотала «прелестная невеста» после приятно проведённого вечера и трогательно благодарила нас всех за радушный приём. Бескина у нас захотела «потренироваться» к следующим концертам и поиграла Скрябина и Рахманинова. Всё было умно, толково, вдумчиво, но не ярко.

Михаил Гаврилович Эрденко и Дина Гольцер

Я помнила и знала его еще Мишей Эрденко. Он бывал в Москве у Паршиных, моих уфимских и консерваторских друзей, и запросто играл нам. Василий Ильич Сафонов понял талантливого «цыганёнка» и спас его как музыканта: отец Эрденко возил его с шести лет по концертам. Сафонов упросил отца прекратить эту торговлю одаренностью мальчугана, взял его под своё покровительство и поместил в Московскую консерваторию, которую Михаил Эрденко окончил с золотой медалью.

Концерты Эрденко в Уфе прошли впервые в 1923 году с блестящим успехом. Мы с кузиной Валей решили, что выступление Михаила Гавриловича в Художественном музее Уфы будет красивой рамой для Эрденко, красивым matinee16, каких у нас ещё не было, и не ошиблись. Эрденко среди творений крупнейших художников зажёгся особо горящим огнем, блестяще играл, и я посвятила ему свои воспоминания (вместо цветов). Мы с Валей привлекли на это matinee «друзей музея» и организовали там же завтрак. (Слоёные пироги – дело рук тёти Н.Г. Евладовой, Михаил Гаврилович вспоминал и в последующие приезды в Уфу).

Целую серию концертов дал Михаил Гаврилович в Уфе. Это было сплошным триумфальным шествием! К себе я пригласила Михаила Гавриловича только раз (на пельмени и кофе). С ним был друг наших детских лет хороший скрипач Сергей Попов. Остроумный собеседник, Михаил Гаврилович очаровал в доме у нас всех от мала до велика. Уселся за рояль и играл «Парижские» вальсы с таким шиком, что наша соквартирантка и старая приятельница Л.В. Бибикова («тётя Биби» на языке детей), уверяла Михаила Гавриловича, что ни один большой пианист не «спел» бы на рояле так чудесно этих музыкальных безделушек.

Рассказывал нам Михаил Гаврилович, как он устает от своих концертных странствований. Однажды летом в Крыму решил пожить инкогнито, отдохнуть и на время забыть о том, что он музыкант. Живу, говорит, и блаженствую на берегу моря. И вдруг вижу – сцена. Шёл любительский спектакль. Ставили мелодраму. Мне пришла фантазия сыграть. Охотно дали мне роль неврастеника и с изумлением констатировали, что я, безусловно, не лишён артистического дарования. Среди критиков Крыма нашлись даже такие смельчаки, которые рекомендовали мне идти на сцену. Они не подозревали, сколько десятков лет я подвизаюсь на этой самой «сцене», и как рад был отдохнуть от неё в тиши крымской деревушки…

В последний свой приезд в Уфу Михаил Гаврилович концертировал вместе с Диной Гольцер. Смерть оборвала красивую жизнь Эрденко. Сердце устало. Умер большой музыкант, талантливый, сердечный человек. О нём можно говорить без конца. Помню, как он «проходил» с Диной Моисеевной Гольцер «Мефисто-вальс» Листа. Рисовал сочную картину. Вначале отдельные подземные вспышки… Огонь прорывается через земные покровы то здесь, то там… Это идет crescendo и вот – кульминационная точка: перед нами сам сатана в вихре огня! Дальше его чары, адские сети расставлены повсюду. За сценой – трели соловья, любовные дуэты, дьявольское наваждение, и вот демоническим ядом напоен весь мир: в бешеном танце закружилась вся вселенная… «Сатана там правит бал». Надо было видеть Михаила Гавриловича, его горящие глаза, мимику, жесты, когда он всё это говорил, вернее, рисовал. Моя приятельница-пианистка Соня Г., смеясь, шепнула мне, что она завидует Дине, так как такой муж даже из деревяшки сделает темпераментного, мыслящего музыканта. Помню, как Михаил Гаврилович говорил, что, исполняя Сицилиану Баха, он буквально боится дышать. Когда на концерте в Варшаве они с Диночкой играли «Фонтаны» Шимановского, сам автор сказал, что лучшего исполнения этой вещи он не желает. (Это действительно был совершеннейший дуэт!) С таким же огромным успехом концертировал Михаил Гаврилович Эрденко с Диной Гольцер в Томске. Я получила сердечную весточку оттуда – от моих друзей Аптекарей.

Примечания редактора

1. Церковная улица в Уфе – нынешняя улица Худайбердина.
2. П.П. Толстой – муж Екатерины Александровны.
3. Надеждина – девичья фамилия Е.А. Толстой.
4. Валентина Александровна Евладова – двоюродная сестра Е.А. Толстой.
5. П.П. Толстой издавал газету «Уфимская жизнь».
6. Александр Семёнович Надеждин – отец Е.А. Толстой, настоятель Успенской церкви г. Уфы.
7. В июле 1918 года П.П. Толстой попал в число заложников на организованную отступавшими большевиками «баржу смерти» и был зверски убит.
8. Тарлатан – прозрачная, похожая на кисею ткань. Лёгкая хлопчатобумажная или полушёлковая ткань, из которой шили женские платья.
9. Одним из основоположников славянофильства был А.С. Хомяков.
10. Сак – верхняя одежда типа пальто, просторный, мешкообразный плащ.
11. Плерёзы – белые траурные нашивки на чёрном платье.
12. Телеграфная улица в Уфе – ныне Цюрупы.
13. Вавиловская улица – ныне Зенцова.
14. «Мюр и Мерилиз» – первый в России универсальный магазин, торговая фирма.
15. Ю.М. Юрьев (1872–1948) – русский и советский актёр, Народный артист СССР (1939).
16. Matinee – дневной спектакль или концерт.

Из архива: март 2014г.