Герман Баканов. Огненные годы. Окончание

6. Пять дней на свободе

Мы сами не ожидали такого удачного случая. Утром после очередной проверки нас почему-то не послали в карьер на работу, а заставили убирать территорию. Собирая в кучу мусор, мы незаметно рассматривали местность. Весь лагерь был опутан колючей проволокой, перед ней метров за пять были вбиты колышки, на которых висели угрожающие таблички: «Стой! Не подходить! За нарушение – расстрел!». Проволока была натянута в два ряда, вдоль нее проходила тропа, по которой часовые обходили лагерь. Дальше – еще один ряд колючей проволоки. Там, где мы сваливали мусор, конец проволоки со столба был выдернут, и образовался неширокий проем, через который можно проползти. Другие нити были несильно натянуты, и преодолеть их не составляло труда. А дальше начинался пустырь, за ним – лесная посадка.

Саша весь день не отходил от меня, и я ему кивком головы показал на прореху в ограждении. Он все понял. Ближе к обеду заметно посвежело, стали собираться тучи. Вечером разразилась гроза, перешедшая в затяжной дождь. В барак мы пришли мокрые, продрогшие, забрались на нары, прижались друг к другу, пытаясь согреться.

Убедившись, что весь барак спит, мы, захватив котелок и противогазовую сумку с хлебом, выскользнули на улицу. Тяжело было уходить от товарищей, но отступить от задуманного мы уже не могли.

Дождь все еще лил. В темноте, пригибаясь к земле, побежали к месту, которое заметили днем. Прислушивались к каждому шороху. Очень боялись, что не найдем лаза. Добрались до канавы. Она была наполнена водой. Не раздумывая, спустились в нее. Проползли под первым рядом проволоки, затем под вторым. Я уже выползал из четвертого ряда, как вдруг темноту прорезал луч прожектора и остановился в том месте, где мы только что ползли. Раздалась пулеметная очередь. Саша вздрогнул, зацепился за проволоку и обмяк. Тут же завыла сирена, послышался лай собак, громкая ругань. Дождь шел по-прежнему, размывая наши следы. Я на ходу окликнул друга, но тот не ответил. Лай собак приближался. Надо было уходить. Собрал последние силы и бегом бросился в темноту. Спотыкался о кочки, рытвины, но упрямо бежал к лесу. За спиной еще слышался шум, лай собак, но постепенно и он затих. Видимо, труп напарника сбил их с толку, а дождь помешал преследованию.

Рассвет застал меня в глухом дубовом лесу. Где-то в стороне еще погромыхивало, сверкала молния. Птиц не было слышно. Набрав зеленых веток, под сваленным бурей большим деревом устроил себе привал. Уставший, уснул. Когда проснулся, дождь уже закончился, солнечные лучи проникали сквозь крону деревьев.

Впервые я был в чужом лесу, и за каждым кустом меня ожидала опасность. Из укрытия вначале боялся выходить, но очень хотелось пить. Это и заставило меня вылезти и поползти к роднику. Нашел его в овраге. Спустился. Открыл котомку и ужаснулся: хлеба не было. Вместо него была черная, густая, как клейстер, кашица. Попробовал, но есть не смог: обожгла горечь. Сначала я не понял почему, потом вспомнил, что хлеб покрывала плесень. Попытался проглотить с водой, но и это не помогло.

Решил поискать съестного. Мне повезло: было много ягод. Наклоняясь за очередной пригоршней, услышал чужую речь. Прислушался. Переходя от дерева к дереву, вышел на дорогу. Устроившись за кустами, стал наблюдать. Проехала арба. Немного погодя прошли два румына с сумками на плечах. Когда стало темнеть, снова услышал скрип арбы. На бричке сидело четверо русских пленных и один румынский солдат, державший на коленях винтовку.

Прячась за деревьями, стал следить, куда повернет арба. Дорога вывела к небольшому селению. Арба остановилась у крайнего дома. Один из пленных стал распрягать волов. Долго я раздумывал, подойти или нет. И когда солдат выходил из сарая, я все-таки окликнул его. Человек вначале растерялся, а затем подошел ко мне. Догадался, кто я.

Я попросил чего-нибудь пожевать. Солдат кивнул и скрылся в темноте. Скоро из лачуги вышили двое, поинтересовались, кто я и откуда. Я ответил. У второго под мышкой виднелась буханка хлеба – паек на завтра. Оглядываясь, они передали мне хлеб и велели быстрее уходить. Показали дорогу. Добавили, что километров через сорок будет река Буг. На этом мы попрощались и разошлись.

В темноте я миновал хутор, вышел в поле, спрятался в посадке кукурузы. С жадностью начал есть хлеб.

Так, прячась от людей, не заходя больше в селения, через три дня подошел к реке. Мечтал только об одном: набраться терпения, и тогда я буду на родной земле.

7. Снова неволя

На берегу увидел рыбацкую хижину. Видно было, что в ней давно никого не было. Толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Вошел внутрь. На полу валялись изломанные корзины, когда-то служившие рыбакам для хранения рыбы. Около стены виднелся топчан, сбитый из досок.

Бросив на топчан пустую сумку, вконец обессиленный, голодный, лег и моментально уснул. Сколько проспал – не знаю. Но проснулся от неясного шума. Понял, что со мной что-то произошло. Хотел встать, опустить ноги на землю – и не смог: они оказались связанными. С улицы доносилась чужая речь. Я окончательно пришел в себя, взглянул в проем двери и увидел румынских солдат, о чем-то переговаривающихся. Ужас охватил меня: снова неволя, побои, издевательства. Я знал, что румыны сдадут меня немцам, а те побег не прощают.

Стоявший у двери солдат скомандовал:

– Выходи на улицу!

Я с усилием опустил спутанные ноги. Рукой показал на них, дав понять, что идти не смогу. Разрешили развязать. Вышел из хижины, взглянул на небо, и такая тоска охватила меня!

Удар прикладом в спину вывел из оцепенения. Меня повели к видневшемуся невдалеке селу. По дороге встречались нам идущие с уборки люди, с граблями, серпами, что-то спрашивали у солдат, с интересом меня рассматривали.

Когда вошли в село, я уже ругал себя на чем свет стоит за беспечность. Разве нельзя было в другом месте, более безопасном, дождаться темноты? Ночью переплыл бы реку и стал свободен.

Вышли на центральную площадь села. Над большим каменным зданием развевался красно-желто-зеленый национальный флаг, над крыльцом висела табличка «Примерия» (управа).

Вошли во двор. Один из солдат пошел доложить шефу, другой же, открыв засов железной двери, толкнул меня в подвал. От сильного толчка я поскользнулся и упал на пол. Удушливый запах неубранных нечистот проникал глубоко в легкие, вызывая кашель. Это была первая тюрьма в моей жизни.

Когда глаза привыкли к темноте, увидел в углу еще двух заключенных. Они подвинулись, дали мне место около себя и участливо спросили:

– Ты кто будешь?

Я назвал себя. В свою очередь спросил их:

– А вы?

Один назвался Никитой, другой – Иваном. Никита, шепелявя, рассказал, что они сбежали из лагеря Бельцы, да на реке их поймали.

Подвал, куда нас заперли, был без окон, с земляным полом. Стены и сводчатый потолок – сырые, с них капало. Было очень холодно.

Скоро загремел засов на двери. Она открылась – в проеме стоял солдат, требуя меня на допрос. То ли от истощения, то ли от страха, закружилась голова. В подошвы впились тысячи искр. Но все же мысль работала: как вести себя? Как не проговориться, что я из лагеря Васлуй?

Конвоир защелкнул металлические наручники и тычком приклада в спину приказал следовать к зданию. Остановились около обитой черным дерматином двери. Конвоир постучался и, получив разрешение, втолкнул меня в кабинет. Сам остался ждать.

За массивным столом сидел полный офицер в звании лейтенанта. Рядом в гражданском костюме стоял переводчик. Он подошел ко мне и на ломаном русском языке спросил:

– Куда шел?

Я промолчал. Снова тот же вопрос. Сидевший за столом офицер, видя, что я не собираюсь отвечать, коршуном подлетел ко мне, с силой ударил в подбородок, сбил с ног. Стал бить, стараясь попасть в лицо, обливая при этом потоком ругательств.

От ударов меня затошнило, голова закружилась. Я уже не мог определить, где больнее. Боялся, что прикончит. Офицер крикнул солдату, чтобы тот увел меня в камеру.

Лежащие в углу пленные помогли мне лечь. Тот, что шепелявил, Никита, произнес:

– Здорово тебя, браток, румыны отделали.

У меня действительно все было разбито: нос, губы, по спине стекала кровь. Так прошел первый день. Ночью долго не мог заснуть, все тело болело. Казалось, что лежу на раскаленных углях. Нос и губы распухли. Нужно было бежать как можно скорее.

– Ребята, вы не спите? – это спрашивал Никита. – Кто из вас знает, сколько километров до Одессы?

Понял, что мои товарищи думают о том же.

Наш разговор прервался. За дверью послышались шаги, затем лязг открываемой двери. Солдат принес ведерко воды и три кусочка мамалыги. Все оставил на приступке и молча удалился, снова заперев дверь.

– Жратву принесли, – обрадовался Никита, поспешно забирая принесенный ужин.

Раздав всем по куску мамалыги, первым же и начал есть. Но, откусив, зло выругался и бросил кусок на землю. Я тоже есть не смог: мамалыга была протухшая, сильно пахла, видимо варили ее давно и решили скормить нам. Мы побросали куски на пол, ближе к параше, напились воды и улеглись спать.

Утром открылась дверь, лучи солнца осветили камеру.

– Русские дьяволы, выходи на волю!

На дворе стояла машина. Нам надели на ноги кандалы и посадили в машину. Рядом сели два конвоира. Приказали не разговаривать. Дорога не была долгой. Приехали в небольшой городок Браил. Около привокзального сквера машина остановилась, нас высадили.

Жители с интересом смотрели на нас, с разрешения конвоира подходили, давали кусок хлеба, мамалыги. Наблюдали, как мы быстро расправлялись с хлебом. Каждый из нас позабыл, когда ел его в последний раз.

Скоро подошел поезд. Мы вошли в вагон, заняли места у двери в купе. Поезд тронулся. За окном остались провожающие, кому-то махали, прощаясь. Среди них были и те солдаты, что везли нас до города.

Начался обычный многоголосый шум, говор на чужом языке. Пассажиры устраивались на местах, кое-кто раскладывал на столиках провизию, возбуждая в нас аппетит. Голод мучил страшно.

Но постепенно все затихло, вагон засыпал. Мои товарищи притворились спящими. Конвоир заснул, привалившись ко мне, не выпуская из рук винтовку. Никита глазами показал, что они уходят. Я дал знак, что понял. Как мне хотелось быть рядом с ними! Но уйти с ними не мог: конвоир держал меня крепко. В жандармерии терпел, а сейчас я плакал – от зависти и обиды. Вспомнился Севастополь, Херсонесский мыс. Почему я остался жив? Чтобы надо мной свистела плетка? Но я еще не знал, какие испытания меня ждут впереди.

Первым тихо поднялся Никита, прихватив с собой ранец спящего конвоира. За ним осторожно, чтобы не гремели колодки, пошел его друг. Оба тихо выскользнули за дверь.

Под стук колес я задремал. Конвоир спал, похрапывая. Светало. Поезд резко остановился, и мой сопровождающий проснулся. Вначале он еще не понял, что произошло, куда делись двое русских. В страхе на весь вагон закричал:

– Убежали, русские черти!

На его крик подняли головы пассажиры, не понимая, что кричит солдат. Узнав причину раздражения, сочувственно кивали головами, сожалея о случившемся, читали молитву. В глазах некоторых видна была откровенная радость:

– Господи, святая Мария, да помоги им господь!

Солдат в раздражении сильно ударил меня в лицо. Из чуть зарубцевавшихся ран брызнула кровь. Еще сильнее он разошелся, когда увидел, что пропал рюкзак. Тряхнув меня с силой, приказал выходить из вагона.

На перроне я успел увидеть вывеску: «Тимишера». Толпились мужчины и изящно одетые женщины. Они с интересом смотрели на меня, смеялись над разбитым в кровь лицом.

Мы шли долго. Вышли к монастырю, окруженному рощей. Правее были видны бараки, в четыре ряда обтянутые колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки – все это напомнило мне Васлуй. И такая меня охватила тоска!

Здешние солдаты не походили на тех, что были на фронте, – здоровые, крепкие. Их офицеры выглядели щеголевато, в обтянутых брюках, начищенных до блеска сапогах.

Кабинет, куда меня привели, был со вкусом отделан, и не верилось, что здесь могут вестись допросы. За столом сидел полный пожилой человек в гражданском костюме, не похожий на румына. Позднее мы узнали, что это был белоэмигрант граф Скворцов. Увидев меня, он поднялся из-за стола и на чистейшем русском языке сказал:

– Ну-с, начнем-с. Ваша фамилия, имя?

Я ответил. Последовал другой вопрос:

– Кто были те, что сбежали из вагона? Почему вы не пошли с ними?

Меня охватила ненависть к этому барину, предателю Родины, и я ответил ему:

– Если бы смог, тоже ушел бы.

Скворцов от моих слов стал пунцовым. Он вытащил из кармана платок, вытер вспотевший лоб, схватил со стола плетку. Посыпались удары. Сильным ударом в челюсть меня сбили с ног. Бил Скворцов по чему попало. В тот момент я думал только об одном: лишь бы не вышиб глаз. Слепому мне не добраться до дома. Вскоре я потерял сознание.

Когда пришел в себя, увидел, что стою босыми ногами на цементном полу, кандалы сняты. Темнота. Перед глазами железная дверь с глазком посередине. Понял, что стою в карцере, в бетонном ящике. Воздух вонюч настолько, что по всему телу идет дрожь, ноги сводят судороги. Попытался согреться движением ног и не смог этого сделать – размеры ящика не позволяли. Охватило какое-то тупое безразличие.

Сколько так простоял – не помню. Очнулся от лязга открываемой двери.

Когда ее отворили, я вывалился на пол. Румын-надзиратель облил меня водой, и я открыл глаза. Увидел еще двоих солдат. От слабости не смог самостоятельно подняться. Тело было непослушное, каждое движение причиняло боль.

Меня подняли и привели на лагерную площадь, где уже стояли узники в лохмотьях. На некоторых были серые полосатые костюмы, на ногах – деревянные колодки. Вдоль рядов бегали полицаи, выпрямляя ряды. Зачитали приказ коменданта, который гласил:

– За совершенный ранее побег из лагеря и содействие побегу из вагона группы пленных с кражей военного имущества (ранец конвоира) приговаривается настоящим приказом к 25 розгам и двум месяцам тюрьмы.

Солдат, привязав меня к скамейке, встал рядом. К нему присоединилось еще несколько человек.

У каждого в руках была ременная плетка. Вначале я пытался считать удары, но с каждым взмахом делать это становилось труднее. Сжав до боли зубы, на семнадцатом ударе счет прекратил.

…Очнулся я в камере с решетчатым окном под потолком. Лежал на животе. Спина горела огнем, все тело ныло. Рядом со мной на гнилой соломе лежали еще три узника с худыми обросшими лицами. Особенно большая борода была у крайнего узника. Они тихо разговаривали.

– Здорово его румыны отделали, – услышал я.

Попытался повернуть голову, но рассеченная спина не позволяла этого сделать. Постарался припомнить, что со мной произошло, как я оказался здесь, но всего вспомнить не смог.

Новые мои товарищи постарались мне как-то помочь: подложили солому под голову, поправили сбившуюся гимнастерку, напоили. Сосед с большой бородой сочувственно произнес:

– Мы думали, что ты не отойдешь… А звать-то тебя как?

Я назвался.

– А меня зови просто Савельич.

Познакомился я и с другими заключенными.

Медленно, но я шел на поправку. Все время хотелось пить. Надзиратель приносил в камеру скудный завтрак – небольшую порцию мутной воды, именуемой кофе. Ее я быстро выпивал, а мамалыгу отдавал товарищам. Они же мне отливали часть своей порции от обеда. И еще очень хотелось выйти из душной камеры на свежий воздух, посмотреть на небо, погреться на солнышке, пройтись по земле. Но я еще не знал, что придется учиться ходить заново. Оказывается, это трудное дело. Я сильно ослаб, не мог самостоятельно подняться, даже опираясь на стену. Помогали товарищи. Чаще других подходил ко мне Савельич, к которому я успел привязаться. Позднее эта привязанность перешла в дружбу. Он помогал мне ходить. Сначала от стены пять шагов, отдых и пять шагов назад. И постепенно мои ноги стали чувствовать тяжесть, и я смог ходить самостоятельно.

Закончился срок у двоих наших товарищей, их выпустили в общую зону. Мы остались с Савельичем одни. Подолгу беседовали, не боясь, что нас услышат. Полностью доверяли друг другу.

Истек срок и нашего заточения. В первый же день выхода из камеры мы долго гуляли по лагерю. Я был еще очень слаб, порой кружилась голова, Савельич заботливо меня поддерживал.

…Подошла зима 1943 года. Уже месяц, как нас гоняют на ремонт трамвайной линии. Холодно, многие заболевают, и их отправляют в лазарет, да еще никто оттуда не возвращался. Иногда нам во время работы перепадает кусок хлеба от горожан или початок кукурузы. А однажды кто-то бросил сверток с хлебом, в котором была записка, тут же исчезнувшая в кармане Савельича. Вечером, прочитав ее, мы узнали, что Советская армия разгромила под Сталинградом 360-тысячную армию Паулюса. Это радостное сообщение с быстротой молнии облетело весь лагерь. Отношение к заключенным с этого дня явно изменилось. Палка и плетка применялись гораздо реже. Присмирели и полицаи.

Однажды утром после проверки на работу никого не послали. В бараки принесли ножницы и бритвы, приказали привести себя в порядок. Мы с недоумением пожимали плечами, строили догадки. Пришли к выводу, что немцам на фронте дают прикурить.

Парикмахеры в каждом бараке нашлись тут же. После стрижки мы не узнали друг друга. Истощенные узники были с большими головами, тонкими шеями, заострившимися носами. Оказалось, что Савельич, мой друг, был совсем не старым, а довольно молодым, с красивым волевым лицом человеком.

После стрижки нас повели в баню, о которой не знал ни один узник. Отсчитав партию по 50 человек, румыны приказали перед входом раздеться и пройти внутрь, где было не теплее, чем на улице. Под потолком висели «отростки». Вошли в баню два румына в резиновых сапогах, открыли все вентиля, и сразу из десятков труб хлынула ледяная вода. Кто сумел удержаться на ногах, пробежал через облако брызг в другое помещение. А тот, кто упал, барахтался в холодной воде. Румыны, глядя на них, смеялись. В соседнем помещении лежали полосатые куртки, брюки и деревянные башмаки-колодки. Тут же лежали круглые полосатые береты, похожие на колпаки.

Тот, кто оделся, подходил к писарю, который краской ставил на куртке лагерный номер. Вся процедура заняла несколько минут. До «бани» у нас была армейская одежда, хотя и рваная, но своя, русская. Были фамилии, имена. В полосатых же костюмах мы все стали одинаковыми.

Нас построили, несколько раз пересчитали, приказали ждать. Вышел комендант лагеря Чекан. Полицаи, увидев его, зашептались, стали поправлять ряды. Майор подозвал писаря с книгой, тот стал называть номера, и вызванные отходили в сторону. Вызвали и нас с Савельичем.

Затем вывели за ворота и посадили в машины. Вначале мы ехали по тем же улицам, по которым меня везли в лагерь восемь месяцев назад. Потом свернули в центр города и въехали на привокзальную площадь. К пассажирским вагонам были прицеплены еще два товарных. Нас быстро погрузили в них, и поезд тронулся. Часа через два состав остановился на небольшой станции Джамболия, где наши вагоны отцепили. За станцией виднелся завод с высокими кирпичными трубами. Нас повели по центральной тихой улочке чистенького городка, застроенного одно- и двухэтажными домами с острыми высокими крышами, крытыми красной черепицей.

Нестройный перестук деревянных башмаков будил тишину. Узники еще не научились ходить в них, старались делать упор на носок, а потом наступать на пятку. Получался двойной удар по мостовой. Это вызывало смех у стоявших вдоль улицы редких горожан.

Мы остановились за городом около низкого одноэтажного кирпичного флигеля, обнесенного со всех сторон колючей проволокой, как лагерный барак. За ним виднелись заводские корпуса и две большие кирпичные трубы.

Нас разделили на группы по десять человек, определили по комнатам с одним небольшим зарешеченным окошком, выходящим на заводской двор.

Я старался не отстать от Савельича, чтобы попасть с ним в одну комнату. Это удалось. Мы заняли двухъярусную кровать, на которой лежала охапка соломы. Через некоторое время в комнату вошел старший сержант конвоя в сопровождении переводчика и объявил, что мы будем работать на кирпичном заводе господина Латая. Ознакомил с распорядком дня: подъем в шесть часов утра, завтрак, затем работа. Обед – в 12 часов. В 18 часов – окончание работы и ужин. На прощание переводчик сказал: «Доброй ночи!» – и вместе с сержантом удалился.

Все это было как во сне. Пожелания доброй ночи мы не слышали с тех пор, как уехали из дома.

Утром нас разбудил заводской гудок. И сразу же в дверь забарабанили солдаты с криком «Подъем!», хотя уже никто не спал. Было приказано выйти на утреннюю проверку, а затем на завтрак. Пища здесь мало чем отличалась от лагерной. Но на маленький кусочек хлеба намазывали тонкий слой маргарина.

На заводе нас опять разделили: одну группу поставили к прессам, другую – в сушильный цех, а третью, более многочисленную, отправили в карьер на добычу глины. Я попал на пресс. Нужно было брать с конвейера кусок глины и направлять его под пресс. Когда оттиск черепицы готов, двое других должны направить его в сушильный цех. Работа была изнурительной, руки быстро наливались свинцом. В барак приходили страшно уставшие, проглатывали скудный ужин и валились на свои топчаны, засыпая мертвецким сном. А утром все начиналось сначала.

Но постепенно работа втянула, мы и не заметили, что на дворе уже весна. Рабочие тоже к нам привыкли. Несмотря на предупреждения солдат, можно было услышать и перепалки. И шутки. У румынских рабочих, особенно женщин, каждый раз находился предлог о чем-либо расспросить нас. У каждой на восточном фронте был или сын, или муж, брат или жених.

В один из дней, когда из-за отсутствия глины остановился конвейер, я сел на раму пресса. Друзья мои ушли в дальний конец цеха поболтать с товарищами. Вдруг кто-то мне в спину бросил кусочек глины. От неожиданности я вздрогнул, посмотрел по сторонам. Недалеко от меня стояла улыбающаяся девушка. Помня предупреждение сержанта, я поднялся с места, но подойти не решился.

– Комраде, – показала она на сложенную штабелем черепицу.

Там я увидел небольшой сверток, в котором нашел немного хлеба и брынзы.

Пустили конвейер, все встали на свои места. После работы я рассказал Савельичу об этом случае. Боялся, что он не одобрит моих действий, но в ответ услышал успокаивающие слова:

– Пользуйся моментом, постарайся ближе с ней познакомиться. Это сейчас очень важно.

С тех пор в кусочки глины девушка стала вкладывать записки. Так установилась связь с внешним миром. Почти ежедневно мы получали сведения о положении на фронтах, узнали от румынских друзей о разгроме немцев на Кавказе. Настроение поднялось, мы стали чувствовать себя бодрее.

Но мысль, что мы работаем в далекой Румынии, а не у себя дома, не давала покоя. Как-то раз, оставшись вдвоем с Савельичем у пресса, мы разговорились, и он дал понять, что пора сбавить темп. Я сначала не понял, о чем он говорит. Но Савельич на ухо мне прошептал, что это мнение комитета. Я узнал, что, оказывается, и здесь, в плену, есть люди, которые продолжают бороться. Комитет решил, что в прессовочном цехе заключенные должны ослаблять крепление гипсовых форм, в результате чего во время обжига изделие будет коробиться, и его переведут в брак. А группа, работающая в карьере, должна по возможности выводить из строя ножи, режущие глину. В сушильном цехе готовую продукцию складывать в штабеля выше обычного, тогда она будет рассыпать при малейшем движении.

Но это не прошло бесследно: увеличением брака заинтересовалась администрация завода. Правда, она не смогла выявить организатора саботажа, хотя опрошен был каждый русский, работающий на заводе. А многие и не знали его. А им был офицер Советской армии Александр Завадский.

8. Тимишера-17

Коротки в Румынии зимы. Вот и еще одна пролетела, растаял снег. В обед возле бараков узники садились на прогретую солнцем землю, снимали полосатые костюмы, грели истощенные худые тела, вели охоту за шестиногими паразитами.

Нас снова отправили в лагерь. Но и здесь, несмотря на строгую охрану, вести с Восточного фронта продолжали поступать. Многие узники стали подумывать о побеге. Думал об этом и я. Поделился с Савельичем, но он посоветовал подождать, сказав, что еще не время. И добавил: «Путь на фронт исчисляется несколькими сотнями километров, на пути стоят Карпаты, преодолеть которые будет очень сложно».

И все же побеги из лагеря совершались. Бежали и в одиночку, и группами в два-три человека. Был совершен дерзкий побег группы офицеров, возглавляемой участником обороны Севастополя Тараном Н. Н. В лагере усилилась охрана. Снова за малейшую провинность избивали. Был введен комендантский час. Если до него мы могли собираться, ходить из барака в барак, то теперь нас никуда без солдат не пускали.

В знак протеста подпольный комитет объявил в лагере трехдневную голодовку. Утром узники отказались от завтрака, не пошли на обед и на ужин. Голодовка продолжилась и на следующий день. Об этом было доложено коменданту майору Чекану, который приказал дать солдатам водки и бить каждого саботажника.

…Наутро нас выгнали во двор. Шел дождь, под ногами чавкало. Холодный весенний ветер пронизывал до костей. Тех, кто не мог идти, солдаты выгоняли палками. Мы не узнавали друг друга: так все были избиты.

Прозвучала команда строиться. Собралась вся комендатура. Майор Чекан приказал привести зачинщиков беспорядка. Из соседнего барака вывели двух заключенных. Те, кто знал их в лицо, с трудом определили в одном Александра Завадского, во втором – Смолянова. От имени короля Румынии им зачитали указ: «За организацию саботажа и беспорядков в лагере приговорить к высшей мере наказания – расстрелу!»

Перед казнью им дали лопаты и приказали копать себе яму. Когда она была готова, им завязали глаза, подвели к краю могилы. Но не расстреляли, а отправили в лагерь смерти Дахау.

После этого кошмарного дня все поутихло, и через неделю нас снова отправили на работу к хозяевам.

Но до отъезда случилось еще одно событие. От подпольного комитета мы узнали о прибытии видного белоэмигранта. Это всех заинтересовало. В бараках только и разговоров было о вербовке в РОА. Мнения были самые разные: одни одобряли, другие возмущались.

– Да разве они русские, если вербуют соотечественников, чтобы те убивали своих же братьев? Выходит, русский должен убивать русского? – неслось с одних нар.

На других спорят:

– А ты меня не агитируй, надоело мне все это! Все надоело: война, плен, голод! Я домой хочу, до хаты, до диток!

А совсем рядом было слышно:

– Начхал я на всех твоих освободителей. Если не сдохну с лагерной баланды, не заедят насмерть вши, то обязательно доживу. Мне еще нужно свести счеты с такими освободителями! Одно, хлопцы, вам скажу: бить своих братьев я не буду никогда!

Вербовщики приехали в воскресенье. Подпольный комитет дал указание встретить гостей по всем правилам.

Сквозь проволоку мы видели, как к комендатуре подъехало несколько легковых машин. Вскоре на площади появился белогвардейский есаул, офицер кубанского казачества – в белой бекеше, в кубанке с раздвоенной полосой, лихо сдвинутой набок. Из-под бекеши выглядывали четыре георгиевских креста. Чувствовал себя этот человек не совсем уверенно. Называл нас то господами русскими, то пани русскими. Это вызывало улыбки на лицах заключенных.

Начал есаул с условий. Тот, кто вступит в РОА, будет одет, обут и накормлен. А затем пустился в философию:

– Господа русские, братья! Посмотрите на себя: кто вы есть в этой рваной одежде? Вы похожи на бродяг. Родины вам не видать. А если и попадете туда, то вас сошлют в лагеря. Подумайте. Я знаю, что среди вас есть много храбрых солдат и офицеров. И я призываю вас защитить свою Родину!

На это из рядов была брошена реплика:

– Защитить от кого? От вас?

Белоэмигрант, услышав это, немного смутился, но продолжал:

– Вам возвратят ваши звания и чины.

И снова из рядов:

– Какой чин дадите солдату?

После этих слов среди заключенных поднялся шум, крик, ругательства. Стоявший рядом со мной узник крикнул:

– Иуда, изменник! Покупаешь русского солдата за кусок хлеба, чтобы тот убивал своих братьев!

И далее последовала отборная брань.

Солдаты были предупреждены, стояли наготове. С ремнями и палками они ворвались в строй и начали избивать заключенных.

Вербовщики, поняв, что их затея провалилась, поспешили к своим машинам. А нас загнали в бараки и заперли.

Один из заключенных все же сумел передать записку о своем согласии вступить в РОА. Об этом быстро узнали и ночью его придушили. А на утренней проверке староста вычеркнул его из списков как умершего.

9. Новые друзья

Август 1943 года. В свободное от работы время узники выходят из бараков, греются, занимаются самодельным промыслом: изготавливают из котелков мундштуки, портсигары, а затем меняют на хлеб или черпак баланды.

Нашу команду уже месяц гоняют на мельницу выгружать вагоны с зерном. Иногда удается набить им карманы и незаметно пронести в лагерь.

В один из дней, пропустив нас в ворота, приказали ждать. Мы думали, что опять будет обыск, незаметно стали высыпать зерно на землю. Но обыска не было. Из комендатуры вышел майор Чекан, а с ним белоэмигрант, генерал царской армии Этник. Он каждого из нас осмотрел, прощупал мускулы и остался доволен. Ему нужны были водитель на грузовую машину и двадцать грузчиков для вывозки дров из леса. Нас с Савельичем выбрали, приказали выйти из строя. За нами вышли и другие отобранные генералом узники.

Так мы очутились в небольшом городке. Поселили нас в корчме, приставили двух конвоиров из бедных крестьян, падких на мелкие подачки и взятки. И скоро мы почувствовали некоторую свободу. Днем работали в лесу, где могли по два-три человека отлучиться, побродить. Но вечером у входа в барак дежурили солдаты.

Проезжая ежедневно по деревне в лес, мы иногда в ней останавливались напиться или добавить воды в радиатор. Жители вначале относились к нам настороженно, не подходили, но постепенно привыкли, кое с кем мы даже подружились. И мы старались сделать им приятное: бесплатно подвозили дрова, подбрасывали в город. Сельчане, если рядом не было охраны, расспрашивали нас о жизни в Советском Союзе, о войне. Многим из них она была ненавистна. Иногда они делились с нами продуктами. Чаще всех помогал нам мельник Стефан. Он же и познакомил позднее со своим другом Петером Вальтером, который знал румынский язык. От них мы стали получать сводки о положении на фронте, узнали о разгроме немцев на Курской дуге. Эти сообщения были нужнее продуктов.

Накануне праздника 7 Ноября Вальтер с Петером пришли к нашим солдатам и попросили отпустить пленных в церковь на молебен, что поощрялось жандармерией. Сунули конвоирам по большой серебристой монете.

Наутро всем было приказано побриться, и солдаты повели нас в церковь. Когда же молебен закончился, прихожане разобрали русских по домам на обед. Мы с Савельичем пошли к Вальтеру.

Давно мы так вкусно не ели! После обеда завязалась оживленная беседа. Румынские друзья просили рассказать о себе, о жизни в СССР. А затем Вальтер пригласил нас в спальню, где мы увидели вмонтированный в столик зеркала радиоприемник. Сначала хозяин дал послушать музыку, потом, когда жена вышла покараулить на улице, настроил на нужную волну. И мы услышали родной голос Левитана:

– Внимание! Внимание! Говорит Москва! Передаем сводку Советского информбюро…

В барак мы возвращались окрыленные. Радовало, что нашли хороших друзей. Появилась надежда на освобождение.

Дни на работе в лесу теперь проходили незаметно, пролетела еще одна зима, так не похожая на наши русские зимы. Здесь с вечера шел снег, а утром, как только пригреет солнышко, он тает.

С румынскими товарищами мы с того памятного дня больше не виделись, но Савельич как-то ухитрялся приносить от них сводки о положении на фронтах. Иногда я об этом рассказывал кому-нибудь из сельчан, подсадив его по пути. А этого-то как раз и нельзя было делать. И однажды, когда я приехал в лес и стал ставить машину, был арестован.

Допрашивающего меня офицера интересовал только один вопрос: от кого мы получаем информацию о положении на фронтах. Вначале румын разговаривал спокойно, даже вежливо. Но, увидев, что я не собираюсь отвечать, лейтенант соскочил со стула и с красным от гнева лицом с размаху ударил меня в подбородок. За первым ударом последовал второй, третий… С ненавистью и презрением я смотрел на румына. Этот взгляд убедил его, что я ничего не скажу. Он позвал постового и приказал увести меня в камеру.

Прошли через слабо освещенный коридор, и тот втолкнул меня в темноту. Падая, я обо что-то ударился. Когда глаза привыкли к темноте, увидел, что это была железная кровать, на которой лежал сбитый из досок щит.

Утром меня опять повели на допрос. На этот раз следователь сразу набросился на меня с грубой бранью, с угрозами. Не дождавшись ответа, офицер схватил резиновую плетку, и она со свистом опустилась на мои плечи. Румын закончил бить меня, когда сам устал.

Так продолжалось целую неделю. От побоев я уже не мог лежать на кровати и все ночи сидел, привалившись к стене.

Все это время не вывозились дрова ни в Тимишеру, ни в Арад. Штабеля их на площадке росли. Хозяин компании Этник был взбешен. Он требовал, чтобы управляющий восстановил вывоз и отгрузку леса. И господин Летай, разобравшись в причине срыва, стал искать толкового водителя. Но все они были мобилизованы в армию или военные ведомства. А для того, чтобы взять шофера из лагеря, нужно было время. Летай спрашивал русских грузчиков, кто из них может водить машину, но каждый раз получал отрицательный ответ. И он вынужден был просить шефа жандармерии выпустить меня хотя бы на время, до присылки другого водителя из лагеря.

На следующее утро за мной пришел конвоир и увел в казарму. В этот же день я завел машину и уехал в лес.

10. Побег

Вечером после работы товарищи рассказали о том, что произошло без меня. Управляющий ежедневно приходил в казарму и спрашивал, кто умеет водить машину. Но все дружно заявляли, что никогда в жизни за баранку не садились. На душе от этого было тепло, радовался, что снова был среди друзей.

Больше всех был рад моему возвращению Савельич. Я рассказал ему, как меня пытали, что хотели выяснить. И еще сказал, что выпустили меня на время, пока из лагеря не пришлют нового водителя.

В тот же день, неизвестно как, Савельич встретился со Стефаном и все обо мне рассказал. Тот передал Вальтеру. Было принято решение: уходить обоим и как можно быстрее. Румыны собрали верхнюю одежду, нашлись у них войлочные пастушьи шляпы, ботинки на деревянной подошве; все это сложили в рюкзак, туда же положили продукты, карту, компас и в подарок каждому по зажигалке. Рюкзак спрятали во дворе казармы, в зарослях крапивы.

Тяжело было оставлять товарищей, с которыми сдружился, делил невзгоды лагерной жизни. Мы знали, что после нашего ухода их подвергнут новым мучениям.

Когда все крепко уснули, Савельич толкнул меня в бок:

– Пора!

Мы оставили деревянные колодки и полосатые костюмы, мысленно попрощались со спящими. Тихо, крадучись, босиком выскользнули во двор. В темноте, обжигая ноги и руки о крапиву, разыскали рюкзак. Переодевшись, выбрались через лаз в заборе на улицу. Отползли достаточно далеко от караульного. И только когда не стало слышно его шагов, мы поднялись с земли и бросились бежать. Савельич бежал быстро, и я начал отставать. Он, видя это, сначала замедлил бег, а потом пошел шагом. Мне было действительно тяжело – давали знать побои.

Путь наш лежал к лесу, что начинался за пшеничным полем. Мы шли всю ночь, стараясь уйти как можно дальше от города. Убедившись, что нет за нами погони, сделали короткий привал.

Когда взошло солнце, мы уже были километрах в двадцати от города. Все дальше от нас было то кошмарное место, где провели мы долгое время. Сейчас настроение было легкое, шагалось бодро. Даже избитая спина болела меньше. За три дня мы прошли более ста километров. Свой путь сверяли по компасу и карте. Мы были недалеко от магистрали Тимишера – Бухарест. Мой товарищ предупредил, что выходить на нее опасно, поэтому решили продолжать путь по лесу, минуя города и населенные пункты. Так мы уходили все дальше и дальше.

Шла уже третья неделя, как мы были в пути. Ноги к ходьбе привыкли, не так одолевала усталость. На душе было спокойно. Лица у нас загорели, у меня выросла щетина. У Савельича борода стала еще больше, и похож он был на сибирского зверолова.

Но продукты заканчивались. Осталось немного соли и сушеной тыквы для заварки чая. В один из дней нам повезло. Обойдя большой город, мы наткнулись на картофельное поле. Забыв об опасности, стали быстро вытаскивать клубни, складывать их в мешки. Когда вернулись в лес, сделали привал, сварили картофель, от души наелись.

Скоро лес закончился, мы преодолели Карпаты, вышли на равнину. Здесь с питанием было лучше. В полях росли еще не убранные овощи, много было кукурузы. Мы перестали голодать. Но идти стало опаснее. Места шли равнинные, костер разводить было нельзя. От сырой кукурузы начались боли в желудке.

Очередной привал мы сделали под мостом, где протекал ручей. В рюкзаке, кроме сырой картошки, ничего не было. Костер мы разжечь не решались. Голод мучил страшно. Одолевала слабость, клонило ко сну. Сквозь дремоту услышали скрип колес, разговор людей. С большой осторожностью выглянули из укрытия, и нас пробил холодный пот. В испуге смотрели друг на друга, не зная, какое принять решение. К нам приближалась колонна румынской воинской части. Впереди на коне ехал офицер, рядом с ним был ординарец. Далее нестройно, по четыре в ряд, шли солдаты, затем несколько орудий под конной тягой, замыкала колонну походная кухня, запряженная парой лошадей.

Стоило нам сделать малейшее движение, нас бы снова ожидала неволя. Но все обошлось.

Ночью идти было легче. Днем стояла жара, хотя уже и был август. Чаще приходилось делать привалы, укрываясь в тени деревьев. Я никогда не делал таких больших переходов, да еще и в незнакомом лесу. Но Савельич во всем меня поддерживал.

Шел уже второй месяц, как мы покинули лагерь. Одежда наша поистрепалась, лица похудели, носы заострились. Пастушьи шляпы, которые нам дали румынские товарищи, спасали нас от зноя, но все же лица почернели от солнца. Мысли о товарищах не оставляли нас. Мы ясно представляли, чем обошлось для них наше бегство. Но все же мы были счастливы – мы были на свободе.

Как-то ночью наткнулись на речку, берега которой поросли ивняком. Когда рассвело, осмотрели местность. Населенных пунктов поблизости не было, и мы решили сделать большой привал.

Выбрав место, разделись и бросились в воду. Как могли помылись, прополоскали одежду и разложили ее для просушки. Напекли картошки и легли отдыхать. Уснули быстро и спали до утра. Первым проснулся Савельич. Когда я открыл глаза, то увидел, что он что-то помешивает в котелке. Рядом лежал прут с привязанной ниткой. Я понял, что он сумел наловить рыбы и варит уху. И такое теплое чувство охватило меня, такая благодарность – трудно передать.

Дождавшись сумерек, мы пошли дальше. В темноте долго искали переход. Но не нашли, и пришлось перебираться вброд. После равнин началась холмистая местность. Вдалеке видно было зарево горевшего города. Но путь к нему оказался гораздо длиннее, чем мы предполагали: подошли мы к нему только на девятый день. Обошли его стороной. Шли вдоль магистрали, видели интенсивное движение воинских частей. А однажды утром услышали рокот самолета, летевшего на запад. Поняли, что рядом фронт. Ноги сами пошли быстрее, хотелось бежать, быстрее достичь цели, к которой так долго шли. Но рассудок подсказывал, что нужно действовать осторожно. Укрывшись в кустарнике, стали ждать, наблюдать за дорогой. В укрытии пришлось пробыть четыре дня. За это время мы ни разу не разожгли огня, сильно мучила жажда, голод. Последние початки кукурузы давно были съедены.

Утром четвертого дня услышали лязг гусениц. Выглянув из-за кустов, увидели наши краснозвездные танки Т-34. С радостными криками выскочили на дорогу. Головной танк встал, за ним остановилась колонна. Из открытого люка сначала показался шлем, а за ним боец, на комбинезоне которого были погоны с двумя просветами и тремя звездочками. Полковник молодцевато спрыгнул на землю, за ним попрыгали остальные солдаты. Они с интересом рассматривали нас, обросших, худых, в лохмотьях. Савельич, пристукнув каблуками деревянных ботинок, вскинув к виску руку для рапорта, доложил:

– Майор Казаков! – Скосив в мою сторону глаза, добавил: – Сержант Баканов! Узники концентрационного лагеря «Тимишера-17».

Полковник с интересом посмотрел на нас. Взгляд его выражал недоверие. Он переспросил:

– Вы говорите, что сбежали из лагеря Тимишера? Но ведь этот город на границе с Венгрией.

– Так точно, товарищ полковник!

Видимо, полковник не располагал временем.

– Дорогу эту знаете?

– Так точно!

– Старшина, позаботьтесь о товарищах!

Сам полез в танк, пригласив с собой Савельича. А я забрался на броню к солдатам. Они наперебой угощали меня своими запасами, у кого что осталось.

Танковое подразделение, которое нас подобрало, остановилось в городе, который мы обогнули неделю назад. Мы помылись в бане, побрились, нас переодели в армейскую одежду. Вечером вызвали в особый отдел части.

Первым пошел Савельич, затем пригласили меня. Долго расспрашивали о жизни в лагере, о людях, не склонивших головы перед фашистами, о предателях, полицаях. Беседа затянулась далеко за полночь. После беседы нас предупредили, что мы должны пройти дополнительную проверку.

Утром мы попрощались с танкистами и выехали в армейский особый отдел в город Брашев. Проверку я прошел благополучно и был зачислен водителем в запасной полк. А мой друг в тот же день уехал в отдел кадров штаба армии. Грустно было нам расставаться. На прощание обнялись, обещали друг другу писать, а после войны встретиться. Но этому не суждено было сбыться. Командуя стрелковым батальоном, майор Казаков в боях у озера Балатон погиб.

…Вечная память всем, кто не вернулся с войны.

Из архива: июнь 2011 г.