Ирина Николенко. Посланец башкирской культуры

Элеонора Шамильевна Файзуллина, хозяйка Белой гостиной и директор Центра культуры Башгоспедуниверситета, пригласила нас в гости всего на полчаса — на встречу с лауреатом Аксаковской премии этого года писателем Анатолием Генатулиным. Разумеется, беседа затянулась часа на полтора.

Талха Юмабаевич (так зовут писателя по паспорту) был предельно искренним, непосредственным, в меру веселым и безмерно обаятельным. От него веет чем-то настоящим, редко теперь встречающимся душевным теплом, неравнодушным отношением, исключительной простотой в общении и какой-то врожденной интеллигентностью вопреки тому, что сам Талха Юмабаевич во время встречи не без юмора сокрушался, будто этой самой интеллигентности так и не обучился…

— Талха Юмабаевич, зимой вы живете в Москве, летом приезжаете в родную деревню Уразово. Некогда простой башкирский паренек, а ныне известный российский писатель, кем себя в первую очередь ощущаете?

— Я чувствую себя посланцем башкирской культуры на русской земле.

— С чего начался ваш путь в русскую литературу?

— С того, что пятнадцати лет от роду ушел из деревни, не зная русского языка. Неграмотность моя была впечатляющей: в диктанте мог сделать до сорока ошибок, по два года учился в седьмом и восьмом классах. Главное — не мириться с таким положением вещей, идти вперед вопреки всему. Ведь что такое талант, не знает никто. Сейчас мне проще: нет скованности и страха, что думаю, то и говорю. Я из поколения шестидесятников. Мы формировались, когда в воздухе начали витать идеи либерализма, свободы. Пусть это продолжалось недолго, но духом пропитаться мы успели. И до сих пор порой такие вещи начинаю критиковать, что близкие потом меня ругают… А вручение Аксаковской премии как странный сон: наконец-то меня признали! Наверное, потом и эйфория случится.

— Как вы, человек двадцать первого века, художник, относитесь к творчеству Аксакова?

— Я много и с удовольствием читал Аксакова, особенно о рыбной ловле и о том, как Гоголь к нему в Абрамцево приезжал… Меня поражала не столько бытовая сторона жизни тех времен, сколько описание природы, особенно во время их путешествия по Волге, Каме, Белой до Уфы. Сергей Аксаков — истинно русский писатель и очень тепло отзывался о людях, которые проживали в деревнях. Мне тоже это близко. Моя бабушка жила в маленькой бедной избушке… И когда мимо проезжали тирлянские рабочие, они всегда к ней стучались, а не в богатые дома. И бабушка пускала на ночлег. И Аксаковы так же путешествовали, останавливаясь у простых людей. Сейчас попробуй к кому-нибудь на ночь постучись! А из Москвы на подводах до Уфы добраться даже ради эксперимента вряд ли кто рискнет.

— Талха Юмабаевич, вы прожили нелегкую жизнь. Что позволило не пасть духом?

— Писатель Вячеслав Кондратьев удивлялся: «Толя, как ты не спился?» Наверное, просто потому, что выпивать не любил. Пристрастие к пьянке передается генетически, и я не был к этому расположен. А вот как не загнулся, это другой вопрос. Много раз выкарабкивался на удивление себе и другим. Может быть, какая-то внутренняя сила во мне заложена? Еще Чехов спасал. Когда начинал его читать, становилось веселее, комфортнее. Влияние этого глубокого художника на мое мироощущение — почти мистическое.

Есть такое заклинание: «Будь человеком!» И мой покойный отец мне говорил: «Вот, сынок, когда вырастешь — работать тебя не заставлю. На чугунке поедешь в город учиться». Это тоже спасительную роль сыграло. Многие из моих друзей, с которыми колхозную репу воровали, погибли от водки. Все зависит от того, в какую среду попадешь. Я попал в самую суровую: война, свист пуль, постоянный стресс. Все это только в кино интересно…

Потом работал в забое, а когда приехал в Москву, она меня приняла как суровая, жесткая мачеха. Столица всех так пришлых принимает. А если видит, что стараешься, становится мамой родной. Поначалу было непросто, попал в среду рабочего класса, к станку. Я собирался учиться. Мне говорили: «Куда лезешь с таким рылом, век живи — дураком помрешь». А некий Лунин презирал меня откровенно, смахивал мои тетрадки со стола и садился в домино играть. Москва меня переварила в жестоком своем котле. Чем русская среда отличается от башкирской, сказать не могу, но что-то стоящее во мне она воспитала.

— Какое из ваших произведений вами самое любимое?

— Повесть «Переправа», которая имеет и второе название «Вброд». Она получилась искренной, естественной, со всеми реалиями деревенской жизни и быта. Очень многие поэтому решили, что повесть автобиографична: если пишу от первого лица, то это я сам такой негодяй и есть, свою жену собственноручно в реку сбрасываю.

— Почему повесть называется «Переправа»?

— Переправа — это вся наша жизнь. А если более конкретно, герой пытается перейти вброд реку Урал, тонет, ему удается выплыть. Потом его кружит мутное течение жизни послевоенных лет. И среди тараканов пришлось пожить, и через наркологическую клинику пройти… Если бы не русская женщина… На ней все держится. Да и в Уразово тоже, если бы жили одни мужики, представить трудно, что было бы.

— Про то, что необстрелянных лейтенантов отправляли сразу на войну, говорили всегда. А о том, что совсем юные мальчишки попадали на фронт, заговорили в последнее время. Это правда?

— Да, это правда. Я сам попал на войну, по нынешним меркам, почти ребенком. И все мысли были о том, как бы поесть. В первый раз в атаку ходил в пьяном виде. Мы с узбеком одним поменялись: я ему колбасу дал, а он мне водку предложил. Я, дурак деревенский, согласился. Скомандовали: «За Родину! Вперед!», ну и побежал, ничего не соображая.

Сколько тогда моих ровесников полегло! С другой стороны, они безгрешные, умерли за святое дело. Я сравниваю себя со своими друзьями детства, которые вернулись покалеченные, контуженные. У них счастья не было: спивались, кончали с собой, семьи не сложились — духовно были покалечены. Я тоже духовно покалечен. Это правда. Моя жена знает…

— Образ землянки в вашем творчестве — символ той жизни?

— Это метафора. В 1921 году была введена продразверстка в Башкирии. Но у нас же не хлеборобный район, а горная местность, камень. Все равно приезжали красноармейцы, с винтовками ходили по деревне и выгребали все подчистую. Мужики-кулаки кое-что прятали в горах. Хлеб закапывали. И откуда-то из волости был дан приказ: «Сжечь кулацкую деревню!» Приехали всадники, сказали: «Выходите из домов, сейчас будет пожар». Выгнали всех к реке и выжгли всю деревню. А на другой год голод грянул. Очень страшный. Не хочу грешить, но говорили, что до каннибализма доходило. А поскольку избушек не было, люди стали копать землянки. Это быстрее, чем сруб поднимать. Очень теплые жилища получались, подпола нет — ниоткуда не дует. Вот оттуда, из тех времен эта метафора. Людей загнали в землянки. А те, кто это сделал, поселились в пятистенных домах.

— Талха Юмабаевич, вы столько всего повидали, много чего пережили, застали разные времена... В какой период вы ощущали себя более уютно?

— Это сложный вопрос. Время есть и безвременье есть. В первый раз я какую-то свободу, радость почувствовал в 80-е годы, когда Горбачев пришел. Сейчас его ругают: такой-сякой. Ерунда! Он впервые отменил цензуру, впервые нам, бедолагам, разрешил выезжать за границу. Тогда впервые я напечатал многие вещи. Григорий Бакланов мне как-то сказал: «Толя, ты — известный писатель, тебе плохо писать нельзя». Я ответил: «Ладно, не буду писать плохо». Вот этот момент был хороший. Я был на подъеме. Потом пошли годы, как говорят, демократической революции. Я не против демократии, но не такой, какая у нас случилась, — в извращенном виде. Вот есть такой древнесирийский Мамона — царь наживы, золота. Он пришел, завладел всеми умами. Деньги, нажива, богатство... А духовное развитие остановилось. У молодежи испортили вкус к музыке. Попробуйте предложить Шопена, Чайковского — они не воспринимают. У них — Киркоров, Пугачева... А Зыкину не пускают на сцену. Она ведь еще может петь. Что это такое...

Принесешь в редакцию рассказ. Робко входишь: сидят молодые, крутые ребята, сквозь дым снисходительно интересуются:

— Что принесли?

— Да вот тут у меня о войне... «О войне не печатаем — не формат!» Что такое «не формат»? Ничего не понимаю. В другой раз приношу: «Может, о деревне?» «О, нет! Деревенская проза — это древность». Что вы! А ведь русская литература изначально была деревенской, она усадебная.

Самое главное, надо писать правду. О чем угодно: о деревне, городе. И печатать это необходимо. Людям нужна правда. Я всем советую: «Перечитайте Чехова «Ионыч». У него все есть, а счастья нет в жизни, ну в любом отношении нет счастья. А ведь заработал все честным трудом! В наше время этот рассказ не только прочитать, но и запомнить надо каждому. Чтобы уметь тормоза включать, когда жадность в глазах загорается.

Из архива: ноябрь 2008г.