№7.2022. Рустем Вахитов. Блатной либерализм и криминализация всей страны… О «блатной» песне в СССР и в постсоветскую эпоху

Рустем Ринатович Вахитов – кандидат философских наук, политический публицист, колумнист газеты «Советская Россия», член Союза писателей России. Родился в 1970 году в Уфе. Публиковался в газетах «Советская Россия», «Дуэль», «Литературная газета», «Красная звезда», журналах «Юность», «Отечественные записки». Соавтор книги «Антимиф. Поваренная книга манипулятора сознанием» (М., 2004); автор сборника статей «Евразийская суть России» (Уфа, 2009),
книги «Революция, которая спасла Россию» (М., «Алгоритм», 2017), издание первое и второе. Лауреат премии газеты «Советская Россия» «Слово к народу» (2002), премии форума С.Г.Кара-Мурзы им. Т.А.Айзатуллина (2003). Живёт в Уфе.

«И КРИМИНАЛИЗАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ...»

О «блатной» песне в СССР и в постсоветскую эпоху

1.

В 60–80-х годах в Советском Союзе стала популярной так называемая «блатная» песня. Как только у людей появились магнитофоны – сначала громоздкие, с бобинами, а позднее и миниатюрные «кассетники», так сразу из рук в руки стали гулять пленки с песнями Высоцкого о лагерях, ограблениях, житье в тюрьме, загулах освободившихся зэков, убийствах в пьяном угаре и от дурного лихачества. Затем нашлись последователи Высоцкого в этом жанре (сам Высоцкий скоро отошел от «блатной» тематики, которая была для него «болезнью творческого роста») – Александр Розенбаум, Аркадий Северный, Михаил Шуфутинский, Вилли Токарев, не столь талантливые в поэтическом отношении, но не менее популярные. Советское государство не приветствовало такого рода «самодеятельность», и блатная песня существовала полуподпольно. Она не звучала по радио и телевидению, ее авторы и исполнители не удостаивались премий, не выступали с официальными концертами, не выпускали пластинки на фирме «Мелодия». Эти непритязательные песенки записывались в домашних условиях, на личные магнитофоны, в лучшем случае под аккомпанемент ресторанных оркестров, а чаще просто под гитару, и записи ужасного качества кустарно копировались. После чего зачастую слова выучивались наизусть, подбирались аккорды, и в подъездах, дворовых беседках, на скамейках молодые люди до ночи голосили «Гоп-стоп», «Нинка как картинка» и тому подобные «шедевры». Но поклонников «блататы» появилось столь много, что государство было вынуждено «закрывать на это глаза». Тем более что подобного рода «песенное искусство» снискало любовь и среди тех, кто должен был стоять на страже советской правовой и нравственной культуры – от милиционеров до работников партийных органов.

Уголовный фольклор существует везде. Но он был принадлежностью узкого, замкнутого круга «профессиональных преступников», так называемого «воровского сообщества», которое относилось с глубоким презрением ко всем окружающим, зарабатывающим себе на жизнь честным трудом людям, или на языке преступников – «фраерам». «Воры» ничего общего с «фраерами» не имели, говорили на своем особенном языке, жили своей, особенной жизнью, их обычаи простым гражданам казались извращенными и патологическими (взять хотя бы членовредительство в тюрьмах: у преступников считалось особой доблестью навредить себе каким-нибудь изуверским способом, например, проглотить гвозди или стекло, такие «смельчаки», если выживали, пользовались безмерным уважением). Песни, которые распевали преступники, сочинялись ими же самими и предназначались для таких же преступников. Человек обычный, «фраер», даже и понять бы их не смог. Исследователь субкультуры уголовников В. Чалидзе приводит для примера отрывок из песни на «офеньском языке» – жаргоне дореволюционных торговцев, который стал основой для воровского языка (некоторые склонны считать, что от названия «офеньский» произошло и именование этого языка – «феня»):

Мас накерился тарнюшки

и поклил на юр лепшать...

В переводе на литературный русский это значит:

я напился вина

и пошел домой спать...

Вы, читатель, поняли хоть слово?

Да и трудно представить себе обычного гражданина и тем более представителя высшего, образованного слоя, элиты общества до революции, да и в первые десятилетия после нее, который наслаждался бы «песнями на фене». Общество и уж как минимум высшие его слои тогда отвечали закоренелым преступникам таким же презрением, какое те питали по отношению к «цивильным людям». До революции обычные граждане могли еще пожалеть воров исходя из христианского милосердия: мол, «судьба такая тяжелая», а после революции – из антибуржуазной идеологии – «их сделало такими эксплуататорское общество». Но восхищаться ими, видеть в них пример для подражания, заражаться их удалью… Такого уж точно не могло быть. В первые годы Советской власти были попытки представить уголовников «социально близкими элементами», «стихийными борцами против частной собственности». Но по мере того как государство крепло, оно вынуждено было, исходя из самого своего предназначения, противостоять волне криминала, которую породили революция и гражданская война. И отношение к уголовникам стало меняться в противоположную сторону, приближаться к тому, какое было и у царских полицмейстеров и обывателей. Тем более сами уголовники, в отличие от некоторых наивных коммунистов-романтиков, вовсе не видели в новой власти своего союзника, для них любая власть была врагом, коль скоро она запрещает воровать и грабить граждан и наказывает за это.

2.

С 1960-х годов все меняется. Песни о преступниках слушают теперь милиционеры и чиновники, студенты и рабочие, торговые работники и спортсмены, и, что удивительнее всего – интеллигенция, самая высокообразованная часть общества, претендующая на звание «соли нации», а также политическая элита, секретари партийных комитетов, руководство внутренних органов и их дети. Впрочем, это была уже и другая блатная песня, отличающаяся от обычного «традиционного» воровского фольклора. Ее авторы и исполнители, про которых ходили упорные легенды, что они якобы закоренелые преступники, не вылезающие из лагерей, на самом деле не имели прямого, а зачастую и никакого отношения к преступному миру. Все эти певцы «зоны», гоп-стопа, малин и «пера» в бок были, как правило, выходцами из интеллигентных семей, выпускниками престижных вузов, известными и часто вполне официальными музыкантами (возможно, поэтому интеллигенция и чувствовала в них своих, несмотря на легенды вокруг их имен и лагерный антураж их песен). В. Высоцкий, про которого сперва, когда он был для слушателей лишь «хриплым голосом» из магнитофона, ходили слухи, что он, дескать, много раз бежавший из тюрьмы уголовник (как потом выяснилось, был московский актер, сын военного, никогда не переступавший порога тюремной камеры). Александр Розенбаум оказался петербургским интеллигентом в третьем поколении и врачом – во втором, все его песни «про Сэмена», которые наивные дворовые гитаристы воспринимали как «настоящие блатные», изначально писались для спектакля студенческого театра по рассказам И. Бабеля. Розенбаум потом признавался, что и к Одессе его песни отношения не имели: «Я много раз бывал в Одессе, но Бабеля-то читал в Ленинграде. И взрастила меня не Молдаванка, а мой родной ленинградский двор...»

 Знаменитый Аркаша Северный – признанный король блатного шансона 1970–1980-х, по общему убеждению, не кто иной, как профессиональный «медвежатник», на самом деле носил даже другую фамилию – Звездин, был сыном высокопоставленного советского чиновника, выпускником Ленинградской лесотехнической академии им. С. М. Кирова, поначалу – работником элитного совучреждения. Потом, правда, он подался в богемные ресторанные музыканты, постепенно спился, но при этом никогда конфликтов с законом не имел. «Вилли» Токарев, относительно которого его простые почитатели были уж точно уверены, что это задиристый урка, пристроившийся в Америке, был профессиональный музыкант, выпускник Ленинградской консерватории имени Римского-Корсакова по классу контрабаса. Живя в СССР, он играл во многих джаз-ансамблях и даже был приглашен в свое время в известный ансамбль «Дружба» под руководством Броневицкого, где пела сама Эдита Пьеха. Первый же свой «блатной» альбом – «В шумном балагане» он написал уже в США, убедившись, что там, в среде эмиграции никого его джазовые песни не интересуют. А его «заграничное» имя Вилли было сценическим псевдонимом, скрывавшим советское имя Вилен (сокращение от «Владимир Ленин»).

Их слабое знакомство с бытом и нравами настоящего преступного мира выказывает хотя бы песня А. Розенбаума «Гоп-стоп». Если читатель помнит, в ней речь идет о том, как лирический герой и его верный друг Сэмен (прототипом которого стал бабелевский Беня Крик), оба – одесские урки, ножом убивают в темном переулке проститутку, которая им предпочла милицейский чин. Всякий, кто хотя бы перелистывал словарь языка преступного сообщества, знает, что «гоп-стоп» на воровском языке – не что иное, как вооруженное ограбление, причем, как правило, с использованием не холодного, а огнестрельного оружия. В песне же речь идет о совершенно другом – Сэмен с другом вовсе не грабят свою жертву. Очевидно, что А. Розенбаум в период написания песни сам не понимал значения этого выражения. Да и откуда ленинградскому интеллигентному мальчику 60-х годов из хорошей семьи знать язык воров! Это сейчас словари преступного арго продают на каждом углу, а раньше их печатали мизерными тиражами под грифом «секретно» и распространяли только среди работников милиции, которым с этими ворами нужно было как-то общаться! До мальчика-интеллигента блатные словечки могли дойти через третьи руки, скорее всего, через дворовую шпану, которая тоже с настоящими «блатными», «ворами в законе» никогда не встречалась, а принимала за «авторитеты» каких-нибудь «шестерок», любящих пускать пыль в глаза мальчишкам. Благодаря эффекту «глухого телефона» эти слова до неузнаваемости меняли значение. Так, судя по словам песни «Гоп-стоп», Розенбаум, когда писал ее, считал, что «гоп-стоп» значит просто… нечто вроде «эй, остановись!».

Подобного рода ляпы встречаются почти у всех «блатных певцов», которые на поверку оказываются стилизаторами настоящего блатного фольклора, не более. Песни указанных бардов, хотя и пестрели отдельными словечками воровского жаргона («толковище», «гоп-стоп», «малина», «откинулся»), все же были написаны на общепонятном литературном языке, обличавшем и в их авторах, и в адресатах этих песен «фраеров», выражаясь терминами языка преступников, то есть простых людей, далеких от криминального мира. Об этом прямо пишут специалисты. Исследователь уголовного фольклора В. Новиков утверждает: «Да возьмите один куплет настоящей, фольклорной блатной песни вроде: “А менты взяли фраера на пушку, бумпера устоцали, на кичу повели...” – и сравните с песнями Высоцкого. Вы увидите, что Высоцкий «блатными» языковыми красками пользуется крайне скупо: буквально одно словечко даст персонажу – и достаточно для характеристики» (А. С. Башарин «Блатная песня: terra incognita»). А. С. Башарин, который еще в советские годы брал интервью у настоящих певцов из среды преступников, сообщает, что по их словам: «…в зоне блатную песню не любят».

3.

Факт широкого распространения таких блатных стилизаций в позднесоветском обществе прежде всего в его высших слоях, в элите очень показателен. Ведь те же самые ребята – сыновья интеллигентов, партработников, инженеров и хозяйственников, которые распевали во дворах под гитары «Гоп-стоп» и «На Дерибасовской открылася пивная», затем, когда подросли, стали политиками, бизнесменами, журналистами, активными участниками общественных процессов в эпоху перестройки и либерализации. Однажды, уже в 2000-е я видел по ТВ концерт Розенбаума. На этом концерте «Гоп-стоп» зал пел стоя и наизусть с начала до конца. Камера медленно плыла по залу и показывала поющих – респектабельные господа с депутатскими значками, в дорогих костюмах, политики, бизнесмены… Для тех, кто занимается законотворческой деятельностью, вообще-то естественно относиться к преступникам и их ценностям сугубо негативно, ведь преступники эти законы нарушают. Точно так же естественно не любить воров и их субкультуру предпринимателям, людям обеспеченным, имеющим немалую собственность, ведь воры и живут кражей этой собственности. Но наши политики и наши предприниматели самозабвенно горланили, не смущаясь телекамер федерального канала:

Ты шубки беличьи носила,

Кожи крокодила,

Все полковникам стелила,

Ноги на ночь мыла,

Мир блатной совсем забыла,

И «перо» за это получай!

Что ж, понятно, это песня их юности! Они выросли в тех дворах, где эти песни звучали до зари под гитарный звон. Они сами гнусавили блатату под гитару и воображали себя «сэменами»… И ничего удивительного нет в том, что когда они выросли, войдя в элиту общества, то с такой легкостью шли на нарушения закона и на обоюдовыгодный союз с настоящими преступниками в эпоху приватизации, что они с такой жестокостью отнеслись к большинству собственного народа, особенно к самым незащищенным слоям – пенсионерам, детям, инвалидам… С. Г. Кара-Мурза однажды заметил, что только союз элиты советского общества партноменклатуры и деминтеллигенции с криминалитетом и сделал возможными и необратимыми либеральные реформы… Но для того чтобы партэлита и интеллигенция вступили в этот союз, нужно было, чтоб они нашли общий язык с криминалитетом, профессиональными преступниками, чтоб у них появились общие ценности. Популярность «блатных стилизаций» среди образованных и даже высших слоев советского общества 60–80-х – верный знак того, что сознание этих слоев уже достаточно криминализовалось.

Как же так получилось, что мировоззрение элиты общества пропиталось криминальными ценностями, характерными для мира уголовников, для самых низов общества? У наших «либералов» давно уже готов свой ответ на этот вопрос. По их убеждению, все это последствия «сталинских репрессий». При Сталине, любят говорить они, огромное количество представителей интеллигенции, советской, партийной элиты безвинно оказалось в тюрьмах и лагерях, где им пришлось выносить неимоверные страдания десятки лет. Там, естественно, они вынуждены были вступать в контакт с уголовниками, и это наложило на них отпечаток криминальной психологии и ментальности. Выйдя из лагерей, они, может, сами того не желая, распространили эти ценности уже в том слое общества, к которому принадлежали. Так якобы и получилось, что выходцы из приличных семей, дети интеллигентов, госслужащих самозабвенно распевали песни о жизни лагерей, ведь многие из них имели родственников, репрессированных в 1930-е годы, и это было частью их семейной истории. Отсюда якобы и широкое распространение тюремного жаргона, ведь не секрет, что уже к 70–80-м годам и интеллигенты, и партруководители, и особенно их дети – советская «золотая молодежь» – широко употребляли слова из воровского языка: «малина», «шалава», «хилять», «канать» и т. д. (правда, как мы видели на примере песен раннего Розенбаума, многие из тех, кто был далек от уголовного мира, употребляли эти слова неправильно, они были для них лишь знаком манящего, полного своеобразной «романтики» мира воров – людей, не признающих законы государства). Даже определенные явления общественной жизни стали именоваться словами, взятыми из языка преступников: «блат», «дать на лапу», «беспредел»…

На первый взгляд это очень убедительное объяснение, и насколько я знаю, оно разделяется многими. Но на самом деле оно очень и очень уязвимо для критики. После того, как были открыты для общего доступа архивы ФСБ, касающиеся деятельности НКВД в 1930–1950-е годы, стало ясно, что все разговоры о десятках миллионов политических заключенных в годы правления Сталина – это не более чем миф. По данным современного исследователя И. Пыхалова «за все время правления Сталина количество заключенных, одновременно находящихся в местах лишения свободы, никогда не превышало 2 миллионов 760 тысяч (естественно, не считая германских, японских и прочих военнопленных)» (Игорь Пыхалов «Каковы масштабы «сталинских репрессий»?). При этом уголовников было значительно больше, чем политических: «среди заключенных, содержащихся в лагерях ГУЛАГа, большинство составляли уголовники, а “репрессированных”, как правило, было менее 1/3. Исключение составляют 1944–1948 годы, когда эта категория получила достойное пополнение в лице власовцев, полицаев, старост…». Так, на 1 января 1951 года в ГУЛАГе содержалось 103 942 заключенных, осужденных за «контрреволюционные преступления», и 890 437 уголовников. Около 104 тысяч «политических» на всю 200-миллионную страну и на 20 миллионов партии коммунистов! Конечно, это немало, но все же вряд ли достаточно, чтоб изменить ментальность целого социального слоя. Но главное даже и не это, а другое. Как явствует из воспоминаний бывших политических заключенных – от Гинзбурга до Шаламова – политические и в тюрьмах, и в лагерях держались особняком, с уголовниками не общались и всячески подчеркивали свое отличие от них. Уголовники же со своей стороны презирали «предателей Родины» и тоже ничего общего иметь с ними не хотели (уголовники даже шли на сотрудничество с тюремной администрацией, если надо было избить или убить политического).

Естественно, что политические посчитали бы для себя позором и унижением подражать языку и поведению своих заклятых врагов – уголовников. Да и возвратившись домой, они старались не вспоминать о годах, проведенных в неволе, и уж точно не сыпали феней перед детьми и не горланили «Мурку». Репрессии 1930-х гг., коснувшиеся элиты, никак не могли быть причиной распространения среди этой элиты криминальных ценностей и даже эстетизации образа уголовника – вора и бандита.

4.

Истинная причина была другая – возникновение в СССР криминальной теневой капиталистической экономики. Именно в то время расцветает «теневой рынок», в СССР появляются подпольные цеховики. В крупных, а также в портовых городах расцветает фарцовка (спекуляция иностранными товарами). И дело не только в тонком слое этой подпольной протобуржуазии – дело в том, что сотни тысяч, а потом и миллионы советских граждан были вовлечены в деятельность этого рынка. Они покупали «из-под полы» дефицитные продукты, джинсы и куртки, выдаваемые за импортные, но сработанные в «цехах», заграничные пакеты, пластинки, сигареты, алкоголь, жвачку и т. д. и т. п. Влияние «подпольного капитализма» на культуру общества позднего социализма трудно переоценить. В годы нашей юности преподаватели марксизма учили нас, что духовная культура отображает в виде идеологии процессы, происходящие в сфере материального бытия. И при всей моей любви к русской религиозной философии я теперь понимаю, что не совсем они были не правы (как тогда мне казалось). В частности, псевдоблатные песни, полагаю, были таким отображением. Все эти выдуманные «сэмены», налетчики, бандиты воплощали собой мелкобуржуазный идеал «свободы», «активности», презрения к правилам морали и закону, которые двигали реальными спекулянтами и теневиками. Этими «ценностями» заражалась молодежь.

Конечно, не нужно понимать отношения материи и духа в социальной сфере примитивно. От этого предостерегали и многие настоящие философы-марксисты, например, Мих. Лифшиц (про которого наши профессора-диаматчики нам не рассказывали). А уж как блестяще разобрал этот вопрос поздний А. Ф. Лосев – вряд ли нужно расписывать!

Ясно, подобного рода влияние никогда не бывает прямым. Оно опосредовано феноменами самой области духа, которая вполне автономна и имеет свою логику развития. В нашем случае это выражается в том, что так называемая «блатная песня» раннего Высоцкого или Розенбаума уходит корнями не в фольклор уголовников, а в советскую литературу 20-х – начала 30-х годов. Вспомним, что в 20-е годы в СССР также существовал капитализм, только не подпольный, а легальный, управляемый сверху партией, которая его и разрешила, назвав новой экономической политикой (НЭП). Дух этого капитализма «бродил», например, в творчестве Бабеля, воспевшего одесского уркагана Беню Крика, а от творчества Бабеля тянется прямая нить к «одесскому циклу» Розенбаума. Бард даже не скрывал, что первые песни этого цикла он писал для студенческих спектаклей по Бабелю.

Творчество раннего Высоцкого также имеет вполне ощутимые связи с художественным миром Зощенко. Бандиты и грабители из песен Высоцкого – это не реальные зэки, это – персонажи Зощенко, претендующие на культурность обыватели, говорящие на смеси городского арго и официозного, пропагандистского языка. На их сходство указал еще в 1968 году эмигрантский критик Аргус, который писал про современных ему советских бардов, включая Высоцкого: «...сочиняющих песенки, сильно напоминающие переложенные на стихи рассказы Михаила Зощенко. Говорят эти барды обычно от лица современного советского обывателя, который как две капли воды похож на знаменитого полуинтеллигентного героя зощенских сатир» (Аргус «Зощенко в стихах» // «Новое русское слово», Нью-Йорк, 1968).

Что касается Аркадия Северного, то многие его песни – это просто одесский фольклор времен НЭПа.

Увы, постепенно теневой капитализм стал заполонять страну. Началась настоящая криминализация общества. Вера в провозглашаемые с трибун идеалы шла на спад, расцветала спекуляция и коррупция, рабочие несли с заводов детали, чтоб обменять на водку или приспособить для чего-нибудь в саду, «выездные» начальники приторговывали привезенными из-за границы вещичками, директора магазинов прокручивали аферы, делающие их подпольными миллионерами. К нарушениям закона относились все более снисходительно, разница между законопослушным человеком и преступником становилась нечеткой, все легче было пожать руку вору, найти с ним общий язык. Преступное сообщество начинает срастаться с «цивильным обществом» и даже с государством. Любители псевдоблатной песни из среды цивильного общества и ее персонажи-преступники стали близнецами-братьями... Здесь уместно повторить еще раз мысль С. Г. Кара-Мурзы – именно союз номенклатуры, интеллигенции и криминалитета стал социальной базой перестройки и реставрации капитализма в СССР и в России...

...Блатата продолжает существовать и сейчас. Частенько, забравшись в переполненную маршрутку, граждане вынуждены «услаждать» свой слух «шедеврами» в исполнении группы «Лесоповал» или Михаила Круга, которые так нравятся некоторым водителям. Их даже крутят теперь по ТВ и радио. В этих песенках восславляются «воры» и «воровские понятия». Но теперь уже любители этого жанра слушают такие «шедевры» не так, как в СССР, тайком, прячась ото всех, в тишине, в компании двух-трех друзей, а открыто, никого не стесняясь. Ибо «воровские» понятия за прошедшие тридцать лет, похоже, у многих стали «господствующей идеологией»...