№6.2022. Рустем Вахитов. «Всяк сущий в ней язык», или Пушкин – тоже за «многонационалию»

Рустем Ринатович Вахитов — кандидат философских наук, политический публицист, колумнист газеты «Советская Россия», член Союза писателей России. Родился в 1970 году в Уфе. Публиковался в газетах «Советская Россия», «Дуэль», «Литературная газета», «Красная звезда», журналах «Юность», «Отечественные записки». Соавтор книги «Антимиф. Поваренная книга манипулятора сознанием» (М., 2004); автор сборника статей «Евразийская суть России» (Уфа, 2009), книги «Революция, которая спасла Россию» (М., «Алгоритм», 2017), издание первое и второе. Лауреат премии газеты «Советская Россия» «Слово к народу» (2002), премии форума С.Г.Кара-Мурзы им. Т.А.Айзатуллина (2003). Живёт в Уфе.

Рустем Вахитов

«ВСЯК СУЩИЙ В НЕЙ ЯЗЫК»,

или

ПУШКИН – ТОЖЕ ЗА «МНОГОНАЦИОНАЛИЮ»

1.

В определённых кругах современного российского общества, любящих именовать себя «защитниками русского народа и культуры», принято ернически высмеивать и отвергать многонациональный характер России, отраженный в Конституции нашей страны. Они даже придумали словечко «многонационалочка» или «многонационалия» – своего рода ругательство, которое используется ими, когда они заводят речь, например, о своих оппонентах или просто о представителях нерусских народов России. Один из ведущих публицистов их лагеря Егор Холмогоров назвал даже однажды автора этих строк «известным пропагандистом «многонационалочки». Что ж, я и не отказываюсь. Тем более что на одной стороне со мной, как я недавно понял, гений русской поэзии, человек, которого называют «нашим всем», Александр Сергеевич Пушкин...

....А дело было так. На одной из научных конференций в моей родной Уфе я познакомился наконец лично с одним из моих сетевых френдов – известным историком и человеком не последним в сегодняшних госструктурах. Пошли мы с ним в один из самых знаменитых музеев Уфы – Нестеровский (великий художник – мой земляк, которым гордятся, наверное, все уфимцы). Поскольку мы шли по улице Пушкина, то разговорились о русском поэте. В Уфе он, увы, никогда не был (изучая историю пугачевского бунта, он посещал соседний нам Оренбург, но минуя Уфу), однако уфимцы чтут память поэта. Одна из центральных улиц была названа его именем еще до революции (в 1899 году в честь его 100-летия), когда наш город был столицей Уфимской губернии. Улица носила это имя весь советский период (хотя все соседние были переименованы в честь революционеров и деятелей комдвижения). А в 1949-м на ней установили памятник, стоящий до сих пор (только немного в другом месте).

Особенно тепло к Пушкину относятся башкиры. Много его стихов и поэм переведено на башкирский, около памятника поэту в столице Башкирии всегда живые цветы. Я объяснил это своему другу-москвичу тем, что башкиры благодарны Пушкину за то, что он в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке» нарисовал бессмертный образ храброго, свободолюбивого степняка-башкира, которого не сломили даже пытки, изуродовавшие его тело, но не тронувшие его благородную душу. Народный поэт Башкирии Сайфи Кудаш еще в 1937 году, когда страна вспоминала о 100-летии со дня смерти Пушкина, написал:

Он, вестник грядущего мира,

Писал, что за вольное слово

Был вырван язык у башкира –

Повстанца времен Пугачева.

Мы, правнуки этого деда,

Погибшего в тяжких увечьях,

Читаем и славим поэта

На всех языках и наречьях.

Эти стихи Кудаша, между прочим, перевел Николай Заболоцкий.

«А ведь Пушкин действительно "наше все". Тот образ, который он легко набросал, будет изучаться столетиями – нашими правнуками и праправнуками в школах! – продолжил я. – А значит, и в XXI, и XXII, и в XXIII веках русские детишки в школах будут читать о "бунтовщике-башкирце", которому царские каратели вырвали язык, но не смогли вырвать волю к свободе и справедливости, и он и в 70 лет встал в ряды пугачевцев – распространять "возмутительные письма"...»

Тут мой московский друг остановился, как бы пораженный новой мыслью. И воскликнул: «Постой, а ведь Пушкин, получается, за многонационалочку!» И стал цитировать:

И назовет меня всяк сущий в ней язык...

Я тут же подхватил, поскольку всякий, для кого русская культура – не чужая, знает эти строки наизусть:

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык!

Мы рассмеялись и пошли дальше. Но у меня и тогда, и потом не выходило и не выходит из головы это озарение....

Пушкин – человек, мысли которого всякий причастный к русской культуре использует как мерило правоты того или иного воззрения и чувства. Гоголь говорил о Пушкине как об идеале русского человека. Пушкин – исток всей нашей современной литературы, да и один из создателей самого современного русского языка! И вот Пушкин, выходит, никогда не согласился бы с тем, что «Россия – страна русских», то есть с излюбленным тезисом современных русских националистов! Это, кстати, очевидно, если мы бросим хоть беглый взгляд на его творчество. Пушкин родился в Москве, прожил большую часть жизни в Петербурге, но знал Россию, поездил по ней, побывал в Молдавии (в Кишиневе), на юге России (в Таганроге), на территории нынешней Украины (в Екатеринославе – нынешнем Днепре, в Киеве, Николаеве, Мариуполе, Одессе), в Крыму (в Симферополе, Керчи, Феодосии (Кафе) и Бахчисарае, а также в Гурзуфе, входящем в нынешнюю Ялту), на Кавказе и в Закавказье (в грузинском Тифлисе и даже в турецком Эрзеруме), на Урале. Конечно, он подолгу жил в своем родовом именье, в Михайловском (в нынешней Псковской области), а также провел три самых плодотворных в творческой биографии месяца в Болдино (на границе нынешних Мордовии и Нижегородской области). Посещал он имения друзей в центральной России, бывал проездом в Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске, Оренбурге, Уральске (бывшем Яицком городке, теперь – город Орал в Западном Казахстане). Биографы Пушкина подсчитали, что Пушкин за свою короткую жизнь проехал более 34 тысяч верст, это равно длине земного экватора[1].

Какой же предстает Россия в стихах, прозе, заметках, письмах Пушкина? Страной русских или страной «народов неисчетных»? Обратимся к пребыванию Пушкина в Крыму. Берег Тавриды он увидел весной 1820 года из Тамани, и примечательно, что при этом написал: «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма»[2]. Не случайно, вероятно, Пушкин вспоминает бывший тюркский Тумен-Тархан – хазарский Самкерц, где даже во времена русских князей жили хазары, греки, армяне, аланы. Добравшись до Крыма, Пушкин живописует быт крымских татар:

Повсюду труд весёлый и прилежный

Сады татар и нивы богатит,

Холмы цветут, и в листьях винограда

Висит янтарь, ночных пиров отрада.

Он описывает, как татарские женщины ходят в гости друг к другу в праздник Курбан-байрам в праздничных белых паранджах:

Покрыты белой пеленой,

Как тени лёгкие мелькая,

По улицам Бахчисарая

Из дома в дом, одна к другой

Простых татар спешат супруги

Делить вечерние досуги.

Поэт воспевает ханский дворец в поэме «Бахчисарайский фонтан».

В Гурзуфе Пушкин совершал верховые прогулки по окрестным горам вместе со стариком-татарином, о чем потом писал поэт А. Подолинский. Вообще великий русский поэт с удовольствием общался с местными жителями – татарами, хвалил их простодушие, с ними вместе ехала воспитанница генерала Раевского (спутника Пушкина по южному путешествию) – малолетняя татарка Зара (естественно, по-татарски – Сарья). Возможно, под влиянием общения с крымскими и кавказскими мусульманами Пушкин заинтересовался Кораном, стал его читать на французском и на русском языках и написал в 1824 г. свои «Подражания Корану». Крым был завоеван только в конце XVIII века, в 1783 году, то есть за 37 лет до приезда в него Пушкина (он был на полуострове с мая по сентябрь 1820 года), и воспринимался тогда, конечно, не столько как российский, сколько еще как татарский край.

Тем более это касается тогдашнего Кавказа, завоевание которого началось в 1817 году (а Пушкин был на Кавказе в первый раз в 1820-м, аккурат перед посещением Крыма). Белинский писал: «...С легкой руки Пушкина Кавказ сделался для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии... Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем». То есть в эпоху Пушкина Кавказ воспринимается как близкий к России край, но все же не Россия (и так было долго, по крайней мере до второй половины XIX века). В стихах и поэмах Пушкина и прежде всего в бессмертном «Кавказском пленнике» Кавказ предстает как страна гордых свободолюбивых, чувственных, жестоких, но прямодушных горцев:

В ауле, на своих порогах,

Черкесы праздные сидят.

Сыны Кавказа говорят

О бранных, гибельных тревогах,

О красоте своих коней,

О наслажденьях дикой неги;

Воспоминают прежних дней

Неотразимые набеги,

Обманы хитрых узденей,

Удары шашек их жестоких,

И меткость неизбежных стрел,

И пепел разоренных сел,

И ласки пленниц чернооких...

Дальше путь поэта лежал в Молдавию (по приезде в которую он удивил генерала Инзова своей «татарской тюбетейкой»!). Вот Пушкин описывает Кишинев. Современный исследователь творчества Пушкина Лейнер Онекман пишет: «Кишинев того времени – молдавский город с многонациональным населением, о чем свидетельствует поэт:

Теснится средь толпы еврей сребролюбивый,

Под буркою казак, Кавказа властелин,

Болтливый грек и турок молчаливый,

И важный перс, и хитрый армянин».

В 1823 году Пушкин прибыл в Одессу. В его стихах того периода мы то и дело встречаем евреев, греков, татар, армян и представителей еще десятка народов. Европейская и азиатские культуры перемешиваются в пушкинском образе Одессы, который мы находим в главе о путешествии Евгения Онегина:

Я жил тогда в Одессе пыльной... <...>

Там всё Европой дышит, веет,

Всё блещет югом и пестреет

Разнообразностью живой.

Язык Италии златой

Звучит по улице веселой,

Где ходит гордый славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли...

И сам себя Пушкин здесь ощущает больше азиатом:

Уж к морю отправляюсь я.

Потом за трубкой раскаленной,

Волной соленой оживленной,

Как мусульман в своем раю,

С восточной гущей кофе пью.

3.

Вернемся теперь к пушкинскому «Памятнику». Поэт говорит в нем о «Руси великой», то есть о Великороссии, этнографической России. Мы уже выяснили, что во времена Пушкина к России не относили ни Кавказ, ни Крым, ни даже Украину (Малороссию). Но и «Великороссия» (этнографическая Россия) у Пушкина – это не страна одних лишь русских:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык...

«Сущий», «всяк» – церковнославянизмы, указывающие, что и «язык» здесь означает не что иное, как народ. Какие же народы, кроме русских, живут в Великороссии по Пушкину? Финны, тунгусы (или эвенки) и калмыки. У Пушкина было свойство (еще раз изобличающее в нем гения поэзии!) одним-двумя мазками набрасывать эскиз, который отражал самую суть. Перечислив четыре (вместе с русскими) народа, поэт точно указывает на главные этнические группы, входящие в состав российско-евразийской цивилизации – славян, финно-угров, тюрко-монголов и народов Крайнего Севера.

Между прочим, такая многонародность свойственна Руси, по Пушкину, с древнейших времен. Обратимся к «Руслану и Людмиле», где рисуется «старина глубокая», то есть идеализированная Киевская Русь. Среди соперников Руслана – «младой хазарский хан Ратмир». Хазарский каганат был соседом Киевской Руси, и между двумя государствами были тесные отношения, колебавшиеся от конфликтов до добрососедства. Другой соперник Руслана, ищущий руки Людмилы, – Фарлаф. Это согласно общему мнению специалистов имя скандинавского происхождения. В древнерусских летописях фигурирует реальный исторический Фарлаф – посол князя Олега в Византии. Имя Фарлаф взято Пушкиным из «Истории» Карамзина, впрочем, как и имя третьего соперника Руслана – Рогдая, возможно, тоже скандинава.

В поэме Пушкина упоминаются и надменная красавица Наина, и влюбленный в нее юноша, которому суждено было стать героем, а потом – колдуном. Сам поэт прямо указывает, что они – финно-угры (колдуна в поэме так и зовут – Финн, а «наинен» по-фински – женщина).

И, наконец, Руслан, как известно, имя тюркское (от «Арслан» – лев), и некоторые комментаторы Пушкина предполагают, что Руслан мог быть крещеным половцем или печенегом (браки которых с русскими княжескими фамилиями были не редкостью – бабушка Александра Невского была половчанкой).

Как бы то ни было, воображаемая Киевская Русь Пушкина, без сомнений, многонародное государство, тесно связанное с другими государствами древней Евразии. Как, собственно, и было в истории (евразийский историк Г. В. Вернадский даже называл Киевскую Русь «варяжско-славянским каганатом»).

4.

Мне остается лишь добавить, что Пушкин не только не был русским националистом (что естественно, потому что национализм – буржуазная, узколобо-примитивная, плебейская идеология, органически чуждая аристократии, к которой был причастен Пушкин), он, если хотите, был своеобразным интернационалистом. Лейзер Онекман писал: «В произведениях Пушкина действуют представители многих народов. Это, естественно, русские, а также финны, грузины, армяне, чеченцы, молдаване, греки, французы, англичане, испанцы, шведы, украинцы, цыгане, татары, арабы, евреи — всех трудно перечесть. И все они равны, предпочтения не отдается никому, хотя в отдельных случаях явно под влиянием настроения есть поляки и ляхи, турки и гяуры, евреи и жиды, татары и “татары” как прозвище, то же относится и к цыганам, армянам и т. д.». Много уже было сказано о том, что Пушкин обладал чудесным даром глубоко проникать в самое ядро культуры любого народа, смотреть на мир его глазами, показывать, что он чувствует, раскрывать его интимно-лирические переживания. В этом смысле символическим выглядит рассказ кишиневских знакомцев поэта, по которому Пушкин на юге забавлялся тем, что переодевался в разные национальные костюмы: один день он – еврей, другой – цыган, третий – грек...

Какой любовью к еврейской культуре дышат строки:

В еврейской хижине лампада

В одном углу бледна горит,

Перед лампадою старик

Читает Библию. Седые

На книгу падают власы!

А вот уже будто пишет природный мусульманин:

Стамбул гяуры нынче славят,

А завтра кованой пятой,

Как змия спящего, раздавят

И прочь пойдут и так оставят.

Стамбул заснул перед бедой!

Литературовед А. Лазарев удивляется тому, что Пушкин так отстраненно-объективно и даже с явной симпатией воспевает горцев в «Кавказском пленнике». Поэт пишет:

Но европейца все вниманье

Народ сей чудный привлекал.

Меж горцев пленный наблюдал

Их веру, нравы, воспитанье,

Любил их жизни простоту,

Гостеприимство, жажду брани,

Движений вольных красоту,

И легкость ног, и силу длани...

И в самом деле, мы часто забываем, что эти строки Пушкин писал, когда на Кавказе шла война, и что «народ сей чудный» бился с русскими воинами, убивал их и захватывал в плен, и что даже в этой строфе говорится о восприятии горцев русским пленником... Гений, двигавший рукой 22-летнего поэта, как будто предчувствует, что эта вражда преходяща, она уйдет, и народы, входившие в пространство империи (сейчас бы мы сказали – евразийское месторазвитие), станут единой, хоть разноплеменной семьей. «Понятием семьи, – пишет Лазарев, – Пушкин объединял народы, населявшие Россию, чем сразу придавал отношениям между ними простой, естественный, дружеский характер»[3].

В том выражался настоящий евразийский дух гения Пушкина, бесконечно далекий от какого-либо узкого национализма.

[1] Ольга Сустретова «Воображаю… чугунные дороги»: о путешествиях А. С. Пушкина // URL: http://vokrugknig.blogspot.com/2020/10/blog-post_95.html.

[2] Пушкин о путешествии в Крым. URL: https://www.perekop.info/pushkin-trip-to-crimea/.

[3] А. И. Лазарев «А. С. Пушкин и национальный вопрос». URL: https://cyberleninka.ru/article/n/a-s-pushkin-i-natsionalnyy-vopros.