№6.2023. Мария Елгаштина. Моя работа в театре кукол

ПРЕДИСЛОВИЕ

Поводом для публикации воспоминаний Марии Николаевны Елгаштиной послужило не только 150-летие со дня её рождения, но и юбилей самих воспоминаний, датированных 1963 годом. Огромный вклад, который Елгаштина внесла в культуру нашей республики, хорошо известен, но всё же напомним читателям, что именно она организовала в 1913 году «Уфимский кружок любителей живописи», с которого, собственно, и началось становление башкирского профессионального изобразительного искусства. Активное участие принимала она в организации Художественного музея им. М. В. Нестерова и комплектовании музейной библиотеки. Но главной заслугой Марии Николаевны справедливо считают создание Башкирского театра кукол – недаром в Уфе её до сих пор называют «кукольной бабушкой».

Отрывки из воспоминаний Марии Николаевны, которые мы публикуем, дают представление о том, какие неимоверные труды и трудности выпали на её долю. Башкирский театр кукол ведь был ровесником образцовского, официальное открытие его состоялось даже немного раньше. Но, конечно, провинциальному детскому театру было гораздо труднее становиться на ноги, чем столичному; проблем – сложных, порой неразрешимых, – было гораздо больше. И то, что Елгаштиной удалось преодолеть все препятствия, сохранить свой театр и заложить основы его дальнейшего творческого развития, не может не вызывать у нас чувства бесконечного уважения и благодарности этой удивительной женщине.

Майя Фаттахутдинова,

Анатолий Чечуха

Рождение театра

Вопрос эстетического воспитания детей, который так остро стоит перед нами на сегодня, не нов. Этот вопрос был поднят с первых же лет революции, о нём говорилось, писалось и много думалось, только формулировка была несколько иная: это был вопрос художественного воспитания детей. При перестройке всей системы народного образования вопросу этому отводилось много внимания, и в школьную программу были введены уроки рисования (ИЗО), музыки, пения, начиная с младших групп. В некоторых школах преподавалась и ритмика. У нас в Уфе особое внимание художественному воспитанию уделялось в Опытно-показательной школе Наркомпроса, где я преподавала ИЗО с 1922 по 1934 год. Это была совершенно особенная, замечательная школа с высококвалифицированными преподавателями, всецело преданными своему делу. Здесь приветствовалась инициатива каждого педагога, вносившего что-нибудь новое и интересное в преподавание своего предмета, и всеми мерами поощрялось творчество детей. Вся система преподавания, можно сказать, шла рука об руку с искусством. Так, музыкальное образование не ограничивалось уроками пения, а проводились и часы слушания музыки, устраивались небольшие детские концерты и даже ставились детские оперы. Преподавательница ритмики также устраивала выступления учеников в виде маленьких музыкальных картинок. Каждый руководитель группы первой ступени, отчитываясь о пройденном материале, давал какую-нибудь постановку, связанную с его основной темой, а в старших группах преподавательница литературы бралась за такие серьёзные спектакли, как «Недоросль» Фонвизина и «Женитьба» Гоголя.

На моих уроках дети не только рисовали, но и вырезали, клеили, делали аппликации из цветной бумаги, лепили, а иной раз рассматривали картинки под моим наблюдением и рассказывали мне их содержание. С детьми я легко находила общий язык, они любили мои уроки, но надо было немало выдумки, чтобы незаметно для себя дети овладевали необходимыми навыками и не теряли бы интереса к этим урокам. Кроме того, с более способными учениками я вела кружок ИЗО, на обязанности которого лежало изготовление декораций и художественное оформление школы.

Такова была работа школы в те дни, живая и интересная. И не удивительно, что первые театральные куклы, появившиеся у нас в Уфе, родились именно в этой школе. Это были «старосветские помещики», Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, сделанные моими ещё неопытными в этом деле руками.

На поделку этих кукол меня натолкнула случайно попавшаяся книга Симонович-Ефимовой «Записки петрушечника», написанная необычайно увлекательно… Нина Яковлевна Симонович, художница, и муж её, Иван Семёнович Ефимов, известный советский скульптор, в первые же революционные годы создали свой передвижной театрик наподобие народного Петрушки. Этот складной, легко переносимый с места на место театрик, выглядевший как старинный народный балаган, сохранял и его главного героя – весёлого озорника Петрушку. Но Ефимовы значительно усовершенствовали его внешность, дали ему выразительный жест, культурную речь и создали для него соответствующий репертуар. Это начинание получило одобрение работников искусства, художников, артистов, писателей, заинтересовало взрослых и было восторженно принято детьми.

Скоро нашлись у Ефимовых и подражатели: театры кукол стали появляться и в других городах нашего Союза, они множились год от года. И театры кукол вошли в систему художественного воспитания детей как культурное и полезное развлечение. Отголоски работы этих театров доходили и до нашей школы, а тут ещё эта увлекательная книга! «Не создать ли и мне что-нибудь подобное?» – думалось мне. И мысль о создании театра кукол захватила меня.

И вот куклы сделаны. Я легко справилась с техникой лепки головок, снятия маски из папье-маше. Головки готовы, покрашены, а куклы одеты, правда, небогато, в какое-то старьё, но где же было мне взять в то время что-нибудь получше! Надетые на мою руку куклы ожили… Для меня это уже не просто куклы, сделанные из бумаги и тряпок. Нет, это уже что-то живое, чувствующее, во что вложена моя мысль, и я начинаю их любить. Вероятно, это чувство знакомо каждому кукольнику, сделавшему своих первых кукол. Я решила показать своих «старосветских помещиков» товарищам по работе, поделиться с ними своей новой затеей.

И вот в канцелярии, где обычно в большую перемену собираются педагоги, уселись на высокой спинке кресла мои куклы. И я, спрятавшись за кресло, повела их диалог: «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Да, это я, не сердитесь, Пульхерия Ивановна». Тут Афанасий Иванович нежно обнимает за талию Пульхерию Ивановну. В канцелярии раздаётся смех. Сначала тихий, сдержанный, он переходит в громкий и откровенно весёлый. На время забыты усталость и всякие заботы, разгладились морщины: педагоги отдыхают и весело смеются. На этот смех в канцелярию то и дело кто-то входит, хлопает дверь, и, когда я поднимаюсь из-за кресла, красная от напряжения и волнения, я вижу, что комната заполнена зрителями. Все очень довольны. Находят, что мои куклы замечательны. Мой первый «спектакль» имел несомненный успех!

Так родился первый в Уфе театр кукол.

Куклы в школе

«Если куклы так хорошо принимаются взрослыми, то как же они должны радовать детей», – думалось мне, и я решила устроить маленький кукольный спектакль для детей. Мысль эта всецело завладела мной, и, придя с работы и наскоро перекусив, я тотчас бралась за дело: лепила, клеила, шила, засиживалась нередко за полночь. И на свет появлялись всё новые и новые куклы… Они были теперь значительно выразительнее первых и приводили меня в восторг. Баба-Яга ехала в ступе с помелом в руках. Седые космы свисали на лоб, из-под нависших бровей поблескивала алые глаза-булавки, проволочные руки, худые и костлявые, прикрёпленные слегка к плечам, держали помело, и когда я свободной рукой приводила его в движение, то вся фигура оживала. Неплохой получился и дед с ватной бородой, в холщовой рубахе с красными ластовицами [вставками. – Ред.]. И, наконец, появился целый комплект кукол, из которых можно было сделать небольшой спектакль.

Но мало сделать кукол, надо сочинить ещё и пьесу, в которой они могли бы действовать. Решила сделать это совместно со своими учениками: пусть немного поработает и детская фантазия. Отобрав несколько ребят из 4-й группы, я поделилась с ними своей затеей. Дети были в полном восторге, все хотели участвовать в спектакле, мальчиков особенно прельщала роль милиционера. Один из них уверял, что он отлично знает именно этого милиционера: идя в школу, он видит его каждый день на углу улицы Гоголя. Но говорить о ролях было рано, ведь не было ещё пьесы.

И вот придумали сюжет: Петрушка – лентяй, он не хочет вставать, не хочет идти в школу. Ему бы только валяться в постели да лакомиться шоколадом… Фантазия детей заработала: одна за другой возникали новые сцены, строчки рифмовались. Я помогала, направляла на нужный путь детское творчество, кое-что выбрасывала, кое-что прибавляла, и в конце концов была составлена общими силами весьма наивная, но поучительная пьеска «Ленивый Петрушка», в которой действовали Петрушка, старушка, милиционер и доктор. Свою затею мы пока держали в тайне, посвятив в неё только нашу пианистку Л. М. Райхер, подобравшую весёлую музыку к спектаклю, и преподавателя труда П. П. Кастрова, смастерившего нам складную ширму и кровать для Петрушки; других декораций не требовалось.

Всё готово, но для показа спектакля требуется ещё и разрешение школьного начальства. До нашего завуча, человека довольно сухого и лишённого юмора, прелесть и выразительность театральной куклы не доходила; в её глазах это была просто пустая игрушка для самых маленьких детей, а не для школьников. «Теперь дети не те, – говорила она мне. – Это не прежние избалованные, изнеженные маменькины детки, они знают жизнь с её подлинной, тяжёлой стороны, и говорить с ними надо серьезным языком, а не забавлять их всякими пустяками». Тем не менее ленивому Петрушке удалось пролезть в щёлку этой стены недоверия как хотя и нелепой, но безвредной затее.

И вот в один из зимних вечеров ширма была установлена в зале, а весёлая и шумная детвора разместилась на тесно расставленных скамьях. Не без волнения начала я спектакль, рука слегка дрожала, поднимая впервые куклу над ширмой. Но первый же взрыв весёлого смеха, прокатившегося по залу, вернул мне уверенность, и спектакль пошёл гладко и весело. Петрушка своими проказами без конца забавлял детей: он не хотел вставать, разбрасывал свои книжки и тетради, не хотел идти в школу, несмотря на уговоры своей «старушки» и даже милиционера. Но, как и полагается, всё кончилось благополучно, и, проникнувшись моралью «чтоб на что-нибудь годиться, надо грамоте учиться», Петрушка в конце концов встаёт, умывается, приводит себя в порядок и, собрав книжки, отправляется в школу.

Сколько радостных возгласов, смеха, сколько сияющих улыбок и глаз! Но на этом дело не кончилось: появился дед с ватной бородой и уселся на грядку ширмы, свесив ноги в лаптях. С весёлыми прибаутками он повёл беседу со зрителями, расспрашивал детей об их успехах в школе: «Я и сам охотно поучился бы, да вот стар, да и глуховат маленько». Дети отвечали ему, разгадывали загадки, которые он им предлагал, наперебой загадывали свои и весело смеялись, когда дедушка ошибался с ответом, а то уж и совсем отказывался отгадывать: «Где уж мне! Стар я, ребятки. Ну вот поеду к себе на деревню, там подумаю, может, и угадаю». Детям так полюбился этот дед, что они долго его не отпускали.

Словом, успех спектакля превзошёл все мои ожидания. Приятно было и то, что веселились не только дети, но и педагоги. «Давно мы так весело не смеялись, как сегодня», – говорили они мне.

Успех первого кукольного спектакля и то бодрое настроение, которое он внёс в жизнь школы, породили у меня мысль о создании постоянного театра для детей; я только не знала, как за это взяться. …Вслед за мной занялась куклами и другая преподавательница ИЗО – Ольга Михайловна Штейнкопф. Она уже организовала небольшую группу детей-актёров. Куклы прочно вошли в жизнь школы, редкий праздник обходился без них. Детей это дело увлекало, они сами взялись за поделку кукол: лепили головки под моим руководством, шили одежду и наперебой предлагали себя в качестве артистов. Моя деятельность художника в школе значительно расширилась.

Театр-балаганчик

…Из учеников школы подобралась небольшая группа милых и способных девочек, одна из них служила нам и музыкантом. С их помощью я взялась за новую постановку. Это была народная сказочка «Репка», так хорошо знакомая всем детям. Очень удачной получилась у меня инсценировка. Действующие лица обозначились так: дед-хлопотун, бабушка-ворчунья, внучка-попрыгунья, собачка-пустолаечка, кошка-мурлышка и серенькая мышка. Собачка не только лаяла, но и забавно вертела хвостом, что являлось большим достижением. Огромный подсолнух на огороде, яркий сарафан внучки, большая оранжевая репка – всё это давало яркие солнечные пятна. Я постаралась сделать спектакль живым, весёлым, наполненным динамикой, и, кажется, мне это удалось.

Спектакль случайно увидел представитель из Москвы, в этот день посетивший нашу школу. Он отозвался о моей «Репке» как о «высококультурном и хорошо поставленном» спектакле. После такого лестного отзыва завуч школы, относившаяся до сих пор с некоторым недоверием к моим куклам, улыбнулась мне широкой одобряющей улыбкой и попросила меня принять участие в экскурсии в Иглинский совхоз, куда отправлялись наши школьники. Это была очень приятная поездка, тем более что стояла тёплая, чудесная золотая осень.

…Вечером к клубу начали стекаться дети всех возрастов. Они заполнили зрительный зал, сидели тихо и, о чём-то перешёптываясь, с любопытством смотрели на ещё пустую и тёмную сцену, где им будут что-то показывать. На сцене зажёгся свет, мы развернули ширму и, забившись в эту тесную коробочку, начали спектакль. На ширме – небольшая избушка с подсолнухом под окном, на переднем плане – гряды огорода, и среди них «чучело» в рваной шапчонке помахивает рукавами, отгоняя воробьёв. Вот и весёлая внучка с огромной лейкой в руках пришла поливать огород. Звонкий детский голос поёт:

Как у нас огород

И растёт, и цветёт.

Он и зелен, он и весел,

Мой чудесный огород.

В зале раздались возгласы и поднялся такой шум, что пришлось приостановить спектакль и водворить тишину. Трудно описать тот восторг, с каким зрители принимали спектакль от первого до последнего слова. Они и смеялись, и взвизгивали, и стучали ногами, и что-то кричали нам, точно не знали, как лучше, полнее выразить свой восторг. Маленькая девочка, пробравшись к самой сцене, пыталась на неё залезть, чтобы как-нибудь поймать Жучку, и при каждом её появлении радостно взвизгивала: «Живая, живая!» А актёры мои, стоя за ширмой, красные от жары и тесноты, посматривали друг на друга счастливыми глазами, еле сдерживая весёлый смех.

Позже было много хороших спектаклей, более значительных и совершенных, но, кажется, ни один не дал мне такой яркой и полной радости, как этот первый спектакль для колхозной детворы. В дневнике у меня появилась запись: «Я работаю пока в одиночку, но мне хочется, чтобы мои труды не пропали даром, чтобы это дело росло, крепло, нашло бы себе последователей и дало бы детям именно то развлечение, которое им близко, понятно и по-настоящему радостно». Больше 30 лет прошло с тех пор, а «Репка» моя всё ещё живет. Она проникла в детскую самодеятельность, и я с удовольствием узнаю, что она появилась то в школе, то на клубной сцене, то на каком-нибудь утреннике…

В конце сентября 1930 года мы с Ольгой Михайловной приступили к клубной работе[1], выступая поочередно 1–2 раза в неделю. Никаких новых мероприятий в область детских развлечений пока не было включено, и наши спектакли по-прежнему оставались единственным развлечением детей. Для работы нам было предоставлено помещение во втором этаже Дворца культуры (ныне Театр оперы и балета). Это была небольшая светлая комната на 40–50 человек зрителей, что нас устраивало. В комнате стояло пианино, а в глубине помещалась ширма, теперь уже новая, значительно просторнее моей прежней. Она была обтянута тёмно-синим материалом и выглядела довольно солидно. К ней я прикрепила портал своей работы с надписью «ТЕАТР». Наш балаганчик и в самом деле начал походить на театр…

…В те годы театральная жизнь Башкирии находилась ещё в зачаточном состоянии, опера и балет были только в проекте, работала русская драма, не имевшая ещё постоянной труппы, а лишь случайный актёрский состав на один сезон. Первые шаги на сцене делала и башкирская драма. И наш балаганчик был несомненно значительным и ярким явлением на её фоне, являясь первой ступенью к детскому театру, необходимость в котором не могла не чувствоваться в те годы, когда с первых же дней революции столько внимания и заботы уделялось детям. И я, и Ольга Михайловна, энтузиасты своего дела, охотно отдавали своё время и силы маленькому театрику, приносившему детям радость, а вместе с ней и бодрое восприятие жизни.

Уфа не была богата зрелищами. В летний период в саду Луначарского гастролировали приезжие артисты, появлялись и балет, и хорошая опера, и оперетта. Спектакли посещались очень охотно, но зимой наступало затишье. Работали только агитбригады, синеблузники, выступавшие от случая к случаю на каких-нибудь собраниях в учреждениях, на производстве, да «Шестерёнка» с её маленькими скетчами развлекательно-воспитательного характера.

Хотелось привлечь к нашей работе хорошего музыканта для сопровождения спектакля и людей с хорошей сценической речью. Но тут нужна была в помощь ещё чья-то выдумка, заинтересованность делом, нужны были мужские руки, которые оснастили бы должным образом ширму, сделали бы прочную установку декораций, которые и строгали бы, и пилили, но таких рук пока не находилось. Можно было рассчитывать только на свои силы…

Однажды, придя на работу, мы увидели, что синий материал с ширмы содран и бесследно исчез. Пришлось наспех задрапировать ширму обёрточной бумагой, что не очень-то красиво, но нельзя же было срывать спектакль. А скоро нас постиг удар ещё горше: нам отказали в помещении, оно понадобилось для других целей. Деятельность наша прекратилась. Не верилось, чтобы это было навсегда!

…В середине ноября 1931 г. я получила записку за подписью Туманова[2], приглашавшую меня зайти в УЗП [Управления зрелищными предприятиями. – Ред.] в один из ближайших дней для переговоров по интересующему меня делу.

Туманов встретил приветливо:

– Рад видеть вас, Мария Николаевна, вы нам очень нужны, и я вас ждал, – весело говорил он приятным баском, раскладывая в то же время передо мной на столе ряд фото, на которых я с изумлением узнавала своих кукол. Это были снимки из школы.

– Скажите, это куклы вашей работы?

– Да, – ответила я, – это мои куклы, но как эти фото попали к вам?

– Ну, знаете, кто ищет, тот всегда находит, – засмеялся Туманов. – Я нашёл эти фото, а потом стал искать вас и, как видите, нашёл! Так вот, Мария Николаевна, мы думаем включить в систему УЗП театр кукол. Вы, конечно, знаете, какое большое значение придаётся этому роду искусства. У нас в труппе есть молодой актёр Давидсон, он руководил театром кукол в Ташкенте и берётся за это дело. Но ему нужен хороший помощник, нужны куклы, и вот мы и решили обратиться за помощью к вам. Ведь вы не откажетесь нам помочь?

Сердце у меня так радостно заколотилось, что я не сразу смогла ответить. Неужели же сбывается моя мечта и я буду работать в театре, в профессиональном театре?! И это не сон?! Туманов смотрел на меня, улыбаясь.

– Я очень хотела бы работать в театре, но ведь я занята на работе в школе.

– Знаю, знаю! Вечера у вас, вероятно, свободны, и если вы сможете уделять нам два часа, то этого вполне достаточно. А в школу я направлю соответствующую бумажку, чтобы вас освободили от всяких вечерних собраний, заседаний и пр. Если оплата в 100 рублей вас устраивает, то будем считать это дело решённым.

О зарплате я думала в эту минуту меньше всего, и если бы Туманов предложил мне делать кукол бесплатно, то и тогда я, вероятно, не возражала бы, настолько перспектива работать в «настоящем» профессиональном театре казалась мне заманчивой.

– А вот и Давидсон, – воскликнул Туманов, – с ним обо всём договоритесь окончательно.

В кабинет вошел элегантно одетый молодой человек, он дружески пожал мне руку, как старой знакомой, и сразу приступил к делу.

– Как хорошо, что вы пришли, вы мне крайне необходимы! Нам нельзя медлить ни одного дня. К Новому году театр должен быть открыт! У нас будет прекрасный театр, вы увидите!..

Он принёс небольшой, выполненный из картона макетик двухплановой ширмы с двумя башенками по бокам и с задником в виде полукруга во всю ширину ширмы. Ширма была очень изящна, легка и к тому же без труда разбиралась и складывалась. Я была в восторге. Мне казалось, что Давидсон – именно тот, кто так нужен был мне в работе. Давно я ждала этого человека-волшебника, и вот он стоит передо мной – молодой, живой, энергичный. Этот день положительно походил на сказку!

Отбросив всякое смущение, увлечённая мыслью о театре, я обсуждала с Давидсоном устройство ширмы, все её возможности. Но восторг мой значительно охладился, когда выяснилось, что театр предназначался не для детей, а для взрослых, главным образом для рабочих.

– А как же дети, – говорила я, – они так и останутся без театра?

Но Давидсон поспешил успокоить меня:

– Посмотрим, как пойдёт дело, может быть, придумаем что-нибудь и для детей. Но пока будем работать для взрослых, и не только на месте: будем выезжать на фабрики, на заводы, будем давать спектакли в обеденный перерыв. Завтра же сделаю объявление для привлечения актёров, откроем запись, и желающих работать у нас найдётся сколько угодно!

Давидсон был так уверен в успехе своего предприятия, что я не могла не верить ему.

Итак, я переключилась на другую работу. Для ускорения дела в помощь мне, по моему указанию, приглашена была и Ольга Михайловна. Ежедневно в 6 часов вечера мы являлись в отведённое нам для работы помещение. Это была небольшая, плохо отапливаемая комната в левом крыле того же Дворца культуры, с выходной дверью прямо на улицу. Выглядела она довольно неуютно – с длинной скамьей, небольшим столом, единственным стулом и шкафом, где хранились материалы для работы, но эта убогая обстановка не снижала нашего усердия, хотя руки и коченели от мокрой глины. К концу занятий обычно открывалась входная дверь и вместе с клубами морозного воздуха появлялся Давидсон, неизменно жизнерадостный и элегантный в своей мягкой серой шляпе. С его появлением делалось как будто бы и светлее, и теплее, и ярче вспыхивало нетерпение в ожидании первого спектакля. Подбирались лоскутки для одежды кукол.

Костюмы делались по указанию Давидсона. Петрушка принимал несколько другой облик: на нём уже не было его традиционного колпачка и яркой широкой одежды. Кепка на затылке и рабочая блуза делали из него весёлого паренька, а Марфушка в красном платочке и яркой кофте походила на весёлую молодую колхозницу. Намеченная пьеса мне мало нравилась. Это была довольно безвкусная агитка, каких в то время было много, направленная против лодырей, пьяниц и т. д. Типажи не увлекали меня, они казались малоинтересными, но Давидсону они нравились, и я не возражала – я верила в его опыт и знания.

Работа над куклами подходила к концу, а актёров всё еще не было: вопреки уверениям Давидсона, желающих работать с куклами не находилось. И вот однажды он объявил нам, что для продвижения дела необходимо дать «показательный» спектакль. Туманов просил меня и Ольгу Михайловну выступить в качестве актёров на этом первом спектакле. Спектакль пробудит интерес у публики, и тогда появятся и актёры, желающие работать.

– Вы, конечно, не откажетесь сыграть один раз, всего один раз, и всё дело устроится, – уверял Давидсон.

Мы весело переглянулись с Ольгой Михайловной: играть с куклой было для нас удовольствием, и излишне было так настоятельно просить нас об этом.

На другой же вечер началась работа над пьесой. Давидсон привёл слепого баяниста – дядю Колю, который расположился со своим баяном на нашем единственном стуле, Давидсон устроился на столе, и началась «работа за столом». Дядя Коля легко запоминал реплики, баян в его руках звучал приятно. Давидсон читал свою роль со всем нужным жаром и пылом, я старалась не отставать. Словом, дело шло на лад, и дня через два можно уже было переходить на ширму, но… тут встало новое препятствие: не находилось помещения, где можно было хотя бы временно раскинуть ширму для репетиции. Размеры нашей мастерской этого не позволяли. Тут уж Давидсон начал терять свою жизнерадостность, и разволновался не на шутку, и бранился с Тумановым и с администратором.

– К чему было затевать это дело, когда до сих пор не додумались приготовить помещение! – возмущался он. – Для чего я хлопотал, старался? Брошу всё, и пусть уж они как знают разделываются с этим.

«Они» – это было УЗП во главе с Тумановым. Но, к счастью, помещение нашлось. Это был большой физкультурный зал на четвёртом этаже Дворца культуры. Как в сказке «Тысяча и одна ночь», зал был оборудован под театр в один день, и Давидсон, теперь уже сияющий и оживлённый, повёл нас смотреть наше помещение. В зале уже рядами стояли стулья для зрителей, на небольшом возвышении сцены помещалась ширма во всей красе, освещённая прожекторами. Кулисы отделялись от зрительного зала тяжёлым занавесом с башкирским орнаментом. Всё имело не только приличный, но даже нарядный вид настоящего театра. Давидсон ликовал…

На другой день нас должен был просматривать Туманов и ещё кое-кто из администрации… Я вела роль Петрушки, Ольга Михайловна – Марфушки. Эти куклы-конферансье, появляясь на боковых башнях, весело переговаривались между собой и объясняли зрителю всё происходящее на сцене. Все мужские роли исполнял Давидсон. Искусно меняя голос, он вёл диалоги, говоря то за одну куклу, то за другую, но управлять одновременно двумя куклами он не умел, и тут необходима была наша помощь. На нашу долю выпала немаленькая работа: мы всё время сменяли одну куклу на другую, появляясь то на башне с Петрушкой, то с каким-нибудь лодырем внизу. Когда все персонажи уже прошли перед глазами зрителей, на нижнем плане ширмы вырастала видная, до пояса фигура Давидсона в рабочей блузе, и он сочным приятным голосом читал весьма выразительно мораль, вытекающую из всего показанного, бичуя лодырей и других вредителей производства и призывая всех к сознательному и честному труду.

На этом спектакль кончался. Туманов его одобрил и, обратившись к администратору, дал распоряжение завтра же в 5 часов вечера дать открытый спектакль театра кукол.

Первые шаги

2 февраля 1932 года Уфимский государственный театр кукол дал свой первый спектакль… Публики собралось много, это были дети от десяти лет и меньше. Они входили в зал весёлые, оживлённые, наполняли его шумом, стараясь занять лучшие места, о чём-то спорили, смеялись и радовались. Появились и 2–3 старушки, сопровождающие своих маленьких внучат, укутанных в тёплые шубки. Но, кроме этих бабушек, взрослых зрителей не было видно. Мы в недоумении поглядывали друг на друга, и нельзя сказать, чтобы чувствовали себя хорошо. Но отступать было поздно. Давидсон дал третий звонок, занавес раздвинулся, баян издал несколько вступительных аккордов, я подняла Петрушку над боковой башней и весело приветствовала зрителя. В зале наступила тишина, та особая, хорошая тишина, которая обычно наступает в детской аудитории при поднятии занавеса. Это тишина радостного и напряжённого оживления. Но вот минута, другая, и обычно наступает разрядка: тишину прорезает смех, возглас удивления или ответная реплика Петрушке. Но на этот раз тишина не нарушилась до самого конца спектакля, она была тяжёлая, подавляющая и лишала нас, актёров, весёлой интонации, лёгкости жеста; по окончании спектакля нам было неловко и даже немного стыдно за всё то, что мы только что проделали перед детьми. Дети покидали зал молча, унылые и разочарованные, а бабушки, укутывая малышей, что-то ворчали о четвёртом этаже и о своих больных ногах. Запомнился мне один мальчуган в матросской бескозырке с надписью «Герой»: его большие выразительные глаза были такие грустные, когда он, уходя, в дверях ещё раз оглянулся на опустевший зал… И вспомнился мне мой «балаганчик». Насколько же он был милее и интереснее этого «настоящего», профессионального, хорошо оформленного театра.

Несмотря на наш провал, Давидсон держался бодро.

– Это просто недоразумение, – говорил он. – Забыли объяснить, что это спектакль для взрослых, а не для детей. Это уж ваше упущение, – обратился он к администратору.

Администратор, человек весьма мрачного вида с сурово нависшими бровями и маленькими бачками, удивительно напоминавший цепного пса, с сердитым видом наводил порядок в зале, шумно передвигал стулья. Казалось, вот-вот зарычит и загремит цепью…

– А если бы я это объявил, – огрызнулся он, – то пришлось бы отменить спектакль: ни один взрослый не пойдёт его смотреть, кому он нужен!

– Это не театр, а сплошная мура, на ветер брошенные деньги, – отозвалась из темноты зала жена администратора.

Трудное начало

Руководство театром действительно было делом трудным, и далось оно мне нелегко, особенно в первые годы. Казалось бы, УЗП сделало всё для успешной работы, всё, о чём я мечтала: был стационар с хорошо оборудованной ширмой, хорошая пианистка и взрослые работники-актёры, а дело всё-таки не шло на лад, чего-то не хватало. Думаю, что это «что-то» крылось во мне самой: у меня не хватало смелости, уверенности в своих силах, не было уменья найти должный язык с актёрами. А между тем эти качества совершенно необходимы в режиссёрской работе. Я это осознала, но нелегко было перевоспитать себя и побороть свои природные качества, так мешающие мне работать, и я ещё долго просила там, где надо было требовать, и укоризненно качала головой там, где надо было решительно и строго поговорить.

За неимением вакансий в драме в театр кукол была направлена молодёжь из расформированной агитбригады. До той поры эта молодёжь ничего не слыхала о театре кукол, не представляла себе его возможностей, и пробудить в ней интерес к этому делу мне не удалось. Ясно, что для молодого актёра, стремящегося блеснуть перед зрителем своей игрой, а может быть, и внешностью, совсем не интересно спрятаться за ширму и трудиться, оставаясь невидимым. И эту работу с куклой молодёжь считала ниже своего достоинства, даже слегка презирала. Так, одна из актрис, работавшая машинисткой в УЗП, на предложение Туманова временно поработать в театре кукол воскликнула с возмущением: «Николай Николаевич, за что вы меня оскорбляете?» У актёров я авторитетом не пользовалась: в их глазах я была рядовым педагогом, взявшимся не за свое дело, и только. А между тем я чувствовала себя на месте. Ведь я была не только педагогом, хорошо знающим и любящим детей, но и художником, что в театре кукол имеет большое значение. Режиссёр театра кукол, работая над пьесой, уже с первых шагов должен ясно представлять себе и всё декоративное оформление, в котором будет развиваться действие, и типажи кукол, и их костюмы. У нас в то время никакого художника не полагалось по штату. Если иной раз художники драмы и делали по моей просьбе какую-нибудь деталь, то всё же ни разу ни один из них не удосужился подняться на четвёртый этаж и поинтересоваться, как его работа выглядит на нашей ширме, а выглядела она не всегда хорошо, и мне приходилось самой переделывать её.

Что касается мастерства актёра, то и в этом деле я неплохо разбиралась. В родительском доме я с раннего детства слышала разговоры о театре. Отец мой, большой театрал, был в молодости прекрасным актёром-любителем, его способности передались и моей старшей сестре. Город Барнаул в далекой Сибири – небольшой, но культурный городок, где протекало моё детство, – в то время не имел постоянного театра. Местное общество развлекалось любительскими спектаклями, в которых сестра неизменно принимала участие, и меня водили на генеральные репетиции. Думаю, что спектакли были неплохие, во всяком случае на меня они производили такое большое впечатление, что вспоминаются и теперь, в глубокой старости. Когда в 15 лет я попала в Москву, где и прошли мои молодые годы, театр совершенно захватил меня. В те годы театр занимал очень большое место в культурной жизни Москвы, особенно им увлекалась учащаяся молодёжь. Знаменитая Ермолова была в зените своей славы, Лешковская делала первые шаги на сцене, и молодым, стройным и обаятельным был Южин. Я считала, считаю и до сих пор за особое счастье, что не раз видела в Малом театре этих великих артистов. А в последующие годы, посещая МХАТ, я наслаждалась игрой Станиславского, Качалова, Книппер, смотрела пьесы Чехова. Разве это можно забыть?! Впечатления эти остались в душе как ценный клад, который я и берегу на протяжении всей своей долгой жизни.

Хотя моей профессией стала не сцена, а другая область искусства, но любовь и тяга к театру во мне не угасли. Работая в школе, я неизменно принимала живое участие во всех школьных постановках, которые в то время, как я уже говорила, входили в программу обучения и считались обязательными. Я помогала мастерить костюмы, гримировала участников, писала декорации, в помощь педагогам работала над речью детей, придумывала мизансцены, и педагоги так привыкли к моей помощи, что она уже вошла в мои обязанности.

Учитывая всё это, я чувствовала себя на месте, но отношение ко мне актёров всё же смущало меня и мешало работать. Бороться с таким их настроением было очень трудно, ведь их было семеро, а я была одна. Ольга Михайловна давно оставила спектакли из-за перегрузки в школе.

Я не огорчилась, а вздохнула с облегчением, когда мои временные артисты по тем или иным причинам покинули театр кукол и на смену им пришли две девушки, ничего общего со сценой до сих пор не имевшие. Они заинтересовались куклами и охотно подчинились моим требованиям. Я принялась учить их с азов правильной, выразительной речи и ведению куклы. Дело пошло успешно. Одна из вновь поступивших актрис, Т. Посникова, только что окончившая художественный техникум, очень скоро овладела куклой и полюбила её. Это была очень живая, культурная и приятная в работе девушка, к тому же большая искусница на всякие поделки. Она взялась за бутафорию, помогала писать декорации – словом, оказалась очень способным и нужным работником театра. Другая – Пентегова – поддавалась учению труднее из-за малой культуры речи, но театром она интересовалась, и это для меня значило уже много.

Вскоре в нашу труппу влилась артистка башкирской драмы Галя Мансурова. Ей было поручено правительством организовать театр кукол на башкирском языке, и она пришла к нам работать для ознакомления с делом. Работала она добросовестно и хорошо справилась со своей задачей. Я помогала ей слепить головки, а всё остальное, т. е. грим, одежду и реквизит, она делала сама. Одна из наших маленьких пьес, «Гришка-грязнуля», была переведена на башкирский язык. Галя сумела придать ей национальный колорит. После просмотра спектакля на нашей же ширме он был одобрен, и башкирский театр кукол начал работать как самостоятельная единица, главным образом разъезжая по районам и неся культуру в самые отдалённые уголки Башкирии.

Работа шла своим чередом. Детям спектакли нравились, и они их охотно посещали. Очень много затруднений было с репертуаром; я думаю, в то время это была участь всех театров кукол. Очень обедняло репертуар то, что из него были изъяты сказки[3], говорящие животные, всякая фантастика, тогда как самая форма театра кукол, делавшая из кукол живых существ, была фантастична. Может быть, в этой-то форме и кроется его притягательная сила. «Тётя, как вы делаете, что ваши куколки говорят? – спросила меня однажды на детском утреннике девочка лет 5–6 с ясными, горящими от восторга глазами. – Сделайте мне такую!» Мы не делали тайны из способа оживления куклы, но здесь, глядя в эти доверчивые детские глазки, я не решилась разбить её иллюзии и разрушить созданную детской фантазией сказку. Я сказала: «Подожди немного, подрастёшь и сама сделаешь себе такую куклу. Ты придёшь ко мне, и я научу тебя». Она ответила мне счастливой улыбкой. Был и такой случай. Один родитель по окончании спектакля привёл свою дочку за кулисы. Куклы, уже снятые с рук, лежали в порядке на столе, неподвижные и молчавшие. Девочка с любопытством смотрела на них и потом спросила: «Отчего они молчат?» И тут же сама ответила на свой вопрос: «Устали они, ведь они выступали». Как же трудно убрать фантастику из театра, где сам зритель населяет её фантастикой!

По окончании сезона театр должен был выехать в район, и тут мы с огорчением узнали, что помещение, занимаемое театром, признано непригодным в пожарном отношении, а другого пока не предвидится, и на гастроли в район театр выехал, ничего не зная о своей дальнейшей судьбе. Четвёртый этаж, конечно, не был достаточно удобен ни для работы, ни для зрителя, но это был наш «дом», мы с ним уже свыклись. А теперь, вернувшись с гастролей, театр оказался бездомным, его ожидала нелёгкая кочевая жизнь. Поредел и наш коллектив: нас осталось всего три человека.

Началось скитание по клубам и школам. Не оставалось в городе ни одного клуба, где бы мы ни поработали хотя бы короткий срок. Но и клубы принимали нас неохотно, отдавая нам сцену на 2–3 часа, не более. Сменялись директора[4], но все они относились к делу с одинаковым равнодушием, смотря на свою работу в театре кукол как на временную, пока не найдётся другой, с лучшим окладом, и не проявляли никакого интереса к нашей деятельности. В дождливую погоду мы мокли в летнем помещении с протекающей крышей, жестоко мёрзли в клубе строителей, где окоченевшие руки отказывались управлять куклой, ездили на лесопильный завод и, за неимением обратного транспорта, тащились в город пешком, нагруженные к тому же тяжёлым багажом, и негодовали на своих директоров, ничего не предпринимавших для создания лучших условий.

А работать в создавшихся условиях было тем обиднее, что, как я знала, театры кукол приобретали всё большее значение, что число их множилось. Из моей переписки с Ефимовыми и с домами художественного воспитания в Москве я была в курсе дел театров кукол, мне высылали пьесы наиболее удачные, появившиеся за это время. Так я получила пьесу Гернет «Гусёнок», совершенно незаменимую для детских садов. Радовало в ней и то, что лиса и ёжик заговорили человеческим языком – начала возрождаться сказка, остроумная и весёлая. Вскоре появилась и «Волшебная калоша» Матвеева, где героями являлись животные, но нам она пока была не по силам. За эти годы Образцов приобрёл уже громкую известность как талантливый эстрадник. Большая его заслуга в том, что он поднял искусство кукольника на должную высоту. Под его руководством был создан в Москве Центральный театр кукол, о котором писались восторженные отзывы. Всё это, казалось бы, должно было привлечь внимание и к нашей работе, но театр, видимо, не был достаточно хорош, чтобы привлечь внимание общественности, а отсутствие этого внимания не позволяло ему расти. Это был какой-то заколдованный круг, из которого трудно было выйти. Но мы продолжали работать и надеяться на лучшее будущее.

…На пятом году существования театра дела повернулись к лучшему. Этому во многом способствовало появление нового, шестого по счету, директора. Это был ещё малоопытный в своем деле молодой человек, В. З. Сидурин, но к театру он отнёсся с большим вниманием, и это было для нас так непривычно, что нас сразу окрылили надежды на лучшее будущее. Ему удалось найти хорошее помещение в Доме крестьянина, которое было предоставлено театру во временное пользование. Просторная сцена в тёмных сукнах, хорошо налаженное освещение и даже небольшой чулан, где мы могли оставить театральное имущество, – всё это создавало благоприятные условия для работы. И это сразу отразилось на деле и подняло настроение работников. В новом директоре мне нравилось всё: его вежливое и дружеское отношение к работникам без ненужного зазнайства и директорской важности, уважение и доверие ко мне как к руководящему работнику и приветливое отношение к детям, нашим зрителям. Всё было хорошо, и казалось, дело теперь пойдёт на лад. За неимением рабочего сцены Сидурин нередко сам устанавливал декорации, изыскивая новые способы их крепления, – словом, жил интересами спектакля вместе с актёрами. В довершение благополучия из Москвы Дом художественного воспитания детей выслал нам только что появившуюся на свет пьесу Веприцкой «Весёлый портняжка» – переделка сказки братьев Гримм. Я ликовала: сказка! Как долго я её ждала! Сказка возвращается к детям – ведь это большая радость! Вот когда оживут и заработают во всю силу детские театры, в том числе и наш маленький театр кукол.

(Окончание следует)

[1] Имеется в виду работа в клубе Рабпроса, которым руководила Л. С. Благина.

[2] Н. Н. Туманов, начальник БашУЗП (Управления зрелищными предприятиями).

[3] С 1925 г. в советской литературе и искусстве для детей был введён запрет на сказку, якобы тормозящую развитие материалистического мышления «пролетарского ребёнка». Запрет был снят только в середине 30-х гг., после I съезда советских писателей.

[4] За время руководства Елгаштиной Башкирским театром кукол (23 года) в нём сменилось пятнадцать директоров.