Юрий Узиков. Уфимские страницы биографии Ф.И. Шаляпина

ШАЛЯПИН ВОЗВРАЩАЕТСЯ В УФУ

О Федоре Ивановиче Шаляпине, гениальном русском артисте, написано много. Это и понятно. Помните, что сказал его друг композитор Сергей Рахманинов: «Шаляпин никогда не умрет. Умереть он не может. Ибо он, этот чудо-артист, с истинно сказочным дарованием, незабываем... Для будущих поколений он будет легендой». Легендой остается Шаляпин и сейчас.

Написано о Шаляпине много. Но уфимский период его жизни освещен пока еще очень слабо. Долгое время единственным источником для изучения этого периода были автобиографические книги Шаляпина «Страницы моей жизни», «Маска и душа». Сейчас появилась «Летопись жизни и творчества Ф.И.Шаляпина», в первой части которой есть новые сведения по Уфе. Что-то новое можно почерпнуть и из периодической печати. Воспоминания Ф. И. Шаляпина и собранные воедино новые материалы, появившиеся в последние годы, могли бы, на наш взгляд, полнее раскрыть уфимские страницы биографии великого артиста.

Давайте попытаемся составить вместе своеобразную летопись жизни и творчества молодого Шаляпина применительно к нашему городу. Период этот короткий. Но он важный. Здесь начиналась артистическая карьера талантливого самородка, гордости русской оперной сцены.

Позже в автобиографических книгах Федор Иванович очень тепло вспоминал время жизни в Уфе: все было — и бедствовал, и голодал, имел успех, который мечту стать артистом превратил в действительность, здесь нашел новых друзей и приобрел приличную одежду.

Самое же памятное — собственная фамилия на театральных афишах.

Есть там и такие строки: «В Уфе я уже вдохнул пыль кулис, уже узнал завлекающий гул зала перед поднятием занавеса и, главное, свет рампы, хотя в то время она состояла всего из двенадцати керосиновых ламп (лампы «молния»)». «В тот первый сезон я спел Феррандо в «Трубадуре» и Неизвестного в «Аскольдовой могиле». И успех окончательно укрепил мое решение посвятить себя театру».

Шаляпин возвращается в Уфу. Ему недавно открыт мемориал. Уфимский архитектор Константин Донгузов, выполнивший проект архитектурной части памятника, рассказывает:

«Молодой скульптор Рустем Хасанов сделал дипломную работу — памятник Ф.И.Шаляпину в гипсе. Работа была так хороша, что для нее вскоре нашелся достойный материал — белый мрамор — прекрасная, без единой трещинки, глыба. Это был подарок институту искусств (ныне академия). Мраморного Шаляпина было просто грешно держать взаперти, фигура просилась на простор, на широкое обозрение. К тому же городской воздух давно и сильно раскалился от идей и страстей влюбленной общественности по поводу необходимости увековечения великого баса. В итоге родилось решение Правительства Республики Башкортостан поставить Ф.И.Шаляпину памятник. И не где-нибудь, а напротив театра оперы и балета, между зданиями института искусств и гостиницы «Агидель».

«Признаюсь, такое решение меня не обрадовало. Скорее, озадачило. Ведь по размеру статуя для улицы должна быть значительно крупнее. А я работал над фигурой двухметровой высоты, — рассказывал Рустем Хасанов журналисту Ильшату Зиганшину. — Мы с архитектором Константином Донгузовым начали думать, как вписать статую в пространство улицы. Тогда и возникла идея некоего мемориального ансамбля, архитектурного храма, в интерьере которого памятник будет смотреться хорошо».

Автор работал над своим творением более полутора лет. Причем все — от лепки глиняного макета до вытачивания из двухметрового белого мраморного блока готовой скульптуры — делал один. Как считает сам ваятель, в последней, самой сложной и ответственной работе Шаляпин получился портретно максимально похожим на себя.

Прежде чем приступить к работе, Хасанов изучил дневниковые записи певца, пересмотрел архивные киноматериалы с его участием. И в какой-то момент «нашел» того самого Шаляпина: юного, неизвестного и... немного грустного.

«Когда Федор Иванович приехал в Уфу, особой радости и оптимизма у него не было. Нищета, неизвестность, тревога по поводу предстоящих выступлений... Именно этот период жизни легендарного артиста мне и хотелось показать в скульптуре», — говорил Рустем Аязович.

Дочь Шаляпина Марина Федоровна, ознакомившись с фотографией гипсовой модели памятника, одобрила ее и дала советы скульптору: «В скульптуре не должно быть пафоса: ни фрака, ни поддевки, а просто — рубашка как у Байрона…».

 

ТРУДНЫЙ ВЫБОР ПУТИ

Дорога в Уфу начиналась у Федора Шаляпина с Казани. Здесь на улице Куйбышева (бывшей Рыбнорядской) сохранился дом, во флигеле которого 1 (13) февраля 1873 года родился будущий великий русский певец. Отец Шаляпина, выходец из крестьян Вятской губернии, был писцом в земской управе, мать — поденщицей. Здесь Федор научился грамоте, здесь он услышал, как звучит «настоящая» музыка (одна из дочерей домовладельца играла на фортепьяно): «эта музыка казалась небесной».

Трудно давался юноше выбор жизненного пути. Был он учеником сапожника и токаря, пока отец не пристроил его переписчиком бумаг в земскую управу.

В это время проснулся у Федора интерес к «представлениям»: сцене, театру, пению. Это и определило его путь. Он начал петь в церковном хоре, выступал статистом в театральных спектаклях, сделал попытку самостоятельного дебюта в театре. Но окончилась она провалом, спектакль был сорван. Шаляпин впал в депрессию, два дня не ходил на службу, и был уволен. Но на сцену его тянуло.

Наступил июль-август 1890 года. «Мне уже минуло 17 лет, — пишет Шаляпин. — В Панаевском саду играла оперетка. Я, конечно, каждый вечер торчал там. И вот однажды какой-то хорист сказал мне: «Семенов-Самарский собирает хор для Уфы — просись!»

И Федор пошел к антрепренеру С. Я. Семенову-Самарскому.

«Семенов-Самарский ласково спросил меня, — вспоминал Шаляпин:

— Что же вы знаете?

Меня не удивило, что он обращается со мной на «вы», — такой барин иначе не смог бы, — но вопрос испугал меня: я ничего не знал. Решился соврать:

— Знаю «Травиату», «Кармен».

— Но у меня оперетка.

— «Корневильские колокола».

Я перечислил все оперетки, названия которых вспомнились мне, но это не произвело впечатления.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — бесстыдно сочинил я.

— А какой голос?

— Первый бас.

Его ласковый тон, ободряя меня, придавал мне храбрости.

Наконец он сказал:

— Знаете, я не могу платить вам жалование, которое получают хористы с репертуаром...

— Мне не надо. Я без жалования, — бухнул я. Это всех изумило... Тогда я объяснил:

— Конечно, денег у меня никаких нет. Но, может быть, вы мне дадите что-нибудь?

— Пятнадцать рублей в месяц.

— Видите ли, — сказал я, — мне нужно столько, чтоб как-нибудь прожить, не очень голодая. Если я сумею прожить в Уфе на десять, дайте десять. А если мне нужно будет шестнадцать или семнадцать...

— Подписывайтесь, — предложил антрепренер, протягивая мне бумагу. И рукою, «трепетавшей от счастья», я подписал мой первый театральный контракт...

— Через два дня, — сказал Семенов-Самарский, — я выдам вам билет до Уфы и аванс.

Аванс? Я не знал, что это такое, но мне очень понравилось слово. Я почувствовал за ним что-то хорошее».

Это из книги Шаляпина «Страницы из моей жизни».

Впоследствии Семенов-Самарский так описал это событие: «В 1890 году я снял театр в Уфе у старого актера Полторацкого. Перед началом сезона я поехал в Казань со специальной целью набрать хор. И вот когда весь хор у меня уже был собран, в один прекрасный день утром кто-то постучал в мою дверь в Волжско-Камских номерах. Вошел молодой человек, застенчивый, неуклюжий, длинный. Очень плохо одетый, чуть ли не на босу ногу сапоги, в калошах. Стал предлагать свои услуги в хор. Это и был знаменитый теперь Шаляпин. Хор у меня был уже сформирован; для Уфы он был даже слишком велик — человек около восемнадцати. Но Шаляпин произвел на меня удивительное впечатление своей искренностью и необыкновенным желанием, прямо горением быть на сцене. «На самых скромных условиях, лишь бы только прожить», — говорил он. Я ему предложил на первых порах 15 рублей в месяц и дал ему тут же лежавший у меня билет на проезд на пароходе Якимова. Когда он получил этот билет, казалось, что в ту минуту не было на свете человека счастливее Шаляпина».

 

ПАРОХОД ИДЕТ ПО БЕЛОЙ

13 сентября. На пароходе «Витязь» Шаляпин отплывает из Казани в Уфу. «Прошло двое суток, и вот я, получив авансом две трешницы и билет второго класса на пароход Якимова, еду в Уфу.

Был сентябрь. Холодно и пасмурно. У меня, кроме пиджака, ничего не было... Чувствовал я себя превосходно: первый раз в жизни ехал во втором классе, и куда ехал! Служить великому искусству, черт возьми!

На реке Белой наш пароход начал раза по два в день садиться на мель на перекатах, и капитан довольно бесцеремонно предлагал пассажирам второго и третьего класса «погулять по берегу». Стоял отчаянный холод. Чтобы согреться, я ходил по берегу колесом, выделывал разные акробатические штуки, а мужички, стоя около стогов сена, которые они возили в деревню, глумились надо мной:

— Гляди, гляди, как барина-то жмет! Чего выделывает, жердь!

Как-то ночью мне не спалось, вышел я на палубу, поглядел на реку, на звезды, вспомнил отца, мать. Давно уже ничего не знал о них, знал только, что из Астрахани они переехали в Самару. Мне стало грустно, и я запел: «Ах ты, ноченька, ночка темная...» Пел и плакал...

Свидетелем этого эпизода был попутчик, тоже актер, Иван Пеняев, которому Семенов-Самарский поручил «шефство» над артистами, пассажирами парохода. А народ этот был беспокойный. Полученный аванс артисты истратили быстро. Вот тогда-то и встретился на пароходе И.П.Пеняев с Шаляпиным: «На третий день, в то время, когда я находился в каюте, открывается дверь и появляется длинная фигура Шаляпина и заявляет мне, что хористы все пропили и проели и «что он сам не имеет ни гроша, а потому и просит меня ссудить ему двугривенный. Взяв просимую сумму, он удалился, но ненадолго. Спустя некоторое время он опять явился с просьбою дать ему чаю и сахару».

И вот еще одна встреча на палубе, которая произошла через пару суток: «Мы ехали пятый день, подымаясь по реке Белой к Уфе. Десятый час был на исходе, в каюте было душно, и я вышел на палубу освежиться. Ночь была темная, сверху что-то моросило. Колеса парохода равномерно шлепали по воде, труба выбрасывала большие клубы дыма с целым снопом искр, которые, падая в воду, гасли. На палубе никого не было видно. Я вздохнул полной грудью и сделал несколько шагов. В это время мне послышалось, что кто-то, где-то у борта поет с задушевной грустью русскую песенку «Ноченька». Заинтересованный, я пошел по направлению, где слышалось пение. Подойдя к силуэту поющего, я спросил: кто это поет? Пение прекратилось, и поющий слегка попятился. Присмотревшись, я узнал в певце Шаляпина.

— Что это вам вздумалось в такую незавидную погоду распевать на сырости? — спросил я его.

— Простите, Иван Петрович, я не узнал вас, я думал, что это кто-нибудь из пароходного начальства, и немного испугался, думал, что мне достанется за пение. Мне стало тяжело сидеть внизу в каюте, я вышел прогуляться, здесь мне стало еще грустней, и я затянул песню, чтобы разогнать мрачные и грустные думы.

Я пригласил его в рубку посидеть, побеседовать и разогнать тяжелые думы. Шаляпин робко повиновался и пошел вслед за мною...

Я предложил Шаляпину присесть к отдельному чайному столику. Он разговорился. Оказалось, что Шаляпин — сын простого крестьянина Вятской губернии, родился в Казани... С малых лет был предоставлен самому себе, перенес, несмотря на молодость, много невзгод, участвовал за скудное вознаграждение в церковном хоре, и вот теперь его потянуло на сцену, которую он любит до безумия и о которой давно мечтает. Простота и искренность, с которой все это было рассказано, сильно подкупили меня и очень расположили к этой цельной русской натуре».

 

ЗДРАВСТВУЙ, УФА!

19 сентября. «Наконец, рано утром пароход подошел к пристани Уфы. До города было верст пять. Стояла отчаянная слякоть. Моросил дождь. Я забрал под мышку свои «вещи» — их главной ценностью был пестренький галстук, который я всю дорогу бережно прикалывал к стенке, — мы с Нейбергом (попутчиком, тоже хористом) пошли в город, один — костлявый, длинный, другой — маленький и толстый.

Вскоре нас обогнал на извозчике Пеняев (тоже попутчик, актер) с дамой и крикнул мне, смеясь:

— До свидания, Геннадий Демьянович!

Я знал «Лес» Островского и тоже захохотал, поглядев на себя и Нейберга».

В 1936 году во время гастролей в Японии и Китае Шаляпин встретит в Харбине хориста Георгия Нейберга. Через сорок шесть лет после первого знакомства и начала дружбы они снова вспомнят Уфу, где делили кров и хлеб, вместе играли в спектаклях. Это была их последняя встреча.

Сам Пеняев вспоминает об этом так:

«Приехали в Уфу, от пристани до города три версты. Наши хористы, не имея денег и почти никакого багажа, недолго думая, отправились по образу пешего хождения. Взяв извозчика и устроив свои дела, мы (я и еще одна актриса — М.Т.В.) вскоре стали обгонять наших пешеходов. Нагоняя Шаляпина, который выбрал себе в спутники самого маленького тенора, мы невольно расхохотались при виде этой парочки. Нам вспомнился Несчастливцев и Аркашка, с тою лишь разницей, что узел на палке болтался не у Аркашки, а у Геннадия — Шаляпина. М.Т.В. в память этого случая весь сезон называла Шаляпина Геннадием Демьяновичем, и иного имени у нас Шаляпин не имел...»

«В городе, — продолжает Шаляпин, — мы отправились в гостиницу, где остановился Семенов-Самарский, но «услужающий» строго сказал:

— Таких грязных не пускаем!

Мы сняли сапоги и отправились к антрепренеру босиком. Он, как и в Казани, встретил нас в халате, осыпанный пудрой, посмеялся над нами и предложил чаю.

В тот день я с Нейбергом нашел комнату у театрального музыканта по 14 рублей с головы. За эти деньги мы должны были получать чай, обед, ужин. Я тотчас же отправился к Семенову-Самарскому и заявил ему:

— Я устроился здесь на четырнадцать рублей, шесть — лишние мне. Я пошел к вам не ради денег, а ради удовольствия служить в театре...»

Это из биографической книги Шаляпина. К счастью, уфимский период отражен в книге оперного певца, режиссера, друга юности И.П.Пеняева «Первые шаги Федора Ивановича на артистическом поприще. Из воспоминаний провинциального актера». (М., 1903) и заметках С.Я.Семенова-Самарского, опубликованных в «Петербургской газете» (1910 г.).

Семенов-Самарский события этого дня излагает так: «Вслед за мною прибыли труппа и хор. И вот рано утром в дверь моего номера в гостинице робко постучал Федор Иванович, пришедший пешком с пристани, — а расстояние было не маленькое: версты две, три — весь в грязи. Я напоил его чаем, накормил. Так он и остался у меня в номере и с неделю прожил. Каждое утро я выдавал ему по пятачку, Федор Иванович спускался вниз, покупал себе сайку, и мы вместе с ним распивали чай».

Что же представляла из себя Уфа в год приезда Шаляпина?

«Город был тогда... тихий, задумчивый, ласковый. Тянулись улицы, заросшие травой, и было видно поле, куда выходили они. А на улице домики одноэтажные, реже двухэтажные, с садами и садиками, где пышно росла сирень, жасмины, георгины, — низенькие домики с окнами, запиравшимися на ночь ставнями с железными болтами...

Посреди города разлеглась площадь — огромная, не в базарные дни пустынная, немощеная... В площадь вливались почти все улицы, а кругом площади разместилась вся уфимская цивилизация — тянулись длинные ряды, стояли большие дома, даже в три этажа, тут была и почта, и аптека, и палаты, и Дворянское собрание, и «Грантотель с нумерами». Красовалась вывеска «Дамская портная», а обвитый сеном обруч и без вывески говорил понятливым людям, что здесь постоялый двор.

Город обтекала чудесная Белая с голубоватой прозрачной водой, самая радостная река, какую я видел в России, и с другой стороны текла, вливаясь в Белую, сумрачная Уфимка...

Захолустным, стародавним, давно забытой центральной Россией веяло от города....»

Такое описание дал писатель-народоволец С.Я.Елпатьевский, отбывавший ссылку в Уфе за шесть лет до приезда Шаляпина,

Но нельзя считать, что в Уфе была, как говорится, «тишь да гладь, да божья благодать». В 1891 году в городе вспыхнула первая стачка в железнодорожных мастерских. Рабочие требовали немедленной выдачи задержанной заработной платы. Администрации пришлось удовлетворить требование мастеровых. Шаляпин был, наверное, знаком с обстановкой. Были у него друзья-товарищи из мастерских. Плохо жили рабочие, условия труда были ужасными. Треть населения города была неграмотной.

Но Уфа была и музыкальной, театральной.

«Из маленьких домиков плыла музыка в тихие улицы. Я дивился, — вспоминал С.Я.Елпатьевский, — когда в скромненькой квартире чиновника, приказчика, служащего встречал рояль или пианино, скрипку и узнавал, что дети людей, живущих на 50—60 рублей в месяц, берут систематические уроки музыки. Были кружки, где музыка являлась серьезным содержанием жизни. В один из таких кружков я попал вскоре по приезде и начал получать приглашения на квартеты — квартеты, которые бы сделали честь и столице...

Процветало и пение... Нашлись прекрасные голоса, уже при мне была поставлена опера «Аскольдова могила», с хорошим исполнением местными силами, а после моего отъезда образовалось нечто вроде маленькой консерватории, и начали систематически исполняться отрывки из опер.

Музыка давно прижилась в Уфе, вошла в нравы, в быт, успела сложить традиции».

В 50-х годах в Уфе проживало несколько преподавателей музыки, пианистов и скрипачей, которые в любительских спектаклях исполняли произведения Моцарта, Шопена, Кальбреннера. Уфимские педагоги Игнатович и Новицкий были, например, первыми домашними учителями замечательной русской пианистки В.В.Тимановой.

В 1872 году на Голубиной улице (ныне улица Пушкина) в доме мензелинского воеводы ссыльными поляками была построена сцена и на удивление уфимцам на польском языке поставлена оперетта «Пан Бронислав». По просьбе жителей ее повторили дважды. В 1841—1843 годах в Уфе выступала профессиональная труппа Н.А.Соколова, до этого девять лет подряд игравшая в Казани. С большим успехом исполнялись оперы «Аскольдова могила» А.Н.Верстовского и «Цампа» Ф. Герольда. Из драматических произведений среди других пьес дважды шел «Ревизор» Гоголя. Спектакли первого профессионального театра в Уфе продолжались два сезона. В 1861 году на пожертвования разных лиц было построено деревянное здание зимнего театра в три яруса с бельэтажем, ложами, галереей. В 1868 году оно сгорело. На его месте по проекту Р.О.Карвовского было построено новое двухэтажное здание театра на 800 мест, торжественное открытие которого состоялось в 1876 году. Собственный театр появился в Уфе. А ведь в городе в 1874 году было всего 21900 жителей. Театр размещался в квадрате, образуемом теперешними улицами Матросова, Фрунзе, Цюрупы и Тукаева. Здесь и предстояло играть труппе Семенова-Самарского, в составе которой был Федор Шаляпин. Здание театра сгорело в 1892 году вскоре после отъезда Шаляпина.

До 26 сентября шли репетиции приезжей труппы в городском театре. «Начались репетиции. Нас было 17 мужчин и 20 женщин в хоре. Занимались мы под скрипку, на которой играл хормейстер Гончаров — милый и добродушный человек, отчаянный пьяница. Вдруг, к ужасу моему, начали говорить, что антрепренер «перебрал» хористов и некоторые, являясь лишними, будут уволены. Я был уверен, что уволят именно меня. Но когда было предложено рассчитать меня, хормейстер заявил:

— Нет, этого мальчика надо оставить. У него недурной голос, и он, кажется, способный...

«Целый Урал свалился с души моей», — вспоминал Шаляпин.

Но репетиций для него, как он считал, было мало. Помог И.П.Пеняев. «Любя дуэты, — пишет он, — я предложил Шаляпину попеть со мною. По камертону мы очень удачно их распевали дома. Слушая его, я должен был сознаться, что партнер мой куда более музыкальнее и успешнее меня читает ноты. Его свежий, молодой голос часто заставлял меня сожалеть о том, что при таком богатом голосовом материале он так неуклюж и неловок».

Приближалось время открытия осенне-зимнего сезона в уфимском театре...

С.Я.Семенов-Самарский позаботился о том, чтобы городской театр в Уфе был заблаговременно отремонтирован. Почти для всех оперетт готовились новые декорации. Был сделан новый занавес, на котором помещались рекламы уфимских купцов.

 

ПЕРВЫЙ АВТОГРАФ НА ПЕРВОЙ ФОТОГРАФИИ

Каким был Федор Шаляпин, когда приехал в Уфу? Словесный портрет его дал И. П. Пеняев, который оказался в номере гостиницы у Семенова-Самарского в тот момент, когда Шаляпин пришел проситься в его труппу хористом.

«...Я сидел у Семенова-Самарского, — пишет Пеняев. — В это время послышался стук в дверь, и на приглашение войти показалось два посетителя — нельзя сказать, чтобы презентабельные на вид. В одном из них, человеке маленького роста, по фигуре и манере держаться нетрудно было угадать еврея. Другой, сухой, высокий, представлял собою резкий контраст со своим спутником. Блондин, с светлыми ресницами и такими же глазами, ребяческим, симпатичным лицом, от него веяло великорусской природой Северного края. Его манера держаться и говорить напоминала бурсака. Я невольно проникся любопытством к этому высокому, неуклюжему, но симпатичному человеку, который, не зная, куда ему девать свои большие руки, смущенно мял в них свою шапку, а сам то опускал глаза вниз, то взглядывал почему-то в потолок...

На наш вопрос он медленно, слегка заикаясь, нерешительно ответил, что он поет басом, пел в церковном хоре, в оперетке ни разу не участвовал, но имеет страстное желание поступить на сцену. Вслушиваясь в его говор, сразу можно было угадать, что он обладает большим и звучным голосом. По его словам — он так страстно любил сцену, что готов был пойти на какие угодно условия. Видя его неопытность и молодость, на вид ему было не более 17 лет, и затрудняясь решить, годен ли этот человек к делу, ему было предложено мизерное жалование — 15 рублей в месяц.

На это предложение Шаляпин — это был он, будущая слава и гордость русской сцены, — не задумываясь, ответил: «Что же, если там можно прожить на 15 рублей, я и на 15 поеду».

Признаться, меня покоробило это скудное предложение Семенова-Самарского. Уверенный, что на подобную сумму даже самому неприхотливому человеку трудно прожить в Уфе, я вполголоса заметил Самарскому, что вознаграждение это слишком мало для хориста, тем более что нельзя было не заметить в Шаляпине недюжинный голос. Семенов-Самарский после краткого размышления повысил первую сумму до 20 рублей, что было принято Шаляпиным с большой радостью. Счастливый и довольный, ушел этот большой ребенок, заручившись на зиму местом».

А спустя несколько месяцев, 13 февраля 1891 года, Шаляпин придет в фотографию Ф.Я.Анисимова, которая находилась на улице Казанской (ныне Октябрьской революции), напротив аптеки. Пригладит непослушные вихры, поправит ворот белой рубашки, по просьбе фотографа устремит взгляд в сторону... Это был первый его визит в фотографию. И вручат ему вскоре первый в жизни собственный фотоснимок.

...Снимок Шаляпина, сделанный в Уфе, воспроизводился неоднократно. Но только в 1988 году в «Летописи жизни и творчества...» опубликована оборотная сторона фотографии. На ней надпись: «Дорогому Михаилу Михайловичу г-ну Жилину от почитателя его бывшего сослуживца в г.Уфе в сезон 1890—91 г. Федора Ивановича Шаляпина на память. Февраль 19-го 1891 года». Благодаря репродукции оборотной стороны снимка, теперь узнали и адрес фотографии, и время съемки, и текст автографа прочитали. А это, как выяснилось, самая первая дарственная надпись Шаляпина из обнаруженных к настоящему времени.

Кто же такой Михаил Михайлович Жилин? Это партнер Шаляпина по многим спектаклям в Уфе. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть программки, афиши. Не забыл он о своем товарище и через много лет. Бывая в Петрограде, Шаляпин приходил на Каменный остров в «Дом ветеранов сцены», чтобы проведать своих коллег, старых актеров. Он пел для них, относился с трогательной заботой, поддерживал их материально. Некоторых из них он помнил со времен своей юности. И вот на одной из фотографий 1915 года своей рукой он сделал приписки: «Комик Завадский — подарил мне в Баку сапоги зимой 1891 года», «Комик Жилин — служил у Семенова-Самарского со мной в 1890-91 г. в Уфе». И стрелкой указал на своих друзей.

 

ИМЯ НА ТЕАТРАЛЬНОЙ АФИШЕ

«В этот первый мой сезон (кроме Стольника в «Гальке») я спел еще Феррандо в «Трубадуре» и Неизвестного в «Аскольдовой могиле», — вспоминал Шаляпин. Но выступлений было намного больше.

Вспомним, в каких постановках имя Федора Шаляпина появлялось на театральных афишах Уфы.

«Певец из Палермо» — второй бас

26 сентября 1890 г. Сезон начался комической оперой австрийского композитора А.Замара «Певец из Палермо». «Конечно, больше всех волновался я, — вспоминал Шаляпин. — Боже мой, как приятно было мне видеть на афишах мою фамилию: «Вторые басы: Афанасьев и Шаляпин». Первым спектаклем шел «Певец из Палермо». Костюмы для хора разделялись на испанские и пейзанские.

Пейзанский костюм — шерстяное трико или чулки, стоптанные туфли, коротенькие штанишки — «трусики», куртка из казинета, или «чертовой кожи», отороченная тесьмой, и поверх куртки белый воротник. Испанский костюм «строился» из дешевого плюша. Штаны были еще короче пейзанских. Вместо куртки — колет, а на плечах — коротенький плащ. К сему полагались картонные шапки, обшитые плюшем или атласом. Я надел испанский костюм, сделал себе маленькие усики, подвел брови, накрасил губы, побелился, нарумянился во всю мочь, стараясь сделать себя красивым испанцем.

Я был неимоверно худ. Впервые в жизни я надел трико, и мне казалось, что ноги у меня совершенно голые. Было стыдно, неловко. Когда хор позвали на сцену, я встал в первом ряду хористов и принял надлежащую испанскую позу: выставил ногу вперед, руку — фертом положил на бедро, гордо откинул голову. Но оказалось, что эта поза — свыше моих сил. Нога, выставленная вперед, страшно дрожала. Я оперся на нее и выставил другую. Она тоже предательски тряслась, несмотря на все мои усилия побороть дрожь. Тогда я позорно спрятался за хористов.

 

Подняли занавес, и мы дружно запели:

Раз, два, три,

Посмотри

Там на карте поскорей...

Внутри у меня тоже все дрожало от страха и радости. Я был, как во сне. Публика кричала, аплодировала, а я готов был плакать от волнения. Лампы-молнии, стоявшие перед рампой, плясали огненный танец. Черная пасть зрительного зала, наполненная ревом и всплесками белых рук, была такой весело-грозной...»

Газета «Волжский вестник» (Казань) 4 октября 1890 года сообщала: «Нам пишут из Уфы, что 26-го сентября состоялось там открытие зимнего сезона в городском театре. Несмотря на грязь и ненастную погоду, публики собралось немало. Поставлена была оперетка «Певец из Палермо», которая прошла довольно живо... Вообще, опереточная труппа, которая будет играть в Уфе под управлением г.Семенова-Самарского (антрепренер), обещает быть довольно удовлетворительной, если не хорошей».

В программке этого спектакля, хранившейся у дочери Шаляпина Ирины Федоровны, фамилия артиста не была даже упомянута, а на обороте ее от руки было написано: «Шаляпин в хоре».

«Гаспарон — морской разбойник» — Пьеро

9 октября Шаляпин выступал в роли Пьеро, контрабандиста, в оперетте К.Миллекера «Гаспарон — морской разбойник».

Сохранилась отпечатанная в типографии Блохина программа спектакля. Это самая ранняя из шести программ первого театрального сезона Шаляпина, выявленных к настоящему времени. Она воспроизведена в фотоальбоме «Федор Иванович Шаляпин» (М., 1986, с.19). Ценность ее в том, что театральная хроника и объявления в газете «Уфимские губернские ведомости» отсутствовали. Вот ее текст: «Программа. Уфа. С дозволения начальства, во вторник, 9 октября 1890 г. в городском театре артистами русской комической оперы и оперетты под управлением С.Я.Семенова-Самарского представлен будет «Гаспарон — морской разбойник», оперетта в 3-х актах, музыка К.Миллекера, пер. М.Я.Ярона. Действующие лица: Шарлотта, графиня Санта Кроче — г-жа Терачиано; Баболен Назони, подеста Сиракуз — г. Жилин; Сандульский, его сын — г. Пеняев; граф Эрминио — г.Семенов-Самарский... контрабандисты г.Вишневский, г.Шаляпин, г. Мешалкин... Жители Сиракуз, солдаты, контрабандисты, моряки, крестьяне и пр. Действие в Сиракузах в 1820 г. Дирижер А.С.Апрельский. Режиссер С.Я.Семенов-Самарский. Начало в 8 часов вечера».

Октябрь-ноябрь. Шаляпин участвует во всех спектаклях труппы в качестве хориста и в выходных ролях. «Через месяц я уже мог стоять на сцене, как хотел. Ноги не тряслись, и на душе было спокойно, — пишет он. — Мне уже начали давать маленькие роли в два-три слова. Я выходил на середину сцены и громогласно объявлял герою оперетки:

 

Человек из подземелья

Хочет видеть вас!

 

Или что-нибудь в этом роде. Труппа и даже рабочие — все относились ко мне очень ласково, хорошо. Я так любил театр, что работал за всех с одинаковым наслаждением; наливал керосин в лампы, чистил стекла, подметал сцену, лазил на колосники, устраивал декорации. Семенов-Самарский тоже был очень доволен мною».

28 ноября. Об этом событии Шаляпин не упоминает в своей книге. О нем мы узнаем из сообщения газеты «Уфимские губернские ведомости» 1 декабря 1890 года. Оказывается, 28 ноября в Зимнем театре прошел благотворительный спектакль (какой не установлено) труппы русской комической оперы и оперетты, в котором участвовал Шаляпин. Половина сбора со спектакля была предназначена в пользу уфимских детских приютов. Это, вероятно, первое участие его в благотворительных концертах. Много было потом, до революции и после, концертов и для раненых, и в пользу голодающих. Содержал он и небольшие госпитали за свой счет...

В газете «Русское слово» oт 3 января 1912 года было опубликовано письмо Ф.И.Шаляпина и отчет о концерте, данном 26 декабря 1911 года в пользу голодающих. Сбор дал 16523 рубля. Шаляпин писал: «Считаю нелишним сообщить, что вырученные деньги будут посланы в губернские земские управы следующих шести губерний: Уфимскую, Вятскую, Симбирскую, Саратовскую, Самарскую и Казанскую. Федор Шаляпин».

Как видим, Уфимская губернская земская управа, где в 1891 году служил Шаляпин, названа первой.

«Граф «Рожер де Линьоль» — Ланори

9 января 1891 года в Уфимском городском театре труппа показала комическую оперу Э.Одрана «Граф Рожер де Линьоль» («Дитя и перстень»). Шаляпин впервые выступил в роли Ланори. В сохранившейся программе (афише) указаны исполнители: С.Семенов-Самарский, И.Пеняев, М.Жилин и другие. Дирижировал А.Апрельский.

«Трубадур» — Феррандо

8 февраля Шаляпин впервые выступил в роли Феррандо в «Трубадуре» Дж.Верди. В автобиографической книге об этом буквально несколько слов: «В «Трубадуре» я пел увереннее и даже начал думать, что, пожалуй, я не хуже других хористов: хожу по сцене так же свободно, как и они». Но товарищ его на сцене И.Пеняев свидетельствует: «Шаляпин и на этот раз пел с успехом, — шумные аплодисменты ясно о том свидетельствовали. Успех Шаляпина с этого времени стал расти crescendo (громкость повышается — муз. термин), и ни для кого не стало тайной, что Шаляпин помимо своего, богатого голоса, обладает еще недюжинным талантом, требующим большой над ним работы».

«Нанон» — Бомбардини

15 февраля Шаляпин впервые выступил в роли Бомбардини в оперетте Ф.Р.Жене «Нанон». Фамилия его была указана, наряду с другими исполнителями, в программе, отпечатанной типографским способом. Никаких упоминаний об этой роли в воспоминаниях Шаляпина нет.

«Ревизор» — Держиморда

2 марта. За день до бенефиса Шаляпин выступил в роли полицейского Держиморды в «Ревизоре» Н.В.Гоголя. Уфимцы тоже были знакомы с этой пьесой: в 1841 году приезжая драматическая труппа антрепренера Н.А.Соколова дважды показала «Ревизора». Комедия, впервые поставленная в 1836 году в Петербурге, вызвала тогда ожесточенные нападки реакционной прессы. В Уфе же публика, присутствующая на представлении, громко аплодировала. «Из пьес большим успехом у зрителей пользовался «Ревизор» Н.В.Гоголя. За первое представление этой пьесы, — писал рецензент, — публика изъявила господину Соколову свое, удовольствие, ... рукоплескания были оглушительные». Но как был встречен спектакль с участием Шаляпина, неизвестно.

Кстати, спектакль «Ревизор» Н.В.Гоголя был поставлен и в домашнем театре деда будущего замечательного художника М.В.Нестерова, друга Шаляпина. Одну из ролей — роль Бобчинского исполнял его отец.

«Бедный Йонафан» — певец-бас Брестолоне

3 марта вечером состоялся прощальный бенефис труппы С.Я.Семенова-Самарского, Шаляпин впервые выступил в роли певца-баса Брестолоне в комической опере К.Миллекера «Бедный Йонафан».

Сезон кончился. «Успех, — подытоживает Ф.И.Шаляпин, — окончательно укрепил мое решение посвятить себя театру. Я стал подумывать, как мне перебраться в Москву. Но когда сезон, в «художественном» отношении протекавший столь благополучно, закончился, то деньжонок в кармане на путешествие у меня оказалось маловато. В Москву я не попал».

…Имя Ф.И.Шаляпина не исчезло с театральных афиш Уфы — столицы Республики Башкортостан и в наши дни. Вот уже более десяти лет здесь проводится музыкальный фестиваль «Шаляпинские вечера в Уфе», о которых знает вся Россия. Праздник проходит в декабре. Ведь именно 18 декабря 1891 года Федор Шаляпин дебютировал в Уфе в сольной партии оперного спектакля С.Монюшко «Галька». На многокрасочных афишах в столице в эти дни рядом с портретом великого Шаляпина сверкают имена признанных звезд оперного и балетного искусства мирового масштаба.

 

ВО ВРЕМЯ ДЕБЮТА ШАЛЯПИН СЕЛ МИМО СТУЛА

18 декабря 1890 года Федор Шаляпин выступил в сольной партии Стольника в опере С.Монюшко «Галька».

В Театральном музее в Москве в шаляпинском зале экспонируется афиша той поры: «Г.Уфа. С дозволения начальства в Зимнем театре Русская комическая опера и оперетта во вторник, 18 декабря 1890 г. представлена будет в первый раз на здешней сцене «Галька». Опера в 4-х действиях». Перечислены исполнители: Стольник — Шаляпин, Галька — Террачиано, Януш — С.Самарский. Дирижер — А.Апрельский.

Текст с этой афиши раньше не публиковался.

Семнадцатилетний юноша впервые выступил на сцене как профессиональный актер.

Об этом важном для него событии великий Шаляпин помнил всю свою жизнь.

Используя воспоминания Федора Ивановича, мы расскажем о его дебюте в Уфе.

Середина декабря. В репертуар труппы Семенова-Самарского была включена самобытная и задушевно мелодичная опера польского композитора Станислава Монюшко «Галька».

Вспоминает Федор Иванович: «На святках решили ставить оперу «Галька». Роль Стольника, отца Гальки, должен был петь сценариус (помощник режиссера), человек высокого роста, с грубым лицом и лошадиной челюстью, — очень несимпатичный дядя. Он вечно делал всем неприятности, сплетничал, врал. Репетируя партию Стольника, он пел фальшиво, не в такт, и, наконец, дня за два до генеральной репетиции, объявил, что не станет петь, — контракт обязывал его участвовать только в оперетке, а не в опере. Это ставило труппу в нелепое положение. Заменить капризника было некем.

И вот вдруг антрепренер, позвав меня к себе в уборную, предлагает:

— Шаляпин, можете вы спеть партию Стольника?

Я испугался, зная, что это партия не маленькая и ответственная. Я чувствовал, что нужно сказать: «Нет, не могу.»

И вдруг я сказал:

— Хорошо, могу.

— Так вот возьмите ноты и выучите к завтраму...

Я почувствовал, что мне отрубили голову. Домой я почти бежал, торопясь учить, и всю ночь провозился с нотами, мешая спать моему товарищу по комнате».

17 декабря состоялась генеральная репетиция «Гальки». Шаляпин вспоминал: «На другой день на репетиции я спел партию Стольника, хотя и со страхом, с ошибками, но всю спел. Товарищи одобрительно похлопывали меня по плечу, хвалили. Зависти я не заметил ни в одном из них. Это был единственный сезон в моей жизни, когда я не видел, не чувствовал зависти ко мне и даже не подозревал, что она существует на сцене».

18 декабря Ф.И.Шаляпин впервые на сцене в сольной оперной партии Стольника в опере С.Монюшко «Галька».

Первое выступление подробно описал сам Шаляпин: «Все время до спектакля я ходил по воздуху, вершка на три над землей, а в день спектакля начал гримироваться с пяти часов вечера. Это была трудная задача — сделать себя похожим на солидного Стольника. Я наклеил нос, усы, брови, измазал лицо, стараясь сделать его старческим, и кое-как добился этого. Но необходимо устранить мою худобу. Надел толщинку — вышло нечто отчаянное: живот, точно у больного водянкой, а руки и ноги как спички. Хоть плачь!..

Взвился занавес. Затанцевали лампы. Желтый туман ослепил меня. Я сидел неподвижно, крепко пришитый к креслу, ничего не слыша, и только, когда Дземба спел свои слова, я нетвердым голосом, автоматически начал:

 

Я за дружбу и участье,

Братья, чару поднимаю...

 

Хор ответил:

 

На счастье!

Я встал с кресла и ватными ногами, пошатываясь, отправился, как на казнь, к суфлерской будке. На репетиции дирижер говорил мне:

— Когда будешь петь, обязательно смотри на меня!

Я уставился на него быком и, следуя за палочкой, начал в темпе мазурки мою арию:

 

Ах, друзья, какое счастье!

Я терзаюсь, я не смею, —

Выразить вам не сумею

Благодарность за участье!

 

Эти возгласы Стольник, очевидно, обращал к своим гостям, но я стоял к гостям спиною и не только не обращал на них внимания, но, даже забыв, что на сцене существует еще кто-то, кроме меня, очень несчастного человека в ту минуту. Вытаращив глаза на дирижера, я пел, и все старался сделать какой-нибудь жест. Я видел, что певцы разводят руками и вообще двигаются. Но мои руки вдруг оказались невероятно тяжелыми и двигались только от кисти до локтя. Я отводил их на пол-аршина в сторону и поочередно клал на живот себе то одну, то другую. Но голос у меня, к счастью, звучал свободно. Когда я кончил петь, раздались аплодисменты. Это изумило меня, и я подумал, что аплодисменты не мне. Но дирижер шептал:

— Кланяйся, черт! Кланяйся!

Тогда я начал усердно кланяться во все стороны. Кланялся и задом отходил к своему креслу. Но один из хористов — Сахаров, человек занимавшийся фабрикацией каучуковых штемпелей и очень развязный на сцене, зачем-то отодвинул мое кресло в сторону. Разумеется, я сел на пол. Помню, как нелепо взлетели мои ноги кверху. В театре раздался громкий хохот, и снова грянули аплодисменты. Я был убит, но все-таки встал, поставил кресло на старое место и всадил себя в него как можно прочнее. Сидел и молча горько плакал. Слезы смывали грим, текли по подусникам. Обидно было за свою неуклюжесть и на публику, которая одинаково жарко аплодирует и пению, и падению. В антракте меня все успокаивали. Но это не помогало мне, и я продолжал петь оперу до конца уже без подъема, механически, в глубоком убеждении, что я бездарен на сцене.

Но после спектакля Семенов-Самарский сказал мне несколько лестных слов, не упомянув о моей неловкости, и это несколько успокоило меня. «Галька» прошла раза три. Я пел Стольника с успехом и уже когда пятился задом, то нащупывал рукою, тут ли кресло...».

В книге воспоминаний «Маска и душа» Шаляпин снова вспоминает о дебюте:

«Хотя я думал, что театр только развлечение, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благородного служения — служения искусству. Я очень всерьез принимал свою сценическую работу, поочередно одеваясь и гримируясь то под испанца, то под пейзана…

Эти две разновидности человеческой породы исчерпывали в то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и в скромном амплуа хориста я успел высказать мою природную музыкальность и недурные голосовые средства. Когда однажды один из баритонов труппы внезапно, накануне спектакля, почему-то отказался от роли Стольника в опере Монюшко «Галька», а сменить его в труппе было некем, то антрепренер Семенов-Самарский обратился ко мне — не соглашусь ли я спеть эту партию. Несмотря на мою крайнюю застенчивость, я согласился. Это было очень соблазнительно: первая в жизни серьезная роль. Я быстро разучил партию и выступил.

Несмотря на печальный инцидент в этом спектакле (я сел на сцене мимо стула), Семенов-Самарский все же был растроган и моим пением, и моим добросовестным желанием изобразить нечто похожее на польского магната. Он прибавил мне к жалованию 5 рублей и стал поручать новые роли. Я до сих пор суеверно думаю: хороший признак новичку в первом спектакле на сцене при публике сесть мимо стула. Всю последующую карьеру я, однако, зорко следил за креслом и опасался не только сесть мимо, но и садиться в кресло другого...»

В письме к одному из своих казанских друзей, отправленном вскоре после выступления в сольной партии Стольника, Шаляпин несколько по-другому описывает свой дебют: «После многих данных в Уфе оперетт стали ставить оперы; начали учить «Гальку», я, понятно, учил хоровые партии. За три дня до постановки оперы захворал артист, который должен был исполнять роль Стольника. Больше дать эту роль было некому — приходилось отменить спектакль. Я предложил свои услуги Самарскому; тот, хотя и посмеялся, но сказал, что если успеете выучить, то на репетиции посмотрю. Я выучиваю роль в два дня и пою прекрасно. Приходит начало спектакля... Увертюра... Я появляюсь на сцене... Трясет так, что зуб на зуб не попадает — пропал, думаю! Поднимается занавес — пою свободно... Ария моя в первом акте «Ах, друзья, какое счастье!» прошла при громадном аплодисменте… Кончился акт — слышу вызывают Шаляпина. Ну, думаю, артист!»

Прямо скажем, что тут нет ни капельки бахвальства. Артист Иван Пеняев подтверждает: «Заключительная ария Стольника в первом акте была покрыта дружными аплодисментами всего театра. Успех был громадный, и я в душе порадовался за Шаляпина. После такого успеха С.Самарский «великодушно» прибавил Федору Ивановичу пять рублей. Теперь Шаляпин, бывший раньше в загоне у хористов, которые зло насмехались над ним и шутили над его костюмом и неповоротливостью, сразу вырастает на целую голову и приобретает всеобщее внимание».

...Прошло много лет. В 1901 году Ф.И. Шаляпина пригласили в Италию, в театр «Ла Скала», исполнять на итальянском языке партию Мефистофеля. Это было трудное испытание. Он снова вспомнил тогда Уфу: «Начался спектакль. Я дрожал так же, как на первом дебюте в Уфе, в «Гальке», так же не чувствовал под собою сцены и ноги у меня были ватные. Сквозь туман видел огромный зал, туго набитый публикой...».

...И снова был громадный успех.

Еще через много лет, в 1932 году, Ф.И.Шаляпин снимался в фильме «Дон-Кихот». В беседе с корреспондентом газеты «Последние новости» (выходила на русском языке в Париже) он опять упомянул Уфу:

«Да, говорит Ф.И.Шаляпин, — я снова чувствую себя семнадцатилетним юношей, когда я впервые выступал на подмостках как профессиональный актер в опереточной труппе в городе Уфе. С тех пор как я окунулся в эту новую для меня атмосферу фильмового ателье, появилась новая жажда работать!»

Вспоминая успешное выступление в роли Стольника в Уфе, Шаляпин черпал новые силы для творческой жизни. (Кстати, об этом эпизоде уфимцы узнают впервые. Попробуйте найти заграничную газету «Последние новости» за 1932 год.)

Трудно отыскать и петербургский журнал «Аполлон», в десятом номере которого за 1915 год напечатана заметка Эдуарда Старка о дебюте Ф.И.Шаляпина:

 

Эдуард Старк

Ф. И. Шаляпин

(К двадцатипятилетию артистической деятельности)

 

Однажды в захолустном театре готовили «Гальку» Монюшки. На предпоследней репетиции произошло какое-то недоразумение с исполнителем хотя и небольшой, но ответственной партии Стольника. Опере грозила опасность быть снятой с репертуара. Тогда один из хористов, только что начавший сценическую карьеру, незаметный, робкий, застенчивый и выдававшийся только своим ростом, согласился выручить труппу из беды, приготовил партию безукоризненно уже к генеральной репетиции и выступил на спектакле, стяжав весьма значительный успех: ему, никогда не певшему иначе, как в хоре, да и то в продолжение всего лишь трех месяцев, дружно аплодировали после арии Стольника в первом акте. Было это в Уфе. 18 декабря 1890 года. Звали этого хориста — Федор Иванович Шаляпин.

АПОЛЛОН (Петербург) 1915, № 10, декабрь, стр. 21.

Это первое упоминание в столичном журнале о первом в жизни выступлении великого артиста Федора Ивановича Шаляпина на сцене уфимского театра.

 

СКАНДАЛ В ДОМИКЕ НАД БЕЛОЙ

Уфимские зрители выделили Шаляпина среди других участников группы Семенова-Самарского.

«...Шаляпин в свой первый бенефис 3 марта 1891 года поставил «Аскольдову могилу» и пел сам Неизвестного, — вспоминал И.Пеняев, — нечего и говорить, что партия была исполнена успешно. В антрактах председатель земской управы М.Д.Брудинский сделал Шаляпину подписку в сумме 35 рублей, да от бенефиса ему отчислилось тоже около этой суммы, таким образом, у Шаляпина образовался целый капитал рублей в 70».

Следовательно, после отъезда труппы Шаляпину можно было жить без забот о работе какое-то время.

Долгое время никто не знал, где жил Шаляпин в Уфе — тогда бедный, никому не известный хорист провинциальной труппы. Сам Федор Иванович так вспоминал: «Жил я у прачки, в маленькой и грязной подвальной комнате, окно которой выходило прямо на тротуар. На моем горизонте мелькали ноги прохожих, разгуливали озабоченные куры. Кровать мне заменяли деревянные козлы, на которые был послан старый жидкий матрац, набитый не то соломой, не то сеном. Белья постельного что-то не припомню, но одеяло, из пестрых лоскутков шитое, точно было. В углу комнаты на стенке висело кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья в месяц это была жизнь достаточно роскошная».

И еще один вариант его рассказа о своем житье-бытье:

«Жил я на хлебах у прачки в большом доме, прилепившемся на крутом обрыве Белой. Этот дом, уснащенный пристройками и флигелями, был, точно банка икрой, набит театральными плотниками, рабочими, лакеями из ресторанов — беднотой, искавшей счастья в пьянстве. Невесело жилось среди них мне, человеку, вкусившему радости призрачной, но яркой театральной жизни. Но мою жизнь немножко скрашивало то обстоятельство, что за мною сильно ухаживала дочь прачки, солдатка, очень красивая, хотя и рябая. Помню, она кормила меня какими-то особенными котлетами, которые буквально плавали в масле. Это было не очень вкусно, даже приторно, но чтобы не огорчать солдатку, я ел котлеты...

Жил я тихо и скучновато. Товарищем моим по квартире у прачки был какой-то чиновник на костыле. Одна нога у него была отрезана по щиколотку. Это был ласковый и тихий человечек, видимо, очень больно ушибленный жизнью. Ложась спать, он всегда просил меня:

— Шаляпин, помурлыкай что-нибудь!

Я вполголоса напевал ему разные песенки. Он незаметно засыпал под них, а иногда и сам подтягивал мне. Замечательно фальшиво...

Дочь прачки была тоже очень несчастная женщина и, видимо, истеричная.

Она мало говорила, смотрела на всех хмурым взглядом и много, как лошадь, работала. Но иногда она напивалась пьяной, пела песни, плясала вприсядку и ругала мужиков словами, которые цензура совершенно не выносит. Грешен, у меня с ней был «роман». Но однажды к нам на двор ворвался здоровенный слободской парень, в одной рубахе, без пояса, в тиковых штанах, босой, с оглоблей в руках. Он размахивал этой оглоблей, как Васька Буслаев тележной осью, бил окна, вышибал филенки дверей и орал:

— Передушу всех актеров! Передушу!

Так как актер в доме был один, то я сразу догадался, что парень охвачен припадком свирепой ревности. Я тотчас же выскочил в окно на крышу сарая. За мною полез хромой товарищ, и едва мы успели отбежать от окна, как парень ворвался в нашу комнату и начал сокрушать все, что попадало под буйную руку его: столы, стулья, посуду, гитару. Что нам делать? Хромой, кое-как спустившись с крыши на улицу, нашел полицейского и вскоре вернулся с ним во двор. Страж общественной безопасности, сопровождаемый нами, вошел в нашу комнату. На полу посреди ее, на черепках посуды, в обломках мебели, мирно спал сокрушитель, обнажив живот.

Будочник ткнул его ногою:

— Вставай!

Парень не шелохнулся. Тогда городовой отстегнул свой ремень и со словами: «Притворяется, сволочь!» — начал хлестать парня пряжкой ремня. Утомленный парень замычал, почесался, встал и, поглядев на будочника, качаясь, пошел к двери.

— Скорее уходи, дьявол! — кричал будочник. — Скорее, а то я тебя в полицию сведу!

Парень ускорил шаги, а городовой, надевая ремень, предложил нам:

— Ну, а теперь надобно дать мне на чай! Так закончился этот героический эпизод, внушив мне уважение к полиции и сострадание к бунтующим людям».

...В 1963 году по просьбе дочери Шаляпина — Ирины Федоровны — уфимские краеведы начали поиски памятных мест, связанных с именем великого артиста. Начал это краевед А.И.Филин, а затем к нему подключился и довел поиск до конца Георгий Федорович Гудков. Сложность заключалась в том, что Шаляпин в записках не сообщает ни адресов, ни фамилий хозяев. Вот что пишет Г.Ф.Гудков:

«В разговоре со старожилом Уфы Г.В.Ракитянским удалось узнать, что Шаляпин жил в одном из переулков за мечетью, в том доме, где проживал когда-то и К. В. Галанов, семинарист, а после чиновник земской управы. Сам Ракитянский помнил Шаляпина по совместным выступлениям в хоре Ильинской церкви. Вскоре удалось найти дом, где когда-то жил Галанов по улице Павлуновского, 6. Но как доказать, что Ракитянский не ошибся, что Шаляпин жил именно там, где и Галанов?

Наискось от этого дома, по той же улице, в доме 7, проживала Л.Ф.Еникеева, 1894 года рождения. Она подготовила воспоминания для краеведов Гудковых: «Наша Труниловская слобода, расположенная позади бывшего Уфимского театра, была заселена рабочими и служащими этого театра. По небольшим дешевым комнатам селились начинающие артисты, музыканты. По рассказам моего отца, Федора Осиповича Степанова, уроженца Уфы, 1849 года рождения, человека, любившего пение, он слушал Шаляпина на реке Белой, да и не раз. Молодежь с Шаляпиным устраивала катание на лодках и с песнями плыла по Белой, а иногда ночью при луне разносился его голос по всему побережью. Вся Белая замирала, слушая его пение, удалые русские народные песни: «Дубинушку»! «Волгу-матушку» и другие. И пел наш бельский народ эти песни еще долгие-долгие годы, полюбив их всей душой.

Где мог жить Шаляпин в нашей Труниловской слободе, за мечетью, за Уфимским театром? По его воспоминаниям, дом, где он жил, был двухэтажный. Таковым домом мог быть только дом № 4 (по новой нумерации — № 6). Дом принадлежал старику Герасимычу. Обшитый досками, выкрашенный в синий цвет, с белыми нарезными наличниками, он всем нравился...

К сожалению, дом этот был снесен незадолго до юбилея — столетия приезда Шаляпина в Уфу.

 

ЗАБЫЛ СЛОВА СТИХА НЕКРАСОВА

(рассказ актера Ивана Пеняева)

 

Друг Шаляпина Иван Петрович Пеняев вспоминает об одном его выступлении на сцене не в качестве певца, а рассказчика, чтеца. Сам Шаляпин, видимо, забыл об этом случае. Но в своей книге он упоминает о друге-товарище, который это рассказал. «Очень хорошо относился ко мне кавказский человек Пеняев. Он жил с какой-то дамой, чрезвычайно ревнивой и сварливой, а сам он был, хотя и добродушен, но тоже очень вспыльчив. Каждый день почти у них бывали драмы. Почти каждую неделю они разъезжались на разные квартиры, а потом снова съезжались. И каждый раз я должен был помогать им разъезжаться и съезжаться: таская с квартиры на квартиру чемоданы, картонки и прочее.

Стояла зима, но я гулял в пиджаке, покрываясь шалью, как пледом. Пальто себе я не мог купить. У меня даже белья не было, ибо деньги почти целиком уходили на угощение товарищей. Сапоги тоже развалились: на одном отстала подошва, другой лопнул сверху.

Как-то раз, примирившись со своей дамой, Пеняев на радостях подарил мне пальто. Оно было несколько коротко мне, но хорошо застегивалось, — его хозяин был толще меня. Но вскоре после этого случилась уличная драка, в которой я принял посильное участие. В бою у меня вырвали из рукава пальто всю подкладку вместе с ватой. Тогда, для симметрии, я выдрал подкладку из другого рукава и стал носить пальто «внакидку», как плащ, застегивая его на одну верхнюю пуговицу. Это делало меня похожим на огородное пугало».

А между тем дела в труппе шли хорошо, успех следовал за успехом. Шаляпин, почуяв под собой почву, с гордым видом поглядывал на своих товарищей. У него стало появляться рвение выступать на сцене и в качестве артиста.

Рассказывает актер Иван Пеняев: «Нельзя умолчать об одном курьезном случае — как Шаляпин выступал в качестве чтеца и рассказчика. Дело было так: в Уфу приехал бродячий захудалый фокусник, вся труппа которого состояла из его же семьи. Сняв театр у нашего антрепренера на один свободный вечер — субботу, этот фокусник, находя, очевидно, свою программу представления недостаточно интересной, пришел на одну из репетиций и обратился к хористам с предложением принять в его вечере участие, обещая «солидную» сумму за труды. Все отказались, и только один Шаляпин, выступив из толпы, смело произнес: «А вот я!» Соглашение состоялось, и, озабоченный предстоящим представлением, Шаляпин прибегает ко мне и просит дать ему что-либо прочесть или рассказать. Я дал ему стихотворение, теперь уже не помню какое, кажется, если не ошибаюсь, «Застенчивость» Некрасова. Сам я, очень заинтересованный моим протеже, решил отправиться послушать Шаляпина в его первом «концерте». В театре, кроме меня и нескольких хористов, так же, как и я, любопытствовавших увидеть нашего Шаляпина в роли «концертанта», никого из артистов не было. Публики было немного. После двух-трех номеров семейства фокусника на сцене появился Шаляпин: на нем был мой пиджак, который я ему дал, видя, что его порыжелый пиджак для чтения в «концертах», хотя бы и таких, не совсем удобен. Пиджак этот был так тесен и короток, что являя собою живое подобие тришкина кафтана, и вся фигура Шаляпина производила комическое впечатление.

Наконец, Федор Иванович начал читать стихотворение, но на середине его он вдруг остановился, помолчал и смущенно заявил: «Забыл» и, мотнув на публику рукою, медленной и тяжелой поступью удалился за кулисы. Такой комический уход вызвал бурю аплодисментов, и Федору Ивановичу пришлось бисировать. На бис он начал рассказывать известный бурлаковский рассказ про «Ветланскую чуму», но и тут неудача преследовала чтеца. Как ни старался Шаляпин довести рассказ до конца, ему это не удавалось, и он несколько раз, не зная, как кончить, начинал снова. Вторично махнул безнадежно рукой и с благодушной улыбкой удалился со сцены. Снова раздались аплодисменты и крики «бис». В заключение Шаляпин довольно порядочно рассказал о том, как «генеральский петух ухаживал за капитанской курицей». Получив условленный «солидный куш» — 30 копеек, — Шаляпин повел присутствовавших хористов угощать на свой первый «гастрольный гонорар».

9 марта Иван Петрович Пеняев подарил свой фотопортрет с надписью на обороте: «Начинающему от начинающего артиста Ваньки Пеняева на память Феде Шаляпину. Старый друг лучше новых двух. 9 марта 1891 г., Уфа».

Интересна судьба Ивана Петровича Пеняева — певца, режиссера, друга юности. «...Очень многим людям Шаляпин помогал, — вспоминала его дочь Ирина Федоровна. — Некоторые же его старые товарищи, с которыми отец работал в свои первые сезоны в Уфе и Баку, — Пеняев и Грибков, — часто жили в нашем доме. Будучи уже стариком, Пеняев жил у нас и ведал библиотекой отца...»

ЗАСТЕНЧИВОСТЬ

Ах ты, страсть роковая, бесплодная,

Отвяжись, не тумань головы!

Осмеет нас красавица модная,

Вкруг нее увиваются львы:

 

Поступь гордая, голос уверенный,

Что ни скажут — их речь хороша,

А вот я-то войду как потерянный —

И ударится в пятки душа!

 

На ногах словно гири железные,

Как свинцом налита голова,

Странно руки торчат бесполезные,

На губах замирают слова.

 

Улыбнусь — непроворная, жесткая,

Не в улыбку улыбка моя,

Пошутить захочу — шутка плоская:

Покраснею мучительно я!

 

Помещусь, молчаливо досадуя,

В дальний угол... уныло смотрю

И сижу неподвижен, как статуя,

И судьбу потихоньку корю:

 

«Для чего-де меня, горемычного,

Дураком ты на свет создала?

Ни умишка, ни виду приличного,

Ни довольства собой не дала?..»

 

Ах! судьба ль меня, полно, обидела?

Отчего ж, как домой ворочусь

(Удивилась бы, если б увидела),

И умен и пригож становлюсь?

 

Все припомню, что было ей сказано,

Вижу: сам не сказал бы глупей...

Нет! мне в божьих дарах не отказано,

И лицом я не хуже людей!

 

Малодушье пустое и детское,

Не хочу тебя знать с этих пор!

Я пойду в ее общество светское,

Я там буду умен и остер!

 

Пусть поймет, что свободно и молодо

В этом сердце волнуется кровь,

Что под маской наружного холода

Бесконечная скрыта любовь...

 

Полно роль-то играть сумасшедшего,

В сердце искру надежды беречь!

Не стряхнуть рокового прошедшего

Мне с моих невыносливых плеч!

 

Придавила меня бедность грозная,

Запугал меня с детства отец,

Бесталанная долюшка слезная

Извела, доконала вконец!

Знаю я: сожаленье постыдное,

Что как червь копошится в груди,

Да сознанье бессилья обидное

Мне осталось одно впереди...

 

УФИМСКИЙ БЕНЕФИС ШАЛЯПИНА

Выдающийся русский певец Федор Иванович Шаляпин (1873—1938) 18 декабря 1890 года впервые выступил в сольной оперной партии Стольника в опере С.Монюшко «Галька». Ему стали поручать большие партии в других операх.

И неожиданно наступил первый в жизни уфимский бенефис Федора Ивановича в роли Неизвестного в опере А.Н.Верстовского «Аскольдова могила».

Об участии в этой опере очень тепло вспоминает Шаляпин: «В театре дела шли великолепно. Труппа и хор жили дружно, работали прекрасно. Случалось, и не редко, что после спектакля мы оставались репетировать следующий до 4 и до 5 утра. Дирекция покупала нам по бутылке пива на брата, хлеба, колбасы, и мы, закусив, распевали. Хорошо жилось!

Недели за две до прощенного воскресенья Семенов-Самарский сказал мне:

— Вы, Шаляпин, были очень полезным членом труппы, и мне хотелось бы поблагодарить вас. Поэтому я хочу предложить вам бенефис.

Я чуть не ахнул:

— Как бенефис?

— Так. Выбирайте пьесу, и в воскресенье утром мы ее поставим. Вы получите часть сбора.

К концу сезона у меня развилась храбрость, вероятно, граничащая с нахальством. У меня давно таилась в душе мечта спеть Неизвестного в «Аскольдовой могиле» — роль, которую всегда пел сам Семенов-Самарский. Я сказал ему:

— Мне хотелось бы сыграть в «Аскольдовской могиле».

— Кого?

— Неизвестного...

— Эге! Ну, что же! Вы знаете роль?

— Не совсем! Выучу!

— Играйте Неизвестного!

3 марта днем состоялся первый бенефис Шаляпина в роли Неизвестного в опере «Аскольдова могила» А.Н.Верстовского. «В прощенное воскресенье (последнее воскресенье перед великим постом) я приклеил себе черную бороду, надел азям (кафтан), подпоясался красным кушаком и вышел на сцену с веслом в руке.

Роль Неизвестного начинается прозой, и как только я начал говорить, мне сразу стало ясно, что я говорю «по-средневолжски», круто упирая на «о». Это едва не погубило меня, страшно смутив. Но за арию «В старину живали деды» публика все-таки аплодировала мне.

Ужасно было слышать самого себя, когда я читал во втором действии монолог: «Глупое стадо! Посмотрим, что-то вы заговорите!»

После этого я решил, что мне необходимо учиться говорить «по-барски», на «а».

После бенефиса Семенов-Самарский принес мне в конверте 50 рублей — подарок от публики, да кто-то из публики же подарил закрытые серебряные часы на стальной цепочке. Кроме того, от сбора «с верхушек» мне очистилось рублей 30. Я стал богатым человеком. Никогда у меня не было такой кучи денег. Да еще и часы».

Очень удачно выбрал Шаляпин оперу для бенефиса. Уфимцы ценили произведения композитора Алексея Николаевича Верстовского (1799—1862). В городе часто звучали мелодии из «Аскольдовой могилы», оперы, созданной по одноименному роману М.Н. Загоскина. «Тут развернулось все дарование композитора, призванного проложить русской оперной музыке прямой путь к истинной народности», — писал об опере А.Н. Серов. Оперу «Аскольдова могила» исполнила приезжая труппа еще в 1841 году. По словам С.Я.Елпатьевского, жившего в Уфе на пять лет раньше приезда Шаляпина: «Нашлись прекрасные голоса, уже при мне была поставлена опера «Аскольдова могила», с хорошим исполнением местными силами...»

Биография самого Верстовского связана с Уфой. Здесь он жил, с десяти лет выступал на сцене, играя на фортепиано, получил музыкальное образование, а потом его талант шлифовали учителя мировой величины. В Уфе похоронены его предки.

При жизни Шаляпин записал партию из «Аскольдовой могилы». Но запись ему не понравилась, и она осталась на «пробной» пластинке. Через много лет после смерти певца, в 1972 году, взяли эту забракованную запись и на фирме «Мелодия» воспроизвели ее. Ария Неизвестного была помещена в 1973 году и на заграничной долгоиграющей пластинке. Записи, конечно, уступают по звучанию пластинкам, одобренным Шаляпиным, но все же они представляют большой интерес для ценителей искусства великого певца.

Мы уже упоминали, что в Уфе начал прорезаться литературный дар Ф.И.Шаляпина. Отсюда он писал заметки о выступлениях труппы Семенова-Самарского в казанские газеты. Сюжет для будущих автобиографических книг вырисовывается в письме казанскому знакомому сразу же после выступления в роли Стольника «Галька».

И вот новое подтверждение, которое привела в своей книге «Уфа — колыбель творческой жизни Ф.И.Шаляпина» Г.А.Бельская. (Уфа, 2004).

17 ноября 1899 года Шаляпин пишет из Москвы В.В.Стасову: «…Дела мои на артистическом поприще идут пока, слава Богу, великолепно. Я кроме пения иногда пописываю, и в мой будущий приезд Вам прочитаю лирический этюд, написанный мною стихами в прозе и посвященный осенней ночи, а если напишу к тому времени еще что-нибудь, то также привезу и прочитаю».

Знакомил ли Шаляпин В.В.Стасова с новыми своими опусами, неизвестно. Но Стасов отложил это письмо в архив к черновику неоконченного рассказа Федора Шаляпина о его бенефисе в Уфе, вернее о том, как он чувствовал себя после него. На оригинале до сих пор сохранилась пометка: «Шаляпин. Из автобиографии. Уфа. 1890—91».

Вот полный текст шаляпинского наброска:

«Это было утром в марте месяце… В то время, когда по небу пробегали быстро-быстро серенькие облака, мелкими брызгами обдавая и дома, и грязные улицы, с которых не успел еще совсем стаять снег, губернского города N. И когда в церквах раздавался жалобный великопостный стон колоколов, призывающих грешных граждан раскаяться в своих грехах, больших и малых, — в покосившемся домике на окраине города, в скромной комнате, заклеенной разными лубочными олеографиями, изображающими Страшный суд и какой-то кабак, за стойкой которого стоит рыжевато-серый черт с огромным хвостом и когтями, где также висит маленькое старое зеркальце, засиженное до того мухами, что всякий подошедший к нему видит свою физиономию, испещренную рябинами, позевывая и потягиваясь на деревянной кроватке, с заложенными под голову руками лежал Григорий Петрович Сорин. На столе кипел самовар.

«Как все это странно случилось, — раздумывал Григорий Петрович. — Думал ли я, гадал ли, что, окончив здесь зимний сезон, я буду иметь восемь красных билетов, восемьдесят рублей. И ведь вот они здесь, я их ощущаю!»

И он при этом вынул из-под подушки осторожно завернутые в бумажку деньги, развернул их и стал считать.

«Гм! Какое счастье, а часы, часы серебряные и ходят, — снимая (часы) с гвоздика на стенке, промолвил Сорин. — И все это я получил вчера в бенефис... Нет, что говорить, антрепренер мой удивительно добрый человек, роль дал мне спеть и бенефис устроил, вот спасибо-то, ведь меня теперь и в городе, можно сказать, заметили, а то что? Хорист, просто хорист, да и только...

Сейчас выпью чай и пойду на базар, куплю себе кожаный пиджак, триковые панталоны и пальто. Шапка у меня пока ничего», — и с этими словами Сорин встал и стал наливать себе чай».

Это новый неизвестный для нас документальный источник, связывающий Ф.И.Шаляпина с Уфой. Он в переработанном виде был использован в его биографических книгах.

 

«СУЛТАН» ПОЖАЛЕЛ ШАЛЯПИНА

В середине сентября 1890 года в Уфу приехал Федор Иванович Шаляпин хористом Русской комической оперы и оперетты С.Я.Семенова-Самарского, на гастроли на осенне-зимний сезон. Находился он здесь до июня 1891 года.

Позднее Шаляпин подвел итог уфимскому периоду жизни: «Успех окончательно укрепил мое решение посвятить себя театру».

Были у молодого, талантливого артиста и приключения в Уфе.

Сезон кончился. Труппа С.Я.Семенова-Самарского разъезжалась. У Шаляпина контракт закончился, и он остался в Уфе. Актер и режиссер Иван Пеняев по-дружески посоветовал Шаляпину ехать в Москву и обратиться к директору музыкального училища, обещая при этом ему свое содействие. Пеняев был убежден, что профессора этого училища, прослушав Шаляпина, без сомнения примут в нем участие и не откажутся дать ему музыкальное образование. Но у Шаляпина не было для поездки в Москву средств.

И все же настроение в тот период было неплохое. «Дирижер, — вспоминал Шаляпин, — подарил мне новенький жокейский картуз с пуговкой на макушке и с длинным козырьком. Я купил себе верблюжье пальто, мохнатое, темно-коричневое, кожаную куртку с хлястиком — такие куртки носят машинисты, купил сапоги, перчатки и тросточку. Напялив на себя все это великолепие, я отправился гулять по главной улице Уфы, и каждый раз, когда встречный человек казался мне заслуживающим внимания, я небрежно вытаскивал из кармана мои часы и смотрел, который час. Очень хотелось, чтобы люди видели, что я при часах». Такое «буржуйское» положение у него было впервые. В связи с этим любопытен эпизод, о котором рассказывает Шаляпин в книге «Страницы из моей жизни»:

«Была у нас в хоре одна певица «из благородных», как я думал... У нее была своя горничная, не менее красивая, чем сама госпожа. Однажды, увязывая в огромный узел костюмы своей барыни, горничная сказала мне:

— Чем шляться зря по закулисам, вы бы, господин актер, отнесли мне узел домой.

Было морозно. Идти далеко. В сапоги мои набивался снег. Ноги замерзли. Но горничная интересно говорила о браке, о женщинах, о том, что она лично никогда не выйдет замуж, даже за актера не выйдет. Когда дошли до дома, она выразила сожаление, что не может пригласить меня к себе и угостить чаем, во-первых, очень поздно, во-вторых, надо идти через парадный ход, а это не очень удобно для ее скромности. Чай? Это очень заманчиво, а сама она — того более.

— У вас комната отдельная?

— Да.

— Черный ход есть?

— Да, но ворота заперты.

— Так я через забор.

— Если можете, перелезайте!

...С удовольствием напился я чаю, закусил. Потом горничная предложила мне ночевать у нее. Все шло прекрасно, очень мило и счастливо, но вдруг, часа в 3 ночи, раздался звонок.

— Это барин, — сказала моя дама и пошла отпирать дверь.

Я знал «барина». Он был богат, кривой, носил синее пенсне и сидел у нас в театре всегда в первом ряду. Я слышал, как он вошел в дом, как горничная разговаривала с ним, и спокойно дожидался ее, лежа в теплой, мягкой постели, под ватным одеялом из пестрых лоскутков. Вдруг около постели появился огромный пес, вроде сенбернара, понюхал меня и грозно зарычал. Я омертвел. Вдруг этот человек, постоянно бывающий в нашем театре, увидит меня здесь! Раздались шаги, дверь широко открылась, и «барин» спросил:

— Чего она рычит?

Горничная ударила собаку ногою в бок и ласково сказала ей:

— Иди прочь! Прочь, Султан...

«Барин» ушел, а я остался, восхищаясь присутствием духа моей дамы.

На рассвете я собрался домой. Через забор лезть было опасно — город проснулся. Горничная предложила выпустить меня парадным ходом. Я пошел за сапогами, но, увы, — они смерзлись и не лезли на ноги. Кое-как я разогрел их и стремглав бросился домой, дав себе слово никогда больше не ходить к прекрасным дамам в «худых сапогах».

...Теперь же совсем другое положение. «Чувствовал я себя человеком совершенно счастливым», — пишет Шаляпин. Главное, сапоги были новенькие, не то, что во время свидания.

 

ЭТО БЫЛО В ЗЛАТОУСТЕ

Случилось это незадолго до отъезда труппы из Уфы. Ф.И.Шаляпин пишет:

«Позвал меня к себе Семенов-Самарский и говорит:

— Я с некоторыми из артистов еду в Златоуст. Хотим сыграть там несколько отрывков из опереток и дадим концерт. Вы знаете какие-нибудь романсы?

Разумеется, я неистово обрадовался. Я знал арию Руслана «О поле, поле», «Чуют правду», романс Козлова «Когда б я знал», («О поле, поле» — арию Руслана из оперы М.И.Глинки «Руслан и Людмила», «Чуют правду» — арию Сусанина из оперы Глинки «Жизнь за царя», «В старину живали деды» — арию Неизвестного из оперы А.Н.Верстовского «Аскольдова могила»).

— Вот и превосходно! — сказал Самарский... Утром приехали в Златоуст.

Спектакль мы устраивали в арсенале. Решено было поставить акт «Синей бороды» (оперетта Ж.Оффенбаха), но вдруг оказалось, что Семенов-Самарский забыл взять с собою волосы и ему не из чего было сделать «синюю бороду». Тогда я отрезал солидный клок моих длинных волос, выкрасил их в синий цвет и предложил Самарскому. Он был тронут этим жестом. Он не знал, что, если бы ему потребовался мой палец или ухо, я охотно предложил бы ему и ухо и палец…

— Но, Шаляпин, — сказал он, глядя на меня с улыбкой, — в концерте нельзя выступать таким машинистом в кожаной куртке, да еще с неестественной плешью на голове. Возьмите мой фрак и завейте себе волосы.

Я сделал все это, и вот первый раз в жизни я стою перед публикой во фраке. Публика смотрит на меня очень весело. Я слышу довольно глумливые смешки. Я знаю, что фрак не по плечу мне и что я, вероятно, похож на журавля в жилете. Но все это не смутило меня.

Я спел арию «Чуют правду». Меня наградили дружными аплодисментами. Понравилась публике и ария Руслана, и романс Козлова. Я очень волновался, но пел хорошо...

Семенов-Самарский дал мне за концерт 15 рублей.

«Пятнадцать целковых за один вечер, — думал я. — Черт знает, как меня балуют!»

В Златоусте, который входил в Уфимскую губернию, Шаляпин исполнил и отрывки из оперетты Ж.Оффенбаха «Синяя борода». Все было хорошо. Но «возвратясь в Уфу, — пишет Федор Иванович, — я почувствовал себя одиноко и грустно, как будто на кладбище. Театр стоял пустой. Никого из актеров не было, и весь город создавал впечатление каких-то вековых буден».

 

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА ШАЛЯПИНА

«Про голос Шаляпина бытует мнение, что он был «поставлен от природы». Я вообще не верю в подобное, — пишет народный артист СССР Евгений Нестеренко. — Природа не может поставить певческий голос, поскольку пение — благоприобретенный навык. Просто Шаляпин умел учиться везде, где только мог: учился актерскому исполнению, умению носить костюм, гримироваться, двигаться, манерам, языкам. Пению он учился и слушая других, проверял себя, используя граммофонную запись. Он сумел себя воспитать и как человека, и как артиста».

Подтвердить слова Нестеренко можно и примером из уфимской жизни Ф.И.Шаляпина. Здесь он познакомился с пианисткой В.Д.Паршиной, занимался с ней постановкой голоса. Об этом упоминал еще ссыльный писатель С.Я.Елпатьевский, обмолвившись, что молодой Шаляпин в нашем городе «кажется, пользовался уроками В.Д.Паршиной».

В Уфе было тогда Общество любителей музыки, пения и драматического искусства. За время своего существования Общество дало сотни концертов, на которых звучала музыка Даргомыжского, Глинки, Верстовского, Чайковского, Лысенко, Рубинштейна, Монюшко, читались отрывки из произведений Тургенева, стихи Некрасова, Грибоедова, Курочкина, Никитина, ставились пьесы Гоголя, Островского, инсценировались рассказы Чехова. О художественных вкусах и устремлениях членов Общества можно судить по скупой фразе из отчета за 1889 год: «Излюбленными композиторами, не считая А.Г.Рубинштейна, в честь юбилея которого был устроен 18 ноября 1889 года вечер исключительно из его произведений, являются родные нам композиторы М.И.Глинка и А.С.Даргомыжский».

Члены Общества вели большую благотворительную работу. Ими не раз устраивались платные концерты. Уфимское музыкальное Общество объединяло людей с прогрессивными взглядами. Об этом свидетельствуют и демократичность «Устава», и репертуар любительских спектаклей. Вот с этим кружком и пришлось Федору Шаляпину столкнуться, когда он остался в Уфе.

После отъезда труппы Семенова-Самарского уфимцы задумали поставить оперный спектакль: предполагалась к постановке третья картина первого акта оперы «Демон» (Синодал, Слуга и хор) и сцена у собора из оперы «Фауст». За неимением исполнителя партий Слуги и Мефистофеля члены Общества обратились к Шаляпину. Он согласился выступить в этих ролях. Времени для репетиций оставалось мало. Концерт был назначен на 7 апреля. Спектакль переносили дважды. И вот почему. В отчете Общества за 1891 года названы причины. Умерла великая княгиня Ольга Федоровна: вечер был отменен. Платный вечер назначили на 25 апреля — умер великий князь Николай Николаевич. Концерт перенесли на 6 мая. К этому времени неожиданно выехала из Уфы любительница О.Ф.Гржибовская, исполнительница роли Маргариты. Поэтому в смешанном музыкально-драматическом концерте в Дворянском собрании поставлена была лишь сцена из «Демона», в которой Шаляпин исполнил партию Старого слуги. В этот же день, 6 мая, Федор Иванович выступил на сцене городского театра с арией Мефистофеля в «Фаусте».

Но в афишах этого концерта его имени не было, он выступал под фамилией Прозоров (Прозорова — девичья фамилия матери — Авдотьи Михайловны). За участие в этом спектакле и за переписку нот Шаляпин получил 10 рублей. А правление Общества в отчете за 1891 год посчитало «своим нравственным долгом выразить глубокую благодарность всем лицам, принимавшим участие в его деятельности за прошедший сезон, в том числе Ф.И.Прозорову (любителю Ф.И.Шаляпину)». Отчет — редкий печатный документ, сохранившийся в Уфе, в котором упоминается Ф.И.Шаляпин. Еще один редкий документ посчастливилось недавно выявить в государственном историческом архиве Башкортостана краеведу Г.А.Бельской — «Список о выдаче жалования служащим при Уфимской губернской земской управе». За первую половину мая 1891 г. в нем значится и Шаляпин. Этот документ подтверждает факт принятия его на службу в управу с 29 апреля и размер жалования: 10 рублей за полмесяца (май, июнь).

Заметный успех Шаляпина как в спектакле, так и на репетициях, при исполнении им партии Мефистофеля, побудил руководителей любительского кружка постараться удержать его в городе.

Большую помощь в подготовке ответственных партий оказывала Федору Ивановичу в Уфе Варвара Дмитриевна Паршина, первая по времени его преподавательница музыки и пения. Паршина была выпускницей Петербургской консерватории по роялю и по классу пения. Отец ее, местный чиновник Д.Н.Севостьянов, играл первую скрипку в оркестре Московского Большого театра. Несколько лет она возглавляла правление Общества любителей музыки, пения и драматического искусства и его музыкальное отделение. Принимала участие во всех концертах, исполняя и вокальные партии, и музыкальные произведения на фортепьяно.

Назвать Паршину первой учительницей музыки и пения Шаляпина не трудно. Но как доказать это? С такой задачей отлично справился известный краевед Н.Н.Барсов. Он нашел одного из уфимских старожилов, врача Ивана Ивановича Садовникова, который написал для него краткие воспоминания. По его словам, Паршина была не только прекрасной исполнительницей-пианисткой, но и активной пропагандисткой. «Мне несколько раз удалось слышать ее игру на рояле, — пишет Садовников.— Играла она легко, свободно, с упоением передавала замыслы автора того или другого произведения. Любопытная деталь: перед исполнением даже самой простой композиции она объясняла своим слушателям ту идею, которая была заложена автором в эту композицию... В Уфе Варвара Дмитриевна увлекалась поиском народных талантов среди музыкантов, певцов.

По ее словам, она в 1890 году, зимой слушала оперу приехавшей в Уфу труппы и была поражена сильным и красивым голосом одного из участников оперы. По окончании оперы она попросила дирижера познакомить ее с обладателем понравившегося ей голоса. Им оказался Федя Шаляпин.

«Я, — рассказывала Варвара Дмитриевна И.И.Садовникову, — тут же взяла с него обещание прийти к нам познакомиться постановкой голоса, так как у Феди, несмотря на его сильный, необыкновенного тембра голос, не было умения пользоваться этим голосом. Ходил он ко мне вначале довольно аккуратно, а потом все реже, реже и реже, и вдруг я узнала, что он уехал из Уфы».

По словам Садовниковa, Паршина была ученицей А.Г.Рубинштейна и после окончания консерватории поддерживала с ним связи. Предположение это основано на том факте, что А.Г.Рубинштейн, «когда Паршина покупала в Петербурге рояль, сам помогал ей выбрать хороший инструмент («ШтюрцваГе»). Впоследствии этот инструмент принадлежал И.И.Садовникову. Паршины были состоятельными людьми.

Во время пребывания Шаляпина в Уфе Паршина с мужем жила в небольшом каменном доме (дом не сохранился) на месте нынешнего гарнизонного Дома офицеров по улице Коммунистической. Сюда приходил заниматься Шаляпин.

В 1904 году Паршина с семьей переехала в Петербург.

В Уфе у Паршиной было много учеников и учениц. Первой учительницей стала она и для Е.Я.Цветковой (урожденной Барсовой), впоследствии выдающейся певицы, «жемчужины русской оперной сцены».

Шаляпин и Барсова (Цветкова) занимались в Уфе у одной учительницы. А через пять лет встретились в Москве. Они вместе выступали на сцене Мамонтовского театра в 1896-1897 годах в ансамблевых ролях Маргариты и Мефистофеля в «Фаусте», Антониды и Сусанина в «Иване Сусанине», Татьяны и Гремина в «Евгении Онегине», Наташи и Мельника в «Русалке», Ярославны и Владимира Галицкого в «Князе Игоре», Ольги и Грозного в «Псковитянке».

Елена Яковлевна родилась в 1872 году в семье сельского священника Уфимской губернии. Вокальный талант ее проявился рано. Она скоро стала подлинным украшением Уфимского музыкального кружка, а затем Московской консерватории, в которую поступала семнадцатилетней. Училась при поддержке уфимцев, которые однажды перечислили ей сбор от очередного спектакля. «Приношу как всему Обществу, так и исполнителям мою искреннюю благодарность. Буду счастлива, если хотя когда-нибудь мне удастся в свою очередь отслужить тому Обществу, которое теперь так участливо ко мне отнеслось», — писала Елена Яковлевна уфимцам, получив от них 141 рубль 25 копеек. Пением в Москве ей посчастливилось заниматься с талантливой Е.А.Лавровской, педагогический талант которой ценил П.И.Чайковский, а сценическому мастерству учиться у известной актрисы Малого театра Г.Н.Федотовой. (В 1897 году она гастролировала в Уфе). На сцене Цветкова была достойной партнершей Шаляпина. После революции она занималась педагогической деятельностью в Киеве, а затем в Москве. Умерла в 1929 году.

«Вы знаете, как я уважаю и ценю талант Цветковой», — писал Римский-Корсаков еще в мае 1899 года.

 

ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ ПОДВЕЛ ШАЛЯПИНА

Сезон кончился. Труппа Яноша Семенова-Самарского разъезжалась. У Шаляпина контракт закончился, но он остался в Уфе. Актер и режиссер Иван Пеняев по-дружески посоветовал Шаляпину ехать в Москву и обратиться к директору музыкального училища П.А. Шостаковскому, обещая при этом ему свое содействие. Пеняев был убежден, что профессора этого училища, прослушав Шаляпина, без сомнения, примут в нем участие и не откажутся дать ему музыкальное образование. С радостью принял Шаляпин это предложение, хотя средств для поездки в Москву не было.

В апреле 1891 года в Труниловской слободе (ныне улица Павлуновского) произошло событие, перевернувшее жизнь Шаляпина. Он вспоминал:

«Деньги быстро таяли. Надо было искать работу. Но вдруг на наш грязный двор въехала отличная коляска. В ней, правя сытой красивой лошадью, сидел превосходно одетый человек. Я обомлел от изумления, услышав, что он спрашивает именно меня. Я вышел к нему и увидел, что это адвокат Рындзюнский, которого я не однажды видел в театре. Он поздоровался со мной, заявив, что желает говорить по «делу». Не решаясь пригласить его в мою убогую комнату, я столбом встал перед ним среди двора, а он объяснил мне, что местный кружок любителей искусства затевает устроить спектакль-концерт и рассчитывает на мое благосклонное участие. Я был польщен, обрадован, немедля согласился, начал усердно готовиться к спектаклю...»

Но случилось несчастье. «К ужасу моему, за два дня до спектакля простудился и охрип, — пишет Шаляпин.— Как быть? Чего только не делал я с горлом: полоскал его бертолетовой солью, глотал сырые яйца. Ничего не помогало. Тут, на горе мое, я вспомнил, что от хрипоты помогает гоголь-моголь, в состав которого входят сырые яйца, коньяк и жженый сахар. Я тотчас же отправился в трактир, купил за 35 копеек полбутылки рома, вылил его в чашку, выпустил туда несколько штук яиц, затем растолок в тряпке сахар и стал поджаривать его на огне свечки в металлической ложке. Сочинив некое сильное пахучее и отвратительное на вкус пойло, я начал глотать его и пробовать голос. Мне показалось, что хрипота исчезает, а к вечеру, к репетиции, я был уверен, что голос звучит у меня совсем хорошо. Рындзюнский прислал мне фрак. Я оделся, сунул в карман бутылку с остатками гоголя-моголя и отправился к месту действия.

Но на улице я вдруг почувствовал, что пьянею, почувствовал, но не сделал из этого должных выводов, а храбро явился в Дворянское собрание и, кажется, очень развязно заговорил, встретив Рындзюнского на лестнице в зал:

— Здравствуйте, господин Рындзюнский! Как поживаете? Вот я и приехал! А!

Адвокат пристально оглядел меня и спросил — с испугом, показалось мне:

— Что с вами?

— Ничего! А что?

— Вы нездоровы?

— Нет, ничего, здоров!

Но я уже почувствовал в его вопросах нечто угрожающее мне неприятными последствиями. Так и случилось. Адвокат строго сказал мне:

— Вы положительно нездоровы! Вам следует сейчас же ехать домой и лечь!

Тогда, смущенный, я вынул из кармана бутылку проклятой бурды и объяснил:

— Я, ей-богу, здоров! Но вот, может быть, этот гоголь-моголь...

Он все-таки уговорил меня отправиться домой. С болью в сердце вышел я на улицу, чувствуя, что все пропало. Дома с горя завалился спать, и дня два не решался показаться на глаза Рындзюнского, печально поглядывая на его фрак, висевший на стене моей комнаты. Наконец, собрав всю храбрость, я завернул фрак в бумагу и понес его хозяину. К моему удивлению, Рындзинский встретил меня радушно, смеясь и говоря:

— Ну, батенька, хорош гоголь-моголь выдумали вы! Нет уж, в другой раз я не советую вам лечиться домашними средствами. А то еще отравитесь! Пожалуйте завтра на репетицию.

Я ушел домой, окрыленный радостью, и через два дня с успехом пел Мефистофиля...»

В феврале 1968 года дочь Шаляпина Ирина Федоровна встретилась с уфимцами. Встреча проходила в актовом зале бывшего Дворянского собрания. По воспоминаниям очевидцев, она прочитала рассказ А.И.Куприна «Гоголь-моголь», сюжетом для которого послужил эпизод, происшедший с Шаляпиным именно в этом зале.

 

ГЕРОЙ РАССКАЗА КУПРИНА

Случай с гоголем-моголем в разных вариантах Шаляпин любил рассказывать в тесном дружеском кругу. А.И.Куприну он послужил основой для рассказа «Гоголь-моголь», написанного в 1915 году.

Куприн воспроизводит рассказ одного артиста, а перед этим дает его портрет: «Большой, мускулистый, крепкий, белотелый, с видом простого, складного русского парня. Белоресницый. Русые волосы лежат крупными волнами. Глубоко вырезанные ноздри. Наружность сначала как будто невыразительная, ничего не говорящая, но всегда готовая претвориться в самый неожиданный сказочный образ...» (конечно, это портрет Шаляпина).

— Попал я тогда в один приволжский городишко. В хор. Понятно, в хоре не разойдешься. Да еще имея такой неблагодарный инструмент, как бас. Ни размеров своего голоса, ни его качества я тогда еще не знал. Да и как их узнаешь, если тебе все время приходится служить фоном, рамкой или, скажем, основой ковра, на котором вышивает узоры сладкоголосый тенор или колоратурное сопрано?

А петь мне хотелось ужас как! До боли! Бывало, прислушиваюсь к Мефистофелю или к Марселю, или к Мельнику и все думаю: нет, это не то, я бы сделал это не так, а вот этак... Но много романсов и арий я все-таки разучивал... так... для себя... для собственного удовольствия.

А меня как раз и ожидал в то время мой счастливый случай. Ходил, видите ли, к нам в театр один местный меценат, богатый человек, страстный любитель музыки. Старик. Конечно, дилетант, но с очень тонким слухом и со вкусом. И я давно уже замечал, что он на репетициях и на спектаклях очень внимательно ко мне приглядывается и прислушивается. Даже стесняло это меня немножко.

И вот однажды после репетиции сталкиваемся мы в коридоре и идем вместе. Он меня вдруг спрашивает: «Послушайте, дорогой мой, а отчего бы вам не попробовать выступить на эстраде? Хотя бы так, для опыта? Ведь, наверное, у вас есть что-нибудь готовое, любимое?» Я ему, конечно, и признался в своих тайных стремлениях. И сердце у меня, помню, тогда екало, как никогда в жизни.

«Да вот чего же лучше? — говорит он мне. — Через две недели у нас будет большой благотворительный концерт в дворянском собрании. А я вас сегодня же поставлю на афишу. Фрака нет? Это пустяки. Правда, на такого верзилу трудновато будет найти... Но ничего... Это мы сделаем как-нибудь. Главное, не оробеете ли?» — «Оробею, говорю. Знаю себя, — голос сядет... Да на эстраде не знаешь, куда и руки девать... Боюсь, Сергей Васильевич, пустое мы затеваем... Я-то провалюсь, это ничего... Я вытерплю, а вот вам за меня стыдно будет... Как вы думаете?» — «Ладно, отвечает, мой риск, мой ответ. С богом! В холодную реку лезть надо не понемногу, а так... бух камнем в воду, и дело с концом. Я лично вpaг всяких подъемных мер и средств. Но вот вам мой совет. Попробуйте принять перед концертом гоголь-моголь».

...И перед концертом артист проглотил гоголь-моголь. И вот что произошло дальше.

«...Опьянел. Вы сами знаете, что я ненавижу пьяниц. Но тогда, с непривычки, был хмелен, что греха таить? И сказал сам себе: что будет, то будет.

Взбираюсь по лестнице. Мраморные ступени. Красная дорожка. Светло. Пахнет духами. Тропические растения. Сергей Васильевич встречает меня наверху: «Дорогой мой, не слишком ли вы? Разве можно? Зачем?» И тут же в огромном от пола до потолка зеркале я вижу высокого человека в черной фрачной одежде, с чужого плеча, с белым вырезом на груди. Вижу бледное лицо и глаза, которые сияют так неестественно, так остро и возбужденно. Я или не я?

Как я дождался своего выхода — не помню. Помню только, что сидел в глубоком кресле и коленка о коленку у меня стучали. Наконец, позвали меня. Вышел. Зала полнешенька. Фраки, мундиры, дамские светлые платья, веера, афиши, теплота, женские розовые плечи, блеск, прически, движение какое-то, шелест, мелькание, ропот... Аккомпанировать мне должен был наш хормейстер. Очень строгий человек. А рояль врал на четверть тона. И сразу я как будто бы позабыл все мои разученные романсы. Говорю Карлу Юрьевичу: «Держите «Во Франции два гренадера...»

Он послушался. Кривился, но послушался беспрекословно. Не мог не повиноваться. Такой был день и такой час.

Ах, боже мой, как я тогда пел! Если бы еще раз в жизни так спеть! Я понял, почувствовал, что мой голос наполняет все огромное здание и сотрясает его. Но от конфуза, от робости первые слова я почти прошептал:

 

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели...

 

И только потом, много лет спустя, я узнал, что так только и можно начать эту очаровательную балладу.

Забыл я о публике. И вот подходит самый страшный момент:

 

Тут выйдет к тебе император.

Навстречу твой верный солдат,

 

О великий император, бессмертная легенда! Да, да. Я видел его скачущим между могилами ветеранов. Видел его сумрачное, каменное лицо, прекрасное и ужасное, как лик судьбы. Я видел, как разверзались гробницы и великие мертвецы выходили из них, покорные зову вождя.

У меня остекленели волосы на голове, когда я бросил эти слова в зрительный зал. И публика встала, как один человек... Да, встала!

Ну, конечно, аплодисменты и всякая такая чертовщина. Сергей Васильевич жмет мои руки. Газетным сотрудник вьется вокруг меня с записной книжкой. Незнакомые дамы поздравляют...»

Это, пожалуй, единственное художественное произведение, в котором запечатлен уфимский период жизни Ф.И.Шаляпина...

 

ПОЧЕМУ ШАЛЯПИНА ЗА ШПИОНА ПРИНЯЛИ

В мае 1891 года Шаляпин поступил на службу в Уфимскую губернскую земскую управу в качестве писца. «Любители, публика и даже сам председатель уездной земской управы очень хвалили мой голос, говорили, что у меня есть способности к сцене и что мне нужно учиться, — пишет Шаляпин. — Кто-то предложил собрать денег и отправить меня в Петербург или Москву учиться, потом решили, что лучше мне не уезжать из Уфы, а жить здесь, участвовать в любительских спектаклях и служить в управе, а тем временем доброжелатели мои соберут кучу денег на мою поездку в столицу для учения». «...М.Д.Брудинский, большой любитель театра, состоявший в то же время и председателем земской управы, предложил Шаляпину место писца в губернской земской управе за 25 р. в месяц. Приняв это место, Федор Иванович временно оставил сцену», — свидетельствует также И.П.Пеняев.

«Мне очень не хотелось служить в управе, но, соблазненный перспективой учиться, я снова начал переписывать какие-то скучнейшие бумаги неуловимого для меня смысла, — вспоминает Шаляпин, — и с первых же дней заметил, что все другие служащие относятся ко мне крайне недоверчиво, почти враждебно. Для меня, человека веселого и общительного, это было тяжело, не говоря уже о том, что это было совершенно ново для меня: никогда еще я не испытывал столь недружелюбного отношения. Замечал, что служащие остерегаются говорить при мне, прерывают беседы, как только я появляюсь среди них, я страдал от обиды и все думал — в чем дело? Уж не принимают ли они меня за шпиона от начальства?

Когда мне стало невмоготу терпеть это, я откровенно заявил одному из служащих, молодому человеку:

— Послушайте, мне кажется, что все вы принимаете меня за человека, который посажен для надзора за вами, для шпионства. Так позвольте же сказать, вам, что я сижу здесь только потому, что меня за это обещали устроить в консерваторию. А сам я ненавижу управу, перья, чернила и всю вашу статистику.

Этот человек поверил мне, пригласил меня к себе в гости и, должно быть в знак особенного доверия, сыграл для меня на гитаре польку-трамблан.

После чего отношение управцев ко мне круто изменилось в мою пользу. А кто-то из служащих даже сказал мне с чарующей простотой:

— Мы действительно думали, что ты — шпион. Да и как не думать? Сам председатель управы протягивает тебе руку, здороваясь с тобою. Ведь никому же из нас он не подает руки!

Вот чем начальство может скомпрометировать служащего!»

Должность писца опротивела Шаляпину еще с детских лет. Вскоре после окончания учебы (было тогда ему тринадцать лет) «отец устроил меня писцом в уездную земскую управу, — пишет Шаляпин, — и теперь я ходил на службу вместе с ним. Мы переписывали какие-то огромные доклады с кучей цифр и часто, оставаясь работать до поздней ночи, спали на столах канцелярии...» Да и перед отъездом в Уфу он зарабатывал на жизнь перепиской бумаг по 8 копеек за лист в Духовной консистории. И вот такую же работу Шаляпину снова довелось выполнять и в Уфе.

Эта тихая жизнь начала душить меня, — пишет он. — Я чувствовал, что из обещаний любительского кружка ничего не выйдет. В кружке начинались какие-то нелады. Спектакли и концерты не устраивались...

 

ПУТЕВАЯ ПРИСТАНЬ АРТИСТА

После поступления на службу в губернскую земскую управу положение Федора Ивановича укрепилось, жалованье было стабильным, появилась возможность сменить местожительство. Шаляпин пишет: «Я съехал с квартиры от прачки, наняв комнату у какого-то столоначальника. Он тоже играл на гитаре. Мне кажется, что в ту пору все обыватели Уфы играли на гитарах. Столоначальник музицировал тихо и мечтательно, подняв глаза к небу и не моргая ими, точно деревянная кукла. Жил он с женой. Детей у них не было. Жизнь текла скучно и покойно. Казалось, что они оба и я с ними медленно засыпаем. Узнав, что я пою, столоначальник немедленно научил меня петь очень странный романс — «Не для меня придет весна». В этом романсе были удивительные слова:

Не для меня, в саду растя,

Распустит роза цвет душистый,

Погибнет труд мой безызвестный!

Не для меня, не для меня!

Когда я пел эту заунывную песню, столоначальник делал какие-то порывистые жесты, смахивал с глаз пальцами навернувшиеся слезы, уходил в переднюю за дверь, снова являлся и вообще вел себя очень нервно. Особенно же волновало его пение, когда он был выпивши, а бывало это с ним не только 20-го числа. Однажды он грустно позавидовал мне:

— Счастлив ты, что можешь петь! У меня смолоду тоже был голос, да пропил я его...»

Адрес дома, где жил Шаляпин перед отъездом, отыскать было нелегко. Вот что рассказывал известный краевед Г.Ф.Гудков: «Мы начали поиск квартиры Шаляпина. Встреча с одним из старейших жителей Уфы, Константином Ивановичем Горюхиным, которому шел 97-й год, навела нас на след. Вот что сообщил нам К.И.Горюхин:

— В 1890—1891-м годах я работал писцом в губернской земской управе, на углу улиц Ильинской и Телеграфной. Вместе со мной в одной комнате в управе работал и молодой Шаляпин — ему было тогда лет 17. Работал он тоже писцом. Мы возвращались с работы нередко вместе — шли по улице Ильинской (ныне Фрунзе) до угла улицы Гоголя, после чего он сворачивал налево и шел по улице Гоголя мимо Духовного училища в сторону реки Белой, а я шел дальше по Ильинской улице. Запомнилось, что Шаляпин ходил с тросточкой — тогда была такая мода.

...В доме № 1 по улице Гоголя (на улице этого участка всего несколько домов) проживала П.С.Бабкова, старушка 86 лет. И вот что она рассказала Гудкову:

— В 1917 году я купила дом, в котором проживаю сейчас, у Стефании Павловны Борисовой, проживавшей здесь с мужем, бездетной. Хозяйка дома и ее муж говорили мне, что в этом доме раньше жил Шаляпин. Помню, что об этом говорила и Желателева Анна Гавриловна, пенсионерка — учительница, проживавшая в соседнем доме по улице Гоголя, 3. О проживании в этом доме Шаляпина я слышала и от других лиц».

Дом по улице Гоголя, 1, где жил Федор Иванович Шаляпин, сохранился, расположен над Белой. Он жилой.

В газете «Известия Башкортостана» 11 февраля 1992 года были опубликованы фрагменты воспоминаний тогдашнего хозяина дома Евгения Яковлевича Кургузова:

«Из воспоминаний Прасковьи Сергеевны Бабковой (моей бабушки), проживавшей в доме № 1 по улице Гоголя: «В 1914 году я поселилась с мужем на квартиру по ул. Гоголевской и Маловоскресенской под № 1—6, к хозяйке Борисовой Стефании. Впоследствии, в июле 1917г., мы с мужем — я, портниха с 14 лет, муж, жестянщик — купили оба дома у хозяйки Борисовой. У хозяйки Борисовой в доме № 1, кв.1 в одной из комнат я увидела фотографию народного певца Ф.И.Шаляпина».

Вот что рассказала Борисова Стефания моей бабушке (бабушке большой, как я ее звал, а маленькая бабушка была ее мама). В 1891 году квартировал у хозяйки Борисовой Федор Иванович Шаляпин. У Борисовых было, как нам известно, под № 1 на Гоголевской улице два дома. Проживал Шаляпин в первом, совершенно новом доме, пахнущем свежим деревом, любил русскую печку, отделанную рисованной плиткой, любил пироги, испеченные в ней. А раньше печь умели: мне пришлось еще пробовать пироги из той печи, приготовленные бабушкой большой.

Федор Иванович поселился в угловой комнате, в которую выходила печь-голландка, тоже отделанная изразцовой плиткой, с латунной отдушиной на цепочке. Отдушина подавала тепло в комнату.

Так вот, Ф.И.Шаляпин проживал у хозяйки в угловой комнате, очень уютной и чистенькой. Сами хозяева жили в комнате, где находились так называемые столовая и кухня. Федор Иванович же проходил в свою комнату через залу, где стояло огромное зеркало от пола до потолка, с очень красивым столиком какого-то темного дерева. Зеркало это состарилось, потускнело уже в начале 60-х годов нашего века. В зале также стоял комод того же дерева, что и резная оправа и столик под зеркалом.

А во втором доме над оврагом, с балконом на реку Белую, где от самого дома до берегов реки рос прекрасный орешник, у хозяев было что-то вроде кабачка. Торговал хозяин пивом и водкой. На балконе стояли столы, и Шаляпин, приняв стопку-другую (по рассказам хозяйки моей бабушки) тут же на балконе такие песни закатывал, и его могучий голос разносился над рекой. «Аж, птицы замолкали», — говорила хозяйка. Во дворе двух домов росла густая сирень, под которой также любил сидеть Федор Иванович и петь, да с такой болью, такой тоской. Много набиралось слушателей с соседних домов — ремесленников, рабочих и другого люда.

В подвале нашего дома проживала в то время благородная семья, была у них прекрасного звучания фисгармонь, на которой играла их дочь — гимназистка. Шаляпин очень любил слушать волшебные звуки этого инструмента. Этот чудный инструмент я еще застал, но перед войной 1941 года он куда-то запропастился.

Много чего вспоминала бабушка из рассказов Борисовой Стефании. Помню, она рассказывала, что стоял во дворе двухэтажный сарай с сеновалом. И будто очень уж любил Федор Иванович поваляться в душистом сене, даже ночевал там. Но, прожив у хозяйки какое-то время, Шаляпин внезапно уехал, оставив некоторые из своих вещей.

Остались после Федора Ивановича фотография, статуэтка и еще кое-какие вещи, которые хозяйка оставила моей бабушке в память о том, что в этом самом доме проживал — пусть и короткое время — народный певец. Да и очень смутное начиналось время, шел июль 1917 года...

Отец мой, Кургузов Яков Васильевич, был очень аккуратным человеком, все у него хранилось по полочкам, все умел беречь. Приехал он в Уфу из Самарской губернии в 1921 году. Родители его и родственники померли с голоду в тот роковой 21-й год. Мой отец был одним из первых основателей метеостанции в нашей республике. Много трагического было в нашей семье — это наша боль, и она переплетается с памятью о Ф.И.Шаляпине. Дело вот в чем. 22 февраля 1931 года отца арестовали по доносу. При обыске в доме все срывалось, все топталось (всем теперь уже хорошо известно, как это делалось); почти полгода наша семья не могла разобраться и прийти в себя. И конечно, ни о каких вещах, оставшихся после Шаляпина, не могло быть и речи. Фотография, статуэтка и другие вещи — все было растоптано и поломано. Только где-то в 1957 году наша бабушка стала осторожно вспоминать о проживании великого певца в нашем доме, ведь Федор Иванович эмигрировал. Отец вообще молчал чуть ли не до последних своих дней, т.к. был раздавлен этой репрессией. Подписку о невыезде с отца сняли где-то в 1959—60 гг. А наша бабушка всю свою трудовую жизнь (работала с 8 лет) мечтала переехать на жительство в Подмосковье. Да и какие могут остаться вещественные доказательства после того черного дня нашего народа, времени, когда было все разграблено, предано, продано.

И последнее: в середине 70-х годов нашего столетия в Уфу приезжала дочь Федора Ивановича Шаляпина Ирина Федоровна. Она предлагала сделать в нашем доме музей ее отца. Но энтузиастов в то время не нашлось, не до того, видно, было. Мы нищие, потому что духовно убоги. Что же мы оставим своему будущему поколению?»

На мрачной ноте заканчиваются воспоминания Е.Я.Кургузова. Но сейчас 12 марта 1669 года принято постановление Кабинета Министров Республики Башкортостан «О создании в городе Уфе Дома-музея Ф.И.Шаляпина». Возможно, воспоминания Кургузова помогут в воссоздании обстановки старого дома.

 

ПАРОХОД ДЕРЖИТ КУРС НА КАЗАНЬ

В мае в театре летнего сада появилась новая приезжая труппа, актеры с Украины. Они пригласили Шаляпина к себе, обещали хорошее жалование. «Я совсем было решился поступать к малороссам, — вспоминал он, — но вдруг мне стало жалко столоначальника с гитарой, его добрую жену, которая ухаживала за мною, как мать, и молодую, красивую учительницу, которая обыкновенно выходила на двор с книжкою в руках, как только я начинал петь. Я не был знаком с нею, даже голоса ее никогда не слыхал, но оставить ее в Уфе мне было жалко. А тут еще председатель управы подтвердил, что меня все-таки решено отправить учиться».

Артисты с Украины уехали. «На другой день после ее (труппы) отъезда я проснулся рано утром, — вспоминал Шаляпин, — с ощущением гнетущей тоски о театре. Я чувствовал, что не могу больше оставаться в Уфе. Ехать мне было не с чем. Но в тот же день я взял в управе ссуду в 15 рублей, купил четвертку табаку, а вечером, раньше обыкновенного, отправился спать на сеновал. Я не решился сказать столоначальнику о том, что ухожу из города, но перед тем как идти спать, почувствовал такой жгучий прилив нежности к нему, к его жене и крепко, благодарно расцеловал их. Невероятно жалко мне было этих людей, и не только потому, что они прекрасно относились ко мне, но как-то, помимо этого. Пролежав на сеновале часа полтора, я тихонько слез, забрал с собой табак, гильзы и, оставив одеяло, подушку все мое «имущество», отправился на пристань, «яко тать в нощи...»

В книге «Маска и душа» Шаляпин вновь вспоминает об этом: «Каково с возвышенными чувствами сидеть за бухгалтерским столом, переписывать бесконечные цифры недоимок местного населения! И однажды ночью, как Аркашка Островского в «Лесе», я тайно убежал из Уфы... В 7 часов утра я уже сидел на пароходе, терзаясь тем, что взял в управе ссуду, которую едва ли сумею возвратить».

Было это в начале июня 1891 года. Пароход держал курс на Казань, куда Шаляпин прибыл, очевидно, в середине июня. А приехал он в Уфу в середине сентября 1890 года. Следовательно, пробыл на башкирской земле около девяти месяцев.

Чем можно объяснить отъезд Шаляпина из Уфы? Сказалось здесь и молодость с ее нетерпением, и присущая натуре Шаляпина анархичность, и скучная служба в управе, и серенькая жизнь, полная нужды и постоянных забот о хлебе насущном. Как писал сам Шаляпин, его бурлацкая натура вновь запросилась на волю, побежал он куда глаза глядят, погнался за театральными призраками...

Но произошло это не сразу. Уже через месяц после поступления в земскую управу, как вспоминал служащий Д.А.Туков, Шаляпин заявил своим товарищам в Уфе, что хочет покинуть город и «поискать своего счастья в другом месте». Уфимские друзья собрали ему деньги на дорогу и на прощание пожелали «сделаться порядочным артистом», не предполагая, что этот человек буквально через несколько лет станет знаменитостью. А пока для Шаляпина вновь начались голодные дни, поиски случайного заработка, скитания по разным городам и весям.

 

ГОРСТЬ РОДНОЙ ЗЕМЛИ

В 1918 году Федор Иванович Шаляпин получил звание первого народного артиста республики.

В книге своих воспоминаний Шаляпин писал: «Если я в жизни был чем-нибудь, так только актером и певцом, моему призванию я был предан безраздельно. Но менее всего я был политиком». Певец не выдержал испытания трудными голодными послереволюционными годами. Неумение Шаляпина точно и глубоко оценить общественную обстановку, в которой он жил, его стремление к обеспеченности, паническая боязнь нищеты привели артиста к не сразу осознанной им непоправимой трагедии: уехав в 1922 году в длительные гастроли за рубеж, он так и не возвратился на родину.

До последних дней певец тосковал по дому, жадно ждал писем из России, слушал советское радио, радовался успехам. «Что за великолепный народ все эти Папанины, Водопьяновы, Шмидт и К°, я чувствую себя счастливым, когда сознаю, что на моей родине есть такие удивительные люди... Да здравствует славный народ российский!!!» — писал он на родину. Певец до конца жизни оставался русским гражданином. Он не принял иностранного подданства.

Как известно, Ф.И.Шаляпин умер на чужбине 12 апреля 1938 года, был похоронен на небольшом парижском кладбище. Вскоре семья Шаляпина переехала в США, и могила пришла в упадок. Россияне выступили с инициативой перезахоронения останков великого артиста на Родине.

При перенесении праха Ф.И.Шаляпина на Новодевичье кладбище в Москве 29 октября 1984 года композитор Тихон Хренников сказал: «Велика, несравненна была его всемирная слава. Повсюду, во всех уголках планеты его имя было и остается синонимом артистического совершенства и вместе с тем олицетворением безграничного таланта русского народа... До последних дней своих он был духовно, почвенно связан с родной землей, чувствовал и мыслил по-русски. Не случайно в семье Шаляпиных так бережно хранилась горсть псковской земли, земли, взрастившей Мусоргского и давшей вечный покой Пушкину». Поэт Михаил Львов, наш земляк, из села Насибаш Салаватского района, напоминает о любви Шаляпина к России:

 

По всем дорогам европейских стран

Артист возил с собою чемодан,

Тяжелый, неизвестно чем набитый,

Двумя замками наглухо закрытый.

 

Артист скончался — вскрыли чемодан

И к чемодану кинулись, а там

Не золото, не искры хрусталя,

А там земля. Российская земля!

 

Увековечена память Шаляпина и в Уфе — на здании Уфимской государственной академии искусств (бывшего Дворянского собрания) 6 февраля 1967 года была открыта мемориальная доска с надписью на русском и башкирском языках: «В этом здании в 1891 году выступал великий русский артист и певец Федор Иванович Шаляпин». Здесь 6 мая 1891 года Федор Иванович выступал в роли Старого слуги в сцене из «Демона» и готовил арию Мефистофеля в «Фаусте».

Заслуженный деятель искусств Башкортостана Борис Торик вспоминает, с каким трудом удалось установить памятную доску: «В то время, несмотря на хрущевскую оттепель, имя певца всячески замалчивалось и, более того, часто официально предавалось анафеме. Вопрос о мемориальной доске проходил через обкомовские инстанции трудно и мучительно... И все же уфимские барьеры равнодушия с помощью тех, кому дорого имя Шаляпина, удалось преодолеть. И вот в феврале 1967 года состоялась торжественная церемония открытия мемориальной доски в Уфе. Приехала в гости к уфимцам и Ирина Федоровна. Она тепло благодарила уфимцев за хорошее отношение к отцовской памяти. Ирина Федоровна была просто счастлива в тот день...»

«Городу Уфа, колыбели творческой жизни моего отца Ф.И.Шаляпина. С благодарностью», — оставила надпись на фотографии Федора Ивановича. Но нужно сделать еще многое, чтобы возродить, сохранить и приумножить все, что связано с жизнью и деятельностью Ф.И.Шаляпина на башкирской земле.

В настоящее время действует Уфимское отделение межрегионального Шаляпинского центра, секция «Ф.И.Шаляпин (мировое и отечественное культурное наследие)». Несколько лет во главе этой организации стояла Галина Александровна Бельская, женщина неиссякаемой энергии, которая многое сделала для увековечения памяти великого Шаляпина в Уфе, приобщения подрастающего поколения к классической культуре через личность, творческое наследие великого артиста.

После открытия мемориального комплекса в Уфе можно утверждать, что Федор Иванович Шаляпин навечно «прописан» в столице Башкортостана.

Из архива: ноябрь 2007 г.