№9.2023.Татьяна Романкевич, Владимир Скачилов, Михаил Скачилов. Хранители уфимских традиций

В 2023 году исполняется 100 лет со дня рождения известных уфимских врачей и краеведов – Владимира Анатольевича Скачилова (1923–1996) и Татьяны Владимировны Романкевич (1923–2008). Эта замечательная семейная пара внесла весомый вклад в изучение истории здравоохранения и революционного движения в Башкирии, а также истории и культуры Уфы.

         В год юбилея Владимира Анатольевича и Татьяны Владимировны в серии «Уфимская сирень» вышла книга их мемуаров «Записки уфимских врачей». Мы предлагаем читателям нашего журнала три фрагмента из этой книги: мемуары об уфимской жизни Т. В. Романкевич «Солёный хлеб» и В. А. Скачилова «Где ты, Гузель?», а также воспоминания Михаила Владимировича Скачилова (р. 1953) о своих родителях.

Пётр Фёдоров

Татьяна Романкевич

СОЛЁНЫЙ ХЛЕБ

Это было в 30-м году, голодном, трудном для многих людей.

Я ходила во второй класс школы. Жила у чужих людей (мама умерла, отец уехал работать в Сибирь), им до меня не было никакого дела. Жила я как приблудный щенок, из милости.

Утром вставала затемно, надевала из одежды всё, что было тёплого, находила на кухне на ощупь или варёную вчера картошку, или блюдце с овсяной кашей, торопливо ела и, сунув ноги в разбитые валенки и накинув драную шубейку, бежала в школу. Пройти нужно было 4 квартала. Улицы тёмные, безлюдные. Но вот и старое здание бывшей гимназии, по крутой лесенке забираюсь на второй этаж, захожу в пустой класс и сажусь за свою парту. Постепенно подходят другие ребята, усиливается шум, прерванный звонком и приходом учительницы, начинается урок.

Мученья мои приходят после второго урока, когда уборщица вносит большой чайник с горячим чаем и поднос с хлебом.

Все ученики в начале месяца платят деньги за питание, я составляю исключение, у меня денег нет, а моим опекунам не до меня. Искоса посматривая на своих соучеников, я стараюсь уткнуться в какую-нибудь книгу, но аромат свежего хлеба невольно вызывает обильное слюноотделение и обостряет чувство постоянного голода.

И вот однажды кто-то из учеников не пришёл в школу, и учительница Елена Ивановна подозвала меня и протянула ломоть хлеба и кружку чая. Хлеб был серый, пушистый, мягкий, с удивительным запахом. Как голодный зверёк, я схватила этот хлеб. Откусила сразу большой кусок, с трудом прожёвывая, и одновременно из глаз у меня хлынули обильные слёзы – то ли от чувства восторга, то ли из благодарности. Слёзы капали на хлеб в руке, я с жадностью ела этот уже солёный хлеб, запивая горячим сладким чаем, а учительница гладила дрожащими руками меня по голове и молчала.

С этого дня мне стали давать завтрак постоянно, я думаю, что платила за него Елена Ивановна, хорошо знавшая моё положение в чужой семье. А я, наверное, никогда даже не поблагодарила её, никто не подсказал мне, что надо было это сделать.

Но даже через 70 с лишним лет мне вспоминаются печальные глаза старой учительницы и этот удивительно вкусный, мягкий солёный хлеб.

Владимир Скачилов

ГДЕ ТЫ, ГУЗЕЛЬ?

В жизни врача, в его работе при постоянном общении с людьми бывает много интересных случаев. Есть среди них такие, что и с годами не забываются. Об одном я хочу рассказать.

Это было лет двадцать пять назад. Я, тогда ещё молодой врач, работал на северной окраине города. Специалистов в больнице было мало, и мне, терапевту, приходилось и при родах помогать, и кожные болезни лечить, и при операциях ассистировать. Коллектив был небольшой, работали дружно. Часто приходилось задерживаться вечерами, иногда и ночью вызывали к больным.

В один из декабрьских вечеров члены партбюро больницы засиделись допоздна, я вышел из поликлиники около двенадцати часов ночи. Было морозно, снег скрипел под моими костылями (я в то время ходил на костылях из-за больной ноги). Темень такая, что и домов почти не видно. Уличные фонари, редкие, тусклые – света от них мало. В посёлке тихо, даже собак не слышно: попрятались от мороза.

И в этой тёмной леденящей тишине уже на полпути к дому я вдруг услышал плачущий женский голос. Она о чём-то умоляла, даже вскрикивала – в ответ слышалось неясное ворчание мужчины. Первой мыслью моей было: «Обижают женщину!» – и я ринулся вперёд. Скрип моих костылей был услышан – голоса умолкли. Впереди было всё так же темно.

– Кто там? – крикнул я.

Молчание.

– Я врач! Что случилось?

После этих слов я услышал приближающиеся шаги, затем увидел человека, подошедшего ко мне.

– Доктор! Жена рожать надумала. Веду в роддом. Не может идти, плачет. Что делать?

До роддома было ещё около четырёхсот метров. Мы попробовали вдвоём вести женщину, но она плакала, кричала и наконец опустилась прямо на снег возле уличного фонаря.

– Беги в поликлинику, – крикнул я мужчине. – Возьмите с санитаркой носилки и скорее сюда! Я останусь с ней!

Он побежал. Женщина стонала, и я с ужасом думал, что роды на таком морозе могут закончиться гибелью и матери, и ребёнка: я не знал, что решить.

Вдруг в стороне прозвенел девичий смех. Я крикнул:

– Девушки! – Сразу все смолкло.

– Девушки! Я врач, здесь женщина до роддома дойти не может. Идите сюда, помогите!

Откуда-то из темноты робко приблизились три или четыре фигурки.

– Давайте понесём её, – заговорил я, но тут же понял, что нести уже поздно. По тяжелому дыханию женщины было ясно, что роды начались, и тут же мы все услышали приглушённый крик новорождённого. Я выхватил его из одежды матери, кричащего, горячего – пар поднимался от его тельца, при свете фонаря перерезал пуповину, расстегнул свою шубу и кричащего, барахтающегося, мокрого прижал к своей груди, закрыв полами шубы. И тут же услышал топот сзади: бежали с носилками.

Через пятнадцать минут все мы были в роддоме. Я снял перепачканный пиджак и пошел вымыть руки в дежурку. Акушерка пеленала новорождённого.

– Ну и крестница у вас! Ровно четыре килограмма, такая крепышка, кричит хорошо. Будет здорова.

Она была права. Ни разу не чихнула и не кашлянула наша маленькая Гузель (так мы её называли между собой). Здорова была и мамаша.

На девятый день при выписке из роддома зашли они ко мне в кабинет попрощаться. Я неловко чувствовал себя, когда отец – неуклюжий добродушный бульдозерист – долго жал мне руку, а мать только благодарно всхлипывала, прижимая к груди дочку.

Давно уже выросла эта девочка, может быть, и зовут-то её не Гузелью, а каким-нибудь другим, тоже красивым именем. Я думаю, что родители, наверное, рассказали ей историю её рождения, ведь не так уж часто бывают такие случаи. А у меня всегда становится хорошо на душе, когда я вспоминаю посторонних людей, помогавших мне, и всю эту зимнюю историю. Где ты, Гузель? Отзовись!

Михаил Скачилов

РОДИТЕЛИ

Воспоминания о родителях всегда связаны у меня с каким-то необычайным душевным уютом. Даже став сам уже отцом, приходя в родительский дом, я как будто становился снова маленьким, которому просто необходим был совет отца, строгое поучение мамы и ласковые слова бабушки.

Отец сам описал свой жизненный путь в книге «О прожитом и пережитом». Довольно известный человек в Башкирии, проработавший более 25 лет главным врачом совминовской больницы, он был и отличным лекарем (лекарь – это его словечко), и хорошим администратором. Был награждён двумя орденами и стал заслуженным врачом России. Кроме этого увлекался краеведением, был лауреатом Бирюковских чтений и пр.

С раннего детства инвалид (туберкулёз тазобедренного сустава), он всё детство и молодость не оставлял костыли, от которых его избавил профессор Бедрин Афанасий Васильевич в конце 50-х, проведя многочасовую сложную операцию у себя в больнице города Сысерти Свердловской области. Как говорил сам отец: «Он мой бог и спаситель».

Человек с мягким, отзывчивым характером, он как никто, наверное, соответствовал своей профессии, его очень долго помнили в тех местах, где он врачевал, приезжали к нему за советом, за помощью. Я прекрасно помню несколько башкирских семей из деревень Кармаскалы и Алайгирово, которые у нас жили по несколько дней, помню тётю Толю – женщину-шофёра скорой полуторки, приезжавшей к нам из Ново-Александровки, и других людей, имена и фамилии которых я или не знал, или забыл.

Когда мы жили в частном доме в овраге на улице Воровского, дом наш отапливался дровами, и как-то при колке дров отец отхватил себе большой палец левой руки, когда он вошёл в дом, палец висел на лоскуте кожи. Не знаю, обращался ли он в травмпункт или ещё куда, но хорошо помню, как они вдвоём с мамой зашивали обработанную рану и привязывали что-то, видимо, шину.

А однажды у нас были гости, и папа был подшофе, в это время прибежала соседка и показывает ему ладонь, в которую загнала швейную иглу. Ничтоже сумняшеся, батя взял опасную бритву, вскрыл ей ладонь и достал иголку. На следующее утро, когда соседка пришла с благодарностью, отец не выказал никакого удивления, но стоило соседке уйти, он признался маме, что на трезвую голову не решился бы опасной бритвой вскрывать ладонь в том месте, где проходит крупная артерия: мог бабу без руки оставить, если не хуже, но профессионализм не подвёл.

В том же частном доме на улице Воровского как-то тёмным осенним промозглым дождливым вечером папа услышал жалобный скулёж за дверью. Посмотрел вокруг, вроде все наши четвероногие дома. Только он открыл входную дверь, в дом вбежала небольшая рыженькая собачка с грязным бантиком на шее, сразу села на задние лапки и стала передними лапами как бы умолять: «Не выгоняйте». Ну конечно её не выгнали. Остался у нас жить ещё один пес, назвали его Каштаном в честь чеховской Каштанки. Но всё же три собаки – это много. Со временем Боцман пристрастился уезжать с соседом на всё лето на рыбалку, а потом и вообще перебрался к нему. Каштана забрал дядя Миша, бабушкин брат, и увёз его за 70 километров к себе в деревню, в Загорское. Но недели через две Каштан вновь появился у нас. Как он нашёл дорогу, как уже немолодой пес прошёл эти 70 км, как переправился через реку Уфимку, осталось неразгаданной тайной. Снова приехал дядя Миша, добрейшей души человек, увёз Каштана, и дожил он у него в Загорском до старости.

Вообще папа очень любил всякую живность. У нас постоянно жили собаки, кошки, морская свинка, черепаха, были аквариумы с рыбками и клетка с попугаями, которую мы с ним мастерили вдвоём; за рыбками и попугаями мы ездили в Ново-Александровку к Олегу Леонидовичу Вехновскому. Однажды отец подобрал в подъезде, где жил Борис Борисович Шустов, котёнка, у которого был, видимо, прищемлен хвост. Папа аккуратно подравнял хвост и оставил жить у себя этого кота. В моей жизни такого умного и бесстрашного кота, как этот Потап, который ходил в туалет в унитаз, пил воду из крана и сигал в окно за кошками с третьего этажа полнометражного дома, я не встречал.

Меня всегда удивляло и восхищало умение отца быстро сходиться с людьми, находить общий язык с любым человеком. Помню, как-то в морозный день, когда занятия в школе были отменены, папа и Борис Борисович Шустов поехали на электричке в Раевку навестить Леонида Михайловича Светлакова, ну, и меня взяли с собой. Наутро мы все пошли на местный рынок, не знаю уж зачем, но помню, что в сельпо продавали малокалиберные патроны, а я в то время ходил во дворец пионеров в стрелковый кружок, и патроны эти были для меня очень желанной вещью. Мои оба дяди решили мне их купить, но продавец упёрся, мол, надо разрешение, и на уговоры реагировал только отрицательно. Дяди горячились, что-то доказывали, совали под нос продавцу какие-то удостоверения, но всё напрасно. Тогда вмешался отец, он спокойно объяснил, для чего нужны эти патроны, и, поговорив ещё минуты две на какую-то отвлечённую тему, вручил мне две пачки злополучных патронов. И таких примеров немало, находить общий язык в любой даже конфликтной ситуации – была феноменальная способность моего отца.

Вообще он частенько брал меня с собой к кому-нибудь в гости, на деловые встречи, связанные с краеведением, а в летние каникулы в служебные командировки по Башкирии и пытался привить мне любовь и к своей профессии, и к краеведению, да и просто к людскому общению. Чтобы я наглядно увидел, что такое работа хирурга, он привёл меня в операционную показать полостную операцию, строго предупредив, чтобы я ничего не трогал и руки держал за спиной. Оперировал Иван Иванович (точной фамилии не помню), а ассистировал сначала отец, а потом, когда его срочно куда-то вызвали, Фаяз Магрупович. Операция была под местным новокаиновым обезболиванием, и старичок, которому распороли всё брюхо, только моргал глазами и смотрел почему-то на меня. Отец комментировал для меня весь процесс. Предположение, что опухоль в желудке перекрыла выход, не подтвердилась. И. И. запустил всю руку в разрезанный и опорожненный желудок и сделал вывод, что, к счастью, опухоли нет, а была язва, которая, зарубцевавшись, перекрыла выход из желудка. Потом они что-то отрезали и пришивали, а старичок всё печально смотрел на меня и мигал. Вообще операция прошла удачно, но меня несколько коробило от того, что, вместо того чтобы обсуждать ход операции, отец и И. И. говорили совсем о посторонних вещах. Но, может, так и надо было.

В середине семидесятых мы с отцом поехали в санаторий в Кисловодск. Вообще-то должна была ехать мама, но то ли её не отпустили с работы, то ли по какой-то другой причине, но она не смогла поехать, и, чтобы не пропала путёвка, отец взял меня. В то же время там отдыхали наши соседи Ривкины – Вениамин Яковлевич и Раиса Яковлевна, они же родители моего друга и одноклассника. По инициативе Ривкиных мы поехали на экскурсию в Приэльбрусье. Погода была солнечная, и мы, взобравшись на фуникулёре на трёхтысячную высоту, любовались завораживающим видом на вершины Эльбруса. Вдруг в считанные секунды подул сильный ветер, набежали облака и повалил густой снег. Все бросились снова к фуникулёру, чтобы быстрее спуститься вниз. Отец, как всегда, думая прежде всего о здоровье своего великовозрастного чада, снял шляпу со своей лысины и напялил на меня, но сзади раздался громкий крик Раисы Яковлевны: «Мишка, отдай сейчас же шляпу отцу, он лысину простудит!» И правда, на голове у отца был самый настоящий снежный сугроб. Мы оба подчинились приказанию заботливой женщины, тем более что в то время волос на моей голове было достаточно. Промерзли все, конечно, сильно и, спустившись к подножию горы Чегет, сразу выпили по стакану водки, закусили шашлычком, и впоследствии даже никто не чихнул.

Во многих жизненных ситуациях отец для меня был «палочкой-выручалочкой»: поддержит или наоборот отговорит от необдуманных поступков, но ни он, ни мама никогда не навязывали своего мнения и давали простор моей самостоятельности. Так, несмотря на их возражения, я после занятий легкой атлетикой решил заняться боксом, и в конце концов они даже поддерживали это моё увлечение, и решение поступать в нефтяной на горный факультет тоже не встретило от них никакого возражения, хотя оба считали, что я должен был стать медиком, так сказать, династия.

Моё детство, можно смело сказать сейчас, было счастливое. Всегда было много увлечений, много друзей, связь с которыми сохраняется до сих пор, но, самое главное, я был окружён родительской заботой и любовью, хотя баловать меня и не баловали, особенно мама.

Мама, мама – сколько в ней было нереализованного таланта, сколько душевной силы, сколько любви к своим близким.

Воспитывалась она отцом, моим дедом, Владимиром Михайловичем Романкевичем. Дед был выходцем из дворянской семьи, видимо, с польскими корнями. Всего в семье Романкевичей, проживавшей до революции в городе Гродно, было три брата. Старший, Александр, из-за крутого характера своего отца, офицера царской армии, в юношеские годы сбежал из семьи, и след его исчез навеки, младший, Михаил, был отдан в Пажеский корпус в Санкт-Петербург, средний – мой дед – в Морской корпус тоже в Питер. Оканчивая Морской корпус, дед гардемарином совершил кругосветное плавание (прямо как по Станюковичу). Последующий его путь для меня не ясен. Знаю только, что в Уфе он появился уже полковым врачом Уфимского стрелкового полка Красной армии. Дед был женат на Дамской Сусанне Альбертовне, которая занималась ихтиологией, а в дореволюционное время была близкой помощницей Фрунзе. Сусанна Альбертовна умерла, когда маме было всего шесть лет, и в дальнейшем воспитывал её отец. Дед был одним из основателей Уфимского мединститута (сейчас кафедра оперативной хирургии носит имя профессора В. М. Романкевича), постоянно в разъездах, так что мама в основном была предоставлена самой себе. Есть у неё рассказ «Солёный хлеб», лучше о её детстве не скажешь.

Дед был, как я его помню, характера сурового, не любил всяких нежностей, и я, как внук, особо к нему не тянулся, но летом почти каждое воскресенье он забирал нас всех на свою здоровенную лодку «Казанка» и вёз вверх по Белой на безлюдный остров, где мама варила на костре вкуснейшую гречневую размазню, где был песчаный пляж, заросший тальником и мать-и-мачехой, где так приятно пахло смолой от лодки и бензиновым выхлопом от подвесного мотора. Уже в возрасте за семьдесят лет дед спокойно переплывал Белую туда и обратно, любил рыбалку, причём или бреднем, или сетями, удочек не признавал. Я хорошо помню, как сидя у руля в лодке, он напоминал старого пирата в своей плетёной тюбетейке и направлял нос лодки вразрез волнам, если разыгрывалась непогода. Вообще, чудил он по-своему немало. Кстати, из-за чудачеств деда мама так и не научилась плавать, он маленькую девчонку выбрасывал из лодки посередине реки, внушив ей патологическую боязнь глубокой воды.

По окончании школы (школа № 3, ныне 3-я гимназия) мама уехала в Ленинград и поступила в институт журналистики, но проучилась недолго, так как здоровьем была слабая, в молодости страдала туберкулёзом легких, а питерский климат, видимо, был ей совсем не во благо. Вернувшись в Уфу, она успешно сдала экзамены в медицинский институт, который окончила в 1947 году. В этом же году она вышла замуж за своего однокурсника Володю Скачилова и вместе с ним и его мамой Натальей Ивановной уехала по распределению в глухую башкирскую деревню Алайгирово Кармаскалинского района. Не знаю, как выжили бы эти два молодых специалиста в трудное послевоенное время, оба больные, толком не знающие, как картошку для себя посадить, если бы не Наталья Ивановна, которая развела там домашнее хозяйство: огород, кур, корову и пр.

Воспитанная дедом, мама имела сильный, можно сказать, мужской характер. Если отец где-то просто отругает и пожурит, то от мамы можно было поймать и ремня. Как-то в начальных классах за «отличное» поведение во время уроков учительница отобрала у меня форменный ремень и сказала, чтобы за ним пришли родители. Кстати, школьная форма тогда представляла из себя гимнастёрку с ремнём и фуражку, на кокарде фуражки и на бляхе ремня была оттиснута большая буква «Ш». Ремень мне свой запасной отдал Юрка Ростивский, живший со мной на одной лестничной площадке, и я с его ремнем проходил в школу до первого родительского собрания, вернувшись с которого мама угостила меня уже ремнем моим собственным.

Мама работала врачом-педиатром в детской клинической больнице, которая располагалась в бывшем архиерейском доме на улице Тукаева (сейчас на этом месте Дом Правительства), да и весь район с частными домишками, ютившимися на обрывистом берегу Белой, назывался Архиерейкой.

Я часто приходил к маме на работу, любил заходить в запущенный сад позади больницы и смотреть далеко в забельскую даль, открывавшуюся с высокого берега. Район этот славился своими пацанами, промышлявшими гоп-стопом и просто мордобоем. Однажды и я напоролся на таких малолеток прямо в больничном саду, и, чтобы уберечь свою «морду лица», пришлось добровольно вывернуть карманы. В дальнейшем архиерейский дом снесли, больница переехала в новое здание в старой Уфе, а мама стала работать в детском ревматологическом санатории, откуда и ушла на пенсию.

Где-то в году 1961-м или 1962-м мы все вчетвером поехали в Крым к отцовскому другу детства дяде Володе Быстрову, который жил в Феодосии. Вылетали мы с аэродрома в деревне Максимовка на самолете Ли-2 моторостроительного завода (видимо, по блату и из экономии) до Запорожья, а затем поездом до станции Владиславовка, а дальше я уж не помню, на чём. Помню только, что в самолёте сильно качало и сначала Санька, а потом и я «травили» в выданные нам пакеты. Но всё это ерунда по сравнению с тем, что я увидел море. Море, оно полностью покорило моё детское сердце, и моей мечтой на многие годы стало попасть в военно-морское училище, носить прекрасную морскую форму и плавать, плавать по тропическим морям и океанам. В Феодосии мама каждое утро часов в шесть будила меня, и я с радостью шёл с ней на пляж. По дороге она поила меня в каком-то ларьке горячим молоком (это было одно из условий моего купания), а потом я окунался в такую ласковую солёную прохладную, а иногда и ощутимо холодную воду Чёрного моря, что у меня захватывало дух от счастья. Причём плавать я научился за год до этого на озере Шамсутдин, где меня старшие пацаны сначала поддерживали за поводок, как собачонку, а потом бросали со словами: «Не с…, мы тебя держим». Ещё раз я был на море с родителями в Алуште, где продавали непередаваемо вкусный шашлык, откуда мы с папой ездили на экскурсию в Севастополь, снова заезжали на несколько дней к Быстровым в Феодосию. Это было наше второе и последнее путешествие на юг вчетвером.

А в Уфе нас ждала бабушка, на столе появлялись её знаменитые пельмени. У нас в семье считалось, что самые вкусные пельмени – у бабушки, а самые вкусные пирожки и торты – у тёти Поли, бабушкиной младшей сёстры.

Мама как никто заботилась о нашем здоровье, приветствовала моё занятие легкой атлетикой и радовалась достигнутым успехам. В основном по её инициативе зимой мы почти каждое воскресенье всей семьей ездили к папиной двоюродной сестре – Алевтине Александровне, чтобы кататься с гор на лыжах до седьмого пота. Как это было весело и как много было впечатлений от этих катаний! А потом вкусный обед у тётушки, и, обессиленные, мы приезжали домой, мечтая уже о следующем выходном.

В возрасте уже под семьдесят мама зимой не расставалась с лыжными прогулками, к тому же лес был рядом, через дорогу. Она мне говорила, что туберкулёз отступил от неё благодаря тому, что в молодости она постоянно ходила на лыжах.

А в 1986 году по совету Леонида Михайловича Светлакова мы с отцом решили купить дом его деда Ивана Васильевича, вернее, то, что от него осталось. Дом находился на задах деревни на берегу полувысохшего пруда с двумя лиственницами в огороде. Отец говорил мне, что в этом пруду, от которого сейчас осталась грязная лужа, он чуть не утонул в трёхлетнем возрасте, но воспоминания об этом ему особенно дороги, так как он единственный и последний раз помнил себя здоровым.

И с 1987 года по 1995-й мои родители все весенне-летне-осеннее время проводили в Загорском. Там же постоянно гостили у них мои племянницы, по возможности моя жена Людмила с сыном Андреем и я во время отпусков.

Жили дружно, сажали картошку, овощи, вырыли новый колодец с отлитыми вручную бетонными кольцами, ходили по грибы-ягоды, я на охоту со своим псом Майком, купались в прудах на Котельнице.

Я уже говорил, что отец очень легко находил общий язык с окружающими его людьми, и в Загорском он быстро подружился с соседями, частенько проводил время в беседах с Яковом Лаврентиевичем Гвоздиком и его сыновьями, с Михаилом Ивановичем Ерошкой. Заходили и наши родственники Леонид и Александр Михайловичи, словом, родители мои там не скучали, да и некогда было скучать – постоянно какая-нибудь работа.

Надо сказать, что в то время несколько лет подряд в Загорском работала бригада строителей из Чечни – ребята молодые, здоровые, но и у них случались мелкие ЧП: то поранятся, то фурункул вскочит, то ещё что-нибудь. И, конечно, за помощью обращались (как и вся деревня) к моим родителям. В то время мы с отцом дом более-менее подлатали, отреставрировали баню, оставался развалюха-сарай. Так вот, когда отец был по делам в городе, я обратился к бригадиру чеченцев Вахе с просьбой как-то окультурить эту развалюху. Ваха согласился в ближайший выходной всей бригадой выйти на снос и возведение нового сарая, от денег он отказался, мол, какой-никакой ужин после работы и всё.

Я сгонял в Уфу, достал через знакомых в то непростое «безалкогольное» время несколько бутылок водки и коньяка, мама приготовила её фирменный плов, а чеченцы за каких-то 4–5 часов возвели новый сарай даже с гаражом для «запорожца». Когда отец приехал, всё было готово и стол накрыт. Он очень был рад и растрогался до слёз. Сели все за стол, чеченцев человек 5–6, двое старших пьют с нами, закусывают, ведут с отцом оживлённый разговор, остальные чуть притрагиваются к еде, сидят молча. Что такое? Чем недовольны? Когда я вышел из-за стола за очередной бутылкой, ко мне подошёл один из молодых чеченцев: «Миша, ты извини, всё нормально, но мы при старших пить, курить не можем, так что ты не обижайся». Я решил поправить дело, вынес им водку, сигареты, огурчики на скамейку в огород, и дело пошло: то один встанет, уйдёт, то другой, и возвращаются довольные, и плов пошёл на ура. Старшие, конечно, всё видели и понимали, но не возражали, самое главное, их закон был соблюдён. Вообще отец с ними много разговаривал, в чём-то пытался убедить, что-то доказывал, и они ему доказывали своё, привозили записи печальных песен о депортации, но ребята были неплохие, хотя и жили обособленно. Кроме добра мы от них ничего не видели, и отец очень переживал, когда началась чеченская война.

Отец был убеждённым коммунистом до конца своих дней. Он очень тяжело воспринял и развал Союза, и предательство партийных лидеров. В какой-то мере, я считаю, это укоротило его жизнь. Веря в идеалы коммунизма, он, конечно, был атеистом, но всё-таки религия ему была не чужда на уровне, наверное, подсознания. Так он решил отреставрировать икону Спасителя, еще бабушкину, но решился только подкрасить белой краской голубя на иконе. Когда я пришёл к нему, он показал мне эту икону, которая пролежала в сундуке не один десяток лет: на иконе потемневший лик Спасителя был просветлён, будто его отреставрировали. «Это оттого, что я покрасил голубя», – сказал отец. «Это оттого, что я и моя жена с сыном вчера окрестились», – сказал я, и оба мы остались при своём мнении, но что лик просветлел – это факт. Вторым фактором, который поколебал атеистический взгляд отца, было то, что как-то по телевизору один какой-то то ли экстрасенс, то ли фокусник предложил принести к экрану остановившиеся часы, а он их запустит. У отца давно были подаренные ему каким-то старичком старинные часы – «луковица», но они не работали, и он кому только ни отдавал их чинить, но всё без толку. И вот после манипуляций этого прохиндея часы пошли, что привело батю в крайнее изумление.

Сейчас, по прошествии многих лет, с высоты своего жизненного опыта, очень чётко понимаешь, что ближе и дороже отца и матери на земле нет и не будет никого, что только они отдавали все свои душевные и физические силы для того, чтобы мы жили счастливо. И благодарность им – это воспоминания, больше уже ничего им не дашь.