№11.2020. Алик Бикчурин. Рудольф Нуреев. "Мы учились ходить по земле уфимских улиц…" Глава из книги «Мой путь, моя судьба…»

Бикчурин Алик Салихович родился в Уфе 21 сентября 1937 года.

В 1947–1956 учился в Ленинградском государственном хореографическом училище. С 1956 по 1976 – солист балетной труппы БГТОиБ в Уфе. Окончил юрфак БашГУ. С 1985 по 2008 – директор, художественный руководитель Башкирского хореографического училища им. Р. Нуреева. В 1988–1990 совмещал руководство училищем и БГТОиБ.

Глава из книги А. С. Бикчурина «Мой путь, моя судьба…»

РУДОЛЬФ НУРЕЕВ

Затевая эти заметки, я перво-наперво хотел отрешиться от всех реминисценций позже 6 января 1993 года, дня кончины Рудольфа Нуреева. Опасался, что появляющийся из-за неослабевающего интереса к личности Рудольфа огромный поток, вал литературы о великом танцовщике пригасит мои воспоминания о нем. Однако же чем больше я углублялся в чтение неисчерпаемой библиотеки мемуаров и эссе, тем свободнее чувствовал себя наедине со своей памятью, tet-a-tet с несравненным артистом.

Безоговорочно отдаю благодарную дань завзятого книгочея искренности авторов. Практически всегда, даже в одиозной книге Юри М. Рюнти, даже в газетной густопопсовой хуле Сергея Лифаря или Марка Захарова, проглядывает сквозь строки светозарный лик, любимый и неугасимый.

Также замечу, что этими заметками хочу удовлетворить запросы «Les films figures libres Documentaires TV» (Тулуза) и лондонской «Times».

Наше поколение, к которому относится и Рудольф, – поколение так называемых детей войны. На нашу долю выпали все горести, вызванные войной с фашистской Германией: голод, холод, безотцовщина. Но, несмотря на все невзгоды, мы выжили. Рано взрослели, свободно мыслили и в решении жизненных задач опирались на собственные силы.

Впервые я встретился с Рудольфом Нуреевым в конце мая 1955 года в Москве, на Декаде башкирской литературы и искусства. Событие это для Башкирии было большое, все коллективы, мало-мальски имеющие отношение к художественной культуре республики, были включены в состав мероприятий. В столице оказались и воспитанники башкирского отделения Ленинградского хореографического училища с концертной программой: двумя массовыми танцами – «Вальсом» на муз. А. К. Глазунова в постановке Н. Анисимовой и «Русской пляской», а также сольными номерами, в числе которых была «Пастушья песнь» на муз. X. Заимова, хор. X. Ф. Мустаева в исполнении Венеры Галимовой и Марса Чувашаева, адажио из балета «Лебединое озеро» в исполнении Эльзы Сулеймановой и Ильдуса Хабирова, вставное раs de deux из балета «Жизель» в исполнении Эммы Тимиргазиной и Алика Бикчурина.

Рудольф же прибыл в составе балетной труппы Башкирского оперного театра, в поездку его взяли в последний момент, прямо перед отъездом.

В тот памятный вечер встречи с Рудольфом я сидел на бордюре на Неглинной улице, напротив гостиницы «Европейская» – нашего временного пристанища.

В руках у меня был стальной шарик от подшипника, с которым я играл, ударяя его о гранитный бордюр, от чего он каждый раз высоко подскакивал. В очередной раз, слишком высоко отскочив, шарик укатился на противоположную сторону улицы и оказался в руках у подростка примерно моего возраста.

Передо мной стоял худой, болезненного вида юноша, лицо которого было усеяно угрями, а на верхней губе выделялся кроваво-красный шрам.

Он бесцеремонно обратился ко мне: «Ты из ленинградской балетной школы? Вчера я видел твое выступление, мне понравилось. Я Рудольф Нуреев, артист балета Башкирского оперного театра. Хочу учиться в Ленинградском училище». «А что ты умеешь, что танцуешь?» – спросил я. Рудольф с иронией в голосе ответил, что сольных партий ему еще не поручали. В балете «Лауренсия» он изображал солдат, в «Журавлиной песне» исполнял роль Глашатая, танцевал с шестом в сцене «Сабантуй». Все это он сообщил мне, держа скрещенные руки на уровне груди, и, как мне показалось, ритмично акцентировал свою речь.

Я пригласил Рудольфа пройти в гостиницу и познакомиться с нашими педагогами – Наймой Валеевной Балтачеевой и Абдрахманом Летфулловичем Кумысниковым.

На следующий день в зале Московского хореографического училища, где мы занимались уроком, Найма Валеевна попросила Рудольфа выполнить классический экзерсис у палки и несколько прыжков на середине зала.

Очевидно, Рудольф произвел впечатление, так как ему было предложено в августе прибыть в Ленинград для сдачи приемных экзаменов в училище. Я в свою очередь посоветовал Рудольфу прибыть заблаговременно, чтобы адаптироваться в городе и отдохнуть перед сдачей экзаменов.

Тем же летом я отдыхал у матери в Уфе. С грустью размышлял о том, что всему приходит конец. Предстоял последний, заключительный год девятилетнего обучения в училище. Печалило расставание с великолепным городом – Ленинградом, в котором прошли мои детские и юношеские годы. Туманной виделась будущая жизнь в отчем городе, с его покосившимися деревянными постройками, немощеными улицами, утопающими зимой в снежных сугробах.

В один из воскресных июльских дней в доме неожиданно появился Рудольф. Я был несказанно удивлен его настырности в поисках встречи со мной.

Рудольф был взволнован, находился в подавленном настроении. Он объяснил, что его семья выехала за город окучивать посадки картофеля, а он отказался помочь в работе. Отец в очередной раз набросился на него, высказав возмущение тем, что сын занимается не мужским делом – танцами. При таких конфликтах мать всегда защищала ребенка от разъяренного мужа, с его подорванной войной психикой. Однако Рудольф и сам был уже не в том возрасте, когда эффективным средством воспитания служит армейский ремень.

Моя мать предложила по стакану медовухи – отчим содержал несколько пчелиных ульев. Успокоившись, Рудольф высказал сомнения по поводу учебы: ему уже семнадцать лет, и не будет ли возраст препятствием для поступления в училище?

На это я возразил, что многие ведущие классические танцовщики: Константин Сергеев, Вахтанг Чабукиани, Асаф Мессерер – очень поздно начали профессиональное обучение танцам. Да и в самом училище в то время учились «великовозрастные»: Эгон Бишоф из ГДР, Джелу Барбу из Болгарии, Опре Петреску из Румынии, Мения Мартинес с Кубы. Непосредственно в моем классе совмещал учебу в училище и в Университете эстонец Лоу Вернер.

Настроение нашего гостя улучшилось, он сообщил, что в 1947 году (в тот самый год, когда я отбыл в Ленинград) его мама не успела подать необходимое заявление, и группа отобранных детей уехала на учебу без него.

Здесь необходимо отметить, что существовало правительственное постановление, по которому в средние специальные учебные заведения в первую очередь принимались дети погибших на войне офицеров, а также дети-сироты. Нуреев же считался ребенком из полной семьи, так как имел и мать и отца.

Рудольф выразил желание продемонстрировать свои умения – владение балетным экзерсисом. При нашем доме имелась небольшая терраса с дощатым полом. Рудольф, опираясь рукой о перила, выполнил грамотный порядок движений урока. Меня поразила его природная «кошачья» гибкость, хорошая выворотность ног и острые стопы с большим подъемом. Оценивая сложение фигуры, я отметил небольшое нарушение в пропорции тела и длины ног, это впоследствии и стало причиной того, что Нуреев стал исполнять все движения на высоких полупальцах. Я твердо заверил Рудольфа, что он непременно будет принят в хореографическое училище, но надо быть готовым к краткосрочному курсу обучения, в силу возраста.

С возрастом был напрямую связан и такой неприятный нюанс: с назначением министром обороны СССР маршала Г. К. Жукова студенты учебных заведений, достигшие восемнадцатилетнего возраста, все поголовно подлежали призыву на службу в Советскую армию. Так, прервав обучение, из Ленинградского училища ушли в армию А. Сапогов, А. Миронов, Г. Шрейбер, с нашего башкирского отделения – Салават Абдуллин. Недоучившись выпустился А. Абашев из Бурятии, У. Сарбагишев из Киргизии, а из нашей группы – Ильдус Хабиров.

В ходе дальнейшей беседы с Рудольфом выяснилось, что жили мы по соседству, ходили в один детский сад, только я был в круглосуточной группе, а он в дневной. Рудольф предложил прогуляться по местам нашего детства. Я вызвался проводить гостя, и мы не спеша стали спускаться вниз по улице вдоль мрачных стен городской тюрьмы.

Уфа расположена на семи холмах и изобилует склонами и пригорками. Проходя мимо здания из красного кирпича, Рудольф сообщил, что мать водила их сюда вместе с сестрами на помывку в женское отделение бани. Сквозь туман он смутно различал женские, как ему тогда казалось, безобразные тела. Я заметил, что во дворе бани, вместе с сестрами, проживает моя одноклассница Фердаус Нафикова.

Мы остановились у двухэтажного белого здания. В нем во время войны располагался военный госпиталь, в котором Рудольф однажды выступал в концерте художественной самодеятельности перед ранеными бойцами. Через дорогу находилась контора молочного завода, где его мать одно время работала посудомойкой. Я в свою очередь рассказал, что позади госпиталя находилась средняя общеобразовательная школа с обучением на башкирском языке. Туда я пошел в первый класс, но с наступлением холодов заболел и прекратил занятия.

Мы прошли во двор, образованный несколькими двухэтажными бревенчатыми постройками, так называемыми «домами специалистов», по адресу: улица Сталина, 17. В одном из этих домов когда-то проживала моя семья. Далее мы спустились к двухэтажному

краснокирпичному зданию школы № 2, где Рудольф учился с первого по десятый классы. От его дома до школы было всего метров триста, но добраться туда в период осенне-весенней распутицы при отсутствии пешеходного тротуара было весьма проблематично.

Практически напротив школы располагалась кондитерская фабрика. Когда нас, детей из детского сада, выводили на прогулку, мы, проходя мимо, с удовольствием вдыхали дразнящий аромат ванили.

Рудольф предложил подняться на пригорок, с которого открывался чудесный вид на окрестности города. Там мы расположились на краю крутого обрыва (теперь на этом месте стоит памятник Салавату Юлаеву). Было ветрено, и мы, вспоминая, как нас выводили сюда на прогулки, удивлялись беспечности наших воспитателей. Маленьких детей ветром запросто могло сдуть вниз, в глубокое ущелье.

Перед нами открывалась красивая панорама: внизу среди зеленых берегов протекала река Белая, вдали виднелись густые заросли деревьев и кустарников. Слева виднелась переправа из соединенных барж, а справа – ажурный железнодорожный мост. Недалеко на высоком холме высилась краснокирпичная водокачка.

Возвращаясь обратно, мы спустились к двухэтажному деревянному дому, в котором проживала семья Рудольфа. Посередине замусоренного двора, в окружении грязных луж, стояла водоколонка, чуть поодаль – сколоченный из досок общественный туалет.

Через улицу, прямо напротив дома, находился наш детский садик. Мы никак не могли вспомнить, чем же нас кормили, но сходились на том, что каждое утро ожидали приема чайной ложки рыбьего жира с маленьким кусочком черного хлеба. В маленьком дворе садика мы набивали карманы семенами деревьев липы и пытались есть их вместо орешков.

В общении с семнадцатилетним Рудольфом у меня сложилось впечатление о нем как о юноше, буквально одержимом танцем. Как известно, увлечение не приветствовалось в семье: отец постоянно бил сына, чтобы отбить у него эту охоту.

По воспоминаниям учителей средней школы № 2, Рудольф был мальчиком со взъерошенными волосами, который жил в каком-то лишь ему ведомом, замкнутом мире и постоянно опаздывал на уроки. На переменах между уроками кривлялся и прыгал, как лягушка, за что нередко награждался тумаками от одноклассников. Он был очень плохо одет: пиджачок, перешитый из платьев старших сестер, ветхие штанишки, худая обувка... «Хэерче» – нищенство, бедность. Одноклассники презирали его за это.

Как-то, уже в средних классах, Рудольф участвовал в школьном концерте. Неожиданно для всех он появился в костюме тореадора – в красном бархатном камзоле, расшитом золотыми нитями, в плаще и широкополой шляпе. Танец был темпераментным и стремительным – все были просто зачарованы.

На уроках физкультуры Рудольф с легкостью справлялся с заданиями. Однажды он без труда перепрыгнул через спортивный снаряд, и учитель с восторгом обратился к ребятам: «Друзья, да ведь Рудик – талантище!»

В тот теплый июльский вечер мы тепло расстались, как старые знакомые, причастные к одной профессии – искусству танца, и были твердо уверены, что продолжим наши встречи осенью в Ленинграде.

Осенью мы встретились в хореографическом училище на улице Зодчего Росси. Рудольф находился в радостно-возбужденном состоянии: он был принят на двухлетнее обучение и определен в класс к директору училища Валентину Ивановичу Шелкову. Теперь ему предстояло за короткий срок освоить академическое исполнение классики.

В нашем общежитии, перед узким зеркалом-трюмо, Рудик изображал балетные образы, пытался повторить фрагменты мужских и женских вариаций из балетов «Журавлиная песнь», «Лауренсия». Частенько исполнял трагедийный монолог Зайтунгуль: делал брови «домиком», складывал «сердечком» губы, заламывал руки в подготовительной позиции со сплетенными пальцами и в grand rond de jambe en dedans на высоких полупальцах скользил в chausse. При этом он громко вещал: «Увидите меня! Я буду первым танцовщиком не только в училище, но и во всем мире!» Присутствующие при этом воспринимали его слова с иронией.

У Рудольфа не было проблем с общеобразовательными предметами. К тому времени он уже прошел программу средней школы. Новым предметом для него был лишь французский язык, его преподавала Софья Этингоф, выпускница Сорбонны. Он постоянно общался и получал исчерпывающую информацию о танцовщиках прошлого у Мариетты Франгопуло, которая в молодые годы танцевала на одной сцене c Вагановой и Павловой. Сетовал, что предмет «фортепиано» пройден в предыдущие годы и ему приходится самостоятельно заниматься музыкой.

С Шелковым у него отношения не сложились. Рудольф не принял установившейся на уроках армейской дисциплины, прямых оскорблений в адрес учеников, и поэтому над ним висела опасность, недоучившись, быть призванным на службу в армию.

Рудольф выразил желание перейти на обучение классическому танцу к Александру Ивановичу Пушкину, и его просьба была удовлетворена. Рудик никогда не ограничивал свои занятия двумя-тремя обязательными часами, он постоянно уединялся в балетном зале для самостоятельного осмысления и повторения пройденного урока, на это мы, не скрою, смотрели с удивлением.

Последний год учебы для меня выдался трудным, тем не менее я откликнулся на просьбу Рудольфа посетить урок у Пушкина. Получив разрешение у своего педагога Кумысникова, я явился в класс. Рудольфу было определено место у печки, в те годы еще стоявшей на середине задней стены репетиционного зала. Я примостился сзади Рудольфа. Он уже на третьем движении покрылся испариной, взмок и зорко следил за своим исполнением в отражении большого зеркала на противоположной стене.

На середине Рудольф сразу занял центральное место – под неодобрительные взгляды и нескрываемую злобу соучеников – это было невиданным нахальством и наглостью со стороны новичка. Пушкин следил за его исполнением не делая замечаний, однако во взгляде преподавателя читалось молчаливое одобрение.

Вечером мы встретились, и я искренне порадовался за Рудольфа, сказав, что ему несказанно повезло с педагогом. Ведь Пушкин – один из последних мастеров старой школы (а тогда уже не преподавали ни В. Пономарев, ни А. Писарев). Он придаст исполнению Рудольфа академический стиль. Я посоветовал пройденный на уроках материал воплощать практически, разучивая балетные вариации. Тут же показал ему порядок вариаций Базиля из «Дон Кихота» и Актеона из «Эсмеральды», которые уже исполнял ранее.

Рудольф поделился своим возмущением и огорчением по поводу несправедливого отношения к нему со стороны одноклассников, обзывавших его «наглецом и выскочкой»... Рудик, неужели ты думал, что новичков принимают с распростертыми объятиями? В любом классе у каждого ученика есть свое место и своя территория, а ты своим появлением посмел нарушить уже сложившуюся «систему», так что добровольно и без борьбы никто тебе не уступит.

В младших классах меня тоже пытались избивать за то, что педагог хвалил на уроке. Но я с остервенением защищался и упрямо, с еще большим усердием занимался. Чтобы выжить в конкурентной борьбе в классе, да и в жизни, нужно стать лучшим! Нас в ленинградском училище называли «нацменами», но никто не задумывался о том, что Башкирия уже 450 лет была вместе с Россией, а в 1917 году башкирские полки выступили на защиту революционного Петрограда. Красное знамя Петроградского Совета до сих пор хранится в краеведческом музее Уфы.

Непродолжительность моих встреч с Рудольфом в училище была обусловлена тем, что наша группа в порядке эксперимента была переведена на обучение по программе общей средней школы со сдачей государственных экзаменов на аттестат зрелости. Поэтому дополнительно изучались несколько предметов, в том числе тригонометрия, которую я органически не воспринимал, разумно полагая, что она ни в какой мере не обогатит мои познания в танцевальном искусстве.

В коротких встречах за ужином в столовой мы обменивались впечатлениями от увиденных спектаклей Кировского театра. За скудным ужином – винегрет с кусочком сельди с хлебом – Рудольф умудрялся сооружать пирамиду из хлеба и поглощать ее, запивая чаем. При этом он еще успевал передразнивать Шелкова: «Прежде чем проглатывать, пережевывай пищу тридцать три раза!»

Несмотря на запрет директора, Рудольф на зимние каникулы отбыл в Уфу. По возвращении он с обидой в голосе сообщил, что девочки-землячки из нашей башкирской группы отказались принять привезенные им из Уфы гостинцы.

В уфимском театре Рудольф не был, так как никого не желал там видеть. Встретился лишь с Фридрихом Грюнвальдом – единственным артистом балета, который поддерживал его стремление к танцам и предсказывал ему большое будущее.

Пушкин решил подготовить с Рудольфом вальс из первого акта балета «Бахчисарайский фонтан» Б. А. Асафьева, в партнерши была приглашена ученица выпускного класса Венера Галимова. После трех-четырех репетиций партий Вацлава и Марии Галимова со слезами отказалась от готового номера.

Оказалось, что Рудольф требовал реальных чувств и натурального выражения отношений влюбленных друг в друга героев на сцене – с жаркими объятиями и крепкими поцелуями! Всякий раз, когда сюжет «не вытанцовывался», Рудольф осыпал юную балерину жесткими ругательствами вплоть до прощального: «Ну ты, свинья, еще пожалеешь, что отказалась танцевать со мной!»

Мне предстояло выступление на выпускном концерте. Николай Павлович Ивановский, художественный руководитель училища, предложил мне исполнить па-де-де из балета «Корсар». Мое же желание было выступить в па-де-де из «Талисмана». Меня привлекал сценический костюм Бога ветра Вайю – легкий хитон, а также большое количество прыжков в вариации. Однако приглашенный для репетиций Пушкин заявил, что он не помнит точную хореографическую редакцию танцев. Ивановский стал настаивать, чтобы я исполнил па-де-де из «Корсара», но я продолжал упрямо отказываться.

На просьбу Рудольфа объяснить причину моего нежелания танцевать «Корсар», я поделился своим видением костюма для данного номера: у раба Али, преклоняющегося перед женской красотой Медоры, не может быть костюма восточного принца – одна лишь набедренная повязка. На это Рудольф усмехнулся: «Да кто тебе позволит нарушить устоявшиеся веками традиции русского балета?!»

Он предложил посмотреть в кино фильм-балет «Пламя Парижа». Нам очень понравился мужественный, технически насыщенный танец Вахтанга Чабукиани. Мы пришли к выводу, что это лучший вариант для моего выпускного выступления.

Ивановский удовлетворил мою просьбу, и я с девочкой из параллельного класса приступил к репетициям па-де-де из «Пламени Парижа». К сожалению, партнерша через несколько репетиций получила травму, и из Кировского театра специально пригласили балерину – Ксению Тер-Степанову, с которой мы успешно выступили на сцене Кировского театра и ДК Промкооперации.

Из-за несданного экзамена по тригонометрии мне не выдали документ об окончании училища и даже не пригласили на торжественную церемонию вручения дипломов моим одноклассникам. Стоит ли описывать мое подавленное состояние?! Я тогда решил «испытать судьбу», пройдя по карнизу третьего этажа корпуса в общежитие. Огибая колонны, я дошел до окна комнаты общежития, стоя на узком жестяном карнизе, но не смог дотянуться до подоконника. Жившие в комнате девушки за руки втянули меня в комнату.

Реакция Рудольфа на мой поступок была краткой: «Дурак! А если бы ты шлепнулся с третьего этажа?! У тебя же теперь, в отсутствие диплома, появилась возможность не возвращаться в Уфу. Пойдем к Нинель Юлтыевой, бывшей балерине уфимского театра, она приехала из Казани набирать выпускников для работы в Театре им. М. Джалиля. В башкирской балетной труппе тебя «съедят» стареющие народные и заслуженные артисты, которые считают себя третьей труппой в стране». Эти слова, своего рода предупреждение, я воспринял и осознал гораздо позже, уже работая в Уфе.

Рудольф упорно убеждал меня не возвращаться в Башкирию. Его не устраивала атмосфера и нравы, царившие в балетной труппе. Коллектив был разделен надвое между двумя конкурирующими балеринами, которым покровительствовали высокопоставленные чиновники. Главному балетмейстеру администрация указывала, когда, где, кому и что танцевать. Критерием оценки артиста для чиновника был не его профессиональный уровень, а наличие почетного звания.

После декады башкирского искусства в Москве многие балеты сошли с афиши театра: «Эсмеральда», «Лауренсия», «Коппелия», «Бахчисарайский фонтан» и др. Периодически исполнялись лишь балеты «Журавлиная песнь», «Лебединое озеро», «Тщетная предосторожность». В театре отсутствовали условия для творческого роста молодых танцовщиков. «Но все же, если ты надумаешь возвратиться в Уфу, – предупреждал Рудольф,– избегай общения с ведущими солистами и руководителем балетной труппы».

В Ленинградском училище не обсуждалось существование лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Внимание учащихся к этим вопросам было привлечено с появлением в общежитии воспитателя Оладжикова. С наступлением белых ночей он организовывал группы ребят для посещения «злачных» мест, где собирались так называемые «голубые», с целью их избиения.

В ходе одного такого ночного рейда пострадал видный творческий руководитель Кировского театра. Оладжиков был немедленно уволен с работы и взят под стражу. До сих пор вспоминаю одолженные Оладжикову и безвозвратно пропавшие десять рублей...

Теперь, спустя годы, мне становятся понятны особенности скверного «взрывного» характера Рудольфа, причины его поведения в училище: замкнутость, нелюдимость, подозрительность. До поступления в кордебалет БГТОиБ Рудик обучался в студии при театре. Его неуемная страсть к танцам не поощрялась в балетной труппе, где откровенно насмехались над его неумелыми попытками исполнять фрагменты из спектаклей.

В студии изредка преподавал Виктор Гансович Пяри, главный балетмейстер театра. В 1960-е он был арестован и осужден по статье УК РСФСР «мужеложество». По моему мнению, страстное стремление Рудольфа быть зачисленным в труппу театра могло стать поводом, а включение в последний момент в группу участников поездки в Москву и следствием домогательств негодяев нетрадиционной ориентации. Возможно, в архивах судопроизводства хранятся документы, проливающие свет на отношения Пяри и Рудольфа...

Я все же вернулся в Уфу... Было лето, и нас, новоиспеченных артистов, разместили в доме отдыха в пригороде города. К нам присоединился и приехавший на каникулы Рудольф. В доме отдыха была эстрада-ракушка, и мы с ним решили не терять времени, поддерживать форму и заниматься экзерсисом. После недели занятий мы были вынуждены их прекратить, так как местные мальчишки, сначала с любопытством наблюдавшие за нами, в один из дней, вооружившись палками, двинулись в нашу сторону явно не с добрыми намерениями. Опасаясь побоев, мы предпочли бесславно бежать.

Мое внимание привлекло углубленное чтение Рудольфом романа Эмиля Золя «Жерминаль». На вопрос, что он нашел интересного в истории крестьянской войны во Франции и уж не собирается ли он перебраться в эту страну, Рудольф ответил: «Дороги господа бога неисповедимы». Он сообщил, что скоро должен возвращаться в Ленинград, где А. И. Пушкин обещал ему приступить к репетициям па-де-де из балетов «Корсар» и «Эсмеральда». Я одобрил такой выбор, пожелал успехов и сказал, что мы скоро встретимся, так как мне предстояла поездка в Ленинград за получением диплома.

В начале 1957 года я через семейных знакомых получил необходимую справку о сдаче экзамена по тригонометрии. Министр культуры БАССР после написанной мною расписки в том, что я с дипломом непременно вернусь в Уфу, разрешил выезд в Ленинград.

Рудольф тогда всецело был поглощен работой над па-де-де из «Корсара» и «Эсмеральды». Он даже отказался от приглашения посетить Эрмитаж, где проходила выставка картин Пабло Пикассо. Впереди у него был еще один, дополнительный, год обучения.

Через несколько месяцев мы вновь встретились в Москве, на Всесоюзном смотре молодых артистов балета, где проходил отбор кандидатов для участия во Всемирном фестивале молодежи и студентов. Ленинград представляли Нуреев в паре с Аллой Сизовой, Юрий Соловьев и Константин Рассадин. Из Перми приехал Лева Асауляк, из Казани – Ривдар Садыков – будущие ведущие солисты своих театров.

Смотр проходил на сцене ДК железнодорожников. Пол не был приспособлен для исполнения классических танцев, изобиловал щелями и неровностями.

Как мне показалось, довольно бесшабашное исполнение Рудольфом своих номеров могло привести к тяжелым травмам: он мог влететь в кулисы или упасть в оркестровую яму. На мое замечание Рудольф ответил: «Я ничего не помню, весь был поглощен танцем». Он все еще не оставлял мысли «пристроить» меня в более приличный, как он считал, театр. Предложил посетить Вахтанга Чабукиани, который был председателем смотра и жил в гостинице «Украина», но я отказался.

Вечером мы решили посетить выступавший на арене Лужников коллектив балета на льду. Спектакль «Золушка» захватил нас динамичным исполнением партии принца артистом Владимиром Лузиным. Покидая стадион, Рудольф в шутку спросил: «Может, нам податься в балет на льду?» Он набрал из стоявших в фойе буфетов-автоматов бутербродов с колбасой и отправился в ДК железнодорожников повторять свои па. Когда мы прощались, я попросил выслать мне ноты па-де-де из «Корсара» и вскоре получил из Ленинграда рукописный клавир.

Весной 1958 года в окрестностях Уфы проходили съемки фильма-балета «Журавлиная песнь». Артистов на съемки вызывали по мере их занятости. В ожидании вызова я ходил в театр, где в одиночестве делал экзерсис.

Однажды, широко улыбаясь, в дверях зала появился Рудольф. Он заметно возмужал, из вчерашнего тщедушного мальца превратившись в юношу атлетического телосложения, с гордо посаженной головой, с развитой мускулатурой ног, очень сильным, высоким подъемом стопы. Свои достижения Рудольф объяснил усиленными тренировками у своего педагога А. И. Пушкина и питанием.

Он с гордостью поведал мне, что успешно выступил с примой-балериной Кировского театра Наталией Дудинской в балете «Лауренсия» А. Крейна. Некогда в уфимской постановке Рудольф изображал солдат Командора, и тогда, в мечтах, видел себя в роли главного героя – Фрондосо. Теперь же его мечта сбылась. Но это успех не гарантировал ему зачисление в состав балетной труппы ленинградского театра. Он был принят в Кировский только после того, как на его имя пришло приглашение на работу в Большой театр СССР.

В архивах сохранилось письмо на имя первого секретаря обкома КПСС Башкирии 3. Н. Нуриева: «Решением Государственной комиссии по распределению молодых специалистов Р. X. Нуреев был направлен на работу в Башкирский Государственный театр оперы и балета. Но дирекция Ленинградского академического театра им. С. М. Кирова с согласия Министра культуры СССР тов. Н. А. Михайлова зачислила Нуреева в штат театра. <...> Нуреев для работы в БГТОиБ до сих пор не явился, тем самым молодой специалист проявил недисциплинированность. В августе на Ваше имя получено письмо от директора ГАБТ СССР тов. М. И. Чулаки, в котором он убедительно просит согласия на работу Нуреева в Большом театре, так как считает его выдающимся танцовщиком <...> Учитывая исключительную роль Большого театра СССР <...> Башкирский обком считает возможным дать согласие на работу тов. Нуреева только в Большом театре»13[1].

Вынужден привести здесь эту выписку из документа, так как, по разным версиям, факт приглашения Нуреева в Большой театр либо вовсе отрицается, либо отказ в приеме на работу объясняется якобы «невыполнимыми условиями», выдвинутыми молодым солистом.

...Разгоряченные после занятий, мы вместе вышли в прохладное фойе уфимского театра. Рудольф остановился у гипсовой фигуры Венеры Милосской и заметил: «Любопытно, какие у нее были руки? Придерживала ли она спадающее с бедер покрывало? Она и в таком виде – совершенство!» Подойдя к статуе Аполлона Бельведерского, после долгого раздумья изрек: «Как бы я хотел хоть немного быть похожим на него! Думаю, фиговый листок прикрепили позже наши “моралисты”». Я запомнил его слова, и потому меня ничуть не удивили фотоснимки обнаженного Рудольфа: он считал свою фигуру соответствующей стандартам древнегреческой классики.

Через какое-то время пришел вызов на съемочную площадку. Постановщик фильма-балета Нина Анисимова поручила мне исполнить роль Глашатая, оповещающего о начале состязаний в сцене народного гулянья «Сабантуй». Рудольф пошутил, что когда-то это была его первая сольная роль в балете «Журавлиная песнь», и он был бы не прочь повторить ее.

К нам присоединилась Венера Галимова: усевшись на лежащем на земле бревне, мы продолжили беседу. Рудольф вспомнил, что в роли Глашатая он выступал на Декаде башкирской культуры в Москве в год, когда мы познакомились. Он также рассказал о случае, произошедшем на одном из спектаклей «Журавлиной песни»: в соответствии с сюжетом Арсланбай в одной из сцен ударил Юмагула булавой по голове, и лицо героя обагрилось потоками бутафорской крови – так артисты решили разыграть публику и коллег по сцене.

Рудольф, обратившись к Венере, со смехом вспомнил их несостоявшийся дуэт из «Бахчисарайского фонтана», а затем спросил, не жалеет ли она, что отказалась с ним танцевать. Поделился найденным «секретом» – исполнением классического экзерсиса на высоких полупальцах. Похвалился выступлением в «Лауренсии» и тем, что принят в состав балетной труппы Кировского театра, хотя его успешный дебют и не пришелся по нраву мужской части коллектива, в особенности стареющим ведущим солистам. В театре Рудольфа преследовали постоянные конфликты: то с кем-то не поздоровался, то отказался полить пол в зале. Против него строились различные козни, звучали оскорбления, придумывались неприличные прозвища, ответная же реакция воспринималась как высокомерие, грубость, неуважение. Но Рудольфа поддерживал и вдохновлял горячий прием публики при каждом его появлении на сцене.

Небольшая деталь: в начале 1960-х годов первый секретарь Башкирского обкома КПСС 3. Н. Нуриев командировал министра культуры республики К. Г. Тухватуллину в Ленинград для получения информации о феномене популярности артиста Рудольфа Нуреева. Рудольф назначил встречу с ней на мероприятии в Политехническом институте. Как рассказывала позднее Тухватуллина, ей с трудом удалось протиснуться через толпу поклонников, пришедших на встречу с Рудольфом. Так подтвердилось, что ленинградская публика его уважает и любит.

Мы сошлись во мнении: соперничество, зависть в среде артистов – неотъемлемая часть театра. В завершении беседы мы с Венерой предложили Рудольфу пройтись по съемочной площадке, встретиться с артистами. Он ответил резким отказом: «Не хочу никого видеть». На прощание мы пожелали ему осуществления мечты – стать первым танцовщиком в театре и в мире. Никто тогда не думал, что мы расстаемся на долгих тридцать лет...

Далее произошло то, что произошло. Рудольф остался за границей. Эта мысль вынашивалась им давно, и он исподволь готовился к этому. Но решение остаться именно тогда пришло спонтанно. В СССР он не был обласкан властью, в отличие от того же М. Н. Барышникова, который совершил побег за границу, будучи членом ЦК ВЛКСМ.

Вчерашние друзья Рудольфа хулили его и предавали анафеме. В прессе появилась злобная статья за подписью Сержа Лифаря «Нуреев не любит никого и предает всех!». Он предрекал Рудольфу скорый конец его творческой карьеры.

В СССР Нуреев был осужден заочно по статье «за непреднамеренную измену Родине» на семь лет лагерей. Руководитель СССР Н. С. Хрущев требовал подстроить беглецу автокатастрофу, «переломать ноги».

И это только за то, что Рудольф хотел учиться, совершенствоваться, иметь возможность выступать во всех театрах мира, ни перед кем не прогибаться, не быть зависимым от решения чиновников, которые присвоили себе право возвеличивать или низвергать. Он не вписывался в тоталитарную систему, подавляющую личность и любую индивидуальность.

Не останься Рудольф за рубежом, при его «взрывном» характере судьба его была бы незавидной. С уверенностью можно предположить, что вследствие различных провокаций «друзей» он попал бы в сети уголовно-исполнительной системы. Примеры тому были: не избежали исправительно-трудовых лагерей популярные певцы С. Захаров, В. Ободзинский, выдающийся советский футболист Э. Стрельцов.

Тем не менее Рудольф никогда не переставал считать Россию своей родиной, никогда не высказывался против государственного строя. Зарубежные СМИ описывали его как «отличного парня из Башкирии, русского патриота».

Конечно, Рудольф не мог не осознавать того, что он обрекает любимую мать на пожизненную сиротливую печаль, потерю сына. Его отец – коммунист, политрук, а сын – «изменник Родины»... Все это стало причиной преждевременного ухода из жизни родителей.

В 1987 году после обращения зарубежной интеллигенции к Михаилу Горбачеву Нурееву было разрешено на одни сутки посетить Уфу, навестить умирающую мать. Правоохранительными органами и чиновниками были предприняты жесточайшие меры по изоляции Рудольфа, пресечения его встреч с коллегами.

В Театре оперы и балета был объявлен внеочередной выходной день, в недавно открытое Уфимское хореографическое училище Нуреева не пустили, а директора училища, вашего покорного слугу, накануне отправили в командировку за 100 км от города. В художественном музее Нестерова запретили фотосъемку. На таможне подвергли унизительному обыску, пересчету валюты на карманные расходы. Рудольф покинул страну с чувством глубокой обиды и разочарования.

В 1989 году главный балетмейстер Кировского театра Олег Виноградов добился разрешения пригласить Нуреева для выступления в балете «Сильфида» в Ленинграде. Я присутствовал на репетициях и выступлении Нуреева в Кировском театре. 51-летний танцовщик был уже не в лучшей своей технической форме. Ноги, потерявшие былую эластичность, и одеревеневшее тело с трудом преодолевали сложные классические pas. Но зритель был очарован чудодействием Рудольфа: он потрясающе раскрылся как актер, скупыми жестами мастерски создал образ, показал высокую культуру сценического общения с балериной и партнерами.

Пробившись через большую группу желающих встретиться с артистом после спектакля, я проник в уборную. Нуреев сидел за гримировочным столом, устало стирая грим с лица. Он холодно взглянул на меня, кивнул головой на стул, и я ощутил его обиду в связи с недавним посещением Уфы. Рудольф предупредил, что наша беседа не может быть продолжительной: у дверей ожидала толпа журналистов. Я вкратце объяснился, сказал несколько теплых слов о его выступлении, вручил скромные гостинцы – мед и чак-чак. Лицо Рудольфа приняло доброжелательное выражение. Мы успели договориться о встрече той же осенью в Уфе (он должен был прибыть туда со съемочной группой ВВС), чтобы наметить формы сотрудничества и помощи хореографическому училищу. Я попросил видеокассеты с его выступлениями, он ответил, что их мне предоставит Нинель Кургапкина, но с условием, чтобы я никому не показывал балет «Шинель», иначе у него возникнут неприятности из-за авторских прав. Я в то время совмещал должности директора училища и оперного театра и выразил желание осуществить в Уфе постановку «Сильфиды», с тем чтобы Рудольф имел возможность выступить перед земляками. Кроме того, пообещал принять меры по присвоению Уфимскому хореографическому училищу его имени.

Наша короткая встреча закончилась. Через толпу корреспондентов к Рудольфу протиснулась сестра Резеда, но он деликатно отстранил ее от себя...

В то время в Уфу зачастили иностранные журналисты, желающие посетить хореографическое училище и встретиться с родственниками Нуреева. Я приехал в дом, где в двухкомнатной квартире на девятом этаже проживала Резеда. Жилье выглядело запущенным, в одной из комнат лежал парализованный муж Резеды. Я попросил ее навести хоть какой-то порядок к приходу журналистов. Посещение этой квартиры оставило у меня гнетущее впечатление. Впредь я просил желающих организовывать встречи с родственниками Рудольфа в гостиничных номерах.

Глубокой осенью прибыла съемочная группа ВВС во главе с режиссером Патрисией Фой, но без Рудольфа. Госпожа Фой передала его слова: «Обратитесь к директору хореографического училища, он все знает и покажет все, что нужно для съемки». Кадры съемок в Уфе вошли в большой документальный фильм, где в том числе рассказывалось о принадлежащем танцовщику острове.

Несмотря на сообщения СМИ об усиливающейся болезни Нуреева, я продолжил работу над постановкой балета «Сильфида», рассчитывая на то, что ему все же удастся выступить в Уфе. Сообщил Рудольфу, что хореографическое училище готовится к трехнедельной поездке в Англию с большой концертной программой из двух вечеров и что все ученики предвкушают встречу с ним.

Однако встреча не состоялась.

Рудольф Нуреев скончался в ночь на 6 января 1993 года. Символично, что в этот же день, но семью годами ранее открыло свои двери Уфимское хореографическое училище.

В преддверии 60-летия со дня рождения Нуреева я обратился к президенту республики Башкортостан Муртазе Рахимову с предложением присвоить Башкирскому хореографическому училищу его имя. Получив «бегунок» (лист для согласования с руководителями государственных структур), я обошел чиновников, поддерживающих мою инициативу, убеждая сопротивляющихся, что соседняя республика непременно воспользуется «брендом» Нуреева и присвоит его имя тамошней балетной школе.

Мое предложение о переименовании улицы Свердлова, на которой расположено хореографическое училище и где некогда стоял дом Рудольфа, городской Совет, к сожалению, не поддержал.

В ознаменование 60-летнего юбилея Нуреева училище подготовило балет «Волшебная флейта» в хореографии А. Меланьина и шедевры классического искусства – балет «Шопениана» и второй акт балета «Баядерка». Эта же программа с помощью друзей Рудольфа, в первую очередь Тамары Закржевской, и при финансовой помощи Европейского фонда Нуреева, его председателя Джона Тулий, была в 2000 году с успехом показана на сцене Санкт-Петербургской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова.

Многогранная, противоречивая фигура Рудольфа Нуреева видится мне одновременно славной и трагической. Во многих публикациях авторы уделяют большое внимание частной жизни, не вникая в истоки возникновения нуреевского феномена. Они не рассматривают влияние среды на формирование его личности, игнорируют обстоятельства психофизического развития выдающегося танцовщика.

Его – артиста, достигшего всемирной славы и преданного забвению на Родине, утратившего связь с родными и близкими, – постоянно терзала душевная боль. Этого не могло компенсировать ни материальное благополучие, ни эпатажный образ жизни. Только в изнурительном каторжном труде Рудольф искал отрешение от тяжких мыслей о своем одиночестве.

В исторической памяти в ряду славных танцовщиков прошлого человек-легенда Рудольф Нуреев завершает триумфальное шествие русского балета в XX веке, начало которому положила великая русская балерина Анна Павлова.

[1] ЦГАОО. Ф. 122. Оп. 33. Д. 1184. Л. 57