№6.2020. Людмила Пачепская. О самом свободном человеке – поэте Иосифе Бродском

* * *

Мы как-то приехали в Париж, уже из США, и там встретились со своим университетским другом, который давно жил во Франции и преподавал математику. Мы редко виделись, и весь этот выходной день, проведенный с ним, я не могла избавиться от чувства жалости к нему. Ни одна минута его времени ему не принадлежала. Из того что он рассказывал нам, делая тысячи дел, следя за двумя маленькими детьми (а мы за ним бродили и слушали), следовало, что этот день не исключение. Остановиться, оглянуться, подумать, насладиться прекрасным мгновением у него не было никакой возможности. Нам всем было уже за пятьдесят, а его юная жена была беременна третьим ребенком. Кроме того, у него были еще дети от предыдущих браков и связей, и он делал для них все, что мог. В результате ни о какой творческой работе речи не было: он набрал достаточно преподавательской работы, чтобы всем его близким было хорошо.

Он был очень рад видеть нас после долгого перерыва, и когда мы расставались, вдруг сказал: «Как я рад видеть вас наконец свободными! Как хорошо, что вы уехали оттуда!» От жалости к нему я ничего не ответила, но в этот момент мне стало отчетливо ясно, что свобода человека совсем не определяется тем, где он живет или находится, а просто тем, умеет ли он быть свободным, хочет ли он быть свободным, существует ли истинная свобода внутри него. Дожив до сорока лет в Советском Союзе, мы никогда не чувствовали себя несвободными и уехали только потому, что первой от перемен пострадала наука и стало невозможно работать; мы надеялись пересидеть год-другой, пока такая возможность восстановится, и тогда собирались вернуться. Никогда в СССР, повторяю, мы не чувствовали себя несвободными. Мы делали все, что хотели, и хотя наши решения прикладных вопросов часто шли вразрез с интересами властей предержащих, мы всегда добивались того, чтобы наши результаты были учтены. Мы уменьшали нормы полива на оросительных системах, мы были существенной частью команды АН СССР, которая, по существу, добилась закрытия проекта азиатской переброски рек, делали многое другое. В том же ключе мы работали и в США с той разницей, что нас не лишали фондов, а, наоборот, обеспечивали всем необходимым.

По-настоящему свободный человек – большая редкость. Человек свободен, если он способен сам формировать свои взгляды, основываясь на собственном же анализе необходимых для этого фактов и прочей информации, если он способен не поддаваться влиянию пропаганды любого характера. Я часто говорю американцам, что советская пропаганда совсем не была опасной и не действовала на людей с той силой, которой от нее ожидали. Американская пропаганда куда опасней. В Советском Союзе мы никогда не верили безоглядно средствам массовой информации. Мы научились читать их между строк, извлекать из них факты и на этом основании формировали наши точки зрения и представления о том, что происходит. Попытки слушать «голоса» приводили к тому, что они предоставляли часто большую ложь, чем советские газеты. Но многими они слушались и воспринимались как единственный источник достоверной информации, и это делало людей несвободными. Американцы до последнего времени верили своим СМИ в соответствии с политическими взглядами, и это тоже лишало их настоящей свободы. Многие, я бы даже сказала, почти все эмигранты из СССР в США по определению с самого начала принимают крайне правую точку зрения, обычно следуя консервативным республиканцам. Люди приезжают в США, во-первых, злые на покинутую ими страну, и часто для этой злости есть основания. Они автоматически принимают точку зрения, что здесь, в США, настоящая свобода, они, наконец-то, свободны! И даже потом, когда проходит период адаптации и уже появляется возможность критического взгляда вокруг, их позиция не меняется. Практически все писатели и поэты, приехавшие из СССР или из России, сохраняют враждебность к своей стране и по определению считают, что попали наконец-то в царство справедливости. Они забывают о прекрасном образовании, совершенно бесплатно полученном в СССР, позволяющем им здесь успешно работать и хорошо жить; им не приходит в голову сказать «спасибо» той стране, которая дала им такую возможность. Мы прикинули, что мое образование стоило СССР примерно $250 000. За 20 лет работы в СССР я «вернула» государству свой долг и никогда не забуду того, чем оно меня наградило. Часто иммигранты жалуются на антисемитизм, который они испытывали в Советском Союзе. А когда говоришь им, что это социальное равенство в США есть завоевание относительно последнего времени, что не только черное население получило свои права, но что лучшие американские университеты открыто заявляли не так давно, что они не принимают евреев, то это остается неуслышанным. Иммигранты из СССР часто поддерживают безоговорочно любую политику любого американского правительства. Люди моего поколения помнят это выражение из анекдота про «любое Советское правительство». Оказывается, что не так уж велико это расстояние между СССР и США. Среди русскоязычных писателей самого либерального города Нью-Йорка многие поддерживали бомбардировку Белграда, вторжение в Ирак и другие действия США, которые привели ко множеству несчастий. Иммигранты не оказались способными использовать вновь обретенную свободу, чтобы сформировать и высказать свою точку зрения на что бы то ни было. Из известных мне русских писателей только Иосиф Бродский оказался по-настоящему свободным человеком. Нет, пожалуй, не только. Всегда свободным был Солженицын, по-видимому, также Владимир Максимов, Михаил Шемякин, Андрей Синявский, но с этой точки зрения я их знаю плохо и пишу здесь о Бродском.

Жизнь любого талантливого человека, не говоря уже о гении, никогда не избежала элементов трагизма. Если следовать за биографией Иосифа Бродского, то таких элементов в ней великое множество. Причем любой из этих элементов можно иллюстрировать его стихами. Да, его ранняя поэзия горька и печальна:

…

Даже полное искреннего энтузиазма стихотворение:

обращено к женщине (еще не главной), с которой он расстается, и страстная оценка душевных качеств героини относится к ней. Он уже не будет питаться энергией из этого источника, он прощается. Возможно, именно ее яростный оптимизм и его неизменная грусть и печаль этого периода жизни и пришли в противоречие, разрушившее связь между этими людьми. Это стихотворение сильного чувства, возвышенной атмосферы. Здесь Бродский переносит рифмы с одной строки на другую – в то время это было относительно новое явление в русской поэзии. До него, кроме Маяковского, этого, пожалуй, никто не делал. Превращение одной строки в 2-3 строки было изобретено, я думаю, Цветаевой, но и ею не использовалось часто.

Это стихотворение, на самом деле говорит о самом поэте очень много: о том, как он оценивал людей и что ценил в них, как создавал «поэтическую музыку» для отдельной личности, о которой он писал. Он восхищался людьми-романтиками с огромными открытыми сердцами, цель которых в жизни ясна – улучшать мир, жить для счастья других. В определенном смысле он тоже был именно такой личностью, абсолютно преданной поэзии, пренебрегающей всем ради поэзии и всегда создающей для себя условия для поэзии. Он никогда не хотел, чтобы его представляли жертвой советской администрации, он повторял снова и снова при любых попытках такого рода, особенно в разговорах с Соломоном Волковым, что он не жертва, что так или иначе, он счастливый человек, который имел возможность работать, писать, создавать уникальную поэзию.

Можно привести много примеров прекрасных, но горьких и печальных стихов раннего периода: одним из самых пронзительных мне кажется «Еврейское кладбище около Ленинграда» (1958). Но в каждом из этих стихов есть отчетливый мотив: «через тернии к звездам», трудная дорога идет к цели, в существование которой верится, как в стихотворении «Одиночество», как неожиданно возникает цель поэзии в «Пилигримах».

Мне кажется, грусть и даже трагизм этих стихов передает боль и муки рождения поэта скорее, чем реальные беды самого Бродского. Однажды обнаружив, что он поэт по призванию, уже вооруженный довольно большим грузом знаний о поэзии, он смог оценить все трудности и горести превращения в настоящего поэта, встал на этот путь и целиком ему отдался. При всей трудности преодоления он чувствовал себя счастливым человеком, ибо всегда счастлив тот, кто нашел свое истинное призвание. Он понял это в одной из экспедиций, и пути его торные по нехоженым тропам отождествил со своим духовным ростом, становлением как поэта:

Раннее стихотворение «Пилигримы» 1958 года определяет роль поэзии в жизни:

А в стихотворении 1959 года «Определение поэзии» памяти Федерико Гарсия Лорки он пишет:

Поэт остается поэтом всегда, даже перед лицом смерти. И так уж устроен этот мир, что до читателя всегда доходят его самые последние, часто самые пронзительные строки. Это и есть настоящая поэзия, которая сильнее смерти. Продолжаем то же самое стихотворение:

А вот и истоки настоящей поэзии. Часто пейзаж является основой, «задним планом» стихотворения, потому что помогает раскрыть образ того, кого хочется понять. Понятно, что в большинстве случаев никто не выбирает этот фон, но если рассмотреть, описать героя на этом фоне, то черты его проступают резче, рельефнее. «Кривой забор из гнилой фанеры…» вокруг еврейского кладбища говорит об идеализме тех, кто там похоронен, больше, чем прямые строки об этом. «Никогда не сеяли хлеба. Просто сами ложились в холодную землю как зерна. И навек засыпали» – говорит о служении людям в качестве профессионалов больше, чем прямое описание обычных для иудеев профессий. Что еще нужно для поэзии? Многое!

Небо, отраженное в мокром асфальте, говорит о приходе небес на землю, пусть даже в отраженном состоянии, что заставляет нас думать о любви к ближнему, которые здесь, на мокром асфальте, а небо – далеко. Внять призыву небес о сострадании, ниспосланном отражением, солнечными лучами. И прямые руки креста, осеняющие бесприютную землю, призывающие остановить эту бесприютность.

Пушкин создал современную русскую поэзию (русская поэзия началась, безусловно, раньше, даже ранее блистательного Кантемира, столь обожаемого Бродским, но всеми умами поэзия овладела с подачи Пушкина и его современников), как Шекспир создал английскую поэзию, как Данте – итальянскую. Бродский создал русскую поэзию нашего времени. Его роль я бы сравнила с ролью Теда Хьюза (Ted Hughes) в английской поэзии и Сильвии Плат (Sylvia Plath) – в американской. Но русская поэзия ХХ века создавалась до него многими поэтами Серебряного века. Не стала бы настаивать на таком сравнении, но иногда мне кажется, что Пушкиным ХХ века можно считать Марину Цветаеву. Ее поэзия нашла новые формы выражения человеческой боли, подобно тому, как Пикассо создал Гернику как новаторский способ выражения страшных человеческих страданий (при бомбардировке городов), когда старые методы уже с этой задачей не справлялись. Но Бродский пошел по этому пути дальше. Стихи Цветаевой были написаны новаторским языком, но в традиционной форме, тогда как Бродский создавал новые. Вы видели когда-нибудь такой сонет?

На мой взгляд, Бродский – в значительной степени поэт индивидуалистический, как в большинстве своей поэзии Ахматова. Он пишет о себе, о своем жизненном опыте, о своей боли, передавая это с такой невероятной глубиной, что она становится собственной болью читателя:

Это уже из Мичигана в 1974, когда на новую встречу с его единственной любовью не было уже никакой надежды, а боль не только не ослабевала, но становилась с годами все сильней.

Скажем цветаевская боль – это чаще боль обобщенная: «О вопль женщин всех времен!». Это есть отчаянный крик всех женщин, всех времен и народов, ибо редкая такой боли избежала. История банальна, как Гретхен, оставленная любимым, беременна и погибает. И эту историю Цветаева превращает в трагедию всех женщин, не потому что это часто случается, а потому что Цветаева именно так пишет о ней, как о вечной, классической трагедии. Так же в стихах Мандельштама Ленинград близок всем, кто его прочел, неважно, был ли человек в этом городе или нет. Его стихи, как трагический гимн этому городу, они делают его интересным для всех, знаменитым, как Венеция, Лондон, Париж, известные всем в деталях и своим характером, как творения Шекспира, Диккенса, Дюма.

Это не его личная трагедия страха ареста и потери множества друзей – это о трагедии целой нации, это больше, чем трагедия Шекспира, кроме, возможно, «Ромео и Джульетты».

Поэзия Бродского в основном, с некоторыми исключениями, о нем, о его личном опыте, о каких-то моментах, которые очень интересны и впечатляющи, но могут не заинтересовать некоторых вообще. Читая его стихи, я все время должна думать и чувствовать вместе с ним, я должна анализировать его метафоры, поскольку они часто совершенно неожиданны. Но это удивление другого рода, не такого, как когда я удивлена внезапной параллели между двумя совершенно разными вещами, и я должна думать о связи между ними и найти эту связь. В философии это обычное дело, но в поэзии хочется скорее чувства, чем размышления. Поэт – философ? Но и Пушкин был философом, и не только в «Маленьких трагедиях», и Кантемир, которым были введены в русский язык слова «идея» и «понятие», без которых философская мысль бессильна.

Почти любой поэт обращается к вечным философским вопросам – у Бродского это случается чаще, чем у других. Например, стихотворение «Бабочка» определенно философское:

Самых гениальных художников часто сравнивают с Моцартом. Во дворе дома Марка Шагала в Витебске стоит памятник художнику, где он изображен играющим на скрипке Моцартом. Вот и Окуджава написал про Бродского:

Он был прав: Бродский – это Моцарт в поэзии, абсолютно естественен. Как Моцарт писал самые сложные сонаты без всяких видимых усилий, так и Бродский писал свою «метафизическую» философскую поэзию легко и естественно. И ему, как он сам писал, было все равно, чем заниматься, если это занятие не отвлекает его от поэзии.

Высказывалось мнение, что Бродский стоит особняком в русской поэтической традиции. Я бы с этим не согласилась. Стилистика лирики Бродского неуклонно изменялась в сторону абстрагирования эмоций и анонимности изложения. Эстетика Бродского является «не столько математической суммой модерна, постмодерна и традиционализма, сколько интегрированием всех этих художественных систем, извлечением общего для всех художественного и филологического корня». Сам Бродский воспринимал себя «последним поэтом XX века» и хранителем культурной традиции. Почитаем «Зимним вечером в Ялте». Это стихотворение такое акмеистическое! (Гумилев, Сергей Городецкий, ранняя Ахматова). В этом стихотворении был «пойман» единственный момент и прекрасно описан, ясно и объемно, как в фильме. Последние строки:

Это стихотворение неповторимо лирично, одно из моих любимых. Конечно, Бродского акмеистом назвать нельзя, он следовал не только этой традиции и часто шел дальше любой традиции.

Другой пример того, что Бродский следовал русской поэтической традиции, это «Двадцать сонетов Марии Стюарт», адресованные в равной мере и Марине Басмановой, и знаменитой королеве, которую поэт «встретил» в Люксембургском саду. Это прямое следование Пушкинской «Гаврилиаде» и «Домику в Коломне», так же как и Лермонтовским «Сашка» и «Аул Бастунги». И форма, и словарь поэмы весьма современны, даже традиционная форма строфы сонета не выдерживается полностью. Но это, без всякого сомнения, набор сонетов и ничто другое, и его жанр есть безошибочно русская романтическая поэма. Он был русский поэт, он рос и созревал в атмосфере русской поэзии (хотя на него оказала довольно сильное влияние английская поэзия, так же как Байрон повлиял на Пушкина; великие поэты всегда влияют друг на друга), все, что он написал, это русская поэзия, и это очень ценное дополнение ее архитектуры. Лучше всех своих критиков как тех, кто хвалил его, так и тех, кто его ругал, он понимал теорию, жанры и традиции русской поэзии.

«Двадцать сонетов к Марии Стюарт» – это очень неоднозначная и непростая поэма. Реальные чувства замаскированы постоянной пародией, попыткой высмеять наиболее знаменитых и наиболее любимых (так же как и ненавидимых). Это также попытка спасти, сохранить, правильно развить, не разрушая, русский язык. В русском языке все время появляются новые стили (как и в любом другом языке, я полагаю). Бродский был мастер комбинировать разные жанры, в данном случае, романтическую поэзию с пародией и с анализом самого языка. Бродский показывает, как ужасен может быть язык даже в литературе, и он тут же демонстрирует истинную красоту русского зыка. Он пишет об этом открыто:

Я нашла статью, которая утверждает то же самое. Автор не открывает своего имени в книге, сборнике статей о Бродском под редакцией Льва Лосева, опубликованном в Нью-Йорке в 1986, до перестройки. Вот прямая цитата оттуда:

нужно понимать гораздо шире, чем просто как личную трагедию поэта. Русская речь больна, все меньше и меньше ее остается не только для поэта, но и для всех нас. А потерять язык означает потерять все. Я думаю, что все согласятся с этим, все думающие русские, которые готовы повторить за Ахматовой:

Бродскому было все равно, где жить, лишь бы были условия для работы. Однажды он написал:

Когда он попросил похоронить его в Венеции, его обвинили в неверности Ленинграду. На самом деле, он написал эти строки, выражая свою любовь к тому городу, эти строки полны такой любви.

Он был не просто поэт – он был теоретик поэзии. Он анализировал поэзию сердцем поэта и разумом поэта нового, современного уровня, в котором анализ так же важен, как и эмоция, используя все свое лингвистическое и поэтическое знание, образование. В русской поэзии он был единственным для своего времени, кто был способен к совершенному логическому анализу как поэзии, так и феномена, о котором он писал. Ниже это будет показано с использованием книги Валентины Полухиной.

Молодой девятиклассник внезапно поднялся посредине урока и вышел из класса и из школы. Навсегда. Он понял вдруг, что просто теряет свое время. Он не знал, что собирается делать, был на нескольких работах, потом присоединился к геологической экспедиции и путешествовал с ними по всей стране как неквалифицированный рабочий, в основном по Сибири. Однажды в Якутске он зашел в книжный магазин, открыл первую книгу, которую заметил на полке. Он прочел ее целиком, после чего уволился из экспедиции, вернулся в Ленинград и при поддержке своих замечательных и долготерпеливых родителей (я уверена, что они понимали, что он гений) начал работать очень много как поэт, изучая то, что ему было нужно, писал, читал, думал.

Книга, которую он увидел в Якутске, была сборником стихов Евгения Абрамовича Баратынского (1800–1844), современника Пушкина. Молодым офицером он совершил преступление, и аристократия никогда не простила его – он был изгоем. Молчаливо, но твердо он не был допущен в общество. Уникальная поэзия Баратынского была забытой в течение века, и только в конце 19-го века символисты открыли ее и провозгласили, что он был одним из трех величайших поэтов, вошёл в триаду – Пушкин, Тютчев, Баратынский.

Валентина Полухина предлагает увидеть такую триаду в русской поэзии: Пушкин – Баратынский – Бродский. Не споря с этой схемой, я бы все-таки рассматривала Бродского в более широких масштабах: от античной трагедии, через Данте, через тех, кто первыми в России начал писать стихи – Кантемир, Ломоносов, Державин, Пушкин, Баратынский, и дальше: Цветаева, Мандельштам, Маяковский, Ахматова – Бродский.

Вскоре после прибытия в США Бродский начинает писать эссе. Одно из лучших, на мой взгляд, это написанное в 1982 на английском «Коленопреклоненная муза», посвященное Ахматовой. В нем Бродский пытался проанализировать роль поэзии в развитии языка, связь между литературой и историей, поэзией и развитием политических событий. «Никто не абсорбирует прошлое так тщательно, как поэт, даже если только из страха изобрести то, что уже изобретено (именно поэтому, между прочим, о поэте часто говорят, что он «опередил свое время»). Роль поэзии в формировании общества, его следующего поколения исключительна. «Более чем что либо еще, поэзия – это форма сентиментального образования. … Понимание метафизики личной драмы улучшает шансы пережить историческую драму». «Поэт – это натуральный демократ не только благодаря ненадежности его позиции, но и потому что он угождает всей нации и использует ее язык. То же самое делает трагедия, и отсюда – их неразрывная связь».

«В течение человеческой жизни время обращается к нему на множестве различных языков: на языке невинности, любви, веры, опыта, истории, усталости, цинизма, вины, распада и так далее. Из всех этих языков любовь является лингва франка, общим для всех языком. Ее словарь включает таковой всех других языков, а его выражение в словах вознаграждает субъект, каким бы неодушевленным он ни был. К тому же, будучи выраженным в словах, субъект приобретает духовное, почти святое достоинство, отражая оба способа, как мы понимаем, наши пассии и предположение Библии о том, что есть Бог. Любовь – это по сути дела отношение, поддерживаемое бесконечным, по отношению к конечному. Обратное представляет либо веру, либо поэзию».

«Что искусство и сексуальность имеют общего? Это то, что оба они являются сублимацией творческой энергии человека и что отрицает их иерархию». Например, «почти идиосинкразическое преобладание любовных стихов Ахматовой в ранний период предполагает не столько повторяемость влюбленностей, сколько частоту молитв. Соответственно, хотя присутствуют различные протагонисты, реальные или выдуманные, в ее стихах, эти стихи демонстрируют значительную похожесть друг на друга, потому что любовь как содержание есть привычка ограниченного набора формальных проявлений. То же самое можно сказать о вере. После всего существует лишь несколько способов адекватно выразить по-настоящему сильные чувства, что, в конечном итоге, объясняет ритуалы».

«Ни одно стихотворение не было написано только ради того, чтобы рассказать историю, так же как ни одна жизнь не прожита ради некролога». В размышлениях Бродского время играет исключительную роль в поэзии, иногда он их даже отождествляет. «То, что называется музыкой стихотворения, это время, реструктурированное так, чтобы привести содержание стихотворения к лингвистически неизбежному, запоминающемуся фокусу. Другими словами, звук является местом (сиденьем) времени в стихотворении, фон, на котором его содержание приобретает стереофоническое звучание.

«В определенные периоды истории остается одна поэзия, которая способна иметь дело с реальностью, конденсируя ее во что-то понимаемое, что-то, что в других формах не может быть постигнуто умом. В этом смысле вся нация взяла псевдоним «Ахматова», что объясняет ее популярность и что (более важно) сделало ее способной говорить от имени нации, так же как и сказать что-то, что она не знала. … Они выживут, потому что язык старше, чем государство, и потому что просодия всегда переживает историю».

Более тридцати лет Валентина Полухина изучает творчество Бродского. Она рассказывает, что при первом же личном разговоре с поэтом сравнила его с Пушкиным, на что Бродский сказал: «Валентина, не надо мне льстить. Если вы так думаете на самом деле, докажите». Одна из сквозных тем книги «Иосиф Бродский: Поэт нашего времени» – сравнение двух великих поэтов.

Согласно Бродскому, «русская литература родилась на берегах Невы». В его эссе «Путеводитель по переименованному городу» (A Guide to a Renamed city), в котором он называет Петербург «самым прекрасным городом на лице земли», Бродский пишет, что «не только русская литература начала свое существование с возникновением Петербурга, но что город был превращен в реальность художественной литературой в нем и о нем написанной».

«Любой автор, как бы молод и неопытен он ни был, если его карьера началась в Ленинграде, связан со школой гармонии Пушкина …, что-то есть в самой архитектуре, даже в чисто физическом ощущении города, где была реализована идея некоего сумасшедшего порядка». «Изображение внешнего и духовного интерьера города, его влияния на людей и их внутренний мир стало основной темой русской литературы почти со дня основания Петербурга».

Валентина Полухина подчеркивает, что сдержанный тон, контроль эмоций в его поэзии, возможно, восходит к Баратынскому: «как и у Баратынского, стихи Бродского скоро стали сложными и структурированными».

Полухина выделяет четыре темы, которые стали центральными в творчестве Бродского:

Вера: каждый перед Богом / наг;

Время: я вижу материю времени, / открытую петухами;

Поэзия: Свои стихи / доканчивая кровью;

Язык: И уходя, как уходят в чужую память,

Сейчас пойдет моя отсебятина, которая мне кажется очень важной в понимании Бродского и его поэзии. Я бы отдельно выделила в его творчестве тему любви. Вот с нее и начнем. Никогда и ни у кого я не читала о такой беспредельной любви, как у Бродского. Великий поэт, узнавший о своем предназначении рано, имея время и возможность подготовить себя к созданию великой поэзии (чему способствовала ссылка, как у Пушкина – лицей), прочтя все, что необходимо, чтобы связать воедино всю человеческую поэзию от древних до Ахматовой, беззаветно любя родную словесность, что есть то же, что и поэзия, ибо истинная проза всегда поэтична, имел еще одну, равную по силе или даже более сильную любовь – Марину Басманову. Первая оказалась любовью счастливой: было не только упоительное творчество, но и высокое всемирное признание (на родине он, пожалуй, единственный эмигрант, признанный гением в России), а вторая, казалось, была источником страданий всю его жизнь, но также и источником вдохновения. Как поэзия Данте и Петрарки, всю жизнь преданных одной любви их юности, даже после смерти любимой, вся его поэзия пронизана этой любовью, всю его жизнь давала ему счастье великой любви (пусть только с его стороны) и высокое вдохновение. Ибо любовь, даже нераздельная, есть счастье. А его любовь в течение нескольких лет перед отъездом была еще и разделена. Трудно сказать, почему она не состоялась. Его изгнание не было этому причиной, он мог на Марине жениться, и их отправили бы вместе из страны, и истинный Ромео и сомнительная (?) Джульетта могли бы провести всю жизнь вместе – «счастье было так возможно!». Пишут, что его родители не приняли ее, а ее отец – Иосифа, но это не могло воспрепятствовать их воссоединению. По-видимому, дело в личности героини и во вмешательстве Дмитрия Бобышева. М.Б., безусловно, понимала, что Иосиф одарен необыкновенно, даже, возможно, допускала, что он гений. Мне кажется наиболее вероятным, что именно поэтому она и ушла от него и не захотела быть его «музой». Она была художница, относилась к этому серьезно и, возможно, не хотела ни для кого жертвовать даже каплей своего таланта.

Он не хотел, чтобы его личная жизнь обсуждалась публично даже после его смерти, надолго закрыл свои архивы, касающиеся его жизни. Я все-таки скажу несколько слов, основанных на опубликованном, на его поэзии, на размышлениях и логике.

Отдать должное М.Б., она НИКОГДА не сказала ни слова об их отношениях, как этого от нее ни добивались. Другое дело – Дмитрий Бобышев. Он описал всю историю в подробностях. И везде он – хороший, Марина – непоследовательна и никому не верна, Иосиф – странен и непредсказуем. Иногда странную ситуацию создает кто-то еще, непреднамеренно. А вот сам Бобышев – только что крыльев под пиджаком не видать. Ахматова пророчила ему большую поэтическую будущность, и у него определенно был исключительный талант. А что вышло? В Гугле полно его стихов, но в них нет никакой поэзии, только попытки нетрадиционности, судите сами. Так он и хиреет среди эмигрантской писательской братии, вместе со всеми, которым писать не о чем. Покинутую родину такие ненавидят, теперешнюю Россию презирают, на философские высоты у редкого есть способности, вот друг о друге и пишут. Почему же Бобышев не состоялся как поэт? По-моему, просто: «гений и злодейство несовместны». Подставил он Бродского в попытке уничтожить соперника, но победителем не стал: ни любви не осталось, ни поэтического дара. Не смог, зная о содеянном. Все пишут о Лернере, но он, слишком безграмотный, неспособен был выбрать жертву, тем более что Бродский никогда политикой не занимался. Были более подходящие кандидатуры. А вот Бобышев подсказал, как я думаю. Много было не надо. Ни доносов писать, ничего – просто прозрачно намекнуть. Я жила во времена закона о тунеядстве. Не помню ни одного дела. Для этого кто-то должен был дать толчок. И все его самооправдания от этого. И все прошло для Бобышева, и его любовь так называемая – тоже.

А вот любовь Бродского была воистину безмерна – это читается в каждом его стихотворении о ней, к ней и других многих тоже. До конца дней он ей остался верен, хоть и женился в конце вроде неплохо. Но в сердце осталась М.Б. Примеров – масса. Особенно интересны сонеты к Марии Стюарт. Да, Бродский ее хорошо знал, в том числе ее, скажем так, неразборчивость в связях. Однако, в отличие от Бобышева, который ее в этом обвиняет, Бродский это приравнивает к аналогичному свойству всемирно известной и любимой героини-королевы, М.Б при всех ее качествах остается его королевой. Придя в Люксембургский сад, он видит ее, как он видит ее везде. Это такая редкость – такая способность любить! Голову перед этой любовью склоняю. И вознагражден он был вдохновением на многие годы.

Бродский очень гордился тем фактом, что он восстановил в русской поэзии слово «душа» в смысле человеческого опыта в метафизическом плане:

1960

«Никогда не рифмуй одни и те же части речи! Существительные – можно, глаголы – лучше не рифмовать, а прилагательные – ни в коем случае!» – Бродский. Дальше – продолжим о языке еще.

Очень важный момент. Мой режиссер, с которым я работала над документальным фильмом «Пушкин – наше все», ставил своей задачей понять, как это случилось, что Пушкин стал ВСЕМ для русских. Майкл говорил: «Как это случилось, что поэт стал так важен, что превратился во ВСЕ». Бродский, по сути дела, дает ответ на этот вопрос, объясняя свой взгляд на поэзию и ее роль в мировой культуре. В жизни, по его мнению, поэзия кажется более важной, чем что бы то ни было в мире: религия, философия, этика, эстетика и так далее. После прочтения Валентины Полухиной я согласилась с Бродским. Чем больше я читаю его поэзию, его эссе, книги и статьи о нем и его поэзии, тем более согласна.

И ни одна нация не была – и это все еще так – более слепа по отношению к художникам, чем русские. Со времен Мандельштама Россия не знала более европейского поэта, чем Бродский. И Пастернак, и Ахматова во всей своей высокой культуре до конца своих дней остались связаны пуповиной с Пушкиным. Бродский сказал: «Ахматова закончила пушкинскую строку». Полухина считает, что, дав русской поэзии европейскую и американскую «прививки», он спас ее от болезни провинциализма. Самым большим новатором форм русской поэзии была Цветаева, как писал Бродский.

«…Россия имела самую изысканную поэзию в мире на повороте 20-го века. Распространяемая Самиздатом, она помогла молодому поколению воспринять и утвердить свою собственную уникальность. В 50-х и 60-х поэзия заменила им другие формы духовного общения и играла роль более значительную, чем религия и философия».

Аполитическая природа поэзии Бродского рассматривалась более опасной, чем «антисоветские» стихи Евтушенко.

Его знакомство с английской поэзией в оригинале повлияло на его формирование как поэта не меньше, чем открытие поэзии Марины Цветаевой. Он обязан английским метафизическим поэтам интеллектуальными размышлениями, полными остроумия и парадоксов, что очень соответствовало его собственным стремлениям. Хотя он был готов вооружиться поэтикой и этикой как русских религиозных философов, так и русских метафизических поэтов – Баратынского и Тютчева, Бродский получил свой титул метафизического поэта от английских поэтов.

Степень ratiocination (логическое рассуждение с использованием алгоритмов; простой силлогизм состоит из трех суждений – двух посылок и заключения), которой была проникнута вся поэтика Бродского, никогда до него не появлялась в русской поэзии. Никогда ранее не наблюдался такой контраст между величественным стилем и аскетичностью чувств. Поэзия Бродского, адсорбируя столь гетерогенный материал, становится новой формой гармонии с исключительно динамическим профилем. Мифологический, исторический и журналистский материал без дискриминации какой-либо из лингвистических подсистем.

Третий сборник «Конец прекрасной эпохи» стилистически обозначает конец его лирического периода. Стилистический вектор поэзии, которую он писал за границей, четко устремляется в сторону абстракции, рационализма и даже большей тональной нейтральности.

1972

Насколько упрощается его поэзия в конце 1995: