№11.2010. Тучкин Игорь. Жил-был в лесной деревне. Очерк

Тучкин Игорь Алексеевич родился 3 февраля 1940 года в Мурманске. В 1962 году окончил Башгосуниверситет. Более 12 лет проработал в системе народного образования в г. Ишимбае. Сейчас живет в г. Железноводске Ставропольского края. Публикуется в местной периодической печати.

ЖИЛ-БЫЛ В ЛЕСНОЙ ДЕРЕВНЕ...

Очерк

Мы сидели с тестем Гибадатом на широкой лавочке у ворот его дома и молча наблюдали, как соседки загоняют коров из стада в свои дворы. Степенные буренки дисциплинированно шли в раскрытые ворота, а вот бычки и телки озоровали, стараясь улизнуть от хозяйских хворостин и всласть побегать по улице, но ничего у них не выходило, и они тоже отправлялись вслед за мамашами. Скотина тестя была уже дома. Вечерело.

– Ну, как искупались? – спросил Гибадат. – Как вода?

– Нормальная, – ответил я. – Вода в Зигане – лучше не придумаешь. Наверное, целебная?

– Возможно, – отозвался тесть, сложив крепкие ладони с узловатыми венами на коленях, и вновь умолк. Задумался. Мой приезд на короткий отдых в деревню Кияук поставил перед Гибадатом непростую задачу: что предпринять, чтобы русский зять увез с собой приятные впечатления о пребывании у него в гостях? Я, со своей стороны, сразу же по приезде решил наколоть дров и помотыжить картошку, но крепкие сыновья Гибадата, подростки Анвар и Наиль, тут же пресекли мои попытки не стать простым нахлебником – вежливо отобрали топор и мотыгу. Кстати, они куда ловчее меня выполняли все виды хозяйственных работ во дворе и огороде. На мою же долю остались походы в лес по ягоды, на речку, просмотры кинофильмов в сельском клубе. Я оказался первым русским зятем в семье Галиуллиных, позднее появится еще один русский, затем чуваш...

– Места у вас хорошие, – сказал я, продолжая разговор. – С одной стороны полевое раздолье, с другой – горы, лес...

– И люди неплохие, – добавил тесть. – Большинство трудится. Не пьянствуют. Вот тут неподалеку, за горой, – село Армет. Там писатель живет, Ибрагим Гизатуллин. На войне стал инвалидом, привезли его домой недвижимым, думали, помрет, а он стал писать и выжил. Не слышал про него?

– Нет, – смутившись, ответил я.

– Он пишет на башкирском языке, наверное, поэтому ты не знаешь. Его печатают в Уфе и даже книги издают.

То, что я опростоволосился, и ежу было понятно. Бывший Макаровский район, который включал в себя и Кияук, и Армет, и десяток других населенных пунктов, присоединили к Ишимбаю в середине 60-х годов. Район сменил название и стал Ишимбайским. В городе помимо своего исполкома появился районный, и на всех горожан и сельчан – одна газета «Восход», выходящая на русском и башкирском языках. Бывая в ее редакции чуть ли не ежедневно, я ни от кого из журналистов не слышал о деревенском писателе.

«Вот тебе и разносчики новостей», – недобро подумал я про себя, а вслух спросил: – Интересно, а как он живет?

– Как все люди: семья, хозяйство. Не пропал человек, став инвалидом. Люди с ним считаются, потому что в книгах про нашу жизнь пишет.

– Хорошо бы на него посмотреть, познакомиться, – сказал я.

– Чего думать, взял бы да поехал. Небось не прогонят.

– А как?

– Просто. Из Янурусово до Петровского на автобусе, а там наверняка есть рейс на Армет. За полдня доберешься, может, там и заночуешь, если оставят.

– Не-ет, – задумчиво протянул я. – Сложновато. Как-нибудь потом съезжу, из города прямиком. Попрошу районное начальство подбросить – чай, не откажут.

– А можно и коротким путем, – помолчав, заметил тесть.

– Пешком?

– Зачем ноги бить, езжай на велосипеде. Умеешь?

– Пока не разучился.

– Тогда смотри и слушай. Вон позади нашего огорода – дорога. Если по ней держать путь вверх, то окажешься на перевале. Отдохнешь – и вниз. Километра через три-четыре как раз Армет. А там у любого спроси, где дом Ибрагима Гизатуллина, сразу покажут. Ну как, рискнешь?

– Рискну.

С вечера я наказал разбудить меня пораньше, но когда встал спозаранку и умылся, то оказалось, что теща Фарида поднялась задолго до меня и напекла в дорогу пирожков с зеленым луком и яйцами. Как я ни отказывался, но с пяток их мне все же всучили, вместе с бутылкой утреннего парного молока.

Дорогу в Армет из Кияука назвать автострадой ни у кого бы язык не повернулся: я не раз облился потом, пока добрался до перевала. Вниз ехать оказалось значительно проще, и вскоре показались избы Армета.

Дом писателя я отыскал довольно быстро, благодаря помощи босоногих сельских ребятишек. С улицы изба производила самое благоприятное впечатление – добротной постройки, с крашеными ставнями, с цветами в палисаднике, что лучше всяких слов свидетельствовало: хозяева – люди трудолюбивые и цену себе знают.

На чистом крылечке меня встретила немолодая, но и не старая женщина, крепкая и худощавая, с внимательными, широко раскрытыми глазами. Я представился: заведующий методическим кабинетом Ишимбайского гороно, немного писатель, немного журналист, хотел бы познакомиться с Ибрагимом Гизатуллиным, о котором – и тут я приврал – много слышал. Теперь вот, отдыхая у тестя с тещей в деревне Кияук, приехал в Армет на велосипеде. Нечего лукавить, своей пространной речью намеревался произвести соответствующее впечатление. Сельские ребятишки по дороге к дому Гизатуллиных рассказали мне, что жена Ибрагима добрая, но в то же время строгая к лодырям учительница. Вот поэтому я и подчеркивал свою принадлежность к гороно, так как рядовые учителя, особенно сельские, с некоторой боязнью относятся к работникам отделов образования. Грех их винить, потому как служебное положение тех и других далеко неравнозначно. Лишь одно критическое замечание начальства может вызвать проблемы у учителя…

Женщина на крыльце, в свою очередь, представилась: зовут Зулейхой, педагог. Только вот незадача – супруга нет дома, уехал с сыновьями на сенокос.

– Я слышал, что он не может передвигаться, – осторожно заметил я.

– Так он сам-то косой и не машет, в телеге сидит, советы дает.

– Сыновья слушают?

– А как же – отец. Поле и лес на него очень благотворно действуют. А вернутся они к вечеру. Да что мы на улице стоим, заходите в избу. Может, я вам чем-нибудь помогу...

В доме оказалось чисто, пахло сухими травами, лесными цветами. Зулейха выставила из печи сковородку румяных пирожков. Один к одному, как и у моей тещи, начинка – зеленый лук и яйца. Только вместо молока хозяйка достала из той же печи горячий чайник, принесла из крохотной кухоньки две тарелки, одну со свежим медом, другую с лесной клубникой.

За чаем Зулейха оттаяла, легкая ее настороженность в отношении меня исчезла. Ее миловидное лицо стало мягче и добрей. После чая началось повествование о довольно непростой жизни ее самой и Ибрагима. Она вынимала из шкафа альбомы с фотографиями, газеты и журналы на башкирском языке с публикациями супруга, показала три его книги. Негромко, подбирая русские слова, рассказывала, как одной из первых увидела Ибрагима, когда его привезли из госпиталя в родное село, – совершенно обездвиженного молодого парня. Зулейха в тот день вела уроки «на автомате».

«Он, наверное, сильно страдает, – все время думалось ей. А кто поможет, если врачи бессильны?». Она уже знала о страшном диагнозе. Горькие мысли не давали ей покоя целую неделю. Она даже во сне видела Ибрагима – он ходил и смеялся. В понедельник после уроков ее позвали к директору школы.

«Ты у нас самая молодая учительница, – говорила директор, пожилая женщина, чьи родные тоже сражались с фашистами. – От всего нашего коллектива тебе поручение: навещать раненого бойца на дому. Нет, не ухаживать за ним, не кормить с ложечки – с этим cпpaвляются родные, – а просто зайти поговорить, рассказать школьные и сельские новости, почитать газету или книгу. По глазам вижу, что согласна».

«Да», – ответила Зулейха. Она тогда представить не могла, какой жизненный поворот ожидает ее впереди.

Слушая супругу Ибрагима, рассматривая альбомы с фотографиями, я и не заметил, как пролетело время. Договорились, что завтра я приеду вновь. Слово свое я сдержал.

В Кияуке меня встретили с интересом. Когда я рассказал все, что узнал, теща промокнула глаза кончиками белого головного платка. Тесть, закурив новую папиросу, произнес:

– Много горя война принесла, будь она проклята.

Наутро я отправился знакомым путем в Армет. На крыльце меня вновь встретила Зулейха и сразу провела в избу, где за столом на стуле перед пишущей машинкой сидел грузноватый мужчина средних лет. При моем появлении он повернул голову и, опередив меня, произнес:

– Здравствуйте.

Я ответил на приветствие по-башкирски и шагнул поближе, не отводя взгляда от его темных и узких глаз. Они прямо-таки излучали силу и энергию. Чего скрывать, мне и раньше приходилось видеть у башкир такие глаза – как у приготовившегося к прыжку степного скакуна, – но они чаще принадлежали молодым ребятам, спортсменам и поэтам. А тут – инвалид. Сразу стало понятно: человек с такими глазами далеко не заурядная личность. И мое подспудное желание написать об Ибрагиме хороший очерк обрело уверенность – смогу.

Интервью из нашей беседы не получилось, хотя все вопросы я приготовил по дороге из Кияука в Армет. Ибрагим сразу взял инициативу в свои руки. Он говорил просто и ясно. Русский язык его был безупречен. Рассказ о своей жизни он начал с боя у деревни Лужино Калининской области. Слово «деревня» едва ли было применимо к пепелищу с торчащими то здесь, то там печными трубами, напоминающими, что тут еще совсем недавно жили люди. Бои за деревню шли около недели – немцам позарез нужна была высота, камнем преткновения стоящая на пути к равнине, по которой пехота на танках помчалась бы как на параде. Немцы не жалели ни бомб, ни снарядов. Наконец обескровленный батальон скатился вниз. Наступило короткое затишье. Ближе к вечеру комбат вызвал в наспех отрытую землянку старшего сержанта Гизатуллина.

«Поступил приказ деревню у немцев отбить. Приказы не обсуждаются. В сводный штурмовой отряд мы отобрали около сотни бойцов, в том числе и легкораненых. Ты назначаешься командиром. Офицеров, считай, не осталось. В сумерках поведешь бойцов в атаку, чтобы к ночи на высоте немцев и духу не было. Ясен приказ?» – комбат в упор взглянул в лицо Ибрагима.

«Так точно, – ответил тот. – Разрешите выполнять?»

«Иди. На рожон только не лезь, не горячись. Ты мне живой нужен».

В этой части своего рассказа Ибрагим замолчал, отвел глаза в сторону, словно что-то припоминая, затем спросил:

– Знаешь поэта-фронтовика Семена Гудзенко?

– Не только знаю – люблю.

– Тогда вспомни вот эти его строки из одного стихотворения о сорок первом годе: «... и нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был коротким, а потом глушили водку ледяную. И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». Словно про нас написано.

Немцы не выдержали стремительной отчаянной атаки и побежали, оставляя убитых и раненых. Только «ледяной водки» после боя Ибрагиму отведать не пришлось. На самой последней минуте схватки словно кувалдой ударило в живот и старший сержант потерял сознание. Очнулся уже в походном госпитале. Не мог пошевелиться – все тело было в гипсе и бинтах.

«Не горюй, – успокоил его пожилой врач. – Раз из такой передряги выкарабкался, значит, будешь жить».

– Ребята, посетившие меня позднее в медсанбате, рассказали, как под шквальным минометным огнем меня вынес на себе рядовой боец Петр Коваленко. Его тоже ранило, но он меня не оставил. По гроб жизни ему благодарен, – добавил бывший старший сержант.

Ибрагим вновь помолчал, собираясь с мыслями перед рассказом о самом тяжелом периоде своей жизни. Затем продолжил спокойно и неторопливо.

Два года прошло в госпиталях Калинина, Москвы, Свердловска и Уфы. В каждый госпиталь Ибрагима вносили и выносили на носилках. Пуля и осколки мины повредили важные центры мозга – руки и ноги бездействовали.

Первое время Ибрагим твердо верил, что вновь вернется в солдатский строй. Потом стали одолевать сомнения. Мысли, нехорошие, тягучие, не давали покоя. Особенно становилось не по себе долгими зимними ночами. Он все же старался не поддаваться отчаянию. Представлял, как мчится по росистому лугу за конем. Вот уловил подходящий момент, повис на влажном крупе, подтянулся и через мгновения сжал пятками крутые бока скакуна. Радостное чувство победы захлестнуло душу.

Часто вспоминал Ибрагим последний вечер перед призывом в армию. Он и она убежали с небольшой пирушки, устроенной родителями, на речку. Сидели слушали, как журчит ночная вода и таинственно шепчутся сонные ветлы, целовались. Она сказала: «Я тебя буду ждать, Ибрагим. Всю жизнь».

Он повторял про себя эти слова, когда проходил срочную службу на Дальнем Востоке, не забывал про них в тяжелые дни отступления, изредка в госпитале шептал по ночам.

Писем он ей не писал. Сам не мог, просить других стыдился. Лишь когда привезли в Уфу, Ибрагим не выдержал. С выздоравливавшим солдатом-земляком послал весточку в родные края.

Она приехала солнечным утром. Радуясь за товарища, раненые оставили палату. Девушка пришла к Ибрагиму не сразу. Вначале побеседовала с врачом. Когда же она, по-прежнему красивая, появилась в палате, руки ее слегка вздрагивали. Говорили о пустяках. Ее глаза избегали взгляда Ибрагима.

После ее ухода санитарка принесла ему записку: «Прощай, Ибрагим! С тобой случилось огромное несчастье. И самое главное, на всю жизнь. Виновата война, я знаю. Но я не могу связать свою жизнь с твоей. Стало бы просто двое несчастных...». Далее он читать не мог.

Он закричал. Он не звал на помощь. Он кричал, охваченный небывалым отчаянием. Сбежавшиеся медсестры не могли его успокоить. Пришла Антонина Ивановна Славодчикова, лечащий врач, умудренная нелегкой жизнью женщина. Состоялся судьбоносный разговор.

– Горькая правда в том, – говорила врач, – что ты уже не сможешь всю дальнейшую жизнь ни бегать на лыжах, ни плясать в клубе. Возможно, не будешь ходить по земле, как остальные люди. Медицина пока чудес не творит. С руками у тебя такая же история, как и с ногами. Печально? Очень. Мы, врачи, сделали все возможное, и, как видишь, результат не ахти. Теперь очередь за тобой. Непонятно? Можно пояснить.

Я не хочу тебе рассказывать о жизни Николая Островского, ты сам бывший учитель и, наверное, лучше меня знаешь о ней. Вспомни, личное несчастье не согнуло Островского. Огромным напряжением воли он встал над своим недугом. Физическая неполноценность компенсировалась духовной деятельностью. Твое поколение за короткий срок пережило столько, что другим хватило бы на две жизни. Неужели у тебя ничего не найдется поведать людям? Не верю. Нужно только сильно захотеть. Вполне возможно, начнет действовать левая рука. Ты должен помочь врачам: не терять веры в собственную победу над болезнью, не падать духом. Борьба и еще раз борьба. Ясно?

– А другой вариант есть? – сжав зубы, спросил Ибрагим.

– А как же, – ответила врач. – Пенсия, дом инвалидов. Еда, сон, прогулки в коляске. И так изо дня в день. Но хочешь ли ты сам такой жизни? Ведь тебе всего двадцать пять...

Ибрагим вновь замолчал. По моей спине побежали ледяные мурашки. Как сказал поэт: ни прибавить, ни убавить.

– Смотри, – вдруг произнес Ибрагим. – Антонина не обманула насчет левой руки.

Он поднял на уровень подбородка левую руку, затем опустил, взял пальцами со стола карандаш, зажал его в ладони и тупым концом ударил им по клавише машинки.

– Вот так вот творю, пальцами не могу, – вздохнул Ибрагим. – До шедевров, понятно, далеко, но люди читают, письма пишут. Что-то их задевает, а это, наверное, самое главное для меня. От жизни не отстаю. Правая рука тоже стала двигаться, правда, немного, но опираться на нее можно. Сейчас продемонстрирую.

Ибрагим ладонями обеих рук оперся о стол, приподнялся, повернулся и сделал несколько шагов до кровати. Ноги он переставлял, как бревна. Присел на кровать, отдохнул и таким же макаром прошел несколько шагов до стула. Глаза его светились гордостью и радостью.

– Замечательно, – затаив дыхание произнес я.

– Большего не достиг и, конечно, не достигну, – сказал Ибрагим.

Я вспомнил слова одного известного медика: если у вас загружен, работает мозг, то и организм не станет отставать. И только тут я окончательно понял, как интенсивно все эти годы работал мозг Ибрагима.

Затем было чаепитие с пирожками и медом. Своеобразный технический перерыв, после которого наша беседа продолжилась.

Долго думал Ибрагим над словами врача и понял, что она права. В памяти всплыла фраза, сказанная Хусаином Кунакбаевым несколько лет назад:

«У вас, Гизатуллин, в сочинениях столько беллетристики, что они больше похожи на рассказы. Почему бы вам не попробовать силы в литературе, в прозе, например?»

Хусаин Кунакбаев преподавал тогда башкирский язык и литературу в Стерлитамакском педучилище. Его стихи читала вся Башкирия. В то время Ибрагим не придал большого значения словам учителя. Он сам готовился стать педагогом и в этом видел смысл жизни.

Для Ибрагима началась полоса запойного чтения. Выздоравливающие соседи по палате соорудили ему своеобразный пюпитр, ставили его на грудь и туда клали книгу. Если никого поблизости не было, Ибрагим, глубоко вдыхая, губами переворачивал страницы. Читал с утра до поздней ночи, пока не гасили свет в палате. Сервантеса и Фонвизина, Бальзака и Шолохова, Пушкина и Мажита Гафури – все, что лежало на полках больничной библиотеки и что ему приносили из книгохранилищ города. Ибрагим не просто наслаждался чтением – он упорно стремился понять секрет творчества великих мастеров слова. Заучивал наизусть целые главы, потом мысленно повторял их, удивляясь энергичным и стремительным диалогам, простым сравнениям, ясному и прозрачному языку. Тогда же глубоко запали в сердце строчки Шайхзады Бабича: «Если страсти в груди, словно молнии, нет, речь твоя не блистает огнем. Если чувства в тебе не оставили след, не ищи их в творенье своем». Стихи полузапрещенного в то время поэта ему прочитал врач-башкир, которого вскоре перевели в Москву как подающего большие надежды медика. Жаль, не успели сблизиться.

Славодчикова не обманула – начали шевелиться пальцы левой руки. Пришел тот день, когда санитарки, подложив под спину Ибрагима подушки, не посадили, но чуточку приподняли его на кровати.

«Вот теперь мы поборемся», – сказал он и засмеялся.

В родное село Армет старшего сержанта Гизатуллина привезли по первому заморозку. Вид парализованного молодого парня тронул многие сердца. Женщины плакали. Старики хмурились и вздыхали – вот что наделали проклятые фашисты. Всех удивляло поведение самого Ибрагима: он шутил, смеялся.

«Крепкий человек твой сын», – говорили старики Газизулле-агаю. Не знали старики, что человек в двадцать пять лет начинал жить сначала.

Ибрагим принялся за свой первый роман. Пальцы не могли держать карандаш, поэтому Ибрагим диктовал, а записывали брат Хасан с товарищами и учительница Зулейха, посещавшая обездвиженного бойца два раза в неделю.

Первые литературные опыты не принесли радости автору. Фразы получались книжными, ситуации шаблонными.

«Ничего, я только начинающий, подмастерье», – говорил он.

Так пролетела зима. Когда под весенними лучами солнца сошел снег и на полях началась посевная, деревня опустела.

«Свезите меня на полевой стан, – попросил Ибрагим однажды председателя колхоза, человека в годах, забежавшего по какому-то делу в их дом. – Хочется с людьми поговорить, посмотреть на весеннюю землю».

«Беседу провести нужно, – ответил председатель. – Доброе слово всегда в помощь».

Тема для разговоров была одна – дела на фронте. Колхозники – женщины, старики, подростки – затаив дыхание слушали Ибрагима. Бывший солдат, регулярно читая газеты, знал немало, о последних событиях рассказывал живо и интересно.

«Ты хороший агитатор», – похвалил его председатель. Так началось странствие Ибрагима: с полевого стана – на молочную ферму, оттуда – на лесоразработки. Везде ждали его рассказов.

В этих поездках и общении с людьми Ибрагиму как бы заново открывалась живая башкирская речь, от которой он был оторван несколько армейских лет. Сочный и выразительный народный язык изумил его обилием метких сравнений, метафор, острых выражений.

«Вот бы научиться писать так, как говорит народ», – мечтал начинающий автор. Несколько его очерков, написанных, как говорится, с натуры, опубликовали районные и республиканские газеты. Этим же летом сорок четвертого года произошло еще одно знаменательное событие в жизни молодого писателя – состоялось бракосочетание Ибрагима с Зулейхой. Со стороны невесты не было ни капельки жертвенности. В Ибрагиме ей нравились чистая светлая душа и упорная тяга к жизни. Это она и сказала ему, когда состоялся решающий разговор. Добавила, что хочет всю жизнь быть рядом с Ибрагимом, потому что ей хорошо и интересно с ним.

Человеческая память обладает замечательным свойством – в ней остаются светлые, радостные эпизоды жизни, плохое стирается, забывается. Сорок пятый год, вошедший в историю как год победы над фашистами, семье Гизатуллиных принес еще одну радость – родился первенец, сын.

Хорошо запомнился пятьдесят пятый год. Тогда при содействии Мустая Карима газеты и журналы Уфы напечатали сразу около десятка рассказов безвестного писателя из села Армет.

Членский билет Союза писателей Ибрагим получил в шестьдесят пятом году. К тому времени вышли в свет два его сборника рассказов, готовилась к печати повесть, были написаны первые главы многопланового романа...

Повествование Ибрагима прервалось еще один раз – обедом. Ели лапшу с курятиной. И здесь хозяйка оказалась на высоте. Очень вкусно, язык проглотишь.

За обедом Зулейха несколько раз вроде бы невзначай заводила разговор, что осенью ее супругу исполняется пятьдесят лет. Вначале я не придал особого значения ее словам, а потом меня осенило: не помощи ли они ждут от меня в праздновании юбилея?

Прощались затемно. Я от всей души поблагодарил Ибрагима и Зулейху за гостеприимство. Меня уговаривали остаться переночевать, но я вежливо и категорически отказался – мои родственники в Кияуке спать не будут от беспокойства.

– Согласен, – сказал Ибрагим. – В молодости я тоже был отчаянным, но родню старался не расстраивать. Вот, возьми в дорогу, – и он протянул мне фонарик. – Как сказал поэт: «Светить всегда, светить везде...»

– Чтоб в яму не свалиться, – добавил я.

– Совершенно верно, – согласился писатель.

За свою жизнь мне неоднократно приходилось путешествовать в одиночку по ночному лесу. Что скрывать, бывало жутковато. Кто-то вроде бы совсем рядом веткой хрустнет, ночная птица завопит где-то неподалеку, чьи-то шорохи и справа, и слева... И про медведя вспомнишь, и про волка. Но в этот раз я ничего не слышал и не ощущал. Все мысли были там, в Армете. С таким человеком, как Ибрагим, мне пришлось встретиться впервые. Повезло. Подарок судьбы. Я неторопливо катил по лесной дорожке, подсвечивая фонариком, и перебирал в памяти все необычайные эпизоды судьбы писателя из лесной деревни. Крепыш...

«А разве мой тесть, Гибадат, не крепыш?» – подумалось мне. – Тоже вернулся домой с фронта инвалидом, весь израненный. До сих пор на правой руке только три пальца действуют и сама рука в локте не сгибается. В Кияуке его ждала полуголодная семья: жена, сын и три дочери. Гибадат не писал литературных произведений, а работал лесником и стал уважаемым в округе человеком. После войны его семья увеличилась на трех сыновей и трех дочерей. Всего десять ребят».

Забегая вперед, в нынешний день, хочу отметить, что ни один ребенок Гибадата не пропал в дальнейшей жизни: не спился, не попал в тюрьму... Успешно работали и работают. Квартиры, дачи, машины…

«А разве мой отец, Алексей Сергеевич Тучкин, не крепыш?» – продолжал я размышлять. – После войны, одноногий, работал директором школы, когда же отняли вторую ногу выше колена, продолжал учительствовать – преподавал географию. Третий удар судьбы – туберкулез. Из школы пришлось уйти. Его избрали заседателем в народный суд, и в отсутствие судьи он решал мелкие дела: мирил скандалистов, помогал старикам выхлопотать пенсии, разбирался с самовольными порубщиками…»

Вскоре мы с женой отправились в Ишимбай. Я два дня сидел дома, не показываясь на улице, пока на одном дыхании не написал очерк.

На третий вышел на работу, хотя отпуск еще не закончился, и не зря: мне тут же предложили командировку в Уфу, на республиканское совещание по подготовке августовских конференций учителей. Накануне отъезда я успел побывать в кабинетах начальства райисполкома и горкома партии. Я рассказал начальникам о предстоящем пятидесятилетнем юбилее Ибрагима Гизатуллина. Меня везде внимательно выслушали, но от какого-то конкретного ответа воздержались – чиновник везде остается чиновником, хоть медом его намажь: без указания свыше пальцем не пошевелит.

В Уфу я приехал с утра пораньше и первым делом примчался в редакцию «Советской Башкирии» с очерком об Ибрагиме и просьбой помочь организовать его юбилей. Помимо отдела культуры я побывал у заместителей главного редактора, самого его на работе не оказалось. Потом зашел в редакционные кабинеты республиканской газеты на башкирском языке и «молодежки».

В обком партии я, беспартийный, понятно, пройти не смог, зато без труда попал в Союз писателей Башкирии, где меня внимательно выслушал мой однокурсник по университету Рашид Шакуров. Какую он занимал должность, я не знал, но других руководителей писательской организации не увидел – время отпусков. Рашид поблагодарил меня за хорошую новость, и я с чувством исполненного долга отправился на педагогический форум.

Мои старания не пропали втуне. Маховик начал раскручиваться, и в конечном итоге результат оказался именно таким, на который я и рассчитывал.

Руководство республики решило отметить пятидесятилетие Ибрагима в Ишимбае, во Дворце культуры нефтяников, 20 сентября 1968 года. В этот день «Советская Башкирия» напечатала мой очерк «Продолжение боя». Он занимал больше половины второй полосы газеты. Если учесть, что наша городская газета «Восход» тоже опубликовала мое произведение на русском и башкирском языках, то авторское самолюбие оказалось полностью удовлетворено.

Зал дворца на шестьсот мест был заполнен до отказа. И, как я узнал позднее от знакомых чиновников, никто никакой разнарядки по организациям и предприятиям не спускал – люди сами пришли посмотреть на незаурядного человека. А мы с супругой Зилей, понятно, сели поближе к сцене.

Программа юбилейного торжества не отличалась своеобразием – все шло по устоявшемуся шаблону: выступления, поздравления, подарки, из которых один, правительственный, вызвал бурные аплодисменты: Ибрагиму подарили квартиру в Уфе и легковую автомашину.

Когда торжество завершилось и мы с Зилей выходили из дворца, к нам подошла одна местная журналистка.

– Молодец, Тучкин, жаль только, что никто в выступлениях тебя не вспомнил, – сказала она. – Хотя и заслужил.

– Не такая уж я шишка, – ответил я, чуть-чуть лукавя: в глубине души тоже надеялся, что и моя фамилия прозвучит со сцены (человек слаб!), но продолжил: – Я сыграл роль горного козла, который на крутом перевале ударил копытом, и камешки покатились вниз, вызывая лавину. На нее все смотрят, совсем не думая о чьем-то копыте.

– У тебя совсем нет самолюбия. Кто сам себя козлом называет? – не унималась журналистка.

– Ну, не просто козлом, – возразил я. – А горным. Чувствуешь разницу?

Мне было тогда двадцать восемь лет, и казалось, что вся жизнь впереди.

Сорок лет прошло с того события. Быстро, словно дверь открыл и закрыл. И радости, и горести – все как у других людей. Когда же становилось невмоготу, я вспоминал Ибрагима, своих родных и близких, прошедших через Отечественную войну, и мои неприятности начинали меркнуть. Так при свете солнца огонек огарка свечи совсем не виден.