+12 °С
Дождь
Все новости
Публицистика
7 Сентября 2018, 16:48
№05.2015. Классен Генрих. МЫ СОЗДАВАЛИ УНИВЕРСИТЕТ. Статья
Генрих Николаевич Классен – заслуженный деятель науки Башкирской АССР (1977), профессор (1980). Родился в 1917 году в немецком поселении Бандорф (Орлово) в Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровская обл., Украина). В 1940 году окончил Ленинградский гос. пед. институт им. А.И. Герцена. С 1946-го по 1974 год работал в БшГУ (до 1957 г. – Башкирский гос. пед. институт им. К.А. Тимирязева), с 1974-го по 1991 год – в Башкирском гос. пед. институте (ныне БГПУ им. М. Акмуллы). С 1991 года жил в ФРГ. Умер в 2002 году в г. Кобленц (фед. земля Рейнланд-Пфальц). Воспоминания «Weg von der Scholle» (русскоязычный вариант – «Прочь от клочка земли») писались им в 90-х годах. МЫ СОЗДАВАЛИ УНИВЕРСИТЕТ Высшая школа Башкирии перед Великой Отечественной войной и после Название – «Мы создавали Университет» – принадлежит не автору. Генрих Николаевич Классен не делал такого громкого заявления в своих воспоминаниях, часть из которых представлена здесь. Наверное, он посчитал бы это нескромным, хотя и не был лишен некоторого перфекционизма: дедушка гордился тем, что был первым профессором среди специалистов по иностранным языкам в Уфе. Гордился своими учениками, которых очень много: двадцать лет он возглавлял кафедру в университете, семь лет – факультет, еще десять лет – кафедру в пединституте... Приятно, что ученики его помнят, хотя прошла уже четверть века с того момента, когда он с семьей уехал в Германию (по сути, был вынужден, потому что понадобилась помощь немецкой медицины).
Генрих Николаевич Классен – заслуженный деятель науки Башкирской АССР (1977), профессор (1980). Родился в 1917 году в немецком поселении Бандорф (Орлово) в Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровская обл., Украина). В 1940 году окончил Ленинградский гос. пед. институт им. А.И. Герцена. С 1946-го по 1974 год работал в БшГУ (до 1957 г. – Башкирский гос. пед. институт им. К.А. Тимирязева), с 1974-го по 1991 год – в Башкирском гос. пед. институте (ныне БГПУ им. М. Акмуллы). С 1991 года жил в ФРГ. Умер в 2002 году в г. Кобленц (фед. земля Рейнланд-Пфальц). Воспоминания «Weg von der Scholle» (русскоязычный вариант – «Прочь от клочка земли») писались им в 90-х годах.
Генрих Классен
МЫ СОЗДАВАЛИ УНИВЕРСИТЕТ
Высшая школа Башкирии перед Великой Отечественной войной и после
Название – «Мы создавали Университет» – принадлежит не автору. Генрих Николаевич Классен не делал такого громкого заявления в своих воспоминаниях, часть из которых представлена здесь. Наверное, он посчитал бы это нескромным, хотя и не был лишен некоторого перфекционизма: дедушка гордился тем, что был первым профессором среди специалистов по иностранным языкам в Уфе. Гордился своими учениками, которых очень много: двадцать лет он возглавлял кафедру в университете, семь лет – факультет, еще десять лет – кафедру в пединституте... Приятно, что ученики его помнят, хотя прошла уже четверть века с того момента, когда он с семьей уехал в Германию (по сути, был вынужден, потому что понадобилась помощь немецкой медицины).
Наверное, как внуку, мне надо сказать что-то личное. Тем более что когда я вырос, он – по возрасту – уже не занимался наукой (хотя его книги по диалектологии выходили и в уже объединенной Германии). Но тогда хочется сказать так много, что формат «информации об авторе» и даже «вступительного слова» это не вместит. Он во всем мог служить примером, а на нынешнем этапе, когда его давно нет среди живых (в последний раз мы виделись, когда мне было восемнадцать), очень ценю, пожалуй, это сочетание светлого оптимизма и мрачноватой (иногда) иронии, которая чувствуется и в мемуарах – и делает их «непарадным» (как минимум) портретом – эпохи, города, вуза, людей, чьи имена давно стали легендами.
Вообще, его судьба – удивительна: из украинской глухомани (да, к тому же, плохо зная русский) поступил в престижный ленинградский вуз – и поэтому его не было дома, когда в 37-м пришли за отцом и братьями; в институте закрыли глаза на «сына врага народа», которого полагалось отчислить; когда началась война – он был уже дипломированный специалист (и, видимо, хороший специалист, раз академик Жирмунский продолжал сотрудничать с ним до конца жизни). Думаю, именно это помогло ему выжить или – как потолок возможного – не остаться сельским учителем в Сибири. За преступления гитлеровской Германии советские немцы заплатили очень большую цену. Будь дедушка даже на два года младше, он не успел бы получить диплом – и уже не выбрался бы из «спецпоселения», не смог бы заняться наукой... Такие судьбы, как у него, столь редки, что это повод задуматься о многих и многих тысячах талантливых людей, которые не успели оставить след в науке, в искусстве – только потому, что началась война.
Игорь Савельев,
писатель, лауреат премии им. Ш.Бабича
Первое впечатление от Уфы
Четыре года учебы в Ленинградском государственном педагогическом институте имение Герцена завершились госэкзаменами. Все предметы мною были сданы на «отлично», кроме педагогики (какой парадокс!) – я сдал ее на тройку. Председателем госкомиссии был академик Лев Владимирович Щерба . Мы все дрожали перед ним, но напрасно. Он был добрым человеком. Вопросы задавал медленно, и они казались совсем простыми, хотя требовали немного соображения.
Хорошо помню экзамен по истории языка. Он приходился на 31 мая – мой день рождения: мне исполнилось 23 года. Нужно было проанализировать текст средненемецкого периода (XV век): он был написан в стихотворной форме, и я постарался передать его в стихах. На экзамене присутствовали аспиранты профессора Жирмунского, у которого я учился, им это очень понравилось. Неожиданностью для комиссии был и мой ответ на вопрос «Характеристика лирики Николауса Ленау». Это малоизвестный немецкоязычный поэт из Венгрии, но мне нравилась его лирика с мягкими тонами, с глубокими мыслями о природе. Когда-то я случайно добыл у антиквара томик его стихов и увлекся им. Я приводил наизусть его стихи и с подробностями передал его биографию. Экзаменатор – Владимир Адмони, в то время молодой доцент, – сиял. Должен сказать, что я больше увлекался малоизвестными писателями: Теодором Штормом, Фрицем Ройтером, Теодором Кернером, Теодором Фонтане...
Примерно за месяц до госэкзаменов было распределение – куда нас направят на работу, был составлен список городов, и можно было выбирать. Я наугад выбрал Уфу, и был направлен по распоряжению Министерства просвещения на работу в Уфимский институт иностранных языков. В энциклопедии посмотрел, что собой представляет Уфа и Башкирия вообще. Мне было известно, что это должно быть где-то на Южном Урале. Моя тетя Екатерина работала до первой мировой войны в школе в Давлеканово. Там находилось поместье двоюродного брата отца Франца Классена. Во время революции он как помещик потерял все, поместье разгромили, а ведь он ничего плохого не сделал для народа, наоборот, он делал добро: организовал школу для бедных (Armenschule). Не знаю, учились ли там только немцы или же и русские, башкиры, татары. Только помнится, Марван Янгирович Янгиров, бывший первый секретарь Уфы, бывший ректор Башкирского государственного университета, а потом и нового пединститута в Уфе, как-то рассказывал мне, что был пастухом у этого Классена и ничего плохого о нем сказать не может. Правда, для батраков было отдельное помещение и питание. Но в целом Классен был обходителен, другой раз, засучив рукава, работал вместе со всеми. Но революция с этим не считалась: богатый – значит, долой такого эксплуататора.
А я потом в Уфе молчал все время, как все при Советской власти, боясь, что могут «пришить дело» за дальнего родственника. Только я и жена Эрна знали об этом, даже детям не рассказывали. Никто не спрашивал, странно...
Еще у нас в общежитии, в комнате для юношей, висела большая картина «Бой под Уфой» – о гражданской войне. И что же я узнал из энциклопедии? – что шесть месяцев там лежит снег (оказалось, что, в среднем, только пять). Не напрасно я боялся морозов: за сорок пять лет так и не привык к холоду.
Итак, направили в незнакомый город – Уфу. Прибыл я туда в четыре часа утра 16 июля 1940 года, смотрю – такая рань, а на улице уже светает. Впервые я столкнулся с понятием «часовые пояса»: оказалось, что в Уфе уже шесть, как раз начали курсировать трамваи.
Первое впечатление после Ленинграда – пыльный провинциальный город. Но это впечатление потом изменилось, мы полюбили Уфу. Приветливо меня принял директор института Андрей Артемьевич Ушаков . По его словам, меня уже ждали, министерство заблаговременно сообщило. Особенно их радовало, что я носитель немецкого языка, а значит, мне будет проще объяснять студентам разные нюансы. Кроме самого директора и его заместителя Джалиля Киекбаева, в коллективе появляется еще один мужчина-преподаватель, что для женского коллектива тоже немаловажно!
Первую встречу с Джалилем Гиниятовичем Киекбаевым, именем которого сейчас названа улица в Уфе, я хорошо помню. Директор направил меня к своему заместителю. Тот уже шел мне навстречу: «Guten tag, herr von Klassen!». Я недоумевал – откуда он знал, кто я такой? И это было сказано почти без акцента! Как выяснилось, он окончил в Москве отделение германской филологии 1-го МГПИИЯ и общался с немецкими антифашистами. Мы стали друзьями на всю жизнь.
Трехгодичные институты иностранных языков были открыты в конце 30-х годов почти во всех областных центрах России, и нас готовили как раз для работы в этих учреждениях. Такие вузы существовали до 1941 года, потом началась война, и они стали факультетами при пединститутах. То же произошло и в Уфе. А поскольку Башкирский государственный педагогический институт имени Тимирязева в 1957 году был реорганизован в Башкирский государственный университет, то, получается, вуз, в который меня распределили в 1940 году – это сегодняшний факультет романо-германской филологии БГУ.
А дальше была война
Перед началом работы я был полон ожиданий. Еще в Ленинграде нам советовали, что следует во вводной лекции рассказать немного о развитии немецкого языка. Так я и сделал, изложил вкратце (примерно за полчаса) на немецком некоторые моменты из истории предмета. Студенты внимательно слушали, но я не уверен, поняли ли они меня. Я спросил, а они ответили: «Мы прислушивались к звучанию настоящей немецкой речи».
Сначала я проводил вводный фонетический курс. Была это скука, нужно честно признаться: четыре часа в день одно и то же, «выпячивайте губы вперед, растягивайте рот в улыбку» и т. д. Был бы у нас в то время хотя бы магнитофон!
Когда я в конце года всем одиннадцати студентам поставил «отлично», преподаватели удивились, а заведующая кафедрой даже возмущалась. Только Джалиль Киекбаев, который присутствовал на экзамене, сказал: «Ты, Heinrich, молодец!». Мои студенты старались не подвести меня. Возможно, я иногда бывал слишком добрым. Но добротой и благосклонностью я часто больше достигал, чем «требовательностью», которой некоторые хвалились. Лучше поддерживать радость в учебе, чем стараться показать свое превосходство. Из осторожных высказываний студентов о так называемых «строгих» преподавателях я много почерпнул и знал о том унижении, которое зачастую испытывали студенты от диктата слишком «принципиальных» педагогов.
Если смотреть с колокольни методиста, которым я позже стал, то видно, что уже тогда – в 1940/1941 учебном году – я старался «весело» проводить занятия. Впоследствии опытнейший педагог-германист Вера Федоровна Фредман сделала мне комплимент, сказав, что по поручению кафедры ходила на мои занятия и некоторые мои приемы применяла потом на своих семинарах. А я только увлекался, мало что понимал тогда в методике. Энергии было много, сочинял стихи на немецком, переводил с русского, между прочим, «Моцарта и Сальери» Пушкина, сам играл Сальери, а студент Каримов – Моцарта... Потом – уже после войны, к 30-летию образования Башкирской АССР (1949 год) – я перевел стихи башкирских поэтов Мажита Гафури, Сайфи Кудаша, Мустая Карима, Ханифа Карима, Гайнана Амири и других на немецкий язык (к сожалению, по подстрочникам), а также романы и песни. Джалиль Киекбаев на встрече с известными литераторами Константином Симоновым и Михаилом Дудиным представил меня как первого переводчика башкирской поэзии на немецкий язык. Кстати, Джалиль Гиниятович был знаком со многими видными писателями, по его приглашению в 1936 году в Уфу приезжал немецкий антифашистский писатель Фридрих Вольф (на улице Карла Маркса имеется мемориальная доска в честь этого события). Я видел у Киекбаева снимок, где он вместе с Вольфом на своей малой родине, в Гафурийском районе. Джалиль Гиниятович впоследствии переписывался и с сыном писателя – известным режиссером Конрадом Вольфом.
Мой первый учебный год закончился – а дальше началась война (в этот момент я был на родине, на Украине, там же в июле 1941-го и женился). Несмотря на неразбериху, мы с женой Эрной все же приехали в Уфу к новому учебному году, однако оказалось, что наш уфимский институт закрыли, я остался без работы, поэтому мы завербовались на учительскую работу в сельскую школу в Миякинский район. Через три месяца меня, как и всех этнических немцев, мобилизовали в трудармию – сначала отправили в Уфу на фанерный завод, потом в Ульяновск и в Сибирь. Эрна, тяжело больная, поехала домой к родителям. Со мной связь была прервана, я ведь не мог писать письма, родные не знали – жив ли я еще, или погиб, как многие немцы, работавшие на лесоповале.
Киекбаев не терял ни минуты времени
С Джалилем Киекбаевым мы очень подружились. Он преподавал историю немецкого языка и фонетику. Очень любил поэзию Генриха Гейне, читал наизусть его стихи и отрывки из прозы, переводил на башкирский язык. Ему я обязан знакомству с башкирской литературой. Помню, отмечали шестидесятилетие со дня рождения основателя башкирской литературы Мажита Гафури в оперном театре в Уфе осенью 1940 года. Он меня взял с собой на это торжество. С тех пор башкирская литература не оставляла меня равнодушным.
Война нас разлучила. Встретились мы вновь, когда я вернулся в 1946 году на прежнее место работы. Наш институт иностранных языков был слит с пединститутом имени К.А. Тимирязева, а Джалиль Гиниятович в то время заведовал кафедрой иностранных языков авиационного института. Он усиленно работал над диссертацией по фонологии башкирского языка. Когда бы я ни приходил к нему (а я часто бывал у него дома), он все сидел над диссертацией. После ее защиты он перешел в пединститут – кажется, это было в 1949 году.
Тут мы опять работали вместе: он – декан факультета иностранных языков, я – завкафедрой немецкого языка. Но поскольку Киекбаев занимался, в основном, исследованиями башкирского языка, он вскоре возглавил кафедру башкирской филологии. Доктором филологических наук он стал в начале 60-х годов.
В конце 50-х Джалиль Гиниятович работал проректором Башгосуниверситета. Административные дела он решал быстро, никакой волокиты. Бывало, заходишь к нему – никаких очередей в приемной, какие наблюдались у других начальников, – спросит: «Ну, Генрих, что там у тебя?» – и, не читая, подписывал. Я однажды спросил:
– Джалиль Гиниятович, почему вы никогда не вникаете, о чем там написано?
– Да ты же честный немец, не подведешь. Я знаю, кого надо проверять, а кого – нет.
Он давал полную свободу заведующим кафедрами. Но если кто потерял доверие, тогда держись, тут он был неумолим.
Джалиль Гиниятович Киекбаев не терял ни минуты времени, даже на заседаниях Ученого совета, бывало, занимался своей научной работой. Он был настоящим ученым, показал образец глубокого научного исследования башкирского языка, являясь продолжателем Н.К. Дмитриева, воспитал многих видных ученых-тюркологов.
Отдельная тема – профессор Киекбаев и немецкий язык. Отметим, что он, кроме немецкого, владел английским, разбирался во французском, неплохо разбирался в грамматике ряда германских языков. Он подчеркивал: немецкие ученые показали ему пример системности и четкости изложения, у них есть крупные труды по тюркологии. Немецким языком он владел в совершенстве, говорил без акцента, неоднократно повторял: «Я люблю немцев и их язык». Он перевел сказки братьев Гримм на башкирский язык и башкирские сказки на немецкий. Когда я был в 1990 году в музее братьев Гримм в Касселе (ФРГ), то обнаружил там издания башкирских сказок в переводе Джалиля Киекбаева.
В последние годы его жизни мы виделись реже, у каждого были свои дела. Теперь я, конечно, жалею, что тогда мы редко встречались. Такова жизнь. Я часто в мыслях возвращаюсь к тем временам, когда мы общались, обычно говорили по-немецки, обсуждали научные проблемы. Как мне показалось, так он с гордостью демонстрировал своим сыновьям знание языка. Ко мне он обращался: «Mein lieber Heinrich». Так и стоит он, живой, перед моими глазами – коллега и друг Джалиль Киекбаев.
Четыре ведра картошки на зарплату преподавателя
Было раннее воскресное утро 11 августа 1946 года, когда «пятьсот-веселый» – то есть состоящий из приспособленных для пассажиров вагонов с двухъярусными нарами – поезд доставил нас, уже троих (жену Эрну, дочь Аню и меня), назад – в Уфу. Мы разместились в углу вагона. Уложив спать Аннушку, а в ту пору ей было 1 год и 3 месяца, уснули и сами. Вдруг сквозь сон слышим какой-то приглушенный детский плач. Полная темнота: по-моему, освещения в этих вагонах вообще не было. Мы с молодой испугавшейся мамой шарим кругом – нет нашей дочурки. Оказалось, что в нарах была щель, через которую она и провалилась на пол.
Разместили нас в запущенном, со сквозными щелями, здании общежития, которое было рядом с институтом. Мы испугались и решили пойти на частную квартиру, сняли маленькую (восемь квадратных метров) комнату у моей, еще с 1941 года, знакомой – Натальи Михайловны Кох. Зарплата моя составляла 1050 рублей «старыми» деньгами. Для сравнения: ведро картофеля стоило 280 рублей, то есть четыре ведра (неполных) на одну зарплату! Выручала карточная система: мне как работающему – 600 граммов хлеба, иждивенцам – по 400 граммов, как, впрочем, и другие продукты по карточкам (цены уже не помню). Что делать? Там, в Славгороде, где мы жили с родными после трудармии, мы оставили 30 соток земли, засаженных картофелем (по осени с этого поля, как нам сообщили, было снято 250 ведер картофеля). Молодая мама плачет, хочу, мол, обратно, что нам здесь делать? Дело чуть не дошло до возвращения. Но я-то ведь стремился работать со студентами! Выход нашелся – я устроился еще и в вечернюю школу.
Мало того, что мы были голодными, мы были еще и раздетыми: к примеру, у нас не было пальто, а то, которое мне довелось носить в то время, было взято напрокат. Были только брезентовые туфли, в которых я, возвращаясь вечером в дождливую погоду из школы, скакал с кочки на кочку из-за отсутствия тротуаров. Кое-как мы прожили зиму в Уфе. Да еще умудрялись продавать что-то (откуда у нас было это «что-то»?) на толкучке. А весной профсоюз помог мне сшить зимнее пальто. Я так обрадовался, что, несмотря на теплый день, надел его и пошел в центр города. У «остепененных» и руководящих преподавателей был свой спецмагазин, откуда нам, рядовым, ничего не перепадало. А когда я сам стал «начальником», такого магазина уже не было, как не было и карточек. Я часто в своей жизни опаздывал с получением каких-либо привилегий.
Настала весна 1947 года. Институт выделял преподавателям делянки для посадки картошки, только далеко за городом, в двенадцати-пятнадцати километрах, за Затоном. Вот мы и шагали пешком, транспорта туда не было. Как-то после прополки пришлось переночевать в ближайшей деревне Миловке. Тут-то мы и узнали, что собой представляют клопы! Когда мы улеглись на полу, спать было невозможно из-за укусов. Зажгли свет, и стало страшно: клопы образовали на полу силуэты наших тел. Вот с такими «приключениями» мы ездили на нашу делянку. А осенью, после засушливого лета, картошка уродилась мелкая. За стоимость перевозки мы могли купить столько же на рынке. Одним словом – не везло.
Эрна стала работать в 9-й школе, а в начале 1947/1948 учебного года решила продолжить учебу. Декан нашего факультета П.А. Тюфяков разрешил ей свободное посещение, так как первый курс она успела закончить в Харьковском пединституте до войны, а зачетная книжка у нее сохранилась.
16 декабря 1947 года родилась вторая дочь – Ирочка. В этот день произошла девальвация денег (10:1) и отмена карточной системы. У меня оставалось 70 рублей, или 7 рублей по новому курсу. На эти «огромные» деньги я купил литр молока и килограмм пряников.
Они создавали университет
Первыми преподавателями кафедры немецкого языка будущего университета были Янина Владиславовна Ярмонтович, Елена Кондратьевна Брюкнер, Ольга Александровна Фе, Вера Федоровна Фредман, Нина Александровна Лупман, Елизавета Кирилловна Семенова (Цуканова), Фатима Хайдаровна Хангильдина и я . Заведующими кафедрой были Раиса Валентиновна Кох (Зинченко) (в 1938–1945 годах), Елизавета Александровна Фе (1945–1949); в 1949 году кафедру возглавил я, а в 1970 году меня сменил в этой должности Рахим Закиевич Мурясов. Во время войны на кафедре работали преподаватели московских вузов, эвакуированные в Уфу.
Раиса Валентиновна – выпускница МГПИИЯ, старательная, была вынуждена создавать базу, не всегда хватало опыта руководства, но прислушивалась к советам коллег. Хороший преподаватель. Елизавета Александровна была педантична, старательна, прекрасно владела немецким языком, но ей не хватало педагогической подготовки, отсюда порою неуверенность, нерешительность в своих действиях. Впоследствии она стала жертвой доноса, о чем я расскажу далее .
То обстоятельство, что кафедра немецкого языка БГУ входила в число ведущих кафедр Советского Союза, говорит о сильном ее составе. Не случайно при нашей кафедре открыли факультет повышения квалификации преподавателей неязыковых вузов Урала и Сибири, просуществовавший до 1974 года. Отзывы о работе нашего ФПК звучали самые лестные.
Первым деканом факультета иностранных языков стал Джалиль Киекбаев, в годы войны факультет возглавляла Янина Ярмонтович, была она строгая, требовательная как к себе, так и к своим подчиненным. В 1946 году ее сменила Александра Ивановна Фролова, выпускница факультета, английского отделения. В 1947 году деканом стал Павел Алексеевич Тюфяков, демобилизованный из Красной Армии. По профессии он был языковедом-русистом. В 1950-м на один год факультет вновь возглавил Киекбаев. Почему-то он не нравился старшему поколению преподавателей – может, потому, что слишком хорошо разбирался в целом в языковедческих вопросах. Его сменил психолог Хасан Нигматуллович Еникеев, добрейшей души человек. Он прислушивался к нашим советам, болел за дело, но, к сожалению, рано ушел из жизни. На смену пришел Петр Алексеевич Копьев – историк-обществовед. Бывший партийный работник, он обладал умением работать с людьми, но в специфику работы преподавателей особо не вникал, доверял кафедрам. При нем факультет работал нормально, не отставал от других. То, что люди не нашей специальности были деканами нашего факультета, нас порою удивляло – чувствовалось какое-то недоверие к нам. Ведь нигде больше не стояли во главе факультетов неспециалисты.
В 1956 году деканом стал коммунист, бывший фронтовик Яков Иосифович Гельблу. В конце 60-х – начале 70-х деканом был я.
В начале своей карьеры я долгое время оставался младшим: тогда, в конце 40-х, мои коллеги – заведующие кафедрами были старше и опытнее. Вспомним: Закир Закирович Шакиров, завкафедрой башкирской филологии, основоположник изучения башкирского языка, автор учебников для школ и вообще непререкаемый авторитет. Он и Гафифа Якуповна – родители будущего первого секретаря Башкирского обкома КПСС – были люди уже в возрасте. Или же Михаил Яковлевич Соколов – завкафедрой зоологии, остроумный, добрый человек, наш сосед по дому (как и Шакировы). Или Анатолий Михайлович Иорданский – организованный, эрудированный языковед, завкафедрой русского языка ; а еще Иосиф Сергеевич Киссельгоф – завкафедрой новой истории, прекрасный лектор, всесторонне образованный . Все мы жили рядом. Напомню еще о деканах конца сороковых и начала пятидесятых: историко-филологического факультета – Ласунский Александр Евгеньевич, физико-математического – Гаяз Газизов... Никого уже нет в живых. Назову еще коллегу, с которым работали пятнадцать лет рядышком, – Нура Зиянгировича Диарова. К старшим коллегам относятся и литературоведы – Валериан Георгиевич Прокшин и Лев Григорьевич Бараг, написавший крупный труд «Белорусские сказки», опубликованный на немецком языке в ГДР. Оба работали на филфаке очень долго – до 90-х годов.
Настоящим другом оказался Гусман Зинурович Зелялетдинов, приехавший прямо из армии в 1949 году. По национальности татарин, родом из Павлодара (Казахстан), в девятнадцать лет он участвовал в финской кампании, прошел Отечественную войну от Москвы до Берлина с тяжелым орудием. Участник взятия Берлина, был контужен, что давало себя знать всю жизнь. Декан направил демобилизованного ко мне, чтобы определить уровень владения языком. Передо мной вытянулся в струнку молодой симпатичный офицер, откозырял и доложил о явке на беседу. Оказалось, что за четыре года в Германии Гусман Зинурович навык разговорного немецкого приобрел, но знаний по грамматике не было. Приняли его на первый курс. Он сразу стал хорошим студентом, в группе его уважали. После окончания учебы Г.З. Зелялетдинов был оставлен при кафедре как хороший организатор и закаленный партиец. Меня он старался поддержать во всем, руководил, собственно, вечерним отделением. Наши семьи подружились, особенно моя Эрна и его жена Мария Васильевна, бывшая фронтовая медсестра: тяжелым ударом для нашей семьи стала ее преждевременная смерть в шестьдесят два года. Большинство праздников мы проводили в одной компании. Я вспоминаю то время с добрым чувством. В 1960–1961 годах Гусман Зинурович исполнял обязанности декана.
Судьба другого друга, Адама Адамовича Зенгера, сложилась трудно. В 1938 году он отсидел пять месяцев в предварительном заключении. Вспоминая это, он так волновался, что появлялось «немецкое» произношение русских слов: «Меня так пили (били), так пили». Он был добросердечным, гармоничным человеком, и студенты, и преподаватели его любили и уважали. На факультете Адам Адамович преподавал латинский язык, руководил на общественных началах студенческим хором, который был известен за пределами Башкирии. Музыка была его жизнью.
Донос студентки
В тридцать два года я неожиданно стал завкафедрой немецкого языка. Произошел обычный для того времени случай. Жертвой доноса стала Елизавета Александровна Фе – женщина за пятьдесят лет, происходившая из дворянского рода, что для Советской власти было крайне подозрительно. Разумеется, на «дворянку» однажды донесли (ведь были доносчики, агенты среди преподавателей и студентов). Донос был таков: якобы преподаватель Фе на занятиях сказала, что было бы лучше, если бы Ленин был жив – тогда бы все пошло по-другому. И это было сказано в год семидесятилетия «великого Сталина» (1949 год)! Когда меня пригласили и стали выспрашивать, как я отношусь к такой ситуации и высказываниям заведующей кафедрой, я попытался объяснить этот донос недоразумением: мол, возможно, наш преподаватель что-то говорила на немецком языке, а студентка-доносчица, по всей вероятности, не так поняла. Меня очень грубо одернули: «Не выдумывайте, Классен, вы ее выгораживаете!». Никакое заступничество, разумеется, не спасло, ее быстро сняли с должности. Директор института (тогда еще не было ректоров) Гали Валиев вызвал меня и сказал: «Ты знаешь, кто она? (Так именно он выразился, не называя фамилии.) Она ведь дворянка (!), выслана из Ленинграда после убийства Кирова». И после этих слов Валиев предложил мне возглавить кафедру немецкого языка.
Я и в мыслях не держал принять такое предложение и отказывался от него, как мог – из-за обстоятельств, при которых оно поступило. Но через несколько дней вышел приказ директора о моем назначении.
Неискушенный в кадровых вопросах, я был совершенно неопытен, можно сказать, наивен, не знал, какая буря меня ожидает. «Старые кадры» устроили мне в буквальном смысле обструкцию: Я.В. Ярмонтович отказалась вести курс методики. Е.А. Фе – к снятию которой я не имел отношения – вдруг попросила забрать у нее историю языка. Я ничего не мог придумать умнее, как самому взяться за ведение всех этих предметов, чтобы закрыть брешь (если бы я был тогда опытнее, то заставил бы их вести дальше эти предметы, пока не нашел замену). На заседаниях кафедры вдруг стали возникать всякие споры, чего раньше не было. Наши кафедральные дамы не ладили с деканами – сначала это был Павел Тюфяков, потом Джалиль Киекбаев. Первому не нравилось, что те вмешивались в дела деканата, второй вообще их игнорировал (а дамы привыкли к «почету»). Пришел я, и первой моей задачей стало находить компромиссы между всеми непримиримыми сторонами, принимать на себя шишки. Такая ситуация заставила закалять характер.
В это время я усиленно готовился к сдаче кандидатских экзаменов, и к тому же еще работал по совместительству в Институте усовершенствования учителей: заведовал кабинетом методики преподавания иностранных языков. Так что у меня мало времени оставалось на распутывание интриг. И вскоре старые кадры успокоились.
Кандидатские экзамены я сдал за полтора года. Помню, на экзамене по теоретической грамматике у меня была тема: «Временные формы в немецком языке и выражение категории вида». Принимала экзамен Евгения Иосифовна Шендельс. Мое изложение ей очень понравилось. Впоследствии она в своей книге «Грамматика немецкого языка» привела те же примеры, которые я ей приводил на экзамене. Не знаю, случайно – или я действительно помог ей.
Диссертацию я писал самостоятельно, без чьих-либо советов, потом обратился к профессору И.В. Рахманову, доцентам И.Д. Салистре, Н.И. Гез, В.М. Григорьевой, к которой в итоге и был прикреплен. Сначала я работал над темой «Обучение переводу в средней школе», но пришли новые веяния в методику, отрицавшие применение перевода. По совету профессора Рахманова, выбрал грамматическую тему, и через полгода представил первый вариант. Рецензент старалась доказать, что за такой короткий срок диссертации не пишутся, заставляли то одно, то другое переделать, одним словом, тянули целых три года. Немаловажную роль сыграло (как выяснилось) и то, что я «конфликтовал» с издательством «Учпедгиз» (будущее «Просвещение»). Дело в том, что я послал туда рукопись переработанной книги Ирмы Тельман об ее отце, предназначенную для чтения в 8-м классе. В издательстве сначала, было, ухватились за нее, а потом вдруг отказали под предлогом, что, мол, меняется программа, подождем. А в действительности причина заключалась в том, что кто-то из членов редакции сам хотел издать такую книгу. В то время я переписывался с дочерью Эрнста Тельмана. Она одобрила мою обработку и выразила надежду, что скоро увидит книгу, изданную в Москве. Я обратился к главному редактору «Учпедгиза» с вопросом: «Что мне ответить Ирме Тельман?». Тут же выпустили книгу (в 1958 году); она быстро разошлась и была шесть раз переиздана (последнее издание в 1986 году, к 100-летию Эрнста Тельмана).
И в связи с этим «конфликтом» решили защиту задержать, в чем впоследствии призналась моя руководительница В.М. Григорьева (она тоже была членом редакции). В конце концов, я все-таки стал кандидатом педагогических наук. Было мне тогда сорок три года.
Портрет Сталина, книга Сталина, улица Сталина
Летом 1950 года я уже заведовал кафедрой немецкого языка. События развернулись так: наш декан Павел Алексеевич Тюфяков прошел по конкурсу в Ульяновский пединститут и освободил квартиру в институтском доме на улице Сталина (ныне Коммунистическая). Он мне предложил, чтобы я занял его квартиру. Сначала я не решался, мне казалось неприличным без ведома и согласия начальства въехать в эту квартиру. Разумеется, жена его потребовала денег. В конце концов – решился, нанял грузовую машину, и мы под покровом ночи переехали. На следующее утро, придя в институт, я услышал молву, что Генрих Николаевич, мол, ночью въехал в новую квартиру. Видимо, шофер, перевозивший нас, проговорился. Но это только цветочки, ягодки еще впереди. Директор института, узнав о заселении, предписал немедленно освободить квартиру, потому что я самовольно занял ее. В случае неповиновения он позовет милицию. Мне было нечего терять, я сопротивлялся. Я обратился к главному прокурору города, тов. Егорову. Тот послал директору письмо, где указал, что институт не имеет права выставить на улицу своего сотрудника с детьми. И странное дело: директор сдался.
Квартира состояла из трех комнат, кухни и холодного туалета (водопровода не было). Теперь уже сам директор просил, чтобы я временно уступил комнату одному доценту. В случае моего согласия он «объявит по радио», что квартира моя. (Из-за плохого знания русского языка и общей ограниченности он странно выражался, но это не помешало ему быть начальником, у него же была твердая рука в обкоме КПСС.) Этот доцент-химик прожил у нас год и привез сына и мать. Разумеется, комната не могла вместить троих. Всемогущая парторганизация и беспомощный профсоюз решили отнять у нас еще одну комнату. Для этого нужно было пробить дверь в нашу спальню. И что же я сделал? Я принес и повесил портрет товарища Сталина на то место. А было это в 1952 году, когда «отец народов» еще был жив. Когда пришли работники, чтобы пробить дверь, я им сказал: «Посмейте только снять портрет, вы же знаете, чем это угрожает». Тут их след простыл, и больше не приходили.
Мы еще не знали всего того, что стало известно позже. В лингвистике тогда господствовало «гениальное» произведение Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Я, разумеется, не сомневался в «гениальности» этого «эпохального» произведения. Помню, ко мне на консультацию пришел уже немолодой, опытный учитель, и я старался объяснить ему основные мысли этой книжки (объем около пятидесяти страниц). Он внимательно слушал и одобрительно кивал головой. Я же заметил, что мои толкования не доходят до него. Мой посетитель попрощался и было ушел, но вскоре вдруг вернулся и спросил меня шепотом: «Скажите, вы – профессор?»
...С тем соседом мы как-то не сошлись характерами, а с теми, кто занимал комнату после него, у нашей семьи сложилась крепкая дружба на всю жизнь: это была доцент Галина Никитична Заплатина (географический факультет), а после нее Елена Самойловна Кручкова (химический факультет). Дом был старый, деревянный, с печным отоплением. За домом был маленький сад, за которым мы почему-то не ухаживали, предпочитая летом отдыхать в тени яблонь.
Основная летняя забота – это заготовка дров на зиму. Бывало, что неделю, а то и две приходилось ходить на пристань реки Белой и караулить, когда привезут дрова, затем искать грузовую машину, чтобы доставить их домой. Где-то в конце 50-х годов я разобрал русскую печь, и в кухне стало просторней.
Так уж устроен мир – один сильнее другого:
судьба первого ректора БГУ
Долгие годы – двадцать восемь лет – ректором Башкирского государственного университета имени 40-летия Октября был Шайхулла Хабибуллович Чанбарисов. Можно сказать – не один пуд соли вместе съели. Случались за это время и разногласия, и обиды, но, в основном, мы друг друга понимали и действовали согласованно.
Мне известно, что Шайхулла Хабибуллович был во время войны политруком в армии, закончил войну на Дальнем Востоке. Когда я в 1946 году вернулся в пединститут, по-моему, его там еще не было. Но где-то в конце 40-х годов появился подтянутый, энергичный молодой человек, фронтовик, читал лекции по истории партии. Потом на несколько лет он исчез: учился в аспирантуре в Общественной академии при ЦК ВКП(б).
Чанбарисова я запомнил где-то с 1953 года. Было это на торжественном вечере, посвященном годовщине Октябрьской революции. Я сидел в президиуме. Молодой человек сделал доклад. Случилось так, что он после выступления сел рядом со мной. Застенчиво спросил, каково мое впечатление от доклада. Я отметил, что он удачно построил информацию, нестандартно и само преподнесение. Это свидетельствовало об ораторском умении. Мой собеседник был явно польщен. Мы потом вместе вышли на улицу и продолжили беседу.
Когда Чанбарисов стал директором пединститута имени Тимирязева (с 1957 года – первым ректором университета), я соблюдал почтенную дистанцию. Шайхулла Хабибуллович советовался со мной по разным вопросам, в том числе и по подбору кадров. Бывало, увидит меня в коридоре, говорит: «Зайди-ка на минутку ко мне». Случалось, что и я советовался с ним. В то время я почувствовал, что наш ректор что-то не ладит с Башкирским обкомом партии. Шли слухи, что он и его коллега «разоблачили» первого секретаря обкома Нуриева, уличили в научной недобропорядочности при написании и защите диссертации. И этого ему не прощали. Но Чанбарисов удержался в кресле благодаря поддержке «свыше» (Москва) . Так уж устроен мир – один сильнее другого.
В 1966 году делегация университета поехала с первым визитом в Университет г. Галле им. Мартина Лютера. Я тоже как декан и специалист, владеющий немецким языком, вошел в состав делегации. Провели мы в ГДР десять прекрасных дней. Шайхулла Хабибуллович подписал договор о дружбе двух университетов и участвовал в приеме, устроенном в честь приезда в этот город первого секретаря ЦК СЕПГ Вальтера Ульбрихта. Помню, как мы с Шайхуллой Хабибулловичем прогуливались по улицам Галле, и он восторженно рассказывал об этой встрече. Дело было вот как: он послал записку в президиум, а когда ему дали слово, заговорил о том, что в Башкирии очень уважают товарища Ульбрихта. Тут вставил реплику сам генсек: «Я жил во время войны в Уфе и вспоминаю с благодарностью гостеприимство уфимцев». Чанбарисов был переполнен эмоциями. Я еще несколько раз бывал в Галле, но та, первая поездка всех нас сильно впечатлила.
Со временем между нами возникли недоразумения. Здесь я должен отметить, что профессор Чанбарисов, бывало, слишком прислушивался к чужим мнениям. А подхалимов и интриганов всюду больше чем достаточно. В результате одной из таких ситуаций, в знак протеста, я подал заявление об уходе из университета. Было мне в то время 57 лет (1974 год). Хоть я и прошел по конкурсу на должность доцента в пединститут, мне было нелегко пойти на такой шаг: столько сил я вложил в становление кафедры и факультета. Когда я сегодня оглядываюсь назад и анализирую события, то понимаю, что на Шайхуллу Хабибулловича давили – уверен, сам бы он не поступил так со мной. А тогда я был на него в обиде... Когда ректор прочитал мое заявление, то только глубоко вздохнул. Через других я узнал, что он якобы сделал ставку на молодое поколение. А оно же его потом и подвело. Забыл, видимо, русскую пословицу: «Коней на переправе не меняют».
Через несколько лет все улеглось, и мы общались. И после ухода с должности ректора он оставался профессором университета, продолжал преподавать историю студентам . Я, бывало, встречал Шайхуллу Хабибулловича, когда он направлялся в университет на свои лекции.
В последние годы он болел, давала себя знать ответственная, напряженная работа на ниве просвещения. Многие поколения учителей будут его помнить с благодарностью.
12 тысяч «прочих»: о послевоенной жизни немцев в Башкирии
В период с 1946 по 1956 год все этнические немцы находились на спецучете и должны были в определенное время «отмечаться», было запрещено покидать место жительства (за нарушение получали двадцать лет лишения свободы). Даты, когда полагалось «отмечаться», не сообщались заранее, чтобы нас, «ненадежных», можно было застать врасплох. Паспорта приходилось каждые три месяца менять...
Было это в начале пятидесятых, я уже заведовал кафедрой. Помню, закончил лекцию по теоретической грамматике немецкого языка на сложную тему «конъюнктив», и тут тихонечко подходит ко мне студентка-немка и робко говорит, чтобы никто не слышал: «Генрих Николаевич, сегодня в шесть часов вечера вы должны отмечаться у коменданта». Приподнятое настроение, в котором я обычно находился после удачной лекции, как рукой сняло. В назначенное время я явился в комендатуру, остановился на «почтительном» расстоянии и ждал, когда мой начальник соизволит обратить на меня внимание. Тот же продолжал играть в шахматы – надо же как-то убить время. Когда кончил, милостиво поставил крестик, что, мол, явился.
Прошло, кажется, лет десять после отмены комендатуры, когда я встретил этого человека на улице (мы прозвали его Куртом из-за рыжих волос). Он был в штатском, неряшливо одет, видимо, опустился. Как пьяницу его уволили из милиции. Еще одно доказательство, что праздность – мать всех пороков. Я уверен, что такое же унижение от комендантов испытывали и другие мои соотечественники. Такое не забывается.
Мой младший брат (к сожалению, он рано умер) Гергард учился заочно в нашем институте и летом приезжал на сессию. Останавливался у нас. Так вот, он приезжал с конвоиром-милиционером. Спецпереселенцев не пускали без «провожатых». Мы дали этому парню-милиционеру деньги на обратный билет, и он уехал.
Моя теща, Юстина Винс, писала Эрне о том, как сложно съездить к моей маме Зузанне в другое село: «У нас ведь дело такое, мы должны получить разрешение от коменданта, он в нашей деревне. Тебе разрешили бы без конвоя? Или вы тоже должны «отмечаться» каждую неделю? Так папа сегодня поехал в город, встретил нашего коменданта, тот сказал, что сегодня будет проверять старший комендант, а папы нет дома, так у нас строго» (перевод с нижненемецкого).
Юстина Винс умерла в конце 1951 года: раздался стук в дверь – срочная телеграмма. Когда прочитал ее, не мог прийти в себя. Я ее никогда не называл тещей, это слово отдает немного недолюбливанием. Выросла она в такой семье, где домашние учителя учили ее разным наукам и поведению в обществе. Во всем чувствовалась ее тонкая душа. Но ее ожидала другая судьба: ссылка, Сибирь, смерть сына. Она была мечтательницей по натуре, и это нас роднило. Я любил беседовать с нею. В семье оставалось мало времени для душевных разговоров: только когда бывали в Сибири в отпуске, я мог позволить себе поговорить о чем-то, находящемся вне забот о тяжелой жизни. Такие беседы протекали, как мне казалось, незамеченными другими. Эрна очень любила свою маму.
Тем временем Эрна проснулась и поинтересовалась, что за телеграмма. Я сказал ей, чтобы она собрала все свои силы, случилось страшное. Услышанное стало для жены шоком. Слезам не было конца. Через некоторое время, когда Эрна несколько успокоилась, мы стали обдумывать, что же нам делать? Мы находились под надзором коменданта, и нам нужно было получать разрешение на выезд в Сибирь. Пока придет разрешение из Москвы, маму уже похоронят. Позже мы все же упрекали себя, что не поехали. Наших девочек, ее внучат, она успела прижать к сердцу, о чем она так мечтала.
Комендатуру для немцев отменили после того, как в 1955 году в Москву приехал канцлер ФРГ Конрад Аденауэр . Мы опять стали равноправными гражданами СССР. При переписи появилась графа «немцы»: до того в графе «национальность» по итогам переписи стояло «прочие». В Башкирии было, таким образом, 12 тысяч «прочих», в то время как евреев насчитывалось около 400 человек, армян – 120, и т. д. В Большой Советской энциклопедии тех лет при перечислении языков народов СССР отсутствовал немецкий. Доходило до курьезов: в печати путали «немцев» с «ненцами» – ничего удивительного, беда небольшая, одна буква!
Кто-то пытался скрывать свою национальность. Перед началом занятий в 1950 году декан сообщил мне, что летом заезжал в Уфу молодой преподаватель немецкого языка и предложил свои услуги. Я в то время как раз искал преподавателей по теоретическим предметам, поэтому-то предложение незнакомца было мне кстати.
Телеграммой пригласил его на переговоры. Интеллигентный молодой человек. Из документов я уже знал, что он по национальности голландец, что настораживало. Я попросил его что-нибудь сказать по-голландски, я ведь в Ленинграде, будучи студентом, знакомился с германскими языками. Предложил перевести на голландский: «Я сижу за столом». Последовал ответ: «Etj sett aum Desch». Батюшки, подумал я, такой «голландский» я тоже знаю. Это же нижненемецкий диалект, на котором мы разговаривали дома в семье. Но – сделал вид, что поверил.
Липовый «журналист»: немцы под подозрением
Нас проверяли и позже. После защиты диссертации в Москве, в мае 1960 года, я решил отметить успех в ресторане «Метрополь». Мы с другом Яковом Экком заказали скромный обед, оживленно беседуя по-немецки о ходе защиты: я был переполнен радостью, ему это еще только предстояло. Тут к нашему столу подошел весьма крепкий молодой человек, представился корреспондентом одной из газет ФРГ. Мы пригласили его за наш стол.
– Мы, вероятно, земляки? – спросил он. – Или вы из ГДР?
– Мы не из той или другой Германии, мы даже не бывали там. Я из Омска, а Генрих из Уфы, – объяснил Яков.
– Не в Сибири ли это? – спросил с удивлением наш собеседник. – Вы же отлично говорите по-немецки.
– Мы – русские немцы, как нас называют, представители полутора миллионов земляков. А вы откуда, позвольте спросить?
– Я журналист из Майнца, из «Allgemeine Zeitung» (Кстати, такой газеты не существует. – Авт.) .
– И какое у вас впечатление о Москве, нашей столице? – полюбопытствовали мы.
– Знаете, если Москву не видел собственными глазами, трудно получить о ней настоящее представление. У нас в Германии всё еще думают, что в Москве всюду следят за людьми. Там думают, здесь и шага не сделаешь, чтобы за тобой не шпионили...
Что нам было на это сказать? Мы хорошо знали, что существуют устройства, которые могут записать любой разговор. Поэтому насторожились.
– Это же западная пропаганда, – сказал я.
А Яков добавил:
– Вы же сами видите, какова действительность. Надеемся, что в своей газете в ФРГ вы правдиво опишете ситуацию.
Собеседник уверил нас, что «разумеется», и стал расспрашивать о жизни немцев в Советском Союзе.
– Вот мы с Генрихом отмечаем присуждение ему звания кандидата наук. И мне предстоит защита. Не живой ли пример это?
– А сколько вы зарабатываете? – спросил он меня вдруг.
– Нам с женой и тремя детьми вполне хватает...
– Это же совсем прилично, – заметил журналист.
Я совсем разошелся (пусть подслушивают наш разговор!):
– А если еще отменят налоги, как правительство обещает, и введут семичасовой рабочий день ...
Похоже, журналист остался доволен разговором.
– А вы женаты? – поинтересовались мы в конце беседы.
– Нет еще, но у меня есть невеста. В следующем году устроим свадьбу, и я приеду в Россию с ней...
На прощание он еще добавил, что не ожидал, что в Москве можно так свободно общаться, у него было о России совсем другое представление. Мы пожелали ему счастливого возвращения в Майнц и предложили в следующий раз побывать в Омске и Уфе. А через несколько дней я по делам зашел в редакцию «Neues Leben», где был внештатным корреспондентом . Редактор встретил меня приветливо – и как бы между прочим, за беседой спросил, не было ли у меня разговора с корреспондентом из ФРГ. Я удивился: откуда ему это известно? И он мне поведал, что человек, назвавшийся корреспондентом, вовсе не журналист, и он не из Майнца, как представился. «И нам известен весь ваш разговор с ним. Молодцы, отвечали хорошо! Желаю вам дальнейших успехов, будьте и дальше столь откровенны в своих высказываниях...»
А я-то уже подумал, что убедил «корреспондента» в том, что у нас свобода слова. Она, видимо, в России не скоро еще будет...
Вместо послесловия
Рассказчик я неважный, поэтому излагаю письменно то, что пережил. Оригинал – на немецком языке, на русском получается авторский перевод – и, как читатель знает, оригинал, как правило, лучше перевода. Но я себя не могу «переводить», вместо перевода каждый раз я, собственно, заново сочиняю рассказ, то есть мыслю на том языке, на котором пишу.
Я вел научную работу по грамматике и диалектологии немецкого языка, по методике преподавания иностранных языков. Но самое ценное для меня – мои воспитанники, преподаватели немецкого языка, работающие во всех районах Башкирии, а также в школах других областей. Горжусь, что воспитанники факультета стали известными учеными, кандидатами и докторами наук, доцентами и профессорами, заведующими кафедрами.
Мне суждено оглянуться на содержательную, относительно счастливую жизнь. Несомненно, относятся ко всем нам слова Фридриха Шиллера: «Des Leben ungemischte Freude ward keinem Menschlichen zuteil», что означает в свободном переводе: «На долю каждого человека выпадает не одна радость, она перемешивается с печалью». Нежелаемое, трудное в жизни мы стараемся оставить за скобками; радостное, приятное и счастливое мы сохраняем в своей памяти.
Публикацию подготовил Игорь Савельев
Читайте нас:
© 1998-2024, «Бельские просторы» - литературно-художественный и общественно-политический журнал. Издается с декабря 1998 года. Относится к категории «литературных толстяков», таких, как «Новый мир», «Наш современник», «Знамя», «Дружба народов», «Урал».
Передавая рукописи в редакцию журнала, авторы соглашаются с условиями договора оферты, размещенного на сайте belprost.ru. Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Редакция не вступает в переписку с авторами. Положительное решение сообщается. Мнение редакции не всегда совпадает с точкой зрения того или иного автора. При перепечатывании материалов ссылка на «Бельские просторы» обязательна.
____________________________________________________________________________
Свидетельство о регистрации средства массовой
информации ПИ № ТУ 02-01564 выданное
Управлением Федеральной службы по надзору
в сфере связи, информационных технологий
и массовых коммуникаций по Республике
Башкортостан от 31 октября 2016 года.
Главный редактор: Горюхин Юрий Александрович
_________________________________________________________
Единый телефон доверия для детей, подростков и их родителей: 8-800-2000-122 (звонок бесплатный и анонимный для всех жителей России).
Телефон доверия Республики Башкортостан: 8 (800) 700-01-83.
Телефон психологической поддержки детей и родителей: 8-800-347-5000.
Телефон
(347)292-77-62
Эл. почта
Адрес
450079, Республика Башкортостан, г. Уфа, ул. 50-летия Октября, 13, 9 этаж, каб. 912, 923
Рекламная служба
(347)292-77-62
Редакция
(347)292-77-62
Приемная
(347)292-77-62