№11.2024. Сергей Фроловнин. Артист Самойлов

Третий час идёт допрос. Третий раз он говорит мне, что это не допрос, а всего лишь беседа. Он, как попугай, задаёт почти одни и те же вопросы. Плюс что-то новенькое. Я талдычу почти одни и те же ответы. Плюс что-то новенькое.

– Давайте ещё раз. Если вас не затруднит. С самого начала…

С какого начала?! Меня там даже не было! Ты что, дебил?! Сколько можно! Одно и то же! Одно и то же! Ты тупой?! Ты чего добиваешься?!

Нет, я этого не произношу вслух, но близок к тому, и он на вид олух олухом, но начинает догадываться.

– Вы успокойтесь. Не надо так волноваться. Вы же ни при чём…

Ещё бы. Конечно ни при чём! Не присутствовал! Так что ж ты меня терзаешь, раз я ни при чём?!

– Хорошо, – я стараюсь вернуть себе спокойствие. Он ведь всё равно не отвяжется. – Мы отдыхали после ночной смены в балке́, спали. Вдруг услышали душераздирающий крик. Вскочили. Побежали на буровую.

– Вы первым оказались на месте происшествия?

– Нет. – Он прекрасно знает, что я скажу ему дальше. – Там была вахта, наши сменщики, в полном составе.

– То есть?

– То есть бурильщик и три помбура – первый, второй и третий. И мастер, чёрт бы его побрал.

– А вы? Вы какой?

– Что – какой?

– Вы какой помбур – первый, второй, третий?

– Третий. Я вообще-то из другой смены.

– Да-да, я помню. А мастер?

– Что мастер? Мастер общий, он один на обе смены.

– А как он на обе смены? Не спит, не отдыхает, круглосуточно?

– Да нет же! Чего ему торчать на буровой! Его дело – запчастями обеспечивать вовремя, долотьями в первую очередь. Документацию вести. Бурильщиков озадачивать. Перед своим начальством отчитываться. Наряды закрывать и ведомость нам на зарплату заполнять. А на буровую он заходит, чтобы показания приборов на пульте посмотреть, проверить, всё ли идёт в штатном режиме. Или объявление какое сделать. Пять минут побудет – и был таков. Иной раз за смену ни разу не появляется, незачем.

– Какое объявление?

– Ну, например, что едет комиссия с проверкой, поэтому всем немедленно надеть каски и не курить на буровой.

– А вы, значит, нарушаете – работаете без касок и курите?

– Именно так, товарищ следователь, нарушаем – работаем без касок, неудобно в них, и курим. Факт общеизвестный. У нас Санька, верховой, раньше в Коми работал, на газовой скважине. Так и там, рассказывал, курят.

– Неправильно это. Чревато. С дисциплиной у вас не очень.

– А вы нас расстреляйте за это. С конфискацией… – похоже, нервы у меня всё-таки сдают. Он хлопает глазами. Делает какие-то пометки у себя в тетрадочке. Зелёной. В клеточку. Школьник, мать твою. Время от времени он туда что-то пишет. На протокол не похоже. Мне бы помолчать, но я не молчу.

– А мастер вроде некурящий. И на буровую всегда в каске приходит. Убил человека и коньяк жрать пошёл. Дисциплинированный такой…

Он закрывает тетрадочку и смотрит на меня. Каким-то пустым взглядом. Как такие в следователи попадают? Лицо более чем простое. Уши оттопырены. Веснушки лезут друг на друга. Бестолковый. И не потеет. Я в летней рубашке без рукавов нараспашку – потею. Он в костюме при галстуке – не потеет. Инопланетянин, не иначе. Неказистый, несуразный. Пародия, не следователь. Ему от силы тридцатник – и уже старший следователь по особо важным. Сынок чей-то… Я опять закуриваю. Ему неприятно, но не запрещает. У меня скоро дым из ушей повалит, обкурился. Но ему неприятно, и я закуриваю.

– Попытка юмора? Понимаю. Так вы первым оказались на месте происшествия? – как ни в чём не бывало! Я уже взял себя в руки. И тоже – как ни в чём не бывало:

– Нет. Передо мной на буровую залез Радик, наш электрик. Я следом.

– Залез?

– А как ещё сказать? Лестница на буровую крутая, под сорок пять градусов, после её преодоления на буровую явно не вбегаешь – влезаешь. Вы же были там, знаете.

– А кто за вами?

– А я не оглядывался. Может, Федька, может, Ильнур. Какая разница?

– И что вы увидели?

– Увидели Стёпку, истекающего кровью. Мужики пытались высвободить его из талевого каната. Это было не так-то просто. Он же толстый…

– Стёпка?

И ведь не издевается, а просто тупой. Вмиг сознаю, что, если не покалечу его до конца нашей «беседы», мне крупно повезёт.

– Канат. Миллиметров тридцать в диаметре. А мы и рукавиц не прихватили. Но стали помогать. Общими усилиями справились.

– А мастер? Где был мастер?

– Мастер ушёл под шумок.

– То есть он не был за пультом?

– Он был за пультом, когда «вира» дал и обрёк Стёпку на мучения и смерть. А потом Антон, бурила, отшвырнул его от пульта и тут же опустил кронблок, чтобы канат ослабить. Но Стёпку это спасти уже не могло.

– Отшвырнул от пульта? То есть была потасовка? Вместо того чтобы оказать помощь своему пострадавшему товарищу, бурильщик Антон Вихров драку затеял?

– Чего?! Какую драку! – я встал из-за стола.

– Вы садитесь, садитесь, не надо вставать, – спокойно, не повышая голоса, сказал он. Я опустился на стул.

– Не было никакой драки! Бурила оттолкнул мастера, чтобы доступ к пульту получить! Обматерил его, понятно. А бить не бил. Надо было, конечно, но не до этого было.

– То есть за пультом были оба?

– Ну, какое-то время были – секунду-две.

– И «вира» мог дать и тот, и другой…

– Что?! Нет! Нет и нет! «Вира» дал мастер, а бурила подскочил, оттолкнул его и кронблок опустил!

– Вы зачем так кричите? У меня слух нормальный. Не надо кричать. Тем более что вас в это время на буровой ещё не было. Если верить тому, что вы рассказали. Или были?

– Нет. Мы пришли позже.

– Как же вы можете утверждать, что было именно так, а не по-другому?

– Ребята рассказали, как было.

– Ребята рассказали… Ребята могли напутать, что немудрено в такой стрессовой ситуации. С товарищем беда случилась, все взвинчены, не в себе. Вы же сами сказали – мастер приходит на буровую показания приборов посмотреть. Вот он и подошёл к пульту. А за пультом Антон Вихров был.

– Какие показания?! Буровая стояла! Показания смотрят, когда бурение идёт! Антон помогал остальным канат расправлять на кронблоке, а за пультом не было никого, пока туда мастер не попёрся!

– А зачем он туда, как вы изящно выразились, попёрся?

– Он пришёл ребят поторопить. Буровая же стояла. А у нас непрерывное производство. Смена талевого каната – процесс не быстрый. Остался последний этап – витки каната на кронблоке по местам распределить. Мужики расправят, отойдут – Антон чуть «вира» даст. Канат соскользнёт, он «майна» даёт. И опять расправляют. И так несколько раз. Много раз. Мастер орать давай – возитесь долго, меня с управления дёргают то и дело – когда буровую запустишь. А Стёпка на кронблоке стоял, между канатами. Мастер буркнул: «Надо натяжку ещё ослабить». И к пульту пошёл. Никто и внимания не обратил, все делом были заняты. А тот без предупреждения и виранул – рычаг не в ту сторону рванул. Да ладно бы остановил сразу, тогда бы Стёпку только зажало. Так нет же, полную натяжку дал, кронблок поднял на метр над полом, а у него масса – несколько тонн! Парня тут же и поломало. Вот тогда я его крик и услышал. Недолгий – отключился он быстро.

– Вы всё это сами видели?

– Нет, конечно, вы прекрасно знаете, что я позже пришёл!

– Зачем же говорите, раз не видели?

– А зачем вы спрашиваете о том, чего я не видел?

– Хорошо, спрошу о том, что вы видели. Что вы видели, когда пришли на буровую? Где находился мастер?

– Нигде. Его не было. Только запах его остался – коньячного перегара.

– А кто находился у пульта?

– Антоха… Ты к чему клонишь, сука?! Хочешь начальничка спасти, а работягу под монастырь подвести?!

– Разве мы переходили на ты? И давайте не будем меняться ролями – не надо задавать мне вопросов, надо отвечать на мои вопросы. Договорились? Договорились. Итак. Вы вытащили общими усилиями Степана Еремеева, от которого пахло спиртным…

– Что-о-о?!! – я вскочил со стула. – Ничего от него не пахло!

– Но вы же только что сказали о запахе.

– Но я не сказал, что от Стёпки! Стёпка был трезвый! Стёпка вообще не пил, не курил!

– А от кого же тогда?

– От мастера!

– Но его не было – ваши слова!

Я беспомощно сполз на стул. Зачем я сказал про запах?! Кто ж знал, что он всё так вывернет! Да и другие наверняка сказали про запах.

– Так от кого же пахло спиртным, если не от Степана? От Антона Вихрова?

– Нет.

– От кого-то из помбуров его смены?

– Нет.

– От кого-то из вашей смены?

– Нет.

– А может быть, от вас? Почему нет? Или от вас, или от Степана – tertium non datur. Вы ведь изучали латынь.

– От мастера, – стоял я на своём, понимая, что это глупо: он загнал меня в ловушку.

– Мастера, напомню вам, на буровой в это время не было. Именно так вы сказали. Мастера не было, а запах от него был? Нелогично, согласитесь. Вы ведь и логику изучали, не так ли? Что у вас было по логике?

– «Отлично».

– А отвечаете на «неуд.». В каком году вы окончили вуз? В 1982-м. А сейчас у нас какой год? 1983-й. Успели забыть всего лишь за один год?

Я не отвечал. Но это, похоже, ему не мешало. И он продолжил:

– Не удивляйтесь – я ознакомился с вашим делом перед тем, как прибыть сюда. По распределению, стало быть, не поехали, а поехали за длинным рублём. Вы с высшим образованием работаете третьим помбуром. С французским языком – третьим помбуром. Не стыдно? Помбуром любой может – на курсах отучился несколько месяцев, и вперёд. А на вас государство пять лет деньги тратило. Так?

– Не так. По распределению я поехал, но оказался там не нужен. Искал работу по специальности – не нашёл. Так что мне не стыдно. Стыдно не работать, а я работаю. А рубль здесь, кстати, короткий – по вине наших мастеров, которые и наряды-то толком закрывать не умеют. Зарплата меньше тарифа выходит. На Большой земле не верит никто, а соседние «кусты» ржут над нами.

– В Советском Союзе, молодой человек, нет безработицы.

– А я вам про безработицу не говорил. Я сказал – по специальности работы нет. Перепроизводство нас. Одно время даже закрыть факультет хотели. Или хотя бы ополовинить. Но спохватились – а куда преподавателей девать? А у всех семьи. Советская власть добрая, чать, не капитализм какой, оставили.

– Перепроизводство в стране с плановой экономикой?! Вы на что намекаете? Стало быть, наши экономисты плохо считают? Не соответствуют, так сказать? Планирование ни к чёрту?

У меня опять холодок побежал по спине. Но он, слава богу, не ждал от меня ответов, которых у меня и не было, а… взялся опять записывать в свою зелёную тетрадь. Что он там пишет? Он так понапишет мне на пять лет расстрела с конфискацией имущества соседей. Ещё и без права переписки.

– А как же это мастера́ у вас элементарно наряды закрывать не умеют?

– Разучились. Или не умели никогда. Они же все из управления. Как кто провинится так, что не замазать – пьянка там или аморалка, – и меры принимать надо, так к нам в ссылку, на отстающий куст на перевоспитание. С задачей вытащить нас в передовики. С задачей пока ни один не справился, хотя пара-тройка из них какие-то попытки делала. Шутка ли, за год восемь мастеров сменилось. Мы их фамилий запоминать не успеваем. Летишь сюда и не знаешь, тот же мастер на буровой или уже новый. Они тупо месяц проваландаются – и обратно на тёплое местечко в управление. Вот и этот, как его…

– Шерстобитов, – услужливо подсказал следак.

– Шерстобитов этот, вечно пьяный. Он же по снабжению. Уж не знаю, какой из него снабженец, но, видать, справляется, раз держат. Но когда он последний раз за пультом бурильщика стоял? Да и стоял ли? Всё в теории, без практики. Навыки, если и были, растерял давно. Зачем к пульту попёрся?! Не твоё это! Угробил пацана ни за что, а теперь вы его ещё и отмажете… Вот из той пары-тройки оставили бы кого ещё на месяц-другой, глядишь, человек разобрался бы потихоньку со всеми проблемами, и пошло бы дело. И наряды научился бы закрывать…

– А как же это вы по распределению оказались не нужны? Распределение – это не хухры-мухры, его согласовывают, его утверждают. Это дело государственной важности!

– А так. Честно отправился в Шаранский район, куда меня распределили. У них в школе – немецкий язык, ведёт местная учительница, своя, всю жизнь здесь. Зачем же вы, говорю, специалиста просили, если он вам не нужен. Да не одного – двух! Жена моя доучивалась ещё, собиралась на вечернее отделение переводиться, чтобы со мной ехать. И ей тоже работа была нужна. И я распредкомиссии об этом сказал, даже не сказал, а условие поставил. И меня заверили, что работа будет для обоих. И ручку мне в руку вкладывают – подпишите только!..

А они мне – директор школы с завучем (муж с женой!) – в один голос: а мы не просили! Министерство само распределяет, нас не спрашивают. А вы, говорят, не могли бы сами от нас отказаться? Вам ведь здесь и жить негде, тем более семейный. Разве что угол снимать, да кто сдаст? Деревня полностью татарская, а вы, извините, русский. Нет-нет, вы поймите правильно, мы, конечно, детей воспитываем в духе интернационализма, но… Вам самому неуютно будет. А есть что собираетесь? Деревенские ничего не продадут – все излишки государству сдают, за это им дефицитные товары: бензопила «Дружба», мотоцикл «Урал», а то и машина. Ну, допустим, вы как-то устроитесь. У вас распределение с правом введения французского языка. Введёте. Даже если предположить невозможное, то есть что вы отработаете здесь все три года, то по истечении их вы всё равно уедете. И что будет с теми классами, в которых вы введёте французский? Вы об этом подумали? Помолчали и вдруг спрашивают меня: «А вы башкирский язык преподавать не можете? Нам на днях приказ пришёл из министерства – с нового учебного года ввести башкирский язык». – «В полностью татарской деревне?!» – «Ага». – «Извините, – говорю, – нет». И уехал. Так что не от хорошей жизни я в буровики подался. Думал, хоть денег заработаю. Где там…

– Что было потом?

– Когда потом? – не понял я.

– Когда вы Еремеева вытащили.

– А-а-а… Антон побежал сюда, в «красный уголок», чтобы по рации вертолёт вызвать. А мы затащили Стёпку на железный лист.

– Какой лист? Где вы его взяли?

– Он на буровой был, стоял к стене прислонённый. От каких-то работ остался. Может, полы на буровой такими стелили, не знаю.

– Это называется «бесхозяйственность». А зачем вы пострадавшего затащили на этот железный лист?

– Вместо носилок. Чтобы в вертолёт его нести.

– Как себя чувствовал в это время пострадавший?

– Плохо. Он без сознания был. Стонал. Крови много потерял. Переломанные рёбра вылезли наружу, спецовку оттопырили. Мы спецовку тихонечко расстегнули, чтоб не давила на кости.

– Вы уверены, что поступили правильно?

– В смысле?

– Может, не стоило беспокоить пострадавшего? А стоило дождаться квалифицированной медицинской помощи?

– До сих пор бы ждали… Вертолёт-то так и не прилетел. Сказали: нет вертолёта, грузовик пришлём…

Он опять строчит что-то в своей зелёной тетрадке. Умные мысли, надо думать. Как-то резко у него это получается, ни с того ни с сего. Я опять закуриваю. Когда он закончит, спросит какую-нибудь хрень, никак не связанную с предыдущим нашим разговором. Но позже вернётся к нему.

– Предпочитаете папиросы?

Ну вот, так и думал. Какой важный вопрос при расследовании смерти буровика…

– Да, «Любительские». Лучше ленинградские, а не моршанские, они мягче.

– А вертолёт, стало быть, не прилетел?

– Не прилетел.

– И вы знаете, почему не прилетел?

– Это все знают. Вас сюда на вертолёте доставили? Не в смысле «сюда на куст», а в Ханто? И чем в нём пахло, не помните? Ах, да! Мне же нельзя спрашивать, только отвечать! Миль пардон!

– Меня доставили вертолётом в Ноябрьск, а не в Ханто.

– Это одно и то же.

– Поясните.

– На месте нынешнего Ноябрьска был посёлок хантов. Они ушли, как стройка началась. А город в обиходе по старинке Ханто зовут.

– Не знал… А куда они ушли?

– Да кто ж их знает? В тайгу, она большая.

– Подальше от цивилизации, стало быть. Неблагодарные…

– Варвары, одно слово. Часть всё же «цивилизовалась» – выходят иногда на трассы из тайги, меняют у водил шкурки на «огненный вода».

– Попытка юмора? Понимаю. А в вертолёте рыбой пахло, крайне неприятно пахло. Вы, случаем, не знаете почему?

– Знаю. Все знают. Начальство на нём на рыбалку летает. И ловят явно не удочками, раз улов занимает всё брюхо вертолёта, а запах от него не успевает выветриваться. А в тот день, когда Стёпку поломало, начальнички наши на пикничок улетели вместе с лярвами. И беда с нашим товарищем – не основание возвращать вертолёт.

 – С лярвами… Попахивает уже не рыбой, молодой человек, попахивает махровой антисоветчиной, – глядя мне прямо в глаза и улыбаясь, спокойно сказал он. А меня мороз пробрал до костей – в тридцатиградусную жару. Похоже, я «договорился». Отбиваться надо как-то…

– При чём здесь Советская власть? – прозвучало совсем уж беспомощно.

– Самиздат почитываем? «Архипелаг»?

– Нет, «Архипелаг» не читал, – это правда.

– А что так?

– Не попадался.

– Уважительная причина. А что попадалось?

– «Один день».

– «Ивана Денисовича»?

– Его са́мого. И не самиздат, а в «Роман-газете». Советское издание, между прочим.

– Да-да, в январе 63-го в первом номере напечатали. А в 71-м и 72-м этот самый первый номер из библиотек негласно изымали и уничтожали.

– Не знал…

– Немудрено. Но «Роман-газета» – издание подписное, и на руках у населения немало экземпляров осталось. Вот один из них к вам и попал. Вы, конечно, запамятовали, кто вам его подсунул?

– Вы удивительно проницательны – запамятовал.

– А что так? Такой молодой, а памяти уже нет. А что ж тогда в старости будет?

– Что будет в старости, я не знаю. Но хотелось бы, чтобы она была.

– Неплохо сказано. А всё же?

– Прошлой зимой как-то скважина у нас сильно сифонила. Это когда давление изнутри выдавливает из скважины глинистый раствор. А мороз был за тридцать. На элеваторе образовалась глыба из замёрзшего раствора. Надо было остановиться и хорошенько почистить элеватор. Но очередной мастер в очередной раз вытягивал нас в передовики, поэтому – никаких остановок! В итоге глыба сорвалась с высоты люльки верхового и разбилась надвое аккурат о мою башку. Я упал без сознания. Вот тогда, видимо, и запамятовал.

– Логично, – улыбнулся он.

– Попытка юмора? Понимаю. А как же «неуд.» по логике? – я тоже улыбнулся.

– Будем считать – успешно пересдал…

Похоже, мы действительно беседуем. Я вдруг понял, что он не представляет для меня угрозы и против моей воли начинает вызывать у меня симпатию.

– А грузовик когда пришёл? – совсем неожиданно.

– Какой грузовик? – не понял я.

– Который вместо вертолёта.

И пишет опять в свою зелёную тетрадочку, пока я в ступоре от этих его перескоков.

– Через четыре часа после ЧП.

– Что было дальше?

– Отнесли на листе Стёпку к машине. По лесенке трудно было его спускать, она же узкая, вчетвером никак, один впереди с поднятыми на всю длину руками, другой сзади лист держит, приседая как можно ниже: боялись, Стёпка с листа соскользнёт, там же кровища, скользко, но обошлось. А внизу остальные подхватили. Аккуратно в кузов на пол его положили. Двое из его смены с ним поехали. Часа через два вернулись с известием: не доехал Стёпка до Ханто, умер по дороге. Труп его водитель в город повёз, а они пешком обратно вернулись… А если б вертолётом – глядишь, спасли бы парня…

– Печально, – сказал он. И этого я от него никак не ожидал. Поднял на него взгляд – ему действительно было печально. Он молчал, и я был рад передышке. Наступал вечер, появились комары. На Севере куда хуже их мошка́ – именно так, с ударением на второй слог. Но в помещении мошка не кусает, попав в него, она тут же находит окно и бьётся в стекло – волю ей подавай, без воли и аппетита нет. Комарам воля не нужна – только кровь, любой ценой…  

– А я читал, – сказал он после паузы.

– Что? – я опять не понял, о чём он.

– «Архипелаг ГУЛАГ».

Я сглотнул. В жар бросило. Оглянулся по сторонам – не слышал ли кто? А может, я сам ослышался? Просто почудилось? Он сказал это буднично, не обращая внимания на эффект, который произвёл на меня своим признанием.

– Ну и как? – выдавил я из себя не своим голосом.

– Кое-что, несомненно, имело место. Но не в таком масштабе. Выдавать исключение за правило, а правило за исключение – приёмчик давний, используется отщепенцами всех мастей. Он позволяет и действительность исказить вполне правдоподобно, и всякий раз находить оправдание своему предательству. Фантазия у автора безграничная, преувеличивает, утрирует. А всё вместе – брехня получается. «Исследование»! Исследование должно опираться на факты, а у него – байки, слухи, домыслы, предположения, допущения, прикидки. Это всё инструментарий не научный. Он, хитрован, себе лазейку оставил – мол, не просто «исследование», а «художественное», чего в принципе быть не может, одно исключает другое. «Художественное» – значит «выдуманное», «сочинённое». Только кто на это внимание обращает? Никто, читатель всё за чистую монету принимает. Потому вредная это книга, много бед от неё неокрепшим умам предвижу – и стране, стало быть. А язык у него какой тяжёлый – как сквозь бурелом продираешься. Кому-то – авторский стиль, а по мне – косноязычие. Вкус напрочь отсутствует, и у читателя отбивает.

Я не знал, что сказать. И молчал. Но он как будто и не ждал от меня ничего. Не сразу до меня дошло, что передо мной совершенно другой человек – метаморфоза чуть не по Кафке. Уже и уши не такие оттопыренные, и веснушек как будто поубавилось, да и поблекли они, и ростом стал выше, а костюм на нём как влитой. А чего это он со мной разоткровенничался?! Всё в нём изменилось – взгляд, жесты, повадки. Высокообразованный, по-настоящему культурный, с чувством собственного достоинства, уверенный в себе и даже… породистый.

– Артист Самойлов! – невольно вырвалось у меня.

– Что?

– Бабуля жены меня так называет.

Он присмотрелся к моему лицу.

– Да, что-то есть, похож. Самойлов – хороший артист, мне нравится.

– Я не в смысле внешнего сходства…

– Да понял я, понял. И приму как комплимент. Вот когда Самойлову будут платить, как мне, глядишь, и я в артисты подамся. А пока я на своём месте полицедействую. Говорят, у меня неплохо получается.

– Не скромничай – Самойлов отдыхает… А чего ты… раскрылся передо мной? Или это твоя очередная роль?

– Играть устаёшь. Человеку по временам просто необходимо побыть самим собой. Но это не всегда безопасно. А с тобой можно.

– Я думал, ты и меня посадить хочешь.

– Можно было, конечно. Но зачем? Понимаешь, хищник не убивает больше, чем ему нужно для пропитания; из спортивного интереса – не убивает.

– Хищник – нет, а человек может.

– Ты прав, соблазн есть. Посадить любого можно, без вины виноватым сделать – любого. Ты это уже понял. Но я стараюсь не выходить за рамки поставленной передо мной задачи. Никакой самодеятельности, за то меня и ценят.

– А какова была задача? Обелить Шерстобитова и назначить виновным вместо него Вихрова? Или кого-нибудь другого?

– Не совсем так. Заказчик – человек порядочный. Да-да, не удивляйся, наверху ещё остались порядочные. Хотя вид, конечно, вымирающий. Он бы с удовольствием посадил Шерстобитова, который много крови ему попил и ещё попьёт, да женат на его сестре, ему деваться некуда. Думаешь, я первый раз этого алкаша из говна вытаскиваю? Правда, раньше он людей не убивал, всё больше казённые деньги присваивал. Поэтому задачу передо мной заказчик поставил такую – вывести из-под статьи Шерстобитова, не более того, но не взваливать его вину на кого-либо другого. «Чтоб никто не пострадал», – так и сказал.

– И ты взвалил на Стёпку.

– Стёпке уже всё равно.

– А родителям его – нет. И мне не всё равно. Совесть-то не мучит? Спишь хорошо?

– С совестью я договорюсь, не переживай. И на сон не жалуюсь.

– Если с совестью можно договориться, это уже не совесть.

– У моей матери есть присказка – как раз про таких, как ты: «Простой, как ситцевы трусы». Всё-таки надо тебя посадить – дерзишь и дерзишь, – он говорит это, улыбаясь.

– Перед тобой такой задачи не ставили. А я правду говорю. За что ж сажать?

– Именно за это. И учти, правда – это отягчающее обстоятельство!

– А зачем же ты страху на ребят нагнал? Они ж уверены, что ты Антона решил посадить! Тот аппетит потерял, сон потерял, чёрный весь. Никто друг другу в глаза не смотрит, молчат, друг от друга отмахиваются. Ты садистских наклонностей у себя не замечал?

– Власть мало кого делает лучше. Да нет, никого лучше не делает. А вот хуже – сплошь и рядом… А что ж твои ребята позволяют мне посадить своего бурильщика, а?

– Я ж знаю, как ты ведёшь допрос – иезуитски. Небось каждому дал понять, что в случае несговорчивости он окажется на месте Вихрова. Так?

– Так. Разделяй и властвуй. Принцип древний, но рабочий. И всегда будет рабочий, потому что человек не меняется. Хотя выбор у них был – стоять на своём или уступить мне. И они выбрали. Про мастера начисто забыли, про Стёпку тоже, только о себе, родимых, и пеклись. И пара дней неизвестности, согласись, небольшая плата за малодушие.

– Кому ж охота ни за что идти зону топтать. Да и семьи у всех, дети… – попытался я сказать что-то в оправдание мужиков.

– То есть пролетариату есть что терять, кроме своих цепей. Объединяет общая беда, а общее благополучие – разъединяет. Вот на этом нас и возьмут.

– Не понял, ты о чём? Кто возьмёт?

– За мной скоро машина придёт. Иди зови своих ребят, пора им протоколы подписывать. Вот увидишь, как они на седьмом небе от счастья окажутся, когда узнают, что виноват во всём напившийся Степан Еремеев.

– Я не подпишу.

– Я знаю. Но на тебя и протокола нет.

– Как так?!

– А на хрена ты мне нужен, тебя ж не было на месте ЧП. Мне показаний этих гавриков за глаза хватает. А с тобой бы одни заморочки были – оно мне надо? Проблемный ты.

– Чего ж ты меня мурыжил?! Представление устроил, точно артист Самойлов!

– Надо было время скоротать в ожидании машины. И я провёл его с пользой – в интересной беседе.

– Мне это за комплимент принять?

– Почему нет?

– Погоди. Но раз Стёпка якобы сам виноват, его родители не получат никакой компенсации.

– Я же говорю – проблемный! Тебе-то это каким боком? О себе думай!

– А я о себе и думаю – о душе.

– Марксизм-ленинизм, между прочим, её не признаёт.

– А ты?

– А она им нужна, компенсация-то? Единственный сын, надежда и отрада, свет в окошке, который погас. Мать высохнет от горя и умрёт от рака. Отец сопьётся, дом спалит в пьяном угаре. Вместе с собой. И не заметит. Вот и вся твоя компенсация.

– Но…

– Да получат! Получат! Зануда! – перебил он меня эмоционально. – Это я тебе обещаю. Я редко даю обещания, но, если даю, слово держу. От Шерстобитова и получат. А заупрямится – надавлю через его высокопоставленного родственника, мужик он правильный, я тебе уже говорил.

– Ещё вопрос. А тебе он за всё это сколько отвалит? Просто любопытно. Раз уж ты со мной разоткровенничался.

– Назначение в Москву на повышение. Так что вряд ли ещё свидимся. Но я о другом хотел. Вот оно тебе надо? Справедливости нет – прими это. Самому́ проще жить станет. Скоро жизнь другая наступит – никому ни до кого дела не будет, каждый сам за себя.

– Никогда такого не будет!

– Никогда не говори «никогда». И зови мужиков, машина вот-вот придёт. Она же вам нового мастера привезёт. Так что готовься в передовики.

– Всегда готов.

Я вышел из «красного уголка» и через несколько минут был в балке́ наших сменщиков. Все валялись в одежде на постелях, но никто не спал.

– Идите к следаку протоколы подписывать. – Четыре пары глаз устремили на меня свои тревожные взоры. – Не ссыте, никого не посадят…

Антон пошёл первым, следом потянулись остальные. Они по одному заходили в «красный уголок» и выходили со вздохом облегчения. Тут же пошептались и гурьбой пошли в балок к Вальке-поварёшке – у неё всегда водка на продажу есть и в долг она даёт. Тут и «Волга» подошла. Навстречу вылезшему из неё новому мастеру вышел следователь с портфелем, они пожали друг другу руки, обменялись репликами. Мастер стал оглядываться, увидел меня и спросил:

– А где балок мастера?

Я подошёл и показал:

– Вот этот. Слева – «красный уголок», справа – ваши апартаменты.

Он кивнул и вошёл в балок. А следак протянул мне руку:

– Бывай, проблемный!

Я пожал ему руку. Когда он уже садился в машину, сказал:

– Последний вопрос. А что ты в зелёную тетрадь записывал?

– Признаки.

– Признаки чего?

– Крушения.

– Крушения чего?

– Системы, – дверь «Волги» захлопнулась, и машина тронулась…

До прихода к власти Горбачёва оставалось два года…