№11.2024. Марина Соловьёва. Старая фотография

– Ну, нет, только не это! – заголосила я, увидев распределение на сестринскую практику после третьего курса. Я, конечно, мечтала попасть в хирургию, где все эмоции будут такими же острыми, как скальпель профессионала, с травмами, разверзнутыми животами, реанимацией… И была потрясена, обнаружив напротив своей фамилии медицинский кабинет дома престарелых.

– Чего ты так распереживалась, там тихо и спокойно, как в склепе. Научишься инъекции делать без нервов, никто даже не посмеет возражать и сопротивляться. – Рядом улыбалась моя однокурсница Ленка, крепко сжимая в руке направление на практику в нейрохирургию.

– Так давай махнёмся! – не сдержалась я.

– Если честно, то никто с тобой не махнётся. Смирись! Учись извлекать из любой ситуации положительные моменты.

Именно с этими словами в голове я переступила порог одного из самых хороших в городе домов престарелых, сразу окунувшись в приглушенный специфический многослойный запах хлорки, мочи и ещё чего-то медицинского. Здесь всё было как в замедленной съёмке: неспешные шаркающие передвижения местных обитателей, глухая невнятная речь и тишина, нарушаемая в основном звяканьем посуды и цоканьем каблуков персонала. Мне показалось, что жизнь здесь еле теплится, пребывая в замершем состоянии, словно обитатели осознанно экономят энергию, боясь преждевременно израсходовать отпущенное свыше.

Уже через десять минут я, переодетая в медицинский халат и проинструктированная толстой, румяной и, опять же, неспешной медсестрой Валентиной Петровной, разносила на специальном подносе лекарства. Здесь не любили слово «палата», откровенно отдающее больницей, тут у всех были свои комнаты.

Чтобы составить мнение о человеке, достаточно посмотреть, как он живёт. Это касается всех без исключения, а в доме престарелых, который все почему-то называли пансионатом, особенно.

Я проныривала через обилие старых вещей, заблудившихся во времени, пыталась запомнить местных постояльцев, вдыхая характерные «бабушкины» запахи, и уговаривала себя потерпеть. Влетев на полных парах в очередную комнату, я буквально остолбенела от неожиданности и непохожести на всё то, что видела раньше. Светлое свободное пространство, никакого хлама и ничего лишнего, повсюду белоснежные салфетки ручной работы, тяжёлая буклированная скатерть нежного молочного цвета с увесистыми длинными кистями и покрывало похожего оттенка на крепкой деревянной кровати. И самое главное, что заставило меня удивиться, – совершенно другой запах, свежий, насыщенный и очень приятный. Я вдохнула поглубже и покрутила головой в поисках хозяйки. На комоде стояла большая чёрно-белая фотография в потёртой временем ажурной серебристой рамке.

На меня смотрели молодые люди, элегантно одетые по моде далёких лет, какая-то богемная тусовка артистов или художников, а может, просто богатых и уверенных в себе. Лощёные мужчины, изящные женщины, все в свободных позах, красивые, интересные, вальяжные, чувствовалась непринуждённость в каждом повороте головы, во взглядах, сдержанных и откровенных, в полунамёках жестов. Царила атмосфера флирта и магии. Какие это годы? Двадцатые? Тридцатые? Все в белом. Специально или случайно? Напоминает финальную сцену исторического фильма. Тёмно-серая трава, чёрно-белое небо, светящееся яблоко солнца с чётким контуром и выстреливающими лучами, вдали старинное монументальное здание, как символ ушедшей эпохи, и юная девушка на переднем плане с восторженной ангельской улыбкой, в летящем от ветра тонком платьице, подчеркивающем лёгкую фигурку. На секунду мне показалось, что я ощущаю свежесть воздуха и сочную зелень прохладной травы, до меня доносятся смешливые нестройные голоса и шутки усаживающихся перед камерой людей, а фотография начинает жить и играть разными цветами…

– Кто такая? Новенькая? – мои размышления прервал шелестящий женский голос. – Добро пожаловать в безвременье!

Я резко обернулась, чуть не уронив поднос. Передо мной стояла изящная миниатюрная женщина в длинном строгом платье цвета антрацита, идеально сочетающемся с густыми седыми волосами, собранными в высокий внушительный пучок. Трудно сказать, сколько ей было лет, семьдесят, восемьдесят, а может, больше. Кожа почти без морщин, но настолько бледна и истончена, что просвечивали голубые венки.

– У вас тут так хорошо пахнет! – сказала я, не найдя ничего другого под пристальным вниманием бледно-голубых, словно выцветших от времени глаз.

– Это мыло, я его рассовала везде. Только оно перекрывает запах старости. Что, не знала, что у старости есть специфический, несмываемый запах? – женщина села на стул, развернувшись ко мне, и испытующе замолчала в ожидании ответа, сплетя перед собой руки. Я почувствовала себя маленьким глупым мышонком, случайно оказавшимся в одном помещении с опытной немолодой кошкой, соскучившейся по новым забавам и желающей поиграть.

– И с рухлядью я рассталась без сожаления по той же причине. Здесь считают, что если обставишь комнату вещами из прошлой жизни, то будешь чувствовать себя как когда-то дома. Это глупости. Привязывание к старью – это признак старости! – продолжила она в ответ на моё молчание. – Да я и не знаю, как долго тут пробуду. Сын постоянно просит вернуться. Нахожусь тут из собственного упрямства, не хочу мешать его жизни, – моя собеседница на секунду задумалась и представилась: – Инесса Фёдоровна. Почти Арманд. Знаю, что за глаза меня так и называют. Я тёзка любовницы нашего великого и почти безгрешного вождя революции, когда-то призывавшей к «свободной любви» и основавшей в Париже всем известный журнал «Работница». Надеюсь, о нём-то хоть слышали?

Я уверенно покивала головой, реагируя то ли на фамилию известной революционерки, то ли на популярный журнал, и начала выкладывать на стол таблетки из нужной ячейки с номером комнаты.

– Интересная фотография! – уходя, я снова остановилась у комода.

– Одно из пожелтевших свидетельств моей судьбы. Как в любом парке по осени, так и в конце любой жизни: облетают последние листочки и оставляют голые беззащитные ломкие ветки. Мои все улетели, вот один остался. Рука не поднялась выбросить. Начало века, мне здесь шестнадцать, и тут я счастлива. Ещё всё впереди. Ещё все живы.

– А кто эти люди вокруг? – фотография меня захватила и не отпускала.

– Они из моего прошлого и ценны тем, что знали ту версию меня, которой, увы, давно не существует!

– Вы актриса?

– Все мы немного актрисы. Заглядывай на чай, новое лицо, поболтаем! Да и устала я от бесконечных морщин вокруг и полинявших халатов.

Я быстро освоилась и даже стала брать ночные дежурства. Период отпусков был в разгаре, и рабочих рук катастрофически не хватало.

Дом престарелых располагался на окраине города и имел собственный клочок земли, именуемый садом. Здесь и правда росли изогнутые от времени яблони, пышно цвели гортензии, а вдоль дорожек буйствовали рыжие лохматые бархатцы, годами сбрасывающие семена прямо в землю. В саду гуляли, сидели на лавочках или дремали в креслах бывшие колхозники, учителя, домохозяйки и домработницы, был даже один член Академии наук. Такая сборная солянка ровесников века из разных непересекающихся слоев общества, оказавшихся в этом заведении на финальном отрезке пути и пытающихся как-то организовать эту свою новую жизнь, находя неожиданные точки и линии соприкосновения. В хорошую погоду постояльцы первых двух этажей в основном пребывали в саду. Третий этаж этой возможности был лишен. Там находились нетранспортабельные и часто пребывающие в своем мире пациенты, требующие повышенного ухода. Все помещения наверху называли исключительно палатами.

– Они же не живут там, а существуют. Один плюс, что ближе к Богу. Мы никогда их не вылечим, но организмы поддерживаем, это факт. Так и получается, что от смерти до жизни одна инъекция. Главное, что не наоборот! – Валентина Петровна весело наполняла большие стеклянные шприцы растворами витаминов и складывала на подносе, называя снарядами с жизнеобеспечением. Моим делом было эти «снаряды» доставить до цели. Я летала по этажам и втыкала иголки в дряблые благодарные ягодицы, нарабатывая опыт.

Свободное время я проводила у Инессы Фёдоровны. Сначала забегала исключительно по медицинским делам, потом стала задерживаться и понимала, что уходить не хочется. Она сильно отличалась от остальных обитателей, и меня тянуло в эту комнату с салфетками-паутинками и ярким запахом мыла. К концу практики я знала истории почти про всех персонажей с большой фотографии, была в курсе, кто кого любил, кто куда уехал после революции и даже кто как умер.

– Ты познаешь жизнь через мои рассказы про время, когда динозавры были молодыми, а я подпитываюсь твоей юной и неиссякаемой энергией! – любила повторять Инесса, ловко орудуя крючком и создавая новую шедевральную салфетку.

– Вы никогда не рассказывали про своего мужа! – задала я давно мучавший меня вопрос.

– Вот он, усатый, с прожигающим насквозь взглядом, – Инесса ткнула пальцем в симпатичного мужчину, напомнившего мне Дениса Давыдова. – Ираклий, а для своих просто Ира, Ирочка. Влюбился в меня с первого взгляда, причём сделал это на пару со своим приятелем Феликсом. Он тоже тут, стоит с другой стороны от меня. Оба красавцы, из хороших семей, закружили меня тогда так, что голову снесло. Гарцевали друг перед другом, ну, и передо мной, конечно. А я, в то время мало ещё что понимающая, чувствовала правила игры и уделяла внимание то одному, то другому, причём обязательно так, чтобы заинтересованные лица страдали. Они оба мне нравились. Ирочка – романтик, пишущий стихи, утончённый ценитель прекрасного. Феликс – реалист, крепко стоящий на ногах, понимающий законы жизни. В итоге победил Ираклий. Мы поженились, родился Юрик, и с ним пришло новое ощущение счастья. Жизнь сосредоточилась вокруг сына. Всё остальное стало неважным. Безусловная материнская любовь смела всё лишнее.

– А Феликс? Он смирился?

– Он тогда пропал надолго, а потом неожиданно появился в нашей жизни в роли нового директора большого престижного НИИ, где мой Ирочка трудился с самого открытия. Радость встречи быстро омрачилась придирками и недовольством руководителя. Феликс цеплялся к мелочам, подчёркивал некомпетентность Ираклия в разных вопросах и заваливал работой. Супруг мой чересчур переживал, истязал себя негативными эмоциями, но молчал и продолжал вкалывать с утроенной энергией. Видя отсутствие противодействия, Феликс всё больше распускался. Он стал оскорблять мужа во всеуслышание, получая удовольствие от собственного превосходства, и увеличивать нагрузку. Мстил за ту свою неудачу в молодости, за обиду, засевшую глубоко внутри. Несправедливость происходящего понимали все, включая моего мужа, забиравшего работу на дом и просиживавшего ночи не поднимая головы. Ира хотел поговорить с Феликсом, но всё ждал подходящего момента. И ничего не менялось, и жизнь становилась невыносимой.

Ираклий потерял сознание в кабинете Феликса после очередной бессонной ночи, когда руководитель прямо при сотрудниках стал оскорблять его из-за какой-то ерунды. Муж умер в машине скорой помощи по пути в больницу. Обширный инфаркт. Я никогда не сомневалась в том, что он не предаст и не оставит меня. Оставил. Одну, с маленьким ребёнком. Это случилось ещё перед войной. Я пыталась жаловаться, даже куда-то писать. Но ни один человек в институте не подтвердил, что моего мужа унижали, уничтожали каждый день, а по сути – убивали. Все всё знали, но молчали. Такое было время, и им нужно было работать, чтобы кормить свои семьи, а Ираклию уже ничем нельзя было помочь.

– А что Феликс? Что было дальше?

– Феликс возобновил свои попытки ухаживать за мной. После расправы над Ирой он вёл себя так, словно ничего не произошло, словно не было у него никогда друга. Шутил, блистал красноречием, говорил, что всю жизнь любил только меня, звал замуж, напрочь забыв про свою семью. Мой мир трещал и расползался по швам, но тот страшный день отменить было невозможно. Я поставила жирную точку и была уверена, что больше никогда его не увижу.

Потом началась война, голод, бомбёжки, смерть близких, эвакуация. Тяжелейшее время. Я выжила только потому, что рядом был Юрик. Во мне умерли все чувства, кроме материнских. Инстинкт самосохранения работал только благодаря ребёнку, который без меня бы точно погиб.

– Не идёт у меня из головы Феликс! – я взяла в руки фотографию. На меня с ухмылочкой смотрел интересный франт в белом кителе. Светлые волнистые волосы, открытый лоб, глаза с прищуром, пижонская трость в руке. – Больше увидеться не случилось?

– Он выскакивал, как чёрт из табакерки, в самых неожиданных ситуациях на протяжении всей жизни. Судьба-злодейка иногда любит пошутить. Лежит сейчас голубок на третьем этаже нашей богадельни, вернее то, что от него осталось. Голова соображает, а руки-ноги не двигаются. Такой вот бумеранг зла, который возвратился. Феликс всегда работал на высоких должностях и думал, что это означает обеспеченную комфортную старость. Увы, это означает только то, что всю жизнь работал. Семья посчитала, что тут ему будет лучше. Или им... Только я его иногда и навещаю. Узнаёт. Ненавижу его, но хожу. Спросишь зачем? Он – последняя ниточка, связывающая меня с прошлым. Мы все здесь как будто бесполые, а благодаря ему я всё ещё чувствую себя женщиной.

Я начала лихорадочно перебирать в голове лежачих пациентов третьего этажа, и мысли настойчиво возвращались к большому дряблому телу с остатками редких волос и невнятным тусклым взглядом полуприкрытых глаз...

– Мы тяжело рождаемся и тяжело уходим. Лёгкую смерть надо ещё заслужить. Тут многие об этом мечтают. Феликс удивительно долго живёт в таком состоянии. Может, отчасти благодаря мне? Я прихожу и просто смотрю ему в глаза. Его лицо принимает такое страдальческое выражение, будто ему больно. Оказывается, даже по ржавым проводам идёт ток.

Моя практика заканчивалась, а уходить не хотелось. Я очень привязалась к Инессе, да и с коллективом нашла общий язык. Когда в последний рабочий день поступило предложение остаться на постоянной основе и брать пару дежурств в неделю, моё положительное решение всех только обрадовало. «Арманд» по этому поводу пригласила на чай с печеньками. Мы распахнули окно в сад и запустили в комнату божественный густой воздух, наполненный сладкими нотами душистого табака вперемешку с хвоей. Инесса бросила в заварку мяту, сушёные ягоды и добавила пару ложек мёда.

– В моей семье всегда была традиция чаепития. Жили мы скромнее многих, – Инесса кивнула на фотографию, – к празднику могли позволить только батистовые платья, а не шерстяные. Мама была из дворян, её сестры воспитывались в Смольном. Отец – скромный чиновник почтово-телеграфной конторы. После замужества мама потеряла дворянский титул и стала мещанкой. Это спасло семью в революцию. Я родилась при царе, видела Ленина, чуть не погибла на похоронах Сталина, пережила оттепель Хрущева и время застоя Брежнева. Вроде бы пора и честь знать. Но явился Горбачёв с его «ускорением», и любопытно стало, чем вся эта гонка закончится. Главное – не терять интерес к жизни. Это оберегает от слабоумия. Я давно обозначила себе цифру восемьдесят восемь. Эта дата, казавшаяся когда-то далёкой, случится со мной уже 1 января.

– Она нечаянно нагрянет! – улыбнулась я. – А восемьдесят восемь, между прочим, знак бесконечности!

– Или конечности! Думаешь, возраст приходит неожиданно? Бац и ты на выселках времени! Нет, он отвоёвывает территорию по шажочку, наступает на мягких лапах так, что ты долго не понимаешь происходящих с тобой изменений.

– Это как?  – я машинально поставила на стол чашку с ароматным чаем.

– Ну, по молодости лет ты в полной уверенности, что старость тебе не грозит. Действительно, до неё нужно ещё добраться, а повезёт, увы, далеко не всем. Я хорошо помню момент, когда, сидя на заднем сидении автомобиля, неожиданно увидела в зеркале плотный мышечный тяж на своей шее, появившийся при повороте головы. Я вздрогнула, сделала лёгкое движение назад, и тяж пропал. Я снова повернула голову, он опять появился. На осмысление ушло несколько дней. Я перестала резко поворачивать голову. Это помогло на какое-то время. Шея – главный индикатор и предатель женского возраста, при каждом взгляде в зеркало я это осознавала. Потом поймала себя на мысли, что присела на корточки не как обычно, а неуклюже, даже враскорячку. Так делала когда-то моя бабушка, вызывая улыбку сожаления. Я тут же вскочила, сделала двадцать активных приседаний, словно доказывая себе, что всё могу. А потом, через какое-то время, снова присела как бабуля, – Инесса грустно улыбнулась. – Эти изменения сразу бросаются в глаза окружающим, а самой труднее понять, что стареешь. Ты же видишь себя в зеркале каждый день. Вроде бы всё та же, но почему-то назвали не девушкой, как обычно, а женщиной и вдруг поинтересовались пенсионным удостоверением.

– Клянусь, что не буду принимать такую ерунду близко к сердцу, –  резво заявила я.

– Даже когда впервые проснёшься от собственного храпа? Это будет как удар под дых, уверяю! А что скажешь про новый, едва уловимый запах тлена, от которого нет спасения? А он тоже обязательно появится. Я спокойнее перенесла, когда руки стали непривычно худыми, напомнив карту местности, а может, моей жизни, с венами-реками и пятнистыми возвышенностями. Их можно скрыть под перчатками, а шею под шарфом. Так и спасалась первое время, уставая объяснять, почему в любую погоду шарф и перчатки. Странное ощущение, когда энергия ещё плещет, а тело начинает подводить, напоминая дряхлое дерево, на котором обязательно селится какая-нибудь гадость, потихоньку превращая его в труху. Потом что-то сломалось в сознании и надоело скрывать возраст. А может быть, пришло понимание бесполезности этих смешных попыток закамуфлировать старость, пропало желание непременно всем нравиться, появилась свобода, которой раньше не было. Приоритеты поменялись. Теперь для меня главное, чтобы ничего не болело, ну, и желательно – голова работала. Хотя неведение и уход в собственный мир – тоже вариант.

– Самое сложное, наверное, это терять близких? –  мне очень хотелось, чтобы наш разговор не заканчивался как можно дольше.

– Не только. Уходят друзья, причём совсем не обязательно умирают. Они просто растворяются или перестают общаться, часто без причины.  Думаешь, только на лице образуются морщины? В душе они тоже появляются. От каждой потери новый след. Даже смерть артистов и известных людей, которых лично не знала, вызывает большое сожаление, ведь они часть твоей жизни, которая начинает сыпаться на глазах. Так уходит эпоха, и ты вместе с ней. Мне иногда кажется, что все мы, собранные под этой крышей, давно умерли, просто там, наверху, запамятовали нас отсюда забрать.

– Почему у вас здесь нет подруг?

– Старость – это больше про одиночество. Да и с кем тут общаться? С соседками? Одна каждому родственнику свою квартиру обещает и ежемесячно завещание с одного на другого переписывает, такая стратегия, чтобы не расслаблялись. Другая без конца пытается завалить меня глупыми местными сплетнями, третья в одном платье полгода ходит. Здесь у большинства присутствует настоящая коррозия головного мозга, – «Арманд» взяла в руки вязание и замелькала крючком, ловко перекидывая нитку. – Запомни, пока у тебя есть мечты и планы, ты не безнадёжна. Если честно, я сама совсем недавно перестала считать, что у меня ещё всё впереди. Смешно?

– Как у вас ловко получается орудовать крючком! – я и не думала смеяться.

– Думаешь, мне сильно нравится вязание этих бесконечных мещанских салфеток? Тренирую мелкую моторику, борюсь с артритом! – Инесса слегка повысила голос, и я поняла, что разговор начал ей надоедать.

На своем посту Валентина Петровна сосредоточенно раскладывала таблетки по ячейкам.

– А кто соседки у «Арманд»? – поинтересовалась я.

– Слева – иногда изображает деменцию, ей под восемьдесят. Справа – покрепче и помоложе, ей семьдесят семь, напротив – с первыми признаками умственного упадка, ей всего семьдесят пять.

– Какой-то здесь безымянный мир. Вот почему, говоря про стариков, называют исключительно их возраст. Уже никому не важно, кем этот человек был в прошлом, врачом, военным или научным сотрудником, хорошо хоть табличка с фамилией на двери присутствует.

– Много разглагольствуешь! Вперёд и с песней! – Петровна вручила мне поднос с таблетками и подмигнула.

Я посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась своему отражению. Интересно, сколько ещё пройдёт времени, прежде чем оно перестанет меня радовать?

Осень окончательно вступила в свои права, бесстыдно срывая последние листья и раздавая щедрые тонны безостановочных дождей. Среди оголённых веток яркими всплесками сигналили ягоды рябины, обещавшие сохраниться до зимы. Я закрутилась в институте, сдавая навалившиеся зачёты, и даже вынуждена была отдать несколько своих дежурств. Меня не было на работе недели три, не меньше.

– А я тебя ждала. Представляешь, даже забыла, как это делается! – Инесса привстала при моём появлении. Я достала маленький вафельный тортик и баночку маминого инжирного варенья.

– Кушать подано!

– Так странно, получается, что в последнее время ты мой самый лучший собеседник!

– Вы никогда не рассказываете про вашего сына. Почему он вас совсем не навещает? – этот вопрос давно меня волновал.

– Капризничает! – Инесса подошла к окну и отвернулась. Тучи цвета густого чёрного дыма затягивали небо. Вдали раздавались первые глухие раскаты грома. – Мы всегда были вместе, просто не разлей вода, а в двадцать Юрик влюбился. Девочка была прелестна и чем-то напоминала меня в нежном возрасте. Они очень подходили друг другу, Юленька и Юрочка, ещё совсем дети, но с непреодолимым желанием срочно пожениться. Я не стала препятствовать. Сын метался между мной и Юлей, пытаясь разделить свою радость с нами обеими и со всеми вокруг. Он очень беспокоился обо мне, вдруг почувствую себя одинокой и покинутой. Сама не знаю, зачем я, поддавшись на его уговоры, отправилась с молодыми в свадебное путешествие. Послевоенное время, август 50-го. Мы все так соскучились по красоте, отдыху и лёгкости бытия. Ребята выбрали Ригу, а я там никогда не была. Потянуло. Отпуск уже подходил к концу, когда Юрик потащил нас на разрекламированную прогулку по реке. Свежий воздух, отличное настроение, недавно отреставрированный пароходик, забытое ощущение счастья.

Мы уже возвращались, когда заметили толпу народа на набережной. Люди ждали следующего рейса. Их было очень много. Кораблик ещё толком не причалил, когда случилось непредвиденное. Толпа ринулась, не дав сойти пассажирам. Люди лезли со всех сторон, штурмуя судно, прыгая прямо с набережной на вторую палубу. Что-то кричал капитан, срывая голос, пароход раскачивался, все бегали с одного борта на другой, только усиливая эти колебания. В какой-то момент судно стало неуправляемым и его понесло. Когда поняли, что пароход тонет, началась сумасшедшая паника и пассажиры стали прыгать в воду. Кто-то толкнул меня, в воде оказалась и Юленька. Мы барахтались среди безумных цепляющихся и тонущих людей, в тридцати метрах друг от друга, между пароходом и отвесной стеной набережной, по которой не было шансов подняться. Юрик, отвоевавший у кого-то спасательный круг, челноком бегал по палубе, не понимая, кому из нас его кинуть, кого спасти, жену или мать, мать или жену, ведь круг был один, а нас двое. И мы обе тонули. Последовал мощный сильный бросок. Юрик выбрал Юлю и спас её. – Инесса замолчала, а по окнам застучали сильные звонкие капли дождя. Я тоже молчала, пытаясь переварить услышанное. – Мужчина рядом со мной крикнул, что надо плыть дальше от этой давки. Это и спасло. Потом меня вытащили ребята-студенты, связавшие свои пояса в одну длинную верёвку… Было очень много погибших. Они лежали на траве, на лавочках, везде. Безумно страшно!

Дождь немного ослабил свой напор и начал оставлять на стекле волнистые слёзные дорожки. Я смотрела на маленькую худощавую фигурку у окна и понимала, что любые слова будут лишними.

– Мы остались живы. А внутри будто умерли. Не смогли забыть тот бросок спасательного круга, ни я, ни Юрик. В отношениях что-то хрустнуло и ушло безвозвратно. Только Юленька этот эпизод сразу выкинула из головы, а через пару лет и Юрика выкинула из своей жизни, поменяв на большого чиновника со связями и квартирой в центре Москвы.

– Вы так и не простили сына? – выдохнула я.

– Давно простила. Он сам себя простить не смог. Замкнулся, долгое время учительствовал в деревне. Потом вернулся, а я вот сюда перебралась, чтобы не мешать.

В преддверии Нового года пансионат заметно оживился. Появились рисунки на окнах, снежинки из цветной бумаги и ёлка в холле у телевизора. Дееспособная часть женского населения подкрасила седину в фиолетовый цвет, и это придало очарование предпраздничной суете. Все готовились к главной ночи года.

– Начинаю атаковать старость! – сообщила Инесса, примеряя перед зеркалом большую золотистую шаль. Её безупречно белые волосы были подобраны и уложены, глаза и губы слегка подкрашены, праздничное платье дореволюционного фасона сидело как влитое.

– Я думала вы тоже будете Виолеттой, как все.

– Ну уж нет, увольте! Я снежинка не серийного производства. В прошлом году у них была мода на краску Кастеллани. Это такой жуткий лекарственный раствор бордового цвета со специфическим запахом. И кому только в голову пришло! Потом полгода волосы отмыть не могли, вместе с простынями и наволочками! – «Арманд» была в приподнятом настроении, улыбалась, её глаза сияли, словно их протерли от пыли. – Я вот что решила: поговорю сегодня с Феликсом, сделаю ему такой сюрприз. Устала я бороться со своими внутренними демонами. Нужно научиться прощать. Столько воды утекло, а я всё живу, как будто на разрыв, в вечном шпагате. Хочу ещё и сыну позвонить. Сделаю себе подарок на день рождения!

После праздника в институте начиналась сессия, и мой рабочий график был составлен с учётом этого. Неожиданно позвонила Петровна и начала умолять выйти на дежурство с ней в паре и в ближайший день.

– Будет проверка СЭС, нужно хорошо подготовиться. Ты поработаешь с пациентами, а я – с документацией. Спасай! У нас аврал!

Отказать в спасении я, конечно, не могла.

Валентина Петровна в согнутом положении и очками на кончике носа нависла над столом с горой журналов, по порядку открывая их и что-то сосредоточенно отмечая. Она взмахом руки показала на заждавшиеся меня капельницы и снова уткнулась в бумаги. Я достала из сумки приготовленную для Инессы небольшую изящную брошку с изображением белой лилии и отправилась поздравлять.

Дверь в комнату была нараспашку. Не было ни вещей, ни кружевных салфеток, ни мыла. Не было ничего, только зияющий чёрной пустотой шкаф, свёрнутый на кровати матрас да санитарка, машущая шваброй по полу.

– Во сне ушла, не мучилась. Такую смерть заслужить нужно… – бормотала она под нос.

За окном белой стеной шёл снег. В комнате было прохладно от распахнутой настежь форточки и пахло хлоркой. В мусорном ведре валялась старая помятая фотография, с которой привычно улыбалась юная Инесса, ухмылялся Феликс, о чём-то думал Ираклий. Молодые, красивые, все в белом. Я взяла её в руки и тихо вышла.

– Где ты болтаешься? – подала голос Петровна.

– Сыну сообщили про Инессу Фёдоровну? – я никак не могла взять себя в руки.

– Да он лет пять назад умер от инфаркта. Она это принимать не хотела, а может, не верила. Всё. Работать! Главное – от СЭС отбиться. Старики умирали, умирают и умирать будут. Это жизнь. Все мы рано или поздно станем багульником на склонах. И то, если повезёт! Возьми капельницы и начинай работать!

На третьем этаже в своей палате, откинувшись назад на заботливо подоткнутые подушки, сидел Феликс и неуклюже, дрожащей непослушной рукой самостоятельно ел кашу.

– Надо же, столько времени лежал и вдруг такое неожиданное улучшение. Не зря, значит, лечим! – рядом появилась заведующая.

– Не зря, – грустно улыбнулась я.

На тумбочке рядом с кроватью лежали знакомые белоснежные салфетки тонкой ажурной вязки и кусок лавандового мыла. Я принесла старую фотографию и поставила её тут же рядом, а на следующий день написала заявление об уходе.