Алина Гребешкова. Сказочка про Хага

И пришла осень. И дожди засверкали слезами в побуревшей траве, и небесные путники, собрав свои пожитки, полетели семьями в жаркие стороны света.

– Птицы летают слишком низко. Дождь пойдет. В этом году ранняя осень. Как у Пушкина, буря мглою… А нет, это про зиму. Ну да ладно.

– Послушай, пишут, что в одном селении лев загрыз четверых детей, когда они шли в школу, находившуюся в соседней деревне. Лев был пойман и четвертован как нарушитель правопорядка. Не знаю, кого больше жаль в этой житейской истории. То ли детишек, то ли льва. Как хорошо, что у нас их нет.

– Детей или львов?

– Птицы низко летают. Дождь пойдет. В этом году осень что-то быстро прибежала. Что ты сказал?

– Дети или львы?

– Смешной ты, конечно, дети.

И пошел дождь, и солнце скрылось за облаками, и смеялись нерожденные дети в их глазах, и гром прокричал в небе: «Пусть солнце уходит и не возвращается». И вышло солнце и молвило: «Гром, ты злой, и не победить тебе никогда, ибо злость убивает изнутри, и умрешь ты, когда съест она твои внутренности, и падешь ты поверженный». На что гром рассмеялся и пожрал солнце. Правила осени.

– Дождь прошел.

– Дождь прошел.

– Как день прошел?

– Соседи резали свинью, ее крик стоял на всю округу. Каждая тварь хочет, чтобы услышали ее последнее слово на земле. Какой воздух после дождя! Смотри, как река разлилась. В прошлом году в такое наводнение у соседей корова поплыла в море. Говорят, что она теперь живет на острове и встречает проплывающих радостным ревом, а может, брешут.

– Да.

Она вышла из дома, а он вышел из себя.

«Вечно она меня не слушает».

«Вечно он меня не слушает»…

И солнце победило тучи, и гроздья слез лежали, улыбаясь, на мокрой пожелтевшей от времени листве, испаряясь от кипящих лучей могучей силы, от которой боги скрываются. И было это так, и есть это так во веки веков. Ибо даже богам не подвластно солнце, ибо солнце – это вождь мирового порядка.

Марена зашла в дом. Принесла молоко – 32 рубля, хлеб – 25 рублей, рис – 35 рублей. Соседи подарили пять красных наливных яблок. Разложила на столе свое богатство и улыбнулась. Ужин на сегодня готов.

– Ужин готов, – сказала она через полчаса Виктору.

Он молчал.

– Что-то случилось?

Он молчал.

И подул ветер, и зашаталась хижина.

– Ветер разыгрался не на шутку, что-то случится!

– Глупости, это все бабские глупости. Завтра пойдем собирать выброшенную на берег рыбу. Ты приготовишь уху.

– В этом году рыба умирает. Ее нельзя есть. Старики говорят, что по погосту ходит черная тень, собирает души умерших и ведет их за руки в реку купаться, оттого больна река, а в последние время разыгрались покойнички, взбаламутили воду, и пошло от них наводнение. Еще моя бабка говорила, что не будет счастья там, где нет гор, а есть только горе.

– Глупости. Это все бабские глупости. Ты должна слушать меня. Ты слушаешь меня, женщина?

– Я слушаю тебя, мужчина, что ты хочешь от меня?

– Завтра ты приготовишь уху и уйдешь из этого дома. Я же приведу на наше супружеское ложе молодую женщину, и родит она мне сына, и продолжится род мой, ибо не можешь ты выполнить свое предназначение, и не можешь ты называться женщиной.

– Ты волен делать все, что захочется тебе, ибо Бог создал меня из ребра твоего и греховна плоть моя познавшая плод из райского сада.

– Рис в этот раз подгорел…

В хижине песок оставлял неизгладимые следы времени. Стул шатался от тяжести тела Виктора, когда он чинил на следующее утро прохудившуюся корзину для рыбы. Шатались и нервы мужчины. Сорок два года, а уже старик. Не пощадило время и Марену, в морщинках которой каждодневный труд рисовал залихватские узоры, будто танцевал от радости на свадьбе сводной сестры.

Марена опять пошла к соседям. Молоко – 32 рубля, хлеб – 25 рублей, рис – 35 рублей. Соседи были богатые и держали небольшой деревенский магазин. С Колькой, хозяином, она училась тридцать лет назад в одном классе. Ходил слух, что он к ней свататься приедет. Но проехал он мимо ее дома, вышла Машка за Кольку, а Марена – за Виктора.

– Как живешь, Марена?

– Хорошо, Коль. Муж вот из дома выгоняет. Говорит, что нерадивая и уродиной стала. У тебя что нового?

– Уезжаем в город к детям. Магазин закрываем. Можешь жить в нем, заодно и приглядишь, чтобы окна не выбили.

– Нет.

– Как знаешь. Время не щадит никого. И тебя не пощадит никто.

– Про погост слышал?

– Уезжают все из деревни, беги и ты, пока не поздно. Не успеешь оглянуться, проклянут тебя и сожрут.

– Смешной ты. Слабый. Жить хочешь. Каждая тварь жить хочет. А вот меня замуж не позвал. Вода у тебя в глазах и песок.

– Давно это было. С вас 57 рублей…

Рыбы, выброшенные на берег, разлагались на солнце с геометрической прогрессией. Черви прочертили в них норы. Рыба пахла. Какая-то едва ощутимая гарь стояла в воздухе. В их глазах отражалось... Ничего не отражалось. Пустота. Заезженное слово, привезенное из столицы, висело у всех на языках. Марена попробовала раскусить его, но оно отскакивало от нёба и застревало в речных камнях. В Горевом в очередной раз резали свинью. Та кричала. Протяжно. Гулко. Навзрыд. Поодаль от женщины, сложившись углом, стоял Виктор, силясь выбрать в ворохе гнили пригодную для пищи рыбу. Марена только ухмылялась, наблюдая за его напрасными телодвижениями.

Возле берега появилась лодка. Из нее, потягиваясь, вышли мужчины. Двое.

– Как улов, Марена? – спросил обладатель хриплого голоса, выдаваясь вперед большим животом. Почерневшее лицо. На вид ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Суровый взгляд, кривая улыбка.

– Как сам видишь. Рыба нашла пузом камни. Она теперь не принадлежит нам. Покойники танцуют, рыба бежит, так всегда было, когда ждали горе, так всегда было, когда люди забывали, кто они.

Маленький, щупленький и лысоватый старичок засмеялся:

– Ты прям как Матрена, покойница, упаси Бог ее душу, загадками вещаешь.

– Бабка моя всегда говорила: «Гнилое это место, Мара. И люди гнилые».

Марена отвернулась, посмотрела на Виктора, на деда Игната и на Василия. Почему-то подумалось: «Смешные они и наивные, как дети. Ничего не знают. Ничего не видят». Но вслух не сказала. Промолчала.

– Матрена пустого не болтала. Помню, лет десять назад, встретились с ней. Вперилась в меня и говорит: «Игнат, уезжай, плохо будет». А куда мне уезжать? Дети выросли, внуки уже сами семейные. Кому я нужен, старый мерин.

Второй мужчина, молчавший все время, почесав пузо, вступил в разговор:

– Она перед смертью все вдоль берега ходила, сам видел, дом у меня, сами знаете, на краю стоит. В деревне тогда поговаривали, что прокляла она реку и людей прокляла.

– Врут сплетники. От нас же, гнилушек, очищала. Довела себя бабка. Так заживо от черни и сгорела. На одре сказала мне: «Мара, гниль из речки не уйдет, пока в душах человеческих сидит, и до тех пор не знать Горевому счастья».

– А что такое счастье, Марена? – спросил старичок Игнат. Сам же и ответил: – Счастье, когда коленки не зудят и картошка на столе стоит.

Все посмеялись, потом помолчали.

– Виктор у тебя домой направился. А ты что это? Не сидела бы ты тут, беду на себя не кликала.

– Некуда мне податься, дед Игнат. Виктор молодую в дом берет.

– Что делается-то, эх-ма… Сама знаешь, взял бы к себе жить, да не принято от живого мужа в другие руки переходить, камнями закидают. Ты теперь выброшенная рыба на берег. Василий, запрягай коней.

И уплыли они туда, где единственная корова на деревне пела рекоплавателям протяжные песни про разбитые о камень судьбы человеческие.

Женщина махала им вслед платком и улыбалась, а про себя ревела. Что делать? Куда податься? Родителей у Марены не было, вырастила ее бабка Матрена в одиночку. Потом прислал сватов Виктор, а потом жили они долго, но как-то несчастливо. Детей не было. Муж говорил, что это все Матрена виновата. А скоро зима. А он ее выгнал. По деревенским законам, выгнанная жена приравнивалась к бешеной собаке, вот даже дед Игнат с Васькой поспешили уехать. И пришла Марене мысль в голову: «А что если…». Но тут же отбросила от себя ее подальше, от греха, как говорится.

И солнце закатилось, а потом выкатилось. И так несколько раз, когда первый снежок окутал кроны скрюченных и почерневших деревьев, а утренний лед извилистым узором сковывал стены скромного жилища заблудившейся среди людей женщины. Злости не было. Сложно было злиться на порядок, установленный предками, закон на то и закон, чтобы его соблюдали, каким бы глупым или жестоким он не казался. Так пришла к Марене ее первая одинокая зима. По утрам она часто находила возле своего шалашика из еловых веток, выложенного внутри тряпками и прочим мусором, найденным возле домов сельчан, какие-то остатки ужина или одежду, принесенную человеческой жалостью. Только раз приходил к ней Виктор, однажды являлась и Тамара, новая жена его. Домой не звали, ничего не сулили. За советом шли. Мужу Марена посоветовала больше не приходить к ней и сердце не бередить рассказами о молодой и красивой, а Тамаре – что Виктору готовить и как в постели себя вести. Больше девушка не приходила. Да и не по-человечески это. Дабы птицам – тепло, человеку – тепло, траве – сон. А Маре… А Марене – распад… Ибо говорят, что не проходит бесследно житье возле той речки, которую в народе прозвали Гнилушкой…

И снится кому-то, что спит он в тесной-тесной хижине. А кто-то стучится в окно и просится. И страх такой нападает в этот момент. И говорит человек: «Нет никого». А ему вопрос: «А куда все делись?» – «На погост ушли. Хоронят кого-то». – «Врешь, без меня не хоронят никогда. Хаг я. Без Хага не хоронят».

И чудится, что в Горевом огни не горят и люди не спят. Ждут все. А чего ждут, никому не известно. И вдруг со стороны реки пошла стена света, такая, будто лес горел, только свет другой – ледяной, холодный, искрящийся, но живой. И кто в окно смотрел, того тот свет слепил, и падал человек. А потом пропал свет. И пошел свист. И кто слышал свист, тот падал и больше не вставал. Попрятались все, кто куда. И прошел свист, будто и не было. И тут все поняли, что это не конец. Никто не дышит. И пришел Хаг – существо доселе не виданное, и почему-то поняли все, что это река его воспитала и выкормила. Ибо только гниль могла породить такое чудовище: неосязаемое, но гнетущее своим присутствием. Чудится, что тянет свои длинные лапы в окна, трогает детей, а те от прикосновений начинают задыхаться. И еще мгновение – и не останется в Горевом ни одного ребенка. Плесень и смрад захватили деревню: щепки летят от домов, деревья скрючились и попадали, скотина в страхе ревет.

И никто не знал, сколько времени это длилось и сколько еще будет длиться. И вдруг появилась Марена. Но будто и не она: лицо вытянулось, а в глазах огонь, но не ледяной, а горячий, как огонь в печи.

– Что ты хочешь, Хаг?

– Я за сыном пришел, – молвило существо.

– Нет здесь твоего сына, уходи.

– Врешь, выведи Тамару.

И тут откуда-то появляется Тамара и идет в густую темноту, протягивая руки, будто обнять кого-то хочет.

– Стой, Тамара! – кричит Марена.

– Стой! – кричат люди.

Но не слышит ничего женщина и продолжает брести в темноту, в сторону реки. И кажется спящему, что уходит за ней и Хаг, отступает гниль к речке. А Марена вдруг закричала: «Проклято это место, и люди прокляты. Холодно. Холодно там, где не греют душу». Обернулась Тамара, будто схлынул с нее сон, – побежала обратно. А Марена, обведя деревню взглядом, пошла в сторону Гнилушки. И никто не звал ее…

Проснулся Виктор, страшно и неприятно ему. Что за сон? Чего ждать за ним? Прижал к себе распластавшуюся по супружескому ложу Тамару, приложил ухо к ее животу. Где-то внутри спал его сын.

Днем же пришел к нему дед Игнат и позвал на похороны. Умерла Марена. Говорили, что замерзла одиночкой в своем шалаше. Но не все в это верили, не верил и Виктор. Сердце его сжималось, хоть и не любил он Марену, но жалко стало и ее, и себя, и Тамару, и всех жителей деревни, что не по-людски они живут.

– Дед Игнат, как ее нашли?

– Ночью лед пошел. Решил сходить на речку, посмотреть. В шалаше лежала. Руки раскидала, как птица хотела лететь. Чуть-чуть не дотерпела. Весна уже близится. Сгорела Марена… Не уберегли ее, – и едва слышно старик заплакал.

Слезы – это вода, и лед – вода. А люди только внешне камни. Помолчали.

– Дед Игнат, а не слышал ты про Хага?

– Слыхал. А тебе почто?

– Сон у меня был.

И рассказал Виктор старожилу про свое ночное видение, как Тамара к речке пошла, а Марена кричала что-то ей вслед.

– Плохо это сынок, покойника видеть одно, а Хага – другое. Мой дед рассказывал, а ему его дед рассказывал, что это хозяин здешних мест, который спит до поры до времени в Гнилушке. И раз в лет десять выходит он на берег за чистой душой, и ничего с ним сделать невозможно, ибо неосязаемый он.

И вспомнил Виктор про свой сон.

– Запах гнили из его пасти, а перед этим сначала идет стена света, а потом свист, после этого появляется сам Хаг.

И вспомнил Виктор еще раз про свой сон.

– Спасла Марена твоего сына. А ты ее не уберег. Святая, как и бабка ее...

– А что с этим Хагом теперь?

– Теперь он ничего не сделает – ушла зима.

Весна стучалась в окно робкими лучами, приглашая порадоваться, что уходят ветродуи и благость спускается на человечество. Пахло свежестью земли, когда положили Марену не в гроб, как это делается у христиан, и не завернули в саван, как это делается у мусульман. А по обычаю нарядили ее невестой в белое платье, на шею повязали ожерелье из цветов, а голову покрыли прозрачной вуалью. В лицо покойнику не заглядывали. Отмаливать и оплакивать покойника, по обычаю предков, в Горевом было не принято, да и не было на расстоянии пятидесяти километров в любую сторону церкви, в которой за отбывающего решали, в какой рай ему попасть. Хоронили на рассвете.

Собрались всей деревней, пришли все, кроме Коли, так как он уже успел с женой отбыть в город к детям. Виктор держал под руку Тамару, когда жену его, принесшую себя добровольно в жертву, сбросили в реку. Обступили рыбы Марену как долгожданную сестру-подругу, обняли со всех сторон и поплыли они в сторону рассвета. И только после этого все вздохнули и стали плясать, так как приняли речные боги Марену в свое братство.

Так в этот год пришла в Горевой весна. И было на душе тепло и радостно.

Из архива: ноябрь 2013 г.