Денис Лапицкий. Встреча

Старшина Иван Ермаков совместил мушку и целик, задержал дыхание и плавно выбрал спуск. Гулко ударил выстрел, приклад старенькой мосинской трехлинейки толкнулся в плечо. Темная фигурка впереди нелепо взмахнула руками, когда винтовочная пуля настигла ее, сделала несколько неуверенных шагов и во весь рост растянулась на грязном снегу, перепаханном танковыми гусеницами и разрывами снарядов.

Ермаков передернул затвор. Дымящаяся латунная гильза отскочила вправо, добавившись к целой россыпи своих товарок, лежащих под ногами старшины, и зашипела на снегу.

— Получите, гады, — сквозь зубы сказал старшина и опустил винтовку. Больше стрелять не имело смысла — расстояние было слишком велико.

Еще одна атака отбита. Уже третья на сегодня. Гитлеровцы снова отступили, оставив на снегу изрядное количество убитых и с полдесятка чадящих танков, обгоревших, с лопнувшими гусеницами, откинутыми люками, через срезы которых перевешиваются тела танкистов в серо-зеленых и черных комбинезонах.

Ермаков устало прислонился спиной к стенке окопа. Сейчас передышка будет часа в два-три, а потом снова полезут. Хотя… Он посмотрел на небо. Скоро стемнеет. Глядишь, и обойдется сегодня. Не пойдут же они в прорыв ночью, в самом-то деле…

Рота Ермакова стояла под Москвой уже неделю. То есть, конечно же, не стояла, а держала оборону, и, собственно, не рота это была, а полк, но только по названию. Сформировали месяц назад, передав в состав полка остатки бригады, которая пять месяцев назад (неужели прошло всего пять месяцев? Не верится!) встретила передовые части вермахта в Белоруссии. Бригаду тогда уничтожили почти подчистую, последние три сотни бойцов, ведя непрерывные арьергардные бои, вышли к своим и едва успели получить оружие и пополнение, как их снова бросили в бой. А потом новое отступление.

Месяц назад, когда полк был на марше, из-за облаков начали вываливаться «юнкерсы». Советских истребителей в небе не видели уже давно, еще с адски жаркого лета, зенитного прикрытия не имелось, и скрыться в поле тоже было некуда… Тогда-то от полка и осталась рота. В таком составе и пришли под Москву. И здесь получили приказ: «Стоять насмерть!».

Вот и стоят. Уже неделю. Три десятка атак отбили, пережили несколько артналетов и бомбардировок с воздуха, но за линию советских окопов не прошел ни один немец.

Выручало то, что рота Ермакова стояла севернее направления главного вражеского удара. А там, в нескольких десятках километров к югу, было намного жарче — даже сейчас слышалась гулкая канонада гаубичных залпов, по несколько раз на дню туда шли эскадрильи немецких бомбардировщиков, чтобы обрушить на укрепления защитников столицы, огрызающиеся огнем зенитных орудий, тонны тяжелых бомб. Бригады и дивизии превращались в полки, полки в батальоны, батальоны в роты, роты выкашивало подчистую, до последнего человека, — но они держались, перемалывая вражью силу…

— О чем задумался, Михалыч? — рядом с Ермаковым в окоп спрыгнул Федор Митрофанцев.

— Да так, ни о чем. А ты за куревом небось?

— А то, — ответил Митрофанцев, жадно следя за тем, как Ермаков достает из-за пазухи кисет с табаком и сложенный в несколько раз газетный лист.

— Твои-то где? — поинтересовался Ермаков, отрывая от листа две полоски желтоватой бумаги. — Те, трофейные?

— А-а, — отмахнулся Митрофанцев. — Скурились давно. Да и дрянные они были, не то что твой самосадик. Да ты побольше, побольше сыпь, не жмись!

— Тебе и этого много, — добродушно усмехнулся в усы Ермаков, протягивая Митрофанцеву согнутую желобком бумажку с насыпанным табаком. Потом ловко свернул самокрутку, закурил и показал Митрофанцеву надпись на кисете, вышитую рукой школьницы: — Видишь, написано: «Доблестному бойцу Красной Армии»? А ты, Федька, хоть и боец, но не доблестный пока что!

Федька ничего не ответил, он самозабвенно раскуривал самокрутку, выпуская облака синеватого дыма, при этом внимательно рассматривая равнину, на которой стояли выгоревшие коробки немецких танков и были разбросаны серые кляксы — тела вражеских солдат.

— Сползаем? — сказал он. — А, Михалыч?

Ермаков прищурился, глядя поверх присыпанного снегом бруствера.

— Давай, Михалыч, — подначивал Федор. — Может, консервов каких найдем или шнапсу ихнего… Шнапс, конечно, дрянь, но на морозе любая дрянь сгодится.

— Хорошо бы пару автоматов взять, — закончил более практичный Ермаков. — Я сегодня, по-моему, двоих автоматчиков снял.

Автомат бы действительно пригодился. На дальней дистанции, конечно, ему с винтовкой не тягаться, но если немцы подойдут близко…

Ермаков глянул назад-направо — туда, где в распадке укрывалась полевая кухня. Из распадка уже поднималась тонкая струйка дыма: повар Мельниченко начал готовить ужин. За этот час бойцы должны успеть сползать на поиски трофеев. Он загасил в снегу микроскопический окурок.

— Ладно, — сказал старшина. — Пошли. Сеня, прикроешь?

Боец, сидевший в пулеметном гнезде в десятке метров от Ермакова, ничего не говоря, кивнул и хищно поводил из стороны в сторону стволом «максима».

Ермаков рывком перебросил тело через бруствер окопа и пополз вперед, волоча за собой винтовку. Митрофанцев полз следом, продавливая хрусткую корку наста.

До первых тел было метров двадцать. Эти метры Ермаков с Митрофанцевым преодолели за несколько минут: ползти приходилось с передышками, потому что наст не выдерживал тяжести человеческих тел и приходилось постоянно выбираться из довольно глубокого снега. Холодные рассыпчатые комья набивались в рукава, валенки, попадали за шиворот, где сразу же начинали таять, растекаясь холодными ручейками, что, естественно, вовсе не доставляло удовольствия.

Вот и первые. Лежат здесь уже с неделю, от мороза стали звонкие, как поленья. Глаза у некоторых выклеваны, а больше никаких признаков смерти и не видно. Что же здесь весной-то будет, когда снега сойдут, — подумать страшно…

Ермаков наметил себе четверых; один лежал возле тоненькой березки, неведомо как уцелевшей здесь, на поле, которое почти ежедневно утюжили танки, где рвались сотни снарядов, еще двое лежали рядом с воронкой от авиабомбы, а последний, четвертый, скорчился возле танка со сбитой башней — три дня назад, когда немцы пытались прорваться при поддержке двух десятков танков, ротный запросил огневую поддержку, и артиллерийская батарея, укрытая за рощей, четверть часа перепахивала поле снарядами. На поле в тот день осталось семь машин: пять сожгли артиллеристы, еще два подорвали гранатами.

Полчаса спустя Ермаков устало ткнулся лицом в снег, охлаждая разгоряченный, мокрый от пота лоб. Больше всего ему сейчас хотелось в баню — исходить потом на полке, до остервенения тереться жесткой мочалкой, хлестаться березовым веником, обливаться горячей водой. А потом напиться чаю — из ярко начищенного самовара, с сахаром вприкуску… Но чего нет, того нет. Есть только кусок серого мыла, найденный в ранце одного из немцев.

Кроме мыла, Ермаков нашел две банки консервов и отличный нож в чехле из бычьей кожи. Был еще один автомат и пара патронташей с узкими матерчатыми пеналами под магазины.

Ермаков уже подполз к танку со сбитой башней, чтобы осмотреть ранец четвертого намеченного фашиста, как вдруг…

— Не стреляйте, дядя, — раздался дрожащий голос.

Ермаков откинулся назад, перехватив винтовку и водя стволом в поисках источника голоса.

— Не стреляйте, дядя, — повторил голос, — не надо…

— Покажись! — хрипло сказал Ермаков. — Покажись, ну!

Из-за танка неуверенно высунулся мальчишка — маленький, вряд ли старше девяти лет. Он высоко поднял руки, показывая открытые ладошки. Одет был мальчишка в странного вида исподнее, белую курточку и штаны, разрисованные яркими зверями. Это была явно не лучшая одежда для зимнего вечера: пацана била крупная дрожь. Да и голос дрожал скорее от холода, чем от испуга.

— Ты как здесь очутился, малец?

— Н-не знаю, — поежился мальчишка. — А где я?

— Ну ты даешь, — Ермаков поднялся на ноги, снял с себя полушубок и набросил на плечи мальчишки. — На вот, грейся.

Потом посмотрел на ноги ребенка. На них были мягкие тапочки с тряпочными мордами веселых зайцев. Н-да, дела… ничего не говоря, он подхватил пискнувшего ребенка на руки, закинул на плечо ранец с трофеями и трехлинейку и зашагал к окопам, при каждом шаге проваливаясь в снег по колено.

— А где я? — повторил мальчик.

— Где-где… — Ермаков дернул подбородком, указывая вперед. — Вон там Москва.

— Война идет?

Ермаков даже остановился от удивления.

— Да уж почитай больше пяти месяцев. Ну ты даешь, брат…

— Битва за Москву, — прошептал мальчишка. — До победы еще три с половиной года…

Неожиданно он наморщил нос и всхлипнул.

— Мама…

— Э-э, малец, не реви, — попытался его успокоить Ермаков и, не найдя ничего другого, вложил ему в ладонь винтовочную гильзу. — Найдется твоя мама… Тебя как звать-то, малец?

— Илюша, — ответил мальчишка, не прекращая всхлипывать.

— Илюша… — Ермаков усмехнулся. — Илья, значит. Имя-то богатырское, а ревешь…А меня — дядя Ваня. Сейчас придем к нашим, чаем тебя напоим, повар, наверное, уже ужин сготовил, а завтра в тыл тебя отправим, понял?

Сзади послышалось тяжелое дыхание, а потом Митрофанцев хлопнул Ермакова по спине:

— Ты чего, Михалыч, очумел? Во весь рост ведь прешь, дура!

— Смотри, я пацана возле танка нашел, — сказал Ермаков, поворачиваясь к Федьке.

— Где?

— Да вот же… — Ермаков откинул край полушубка, уже чувствуя, что… Мальчишка исчез. — Ничего не понимаю…

— Да ты, наверное, не мальчишку, а шнапс нашел, да? — расхохотался Митрофанцев.

— Да иди ты, — отмахнулся Ермаков. — Говорю тебе, был пацан, и все тут!

— Где же он сейчас?

— А я почем знаю? — Ермаков натянул полушубок и, перехватив поудобнее винтовку и автомат, зашагал к окопам.

* * *

Женщина вошла в детскую. На кровати, свернувшись калачиком под толстым одеялом, спал мальчик. Женщина заботливо подоткнула одеяло, потом наклонилась над постелью и ласково взъерошила темные волосы мальчика.

— Дядя Ваня, — прошептал мальчик, не просыпаясь. — Мама…

Женщина нахмурилась. Какой еще дядя Ваня? Насколько она знала, среди родственников не было никого, кого бы звали Иван. Вот разве только ее дед, которого она, правда, никогда не видела, потому как он погиб еще в 1941 году, под Москвой. Да, его звали Иван. Иван Ермаков.

Она еще раз погладила мальчика по голове, поцеловала в лоб и вышла из комнаты, погасив ночник.

Если бы она заглянула под кровать, то увидела бы насквозь мокрые домашние тапочки. А если бы разжала пальцы правой руки мальчика, сжатые в кулак, то нашла бы винтовочную гильзу.

Но она не сделала ни того, ни другого.

* * *

Танк медленно приближался. Гусеницы клацали, перепахивая снег, башня медленно поворачивалась, хищно поводя коротким стволом.

Иван Ермаков стянул проволокой связку гранат. Башню, конечно, не снесет, но если удачно бросить, то экипажу конец. Только взорваться гранаты должны под днищем.

Он вдруг вспомнил слова того мальчишки, которого подобрал два дня назад и который так странно исчез. Как он сказал? «До победы еще три с половиной года». Пацан явно был русским. «Значит, мы победим, — подумал Ермаков. — Пусть через три года, пусть даже через тридцать лет, но мы победим».

Прищурившись, он смотрел на приближающийся танк. А когда тот навис над окопом, Ермаков выдернул чеку и рывком бросился вперед, под низкое уязвимое днище…

Из архива: май 2008 г.