№10.2024. Всеволод Глуховцев. Жизнь / 2

– Такси! Эй, такси, черт возьми! Ослеп?!

Длинный желтый кабриолет резко вильнул к бордюру, подрезав сразу двух. Кто-то возмущенно загудел, но в этом было больше бессильной обиды, чем угрозы.

– Пшёл вон, – отругнулся я, плюхаясь на продавленное заднее сиденье.

Водила живо обернулся:

– Чего?

– Ничего, – я махнул рукой вперед. – Не тебе. Жми!

Он кивнул, мигнул поворотником и рванул, не спросив куда.

– Пока прямо, а там скажу, – велел я. Он вновь кивнул.

Тут я заметил на его тонких смуглых пальцах два серебряных кольца: на указательном и безымянном, вычурно-резные. Хрен где такие купишь, я-то знаю.

Хм?..

Я всмотрелся. Видел часть профиля, но всё же. Скулы резкие, щеки впалые. Волосы черной конской кривой. Вроде латиноса, но не из них. Совсем другой. Теперь стало чудиться, что и «чего» он произнес с незнакомым акцентом.

Ну и кто он?..

Злясь на себя, я увяз в этой теме. Ну, твою мать! Зачем мне это?! Я не знаю, что со мной, жизнь меня гонит невесть куда, а тут на тебе, головоломка… Дурак!

Я выругал себя сперва так, потом покрепче, поскольку не мог отвязаться и ломал башку впустую. Кто он? Серебряные кольца, а?..

– Возьмем? Вон того, ага!

Такси так рыскнуло вправо, что я и моргнуть не успел.

– Куда вам? – глухо спросил стоящий.

Темный костюм, галстук, шляпа – тип гангстера из старого кино. Седые виски, рожа мрачная.

– Куда? – таксист воззрился на меня. Глаза черные, зрачков не видать.

Да кто он, черт? Цыган?..

– Поехали, – мрачный сел рядом с шофером.

– Ага, – тот с готовностью дал по газам, мы понеслись в потоке. Я зачем-то оглянулся.

– Через китайский квартал давай, – вдруг приказал тип.

Мысли мои смешались безнадежно, я с тоской осознал, что их уже не разгрести. А это значит…

Разве я сказал, куда еду? Не помню. Может, и сказал. Ну и куда?.. Китайский квартал! Твою мать.

Кабриолет скрипуче затормозил у светофора на подъеме на мост. Пешеходы негусто потекли туда-сюда, я смотрел, болезненно не понимая, что вижу, и стремясь обмануть себя: мол, это просто так, это не то… Да куда там! Себя же не обманешь. 

Загорелся зеленый, запоздалый пешеход пустился вприпрыжку, вскочил на бордюр. Мы тронулись, огромная машина без труда взяла ход в гору, промчалась по мосту. Узкая речка мелькнула меж бетонных берегов.

Началось!..

Впервые это случилось неделю назад. Я шел по делам – ровно, не опаздывал, не спешил. О чем думал? Да ни о чем. На секунду задержался у витрины, где на безголовом манекене туго был натянут джинсовый пиджак…

Вот тут-то меня и качнуло.

В прямом смысле. Точно воздушная волна ударила из ниоткуда в спину, выплеснула меня из меня.

Я взмахнул руками – то есть, думал, что взмахнул – и взлетел легко, легче ветра.

Чувства? Отказ чувств. Ни шока, ни восторга, ни испуга – ничего. Будто я не я. Взлетел, взглянул: улица, суета, машины, люди. Я. Стою, смотрю в витрину. Отвернулся, пошел.

Бог мой, это я, что ли? Это я так хожу – мешок мешком, сутулясь, волоча ноги?! Да быть не может! Это не я.

И я порхнул к бредущему, к его обвисшим плечам, согнутой спине – так и втянуло туда, в спину, в плечи, в голову, как дым в открытое окно.

Я странно ощутил груз своего веса – да, иду. Я. Вернулись чувства, мысли, но сумбуром, кувырком, плаксивой горечью. Шел не глядя куда, забрел куда не надо. Спохватился, стал приводить себя в порядок, но легче не стало.

Здесь по уму бы вникнуть, разобраться. Но не мог. Было страшно взглянуть вглубь себя: а что там?.. Я норовил прикинуться, что ничего не было. Хорошо бы совсем забыть, да не забудешь. Осталось оградить всё это душевной стеной, надеясь, что дальше пронесет.

Не пронесло. Повторилось. И еще, и еще. Оно всегда начиналось с временных провалов: вот, скажем, сижу я дома в кресле – и вдруг уже в ванной, горячая вода хлещет во всю дурь, шум, брызги, пар. Где был? Кто отвернул кран? Я в одури, в пустоте, смотрю тупо, голо. Ванна, кафель, кран, зеркало. Что там за рожа?..

Я сознавал, что дело тянет на визит к врачу. И сознавал, что не пойду, хоть режь. Нет. Нет! Немыслимо.

Но что делать? Делать-то что?!

Что делать, я не знал. Мотался по городу, старался быть в людных местах. Толку не было. Эта напасть могла схватить в любой миг в любом месте, и всегда по одной схеме: провал в памяти, возвращение в одурь и медленное восстановление… А вот то главное, отрыв от тела, – оно то было, то нет. То да, то обойдет. Сейчас не обошло.

Но я упустил миг отрыва. Вот я – метрах в пяти над землей, мчусь, как привязанный к такси, где я, цыган и хмурый.

В общем, я уже привык видеть себя сверху вниз. Но тут меня так больно ткнуло.

Я очень сдал. Не сказать, как сдал! Эти последние дни пронеслись как годы, выдув из меня паспортный возраст. Я стал такой же, как тот в шляпе, такой же старый, только не седой.

Это к чему?..

Да! Я вдруг ощутил, что не свободен.

Раньше, оторвавшись, я мог летать, парить как угодно, только боялся. Но мог. А теперь нет. Я в плену чужой силы, совершенно беспомощен, совершенно в ее власти. Она погнала меня вверх.

Я летел в мегаполисном каньоне, меж зеркальных стен, сжавших пространство, видя в офисных окнах озабоченных людей. И как щипнула меня зависть! Вот же нормальная людская жизнь без всяких чудес! А я? Почему я так не могу?.. Я превратился в рухлядь! Что со мной?!

У меня не хватало духа сказать: я схожу с ума. Так развивается болезнь. Но я понимал. И что дальше некуда, и это понимал. Да.

Сила прекратила подъем, но мчался я по-прежнему, в прорезах небоскребных улиц, четко видя кабриолет под собой, хотя таких желтых такси, открытых и закрытых, там сновало несть числа. И увидел, как цыган шмыгнул в левый ряд, готовясь к повороту.

Китайский квартал – мгновенный, в один-два дома, переход от парадной авеню в царство копченых грубо-кирпичных стен и подворотен. Насчет копченых – в самом прямом смысле, китаезы варят и жарят свою похабную жратву на открытом огне под открытым небом, как мать их, деды-прадеды из глиняных халуп. Они вообще живут здесь в добровольном гетто, ни во втором, ни в третьем поколении толком не говоря по-нашему, не впуская никого в свою жизнь и не влезая в нашу. Ну…

Я ухнул вниз, сила бросила меня, и я понесся к смерти.

Страх, ужас? Нет. Не успел. И не убился – влетел точно в себя, задом в зад на вмятом сиденье. Вздрогнул, всего встряхнуло так, что цыган тоже дернулся, вроде как хотел оглянуться, но не смог: улицу запрудила китайская толпа. Детишки, сраное бабье, старцы дремучие. Вся эта орава радовалась, пискляво голосила, а над ней трепыхалась туча воздушных змеев с разноцветными лентами. Праздник какой-то ихний, мать их.

Машина встала.

– Ага, – растерянно сказал таксер. – Это как?

Да что же за акцент такой собачий?!

– Назад! – вдруг взволновался седой. – Сдай назад!

– Куда? В какой назад? Нету назад!

Кольца! Серебряные. А?..

Китайцы с визгами, плясками и флажками заполонили всё – да еще гадский кухонный угар, от смрада меня чуть не вывернуло.

– Назад! Давай! Дурак! Давай! Урод!

Сам дурак, шляпа. Сам урод. Орешь, как… Ух, скрутило-то как! Вырвет. Сейчас вырвет!

Я сжал зубы.

В толпе возник один тоже в шляпе. Даже в плаще. И в темных очках. И усы дурацкие длинными концами вниз.

Он пугалом мелькнул вдали и вдруг уже рядом. Плащ распахнулся, как по колдовству. 

Резь в животе исчезла.

Цыган, не открыв дверь, прыгнул через борт, чуть не упал, но не упал – и в толпу, сшиб кого-то с ног, с грохотом полетела азиатская утварь, кто-то заверещал, но я не слушал, не смотрел.

  

Нет, я не псих. Просто ни черта не понял в жизни. То есть теперь-то понял, к чему все вело, да поздно. А это все равно что не понял.

Кто я? Никто. Где я? Здесь нет теней, но нет и света. Есть вход, значит, должен быть выход? А может, нет. А я и здесь, и там, вошел, но не вышел, еще держусь одной рукой… нет, одним пальцем… нет, уже не им, а одной рвущейся ниточкой, пунктиром пульса…

Я ни за что не зацепился в прошлой жизни – вот что. Даже не злился никогда ни на кого, хотя почти всегда был чем-то недоволен. Прошел жизнь с кислой рожей, с потухшей душой, где ничего не вспыхнуло. Дни, времена? Да. Было и прошло, и больше нет.

Мне и проститься не с кем. Но все равно прощайте. Хрен со всеми вами. Здесь не лучше, но хрен и с ним. И я, похоже, здесь один?.. Да. Значит, все-таки лучше. Ну, тогда все.

 

Человек в плаще прекратил огонь. Из ствола пистолета-пулемета «Крисс-вектор» тек легчайший дымок.

Седой свалился головой под переднюю панель: захочешь – не согнешься в три таких погибели. Сбитая пулей шляпа валялась рядом. А тот, на заднем сиденье… 

Жаль мужика. Попал под случай. Ну да что ж теперь! Авось в рай попадет.

Стрелок жалел и желал рая на бегу, в узком темном проулке, сдирая с себя плащ, шляпу, фальшивые усы. Все это он бросил как попало, автомат кинул в первую же дверь. Темные очки полетели в урну.

Он не боялся. Китайцы вмиг все свистнут, спрячут, ни один сыщик не найдет. Потом продадут. А за автомат, поди, передерутся до ножей. У них так. Друзья с детства, чуть ли не братья, а за копейку – вилы в бок.

Усмехнувшись, исполнитель свернул в проходной подъезд, перешел на шаг, угомонил дыхание. Поправил прическу, постарался беззаботно улыбнуться. И в уличную суету шагнул изящный моложавый джентльмен в светло-сером костюме, вроде бы строго офисном, а все-таки с неуловимым богемным шиком. Он вежливо посторонился, уступил дорогу мамаше с двумя детьми, подошел к газетному ларьку, посмотрел, вслушался… ничего не взял – и пропал в толпе.

 

 

*  *  *

 

Водка в полутьме и матовом графине казалась ромом или коньяком – иллюзия настолько достоверная, что я усмехнулся:

– А это точно водка? Не коньяк, не спутал?

Сказал полушутя, но Виктор ответил хмуро:

– Коньяк не пью.

Я ухмыльнулся.

Память.

 

Школьный выпускной, двадцать восьмое июня. Крайний день, когда все были вместе: я сам, Витек, Генка Шкурин, Бомба, Серый Левченко… вся наша пацанская братва. Потом, если встречались, всякий раз кого-то не было, а с годами все реже и реже, я вот уже лет пять ни на какие встречи не хожу, и не надо.

А Серый – двух лет после школы не прошло, как пропал в Афгане. Именно так, не погиб, а пропал без вести. И нет его ни среди живых, ни среди умерших, и вряд ли он уже подаст весть. Он был отличный парень, верный друг, я часто думаю о нем, хотя уж сколько лет прошло. Уже и та война почти забыта, давно умерла его мама, не вынеся разлуки, отца же никогда и не было. 

Никогда не говори «никогда». Дурацкая присказка. И «последний» говорить нельзя. Меня этим на службе заразили, ротный наш, когда слышал, враз обрывал: «Последняя у попа жена!» – так и не знаю, что это такое, да и знать на кой. Крайний, последний?.. – чушь чушью, а прилипло и не отдерешь.

Да. Ну вот крайний день, вернее, вечер. Мягкие сумерки в открытом окне, ветер как бархат. А то окно в мужском сортире – туда забежали, торопясь, давясь от смеха, дверь намертво заклинили шваброй через дверную ручку: уже прошло вручение аттестатов, уже накрытые столы ждали в спортзале, уже летел первый вальс…

Бомба торжествующе потряс бутылкой:

– Грузинский! Настоящий!..

– Гаудеамус игитур! – захохотал Витька.

Разляпистая желтая этикетка, жестяная крышечка-«бескозырка» – ее, сорвав, швырнули в унитаз, утопили с трубным ревом бачка, вновь ржали, как балбесы. Бутылку пускали по кругу вроде трубки мира, гладкое окружье горлышка было теплое от чьих-то губ, но было не противно. Я страшился, как бы не оплошать, не закашляться – черт знает, какой он, коньяк, раньше не пробовал. Глотнул отчаянно, наудалую, эфирная жаркая волна ударила изнутри в нос, уши, даже в глаза, выбив слезу…

 

Витька небрежно отмахнул рукой:

– Ну, это когда было!.. Вспомнил тоже. Еще бы вспомнил, как бычки курили… Коньяки там, ликеры, всякая такая шняга… уж лет десять в рот не беру. Только водка и сухое красное. А вот знаешь, было дело, один дедок принес бутылку. Немецкий ликер. Довоенный, реальный! «Ягермайстер». Трофей, наверно. Как его не выпили?.. Ну вот принес как раритет.

– Купили?

– Ха! В тот же день. То годами товар пылится, а тут дня не прошло. Ну, это дело такое…

Кратким разводом рук и бровей он без слов выразил капризность антикварного бизнеса.

Как Витьку занесло в эту сферу, не знаю. Мы не особо-то друзья и были, другое дело, что весь класс наш был дружный: кто свой, тот свой, и все за каждого горой. Это потом судьбы раскидали кого куда. Витя поступил на физмат, при том, что не припомню за ним тяги к точным наукам. Видать, и учился ни шатко ни валко… тогда еще общались, потом надолго потерялись из вида, а года два назад ненароком столкнулись на улице.

Он обрадовался. Я?.. Ну, любопытно стало, спору нет, когда он объявил, что хозяин антикварного салона. В букинистах, архивистах, антикварах мне издавна чудился ореол причастности к некоей загадочной стороне жизни, такой, знаете ли, полутени человечества… Конечно, здесь больше пустых фантазий, чем правды, но они сильнее правды. И, конечно, я поперся к Витьке через пару дней.

Оказалось, «салон» – громко сказано. Маленький магазинчик, пыльный, бестолково загроможденный ветхими буфетами, швейными машинками «Зингер», чугунными, фарфоровыми статуэтками: помню черный бюст Пушкина весом, наверное, в полпуда.  Короче, продавец старья из однокашника вышел такой же, что и физик – так себе; интерес мой пропал, в лавке я больше не был. Изредка, впрочем, созванивались, то есть звонил всегда он, мне-то незачем. Но вдруг он позвонил и сказал:

– Слушай…

Тон – вот что напрягло. Речь пошла все о том же: давай встретимся, поговорим, есть что обсудить… он и прежде похожую шарманку крутил, а я как-нибудь отделывался. Но тут зацепило. Что-то случилось… Ну что случилось? Голос случился. Таким голосом просто так не говорят, так говорят, когда непросто.

– Ладно, – сказал я. – Когда?.. Завтра в семь? Да. Где?..

В ресторанчике средней руки, но с потугами, то бишь со свечами и полумраком. Не знаю, насколько успешен этот креативный ход, но Виктор затащил меня именно сюда.

– Ну, давай по первой, да поговорим.

– Важное дело?..

Он ответил не сразу и вряд ли уловил нотку усмешки. Пожевал губами, будто уже отведал принесенного официантом «оливье», как-то неладно кивнул – больше нижней челюстью, чем всей головой:

– Сейчас покажу.

Я не отличил «покажу» от «расскажу», а раньше не придал роли портфельчику антиквара. Дурак?.. Да все равно. Был бы умный, тоже б самое было.

Выпили, заели «оливье», невкусным, страшно жирным: креативщики плюхнули в салат кучу дешевого майонеза – наверняка заглушить какую-то просрочку вроде залежалой колбасы. Мне сразу расхотелось что пить, что есть, а Виктор вытер губы салфеткой и полез в портфель.

– Знаешь, – заговорил он, – я не знаю… В общем, смотри.

На стол легла старинная книга в объемном переплете темной кожи, тисненном условно-флористическими узорами.

– Вещь! – от души восхитился я. – Какой век?

– Неважно, – он набычился. – Не в веке дело.

Тут я заметил, что назвать фолиант старинным поспешил. Выглядел тот, как вчера из-под печатного станка.

– Можно?

Виктор толкнул том по столу ко мне. Я раскрыл…

– Вот-вот! И я так же… – он неприятно засмеялся.

Бумага цвета слоновой кости, тугая, гладкая на вид и на ощупь. Увидев, я не удержался провести пальцами – как по льду, как бы даже прохладно, хотя это наверняка тактильная обманка. Бумаги такой я прежде не встречал, книги тоже.

– Так это не книга, – сказал я что в голову пришло. – Это блокнот?

– Не спеши, – он вновь полез в портфель.

Шикарные листы были пусты. Абсолютно. Ни черточки. Полсотни пустых страниц. Я бегло пролистнул их, издав даже не шорох, а что-то вроде шума ветра в дубраве.

– Проверено, букв нет, – Виктор почти не усмехнулся. – Зато вот что есть. В комплекте шло. Так и было: книга и вот…

С теми же стебельно-листьевыми завитушками такой же кожаный футляр, вернее, обшитый кожей твердый ящичек размером со смартфон. А в нем оказалось нечто странное: медная или бронзовая рамка с матовым темно-желтым стеклом.

– Помнишь, в школе? Опыт, физика, – вдруг заговорил Виктор быстро, слова точно шарахнулись, отскакивая друг от друга. – Через кристалл смотреть. Турмалин, что ли?.. Оптика. Помнишь?

Я кивнул. Точно: было такое стеклышко, если держать его над книжкой и поворачивать, что строчки то исчезали, то вновь появлялись. Мы с Серым и смотрели, забавлялись этим фокусом…

Кольнуло сердце, еле уловимо, как паучьим коготком, – а все же.  

– Дай-ка.

Турмалиновое или какое оно там окошко закрывало ровно четверть страницы. Я аккуратно уложил его под верхний край книги…

– Приподними, – тускло сказал Виктор и придвинул ко мне свечу. Пламя затрепетало, но выровнялось.

Я приподнял – и под стеклом возникли буквы, бледноватые, сложенные в выгнутую строку, будто я смотрел в прибор ночного видения.

– Что? – жадно спросил Витька. – Что там? Ну!

– Что написано?.. – я как-то очумел.

– Ну да, да!

– Страна серебряной звезды, – прочел я.

– Страна?

– Да.

– Серебряной звезды?

– Да.

– Хм. Ну, дальше. Вниз двигай, читай.

Я поднял взгляд. Лицо Виктора неприятно менялось в неровном, прыгающем недосвете свечного пламени – не то вот-вот рассмеется, не то заплачет. Я вовсе отложил рамку:

– А ты что, сам разве не читал?

Он отклонился чуть назад и вправо, на лицо точно легла маска.

– Читал, – сказал он сжатым голосом. – Но хочу знать, что прочтешь ты.

Я ощутил странное: будто кто-то беззвучно прошел за спиной. Чуть не дернулся обернуться – а верней, дернулся, наверное, потому что Виктор тут же тревожно спросил:

– Ты чего?

– Нет, – соврал я. – Ничего. 

В мыслях стало трудно держать порядок, не знаю почему. Обычный нормальный самоконтроль, что дан как бы сам собой, вдруг потребовал усилий – я почувствовал, что держу себя, прямо стискиваю, чтобы не вскочить, не побежать куда глаза глядят, не заорать, как совсем дурак. Я поспешил схватить волшебный визор.

Страна, значит, серебряной звезды. Ну-ну. Я нацелился на эти слова, точнее, на то место. Страна…

За стеклом мутно и выпукло возникло: …планета непогод… что-то еще. Оно точно было, но я не успел разобрать. Два слова, кое-как возникнув, погасли, оставив пустоту.

– Исчезло? – хрипло спросил Виктор и прокашлялся. Я кивнул.

– Давай выпьем, – он выдвинулся из теневой маски, взял графин. Лицо переменилось.

Я малость покривился, вспомнив тошный оливье.

– Нет. Спасибо, не хочу.

– Ладно, – он налил себе.

– Тебе это знакомо? – я ткнул пальцем в книгу.

Он пил как будто с отвращением, не поднимая головы, как бы живым сифоном всасывая водку из фужера. Втянув, горько, некрасиво выдохнул, пустился заедать жирным месивом так, словно все равно, что жрать, салат ли этот или еще какие помои. Я смотрел, преодолевая брезгливость, от молчания делалось еще противнее, и я спросил:

– Откуда она у тебя?

Виктор сперва кивнул, жуя, затем бросил в рот хлебную корочку, разжевал тоже, проглотил и с силой вытер рот рукой, хотя рядом была салфетка.

– Не знаю, – сказал он приглушенно. – Хоть убей. Представь?.. 

И рассказал следующее.

По субботам у него традиционно был день ревизии: сверка товара с описью, наведение порядка, влажная приборка и такое прочее. И вот в одну из суббот он обнаружил эту книгу, вернее, комплект: книгу и футляр. Как они оказались в лавке?..

– …да я голову свихнул! Ну ведь товар-то ко мне приносят, чтобы деньги получить, так? У меня уже своя клиентура сложилась, и добытчики, и покупатели. Так среди них же дураков-то нет бесплатно отдавать! Спереть – да, это могут, с этим глаз да глаз. А тут… при том, что чужих вроде никого не было – ну нет, конечно, забредали двое-трое случайных, но я с них глаз не спускал, это не они. Кто? Ну…

На этом слове он вновь поднял плечи и взялся за графин.

Я начал догадываться, отчего кто-то постарался избавиться от странных артефактов.

– Так что ты сам-то здесь прочел?

Он так сложно повел бровями, глазами и губами, что учебник психологии затруднился бы классифицировать это движение.

– Ну… – и, не глядя, налил себе водки.

Конечно, физик-антиквар быстро сопоставил пустые страницы с прямоугольным окуляром, начал читать, изумляясь тому, что говорит ему безымянная книга.

– …примерно так же и было, – выразительным взглядом он указал на рамку в моей правой руке. – Держу, читаю… конечно, мозги в кукиш свертываются, но ладно, информация есть информация. Читаю дальше, там тоже всякие премудрые сказания, ну хорошо. Возвращаюсь к первому – на! получи, фашист, гранату. Все другое. Все! Совсем другой текст.

Тут он наконец выпил, и не так, как прежде, а резким заглотом, вбросив содержимое фужера в горло, – я думал, закашляется, подавится, но нет, ничего, сглотнул, выскреб вилкой остатки оливье, сунул в рот, сильно жуя.

«Вот прорва-то», – я мысленно поморщился.

Неровное свечное пламя все дергало светом и тенями его лицо, пока он рассказывал, что сколько бы ни брался читать таинственную книгу сквозь прибор, она никогда не повторилась, всякий раз выдавая иные слова и фразы.

– Стал записывать. Сравнивать. Какой же никакой, а физик, системно мыслить обучен. Сопоставляю, комбинирую, ищу сквозной смысл. О! – он показал шиш. – И так и сяк колдовал, и нет ничего, все какая-то каракатица выходит.

Он раскраснелся – и от водки, и от речи, а я сквозь свой мутный расколбас поймал, что его присказка вот-вот станет сказкой. И для начала он скажет «но»!

– Н-но!.. – он даже перегнул с этим предлогом или союзом, черт знает, я так и не выучил их различать. Он же, дав лишка, вмиг съехал к нормальному «но»:

– Но что-то в этом было, хоть убей. Ну не могло не быть! Если честно, все дела бросил, только этот бред перебирал из раза в раз, как Менделеев свои карточки. Знаешь? Выписал на карточках названия элементов…

– Знаю, – прервал я. – Тебя тоже во сне озарило?

Он усмехнулся, и меня залихорадило сильнее, еще труднее стало пребывать в происходящем, оно тревожно усложнилось, и с каждым словом и секундой тревога темнела, густела, топила… 

Что со мной? Во что я влип?! Куда втянул старьевщик?..

– Озарило. Да. Мимо всякой логики. Во сне. Снится мне… кто бы ты думал?

Мне сейчас слушать было подвигом, не то что думать, и сумел я сделать лицом нечто в полгримасы – не знаю, как прочел это Виктор. Может, никак не прочел, он не очень-то на меня смотрел, да и говорил будто больше с собой, чем со мной.

– Серега, – он понизил голос. – Понял, да?

– Серега?.. – с натугой сообразил я.

– Ну да, – тут он взглянул прямо. – Серега. Левченко. И знаешь… точь-в-точь такой, как я его в после… в крайний раз видел.

Секунд пять мы смотрели друг на друга молча.

– Ты был, когда его на службу провожали?..

– Нет, – я отвел глаза.

– Да?.. А то я и не помню уже. Ну, вот такой он ко мне и пришел, не изменился. А я… да если честно, я о нем и думать забыл. Ну сколько лет-то! Целая жизнь прошла, все перевернула, все куда-то унесла… А выходит, не все. И главное, знаешь, я вот так, а он напротив, руку протяни – а какая-то преграда между нами. А какая – не понять. Я ему: «Серый, Серый!» – а он только улыбается, и все. Тут меня жена локтем в бок: чего орешь, мол?.. Проснулся, лежу дурак дураком и думаю.

– Думаешь?.. – спросил я по-дурацки, не заметив этого. Но и Виктор не заметил.

– Да. Что думаю? А что в книжке-то этой, это же все он. Серега. А?.. Это он хочет что-то мне сказать. Лежу, обалдеваю от этой мысли и привыкаю, что это правда! Весь этот бред взял и сложился в смысл. И знаешь, какой это смысл?

Я почувствовал, как начинают мелко подрагивать пальцы, постарался спрятать руки.

– Какой?

Я невольно понизил голос. Виктор тоже:

– Он, – и показал пальцем как-то не вверх, а вкось, – оттуда видит всю мою жизнь. Судьбу. Ты понял?

– Откуда? – еще тише спросил я.

– Ну а я знаю? Где он там – между землей и небом?.. Но он оттуда все знает про меня. Что со мной будет. Завтра, послезавтра, в любой мой день. Когда и где я умру. И как. И если я захочу все это узнать, он скажет мне. Легко.

Меня по-прежнему растаскивало в стороны, пугающим словам я совсем не удивился. Но в душе еще потемнело. Мелькнуло: ну что, вот так и сходят с ума?.. Знак вопроса возник из ниоткуда, заколыхался в сумерках: призрачно-облачный с серебристым отливом, злостный, опасный.

– А ты захочешь?

Он потупился. Лицо сразу набрякло, огрузнело.

– Ну а зачем я к тебе?.. – буркнул он, глядя вниз.

Свечное пламя вдруг отчаянно затрепыхалось от неведомого дуновения, я перевел взгляд на книгу, погреб судеб, – открыл и разбудил свою, пошла она порхать, чертить незримый путь, хочешь ты или нет. Можешь узнать его. А можешь дальше жить, не зная, что будет с тобой, но зная, что этот путь предрешен не тобой. Печать, подпись. Точка. Выбирай.

– Слушай… – я услыхал себя так, будто заговорил чужой, вселившийся в меня. – А отчего ты вместо «последний» сказал «крайний»?..

– Да оттого же, – он кивнул на книгу. – Ну? Будешь смотреть дальше?

 

 

*  *  *

 

Я проснулась с восходом солнца и двумя мыслями. Лежала, глядя в потолок с размытой световой полосой, рожденной неплотно сомкнутыми шторами. «Еще день», – зачем-то думала я, это была третья мысль, вернее, и не мысль, а так. Не то усталость прожитого, не то предчувствие чего-то. Мы ведь не знаем будущего, даже я.

А те две, они были смешаны, не сказать, какая из какой растет. Обе сразу.

Я стала забывать лица. Жизнь уходит от меня. Уходит жизнь. Я забываю лица.

Мои окна смотрят на восток. Летом солнце так заливает жаром всю квартиру, что приходится держать тяжелые гардины и задраивать их наглухо. Вчера я, видимо, задернула плохо, или ночной ветер так дунул в форточку, осталась совсем узенькая щель, и вот горячий свет живым дрожащим лезвием рассек комнату.

Еще один день. Вот так, с расстановкой. Сорок семь моих лет ушли, точнее, сорок семь и немного месяцев, и я не знаю, сколько еще впереди. Как я прожила половину века? Да как сказано: жизнь уходит, я теряю лица. Наверное, я могла больше. Но не жалею ни о чем. Кто знает, как бы оно обернулось, это больше. А так я сама по себе, и никто мне на свете не указ.

Я ведьма. Наверное, это можно назвать иначе, но не хочу. Как в первый раз услыхала, пусть так и будет.  

С лицами я малость перегнула, забылось одно, но это первый раз, а там и другие станут превращаться в ничто?.. А это первое – лицо мужчины, когда-то бывшего центром моей вселенной. Мир вращался вокруг него, рассветы и закаты неслись друг за другом, на встречи с ним я бежала, растеряв все свои чары, дура дурой, горя от страсти. Вот если бы застала с бабой, а?.. Да не дай бог. Впилась бы суке в рожу, космы бы драла. Смешно? Сейчас смешно, а тогда какой смех. Душа рвалась, меня перевернуло, утопило в самой себе, я смотрела в зеркало и видела тетку на десять лет старше.

Мне было двадцать шесть.

Теперь я знаю, что эта напасть – обратная сторона подарка судьбы, выпавшего в миг зачатия, особого захлеста материнских и отцовских генов… Ну понятно, так говорю я, сорокасемилетняя, пройдя если не огонь и воду, то разлуки, утраты и усталое спокойствие. И еще говорю: этот дар и есть суть женщины как таковой, проекта «Лилит» и проекта «Ева», эти существа задуманы быть сгустками магии, повелительницами тонких стихий, а мы, их земные копии, в той или иной мере воспроизводим исходный образ. На двадцать, тридцать, пятьдесят процентов. Ну вот во мне, наверное, семьдесят. Может, больше.

– Вон, смотри! Вон она, ведьмочка! Точно тебе говорю.

Я услышала это сентябрьским полднем, идя из школы, от женщины под руку с солидным мужчиной в сером костюме, и, конечно, показавшейся немолодой, хотя сейчас-то знаю, что выглядела она на сорок, а в самом деле была лет на пять-семь старше. Сейчас и я такая.

Тогда же я вздрогнула, услыхав странные слова, а ее лицо поразило так, что я, отведя взгляд, заспешила прочь, успев уловить неразборчивую речь и мягкий льющийся смех, на зависть любой актрисе. Я и сейчас помню этот смех, и даже чудится, что помню запах духов, приторно-чувственный, тяжелый, одновременно и влекущий, и отталкивающий… Впрочем, это опять говорю я, ровесница той мимолетной дамы, а не девчонка-подросток, испугавшаяся «ведьмочки».

Испуг не совсем то слово, но то вряд ли найду. Смятение, тревога? Ну, где-то так, вокруг да около, и все же, черт его знает, уж слишком много уронила на меня эта встреча. Конечно, я увидала, что женщина нечеловечески красива, конечно, не могла осознать неверную порочность этой красоты, на волосок от жути. И эти слова!..

Она знала, что сказать. Видит своих в толпе.

Меня так кольнуло еще и потому, что всего пару дней как я превратилась из ребенка в девушку. Разумеется, превращение нарастало постепенно, и мама подошла к теме с умом, популярно растолковав симптомы и причины менструации, и морально я вроде как была готова. Но то в теории, а в жизни кровь, пролившаяся ни с того ни с сего, внезапная слабость и отвратительная одурь… все это оказалось пережить непросто.

И «ведьмочка» сразу же сплелась с алой теплой струйкой по внутренней стороне бедра, но объяснить родство слова со своей кровью я не могла. Необъяснимое было как пасмурное небо, шорох ветра в кронах, предвестие непогод.

 

Странно. Моя мама была умна, по-женски расчетлива, и как дернуло ее выйти замуж за того, кого я не хочу помнить, но помню?.. Ответа на этот вопрос у меня нет, но теперь-то я знаю, как женщина может попасть в такой капкан. Она попала. Мне было тогда пятнадцать лет.

Он был щуплый, сутуловатый, с липким взглядом. Его зрачки вмиг облизали мои расцветшие формы, дрогнул кадык. Ага, поняла я: дрянь, нутро гнилое. Но как мне было сказать маме? Как?! Никак.

Он не работал. То есть числился где-то юрисконсультом на негласном раскладе: расписывался в ведомости, а деньги начальству, за что ему кидали жидкую копейку. Раньше был адвокатом, влип, едва избежал суда. Пожалели. Но из коллегии выгнали с волчьим билетом, и он взял гордо-обиженную позу, считая себя очень квалифицированным юристом. Может, и в самом деле был таков, не знаю; и по сей день знать не хочу.

Мама трудилась с утра до вечера, а этот сидел дома, листал газету «Из рук в руки», глубокомысленно курил, делал пометки. Мама благоговейно считала: ищет достойную работу. Иной раз даже звонил по объявлениям, говорил надменно, витиевато. Теперь мне кажется, он втихомолку выпивал, хотя это осталось неизвестным.

Когда я приходила из школы, он оживлялся, заводил склизкие разговоры о мальчиках, об их наивных приемах добиться девичьего интереса. Один раз хихикнул: мол, в восьмом классе у девочки, сидящей перед ним, он попытался расстегнуть лифчик, а та расплакалась и не решилась рассказать учительнице, что случилось. Я если отвечала ему, то не грубо, но так сухо, что суше некуда: да, нет, не знаю. Он делал вид, что не замечает моей неприязни. Я старалась держаться к нему спиной, зная, что он смотрит жадно, жует, слюна пенится в углах рта.

Однажды осенью я скверно себя почувствовала, отпросилась с уроков. Отчим сидел на кухне с газетой, исчирканной карандашом, пил чай. Я кратко сказала: «Плоховато мне, обедать не буду, пойду полежу». Честно сказать, думала, сейчас он заохает, заплещет: «Да что ты, да как так, у тебя жар?..» Бросится трогать лоб и щеки и как бы ненароком сунет руку ниже. Но нет, он лишь кивнул, подчеркнул строчку, пробормотал невнятное. Я пошла в малую комнату, легла, и не то что уснула, а как-то забылась полумглой, где блуждало тревожное без лиц, без форм, но тягость от него была.

И я не сразу поняла, как нечто из этих сумерек коснулось меня, вроде щупальца. Я досадливо дернула рукой, но оно не пропало, и я стала осознавать, что оно из яви, а не из бреда.

И проснулась.

Жаркое противное дыхание обжигало затылок. На боку ощущалась тяжесть чужой руки, медленно перебиравшей пальцами.

Я так рванулась, что он слетел с кровати. Упал на пол, тут же вскочил. Он был в трусах и носках, глаза дико блуждали. Я потерялась: это сон? Нет?!.. Но он поспешно забормотал:

– Ты это… стой! Стой. Я…

– Уйди, – сказала я низким взрослым голосом. Я смотрела на его дряблую шею, зная: вот так возьму, сдавлю – и труп. Сила вскипала во мне. Мне показалось, он угадал это. В глазах метнулся страх.

– Матери не говори, – быстро сказал он. – А то скажу, что ты сама ко мне лезешь, когда ее дома нет. Она поверит.

– Сдохни, гад, – с ненавистью сказала я.

Он дернулся, будто хотел что-то добавить. Но нет. Молча вышел и дверь закрыл.

Через неделю его насмерть сбил автобус. Шофер не виноват, отчим сам перебегал дорогу в неположенном месте. Сделай он это метром влево, метром вправо, был бы жив. Но он шагнул на проезжую часть именно там.

Я совсем не помню похороны. Зато помню, как мы с мамой остались, наконец, вдвоем. Мы вдруг обнялись и долго молча так стояли, чувствуя тепло, дыхание друг друга, и будто некий морок спадал с нас, и нам это было ясно без слов, без слез. Будто мы молча говорили друг другу: не было этого в нашей жизни, так, дикий сон. И я вновь видела лицо той женщины из сентября, слышала те слова. 

Так и живу.  

 

Отбросив одеяло, я босиком прошла к балкону, отдернула гардины, распахнула дверь, утренняя свежесть хлынула в меня, я закрыла глаза, стояла, улыбаясь и борясь с желанием содрать ночнушку, голой шагнуть на балкон – и пусть мир вздрогнет.

В мои годы я выгляжу на тридцать, ну от силы тридцать пять. Ведьмочка стала ведьмой, догнав ту, хотя я совсем другая.

Я не красавица. Та – да, ожог мужских взглядов и душ. А я скуластенькая такая, конопатая немного, глаза небольшие, зеленовато-карие… Нет, я не страшная ни в коем случае, нормальная и даже симпатичная, но ничего чудесного в моем лице нет.

Зато в другом есть.

У меня роскошная фигура. Именно так, не меньше. Идеальные пропорции. Венера Милосская. Я не подчеркиваю это, напротив, прячу за нарочито мешковатыми, иной раз безвкусными одеждами. Лукавая грация осанки, походки, поворота головы, легчайшая усмешка и много чего еще – вот сумма бессловесной магии на знатока. Кто сможет угадать роскошь моих форм под барахлом, тому и приз. Может быть. Я еще подумаю. Это лишь первый тур, а дальше ряд четко отработанных приемов, загоняющих мужика в жар вожделения, потерю разума, в то, обо что мне только ноги вытереть с усмешкой. Когда-то я упивалась этим, теперь – рутина. У меня обольстительный голос, прямо медовый ручеек. Знаю, что могу свести с ума парня на двадцать лет моложе, бросит все, побежит за мной, как пес на привязи, ляжет на коврике под дверью навсегда. Но это скучно. Умею и отключать ауру эроса, делаться мышкой, на которую никто не взглянет. И это тоже скучно, но приходится. На работе. Век бы не видеть эти рожи, а я вижу каждый день.

Я не замужем. Никогда не была. И не хочу. Живу в старой однушке, служу в фирме средней руки. Что толку от моих колдовских талантов? Да очень просто. Я рано осознала, что хочу быть свободной, жить как хочу, делать что хочу, и чтоб никто мне слова не скажи.

Сбылось. Я рада?.. 

Так и не бросив миру вызов дерзкой наготой, я зевнула, встряхнулась, пошла в ванную, по пути слегка оживив в памяти видения ночи. Увы, все осталось там же, те же две мысли.

– Черт, – без охоты выругалась я.  

Умение создавать сны – естественное следствие живущей во мне Лилит. Да, это надо было открыть в себе, развить, на что у меня ушли годы, хотя и в юности такое случалось. Но тогда это были проблески, а сейчас ремесло.

Настроив душ, я встала под его горячий ливень. Стояла, отрешившись от хода времени, память моя старалась, но не могла вернуть утраченное. 

Сны под заказ – ну, это слишком уж размашисто, тут надо пояснить. Конечно, я могу не все. При всем хотении вряд ли смогу увидеть весну в Антарктиде, поверхность Луны, райские кущи… Не мой профиль. У меня специализация суккуба: я могу вызывать фантомы тех, с кем пережила близость. Мужчин, понятно.

Их образы рождаются с пугающей степенью воплощения, что, впрочем, меня не пугает. Привыкаешь ко всему. Никого из них после расставаний я не встречала живьем и совершенно того не желала. Мне хватало ночных инкубов. Все они дико жаждали меня, кидались, вторгались, и ощущения бешеных фрикций, сладострастной тяги, экстаза, горячих брызг спермы в глубь моего тела были чудовищно реальны, не чета зыбкой чуши обычного сна. Все это бушевало в некоей абстрактной тьме, я даже не пыталась задуматься, что это за пространство, от судорог оргазма его сносило, я зависала, парила меж двух миров, ночного и рассветного: во мгле начинали проступать знакомые стены, и среди них, слабея, реял безмолвный мужской мираж.

Свет наших дней сильнее любых сказок, и когда фантом исчезал, а следствия соитий еще держались со всей тактильной достоверностью, я усмехалась, чувствуя себя Клеопатрой в лучшую пору ее жизни.

Спору нет, было занятно думать: а что, мои былые сожители, неужели где-то в глубинах ваших душ нет никаких, пусть самых смутных откликов того, что творят ваши клоны?.. Почти неуловимых, таких, отчего человек вдруг запнется, нахмурится, не понимая, что с ним… А! Да какая разница. Отмахнется, забудет, затеряет за делами, днями, шелухой событий, так и пролетит жизнь.

Занятно, да. Случалось, прямо разбирало от любопытства. Но никогда я не пыталась искать никого из них. И меня не найти, если кому-то вдруг приспичит. Я не присутствую в соцсетях, легко меняю адреса и телефоны. Вполне понимаю людей, привязанных к месту жительства, но мне совершенно по плинтусу все эти родные березы, осины, что там еще. Мне нужны комфорт и одиночество. Бывает, я с усмешкой думаю, что с такой суммой данных я могла бы стать идеальным агентом-нелегалом. А иной раз и без усмешки. Но не жалею. Кем стала, тем стала.

После душа, вся в брызгах, словно в утренней росе, я долго красовалась перед ростовым зеркалом, повертываясь так и этак. Все заморочки отлетели, я с наслаждением убеждалась в своих античных пропорциях и волшебной молодости. Плечи, грудь, талия, бедра, ноги… Ну! Обожаю зеркала.

Но сейчас разбирало до какого-то глубокого нутра, прежде так не было. Ну, прежде я и не вызывала дух Баджо.

То есть, конечно, его звали Саша. Итальянская кличка – моя выдумка, он в самом деле чем-то смахивал на футбольную звезду. Чем-то, не сверх того. Спортивный, симпатичный, спокойный… да вот и весь список его плюсов. Минусов нет. Ничего больше нет. Умный, добрый? Не замечала. Беседовать с ним?.. Уши повянут через пять минут от скуки. Даже и мачо из него, сказать по правде, так себе, форшмачо.

Хотя нет. Тут я не права. Средний не значит плохой, а как самец, по-животному, он как раз был средний. Это во-первых. А во-вторых, этот никакой, лапша лапшой парень нашел ключик ко мне, хотя и не искал. Само упало с неба – нашел, открыл, и прощай, моя ведьмина броня, и вот я вся, бери меня. И он взял. Ровно так, без огня: дают – бери. Ладно, возьму.

Не стану раскрывать того, что мы с ним нашли в сексе. Скажу кратко: это причудливо, но в пределах нормы. Кому скажи, скорее обхохочется, чем поразится. Ну и не буду. Ему-то это, видать, было просто по приколу, а я улетала ввысь, срывало крышу, жить не могла без этих встреч, не могла понять, как раньше жила без них, не могла представить, что будет, если их не будет. Я догадывалась, что я у него не одна, скрипела зубами, но готова была терпеть неведомых мне сук, которых люто ненавидела: лишь бы он был, и лишь бы их не видеть. Не дай бог! Увидела бы – не ручаюсь за себя.

При всей душевной вялости он, похоже, умел доить женщин. А может, не умел, а это выходило у него само собой, от природы. Не сомневаюсь, что он не слишком сознавал, что ему дано. По крайней мере, не задумывался. Конечно, замечал, что бабы от него с ума сходят, ну и пойдет, чего еще надо. А думать – пусть дураки думают.

А я четко, не по возрасту поняла, что мое страстное безумие есть оборотная сторона моего дара. И если я хочу сохранить его, то связь придется разорвать.

Я не могла смириться с этой мыслью, но знала, что смогу. День за днем, за зимой весна, за ней лето, а там и осень. Я мучилась, ломала себя, будучи с ним мягкой, гладкой, сладкой ладушкой, а он пребывал в привычном для него болоте стоячего благодушия… И решилась наконец.

Придраться можно ко всему, я придралась к тому, что его кто-то где-то вроде видел с какой-то девкой, подруга, мол, мне донесла. Ну и вломила такой скандал – боже мой.

Он слушал, отстраненно улыбаясь, пожал плечами:

– Да чушь все это. Но с бабами спорить…

Я подняла визг пуще прежнего, и он ушел.

Вот так.

Сказать, что меня ломало, – ничего не сказать. Сколько сил мне стоило сдержать себя, не позвонить ему!.. Год худела, болела, дурнела. Два раза напилась вдрызг, никогда со мной этого не было ни до, ни после. Год наваждение выходило из души, как яд из тела. Но прошло и оно. В один неяркий, светлооблачный день позднего лета я с облегчением, хоть и без радости, поняла: все! Могу сколько угодно думать, вспоминать без всякого трепета. Излечилась.

И вот промчались двадцать лет.

Мой Баджо стал давним воспоминанием, ровно таким же, как школа, родня, подруги студенческих времен. Я осторожно проверяла себя – нет, ничего не колыхнет душу. Верней, не больше, чем любой, с кем меня сводила жизнь. И все же я остерегалась тревожить его дух. Всех прочих запросто, а его нет. Не буди лихо, пока тихо – благоразумие мое второе имя.

Но с неделю назад, может, чуть больше, в меня вползло то, чему я не найду имени, но совершенно точно, это связано с ним, с Сашей, в таких случаях мое чутье сбоев не дает. Несколько дней я ходила смутная, чувствуя, что мне совсем расхотелось звать его всяко-разно, клички там всякие. Саша. Отчества не помню совсем, фамилию не твердо.

Ведь двадцать лет! Каким он стал? Я спрашивала, понимая, что вопрос без ответа, и уже зная, что вызову его, но страшилась сделать крайний шаг. Решилась, наконец. Дождалась выходных, с пятницы на субботу, включила режим вызова, и ночь понеслась по знакомому маршруту. Это во мне давно работает как часы ранга «Морис Лакруа», не ниже. Сашин клон возник исправно, абсолютно он, никто иной, мы предались тому же, словно расстались вчера, никакой разлуки, и он так отодрал меня – простите, любое другое слово будет не то – что мир взорвало, меня носило между небом и землей, не знаю сколько. И куда делся инкуб, тоже не знаю, когда меня на рассвете вернуло в мир, его уже не было со мной.

А когда был, то был без лица.

Вряд ли я объясню это в деталях. В том пространстве тьмы все ощущения, кроме тактильных, как-то сдвинуты: не совсем зрение, не то, чтобы слух, запахов вовсе нет. Но сумма их примерно та же самая, я безошибочно знаю, что со мной химера того мужчины, какого я хотела. И сегодня со мной был Саша, он и никто другой. Но те все были с лицами, а он без.

За той гранью это не имело значения, а здесь на мне сразу повисли эти две мысли, да так и не отпали. Я стала забывать лица. Жизнь уходит от меня. Уходит… Забывать… Я старалась, но память упорно делала портрет футболиста, я его стряхивала, пыталась восстановить Сашу, и всякий раз получался Роберто Баджо из тех давних лет, с фирменным хвостиком волос. И у балконной двери, и в душе, и за растянувшимся завтраком все был он и он, я маялась, маялась… и ничего не вышло.

Допивая кофе, я осознала, что дозрела до мысли позвонить. Мелькнуло это вскоре после пробуждения, но опять же пришлось ломать барьер в себе, ибо сроду я так не делала. Кофе остыл, я тянула его, собираясь с духом… тут память вовремя подсунула старую записную книжку: недавно рылась в шкафу, случайно нашла… ну кому, как не мне, знать, что случайностей на свете нет!

Вот она, эта книжка, потертая, надорванная. Черт-те где валялась столько лет, чтобы найтись теперь. Желтые засаленные странички… Ну вот он, Саша, на букве С, без фамилии и отчества. Номер… вряд ли он сохранился, вон у меня за эти годы сколько раз сменился, со счету сбилась. То есть и не считала. Да…

Я поймала себя на том, что вновь тяну, мнусь, – рассердилась, схватила смартфон, стремительно отбила номер, тиснула значок громкой связи, чувствуя, что не могу сладить с учащенным биением сердца.

Телефон молчал. Я облизнула губы. Ну…

Звонок! Черт, пошел звонок! Двадцать лет. Нет! Двадцать один.

– Да, – глухой женский голос.

Я обомлела. Что сказать? «Можно Сашу?» Какой, на фиг, Саша, мужику скоро полтинник…

– Здравствуйте, – сказала я учтиво. – Возможно, я ошиблась… Хотелось бы услышать Александра, это можно?

– Нет.

Будто бы робот говорит, не человек.

– Почему?

Я брякнула это механически, спохватилась – глупо! Но слово не воробей.

В ответ помолчали. И секунд через пять:

– Он умер.

– Как!

Это вырвалось обалдело, я ощутила, что теряю почву здравой логики.

– Когда?!

– Когда?.. – в голосе зазвучали обманчиво-человеческие нотки, я уловила их обман и что за ним кроется нечто нехорошее. – А вот ровно девять дней и есть. Да. Девять дней как…

 – Да… – эхом пробормотала я, судорожно роясь в поисках подходящих слов. – Я…

– И ты сдохнешь, дрянь, – сказал голос.

Диалог успел подготовить меня к сюрпризам. Я подобралась.

– Вот как? – и мгновенный выпад в ответ: – Даже не спорю. Но и вы тоже, разве нет?

– Ты не поняла, гнида, – в ужасающем спокойствии тона почудилось клокотание бешенства. – Ты не просто подохнешь, а скоро. Ясно? Очень скоро. Это же ты свела его в гроб? Ты. Вот и пойдешь за ним вслед. Поняла, мразь?!

Вопль хлестнул, как бичом, не знаю, как я ткнула кнопку отбоя. Тяжело дыша, смотрела в тьму экрана, как в черную дыру. Потом вдруг вытянула руки, уставилась на них. Пальцы вздрагивали. Кожа! Кожа дряблая, в старушечьих пергаментных пятнах.

Зеркало. Я замерла. Стенное зеркало за спиной! Я обернусь – и что увижу там?.. А вдруг ничего. Перестала отражаться в зеркалах, не принимают они мой облик, больше не нужный миру. А?

Резко грянул дверной звонок. Меня точно снесло куда-то, а когда вернуло, я была в коридоре, в ступоре глядя в дверь.

Звонок ударил повторно и теперь не прекращался, гремел, как вызов в никуда. Я заколдованно пошла вперед, пропала вся легкость моей походки, я едва волокла ноги, на спину словно лег груз еще двадцати, тридцати, сорока лет, а руки тряслись все сильней.

Звонок не унимался. Кто там, за дверью?.. Хорошо, что не стала смотреть в зеркало.

 

 

*  *  *

 

Жизнь пронеслась, как ветер в подворотне: в полутени колыхнуло пыль, листья на земле, обрывки объявлений на стенах – и привет, ищи другого ветра, то есть жизни. Дунет? Нет?..

Я плохо вижу свое детство. Нет, захочу – увижу все до мгновенья, иначе быть не может. Но не хочу. Пусть останется обителью лета, горячего света, синих небес, где нет места снегам, плачевной мороси дождей, всхлипам сырости и слякоти, всему отродью непогод – пусть так, и все на этом.

Отрочество, юность, молодость – все это у меня было четко по форме, по анкетам, характеристикам, печатям, подписям. Школа, университет. Пошел на исторический, считавшийся тогда кузницей кадров, самым мощным социальным лифтом. И верно, сразу попал на госслужбу, рядовым клерком… Это по форме. А по уму – болтался в этой форме, как копейка в кошельке.  В мозгах кипела чушь: мечты радужными пузырями и едкие позывы плоти; последние довели аж до свадьбы. Женились дружно по любви, как думали, а в самом деле по страсти, знать не зная о ролях жены и мужа, о том, что семья – такой же каждодневный труд, что и работа, а я и работал-то без огня, не по талантам чин казался. Впрочем, служебные обязанности выполнял.

А вот с семейными не совладал. И удивительно, как нам с первой женой хватило ума, даже мудрости расстаться по-хорошему, стать просто знакомыми, без обид, ревности, всякого срама. Она потом нормально вышла замуж, дети, внуки – и я желаю ей самого лучшего, что можно только пожелать.

Ну а я нашел затею в виде чтения. В общем-то, почитать я всегда любил, но тут накинулся, как бешеный, и довольно скоро переехал в мир книжных страниц как в основной, а прочая жизнь, включая работу, ушла на обочину. Нет, претензий ко мне не было, справлялся. Но и служебного роста не случилось. Годы если не побежали, то заметно ускорились, а я все так и сидел за тем же столом с теми же бумажками, потом добавился компьютер, отчего многие радовались, что теперь, наконец, бумаг станет меньше. Но их стало больше.

Время еще прибавило ход, правда, я тогда о том не думал. Жил мечтами, растил в себе тайного патриция, вокруг поглядывал с благородной жалостью: вот ведь не знают, кто таков рядом с ними, с кем ходят одними дорогами, дышат одним воздухом, для кого течет их время!..

 

Лишь жить в самом себе умей,

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум…

 

Ну и кто скажет, что это не про меня?

Долго мочалил эти строки, выучил все наизусть, и сделалось это моей молитвой, гимном, девизом – шел на работу и твердил: «Молчи, скрывайся и таи!..»

И примерно же тогда, может, чуть позже, в моей жизни возник Портрет.

Сперва возникло предчувствие – легкое, счастливое, какое-то такое бесшабашное. Больше пяти лет минуло от развода, прошлое стало призрачным, долгих связей я не заводил, а о коротких нечего поминать. Но вот пришло то, чему прийти и следовало. Новая женщина. Я уловил ее приближение, еще не видя ее, не зная о ней ничего. Она была даже не дух, только мое неясное волнение – но она была. Встречей повеяло в конце лета, в изменившемся рисунке неба, прозрачности дней, шелесте листьев по ночам…. Я знал, что это будет. Не может не быть.

Вот только и представить не мог, что это будет не женское мясо, а лик в моих видениях. Хотя мог бы получше мозгами раскинуть: мечтал о таинственно-волшебном? Ну так и получи тайн с волшебством по самые стропила. Мечта пришла к тебе в твоем мире, а не в этом окраинном с его скучными физикой, химией-биологией. Так? Так!

Я говорю о ней: Портрет, а не Лицо. Лица – не видел. Оно было как бы под вуалью, странным живым туманом нежно-сиреневого цвета. Странным – это я для вас говорю, мне-то не странно. Я быстро привык к этому Портрету за туманом, облачной невесомости его, со второй встречи мы уже общались как знакомые всю жизнь.

О чем?.. Да так, обо всем и ни о чем. Это не важно, важно быть вместе, тогда можно любую чепуху молоть, все будет в цвет. Я обрел Портрет – этим все сказано, мир стал полон.

Так я думал тогда. Мир на двоих был замкнут: я, она и больше никого. Вне этого мира я обычно жил, работал, был разумен, корректен, точен, никаких косых взглядов, тем более каких-то подозрений. Ни единой иной душе я, разумеется, не рассказал о дружбе с бестелесной сущностью. Как прежде жил, так дальше поживал: рядовой мужчина средних лет с мимолетными грехами – Портрет Портретом, а плоть плотью. Портрет подтрунивала надо мной, я отшучивался; не стесняясь, обсуждали пикантные подробности, было весело. Наверное, это можно назвать счастьем: ведь счастье – это полнота бытия. А наш мир был полон. И я по глупости думал, что так будет всегда. Вернее, никак не думал, был счастлив, и все. Я, гроссмейстер, создал свою игру, с королем, королевой и пешками. 

Когда одна из пешек заявила, что беременна, я подумал – а, вздор. Но оказалось не так. Пешка обставилась умело: либо женись, либо попрут со службы по аморалке. Пришлось жениться.

С Портретом мы опять же поострили, посмеялись, считая, что ничего в нашем космосе не изменится. Жена женой, дети детьми… Жена и правда ничего не узнала обо мне, да и знать не хотела. Она была дура, хотя и хитрая. Зачем я ей? А затем, что положено быть замужем, и пускай муж содержит. Так и было.

Нам с Портретом это нисколько не мешало. Родилась дочка – ну, младенец и младенец, я ничего не ощутил. Игра в космос не изменилась, Портрет умно и иронично порассуждала в духе легкого чайлдфри, без фанатизма, я, дурак, поддакивал, не умея смотреть в будущее.

Будущее само посмотрело на меня глазами дочки. Я заметил, как она ищет меня взглядом, улыбается, увидев. Тоже улыбнулся, взял ее на руки – она была такая легонькая, просто пушинка, от нее шло дивное тепло. Оно охватило нас обоих, я стал ходить с ней из комнаты в комнату, испытывая неуверенный праздник чувств, как будто очутился в сфере действия неведомых полей и сил. Портрет что-то проговорила, я ответил невнимательно – мы разговаривали беззвучно, но совершенно четко, она обладала очень правильной, развитой и артикулированной речью, как хорошая актриса старой школы. А сейчас слова прозвучали смутно: не потому, что она где-то там замялась, а я не очень слушал.

Не назову любовь к дочке мгновенно вспыхнувшей. Она пробуждалась день ото дня, неотвратимо, чтобы через полгода поглотить с головой… да что там! С двумя, тремя, с черт знает сколькими головами. Все! Я пропал. То есть пропала игра в космос, крохотная девочка вынесла ее даже не взмахом руки – а взглядом, улыбкой, светом глаз своих. Я открывал дверь, слышал смех и быстрое топ-топ-топ – это мое счастье бежит ко мне. 

Счастье есть полнота бытия, все верно. Только вот то, что прежде казалось таким, не было счастьем, а было подменой. Оно съежилось, померкло, облиняло… пропало, и не жалко. А вот теперь да. Счастье.

Мы с дочкой открывали друг друга как неизведанные земли. Как я ждал, когда она заговорит! Дождался. Готов был слушать бесконечно ее голосок, отвечать на все вопросы, объяснять, показывать, придумывать. Мы ползали по траве, рассматривали цветы, жуков и бабочек, смотрели днем на облака, вечером на звезды. Как я любил гулять с ней, смотреть книжки, учить читать! Как полюбила она все это!.. Как быстро пронеслись те годы!

Моя дочь из ребенка стала превращаться в подростка, со всеми присущими этому делу изломами. С ней стало сложнее, поскольку усложнялась она сама – я был к этому готов, и даже было интересно пройти через трудности, решить их. Но решил не я.

Однажды, вернувшись из школы, дочь пожаловалась на недомогание, головную боль. Прилегла. А через час в панике вызывали скорую: ребенок метался в жару под сорок, теряя сознание. Врачи приехали, сказали, какая-то инфекция; сделали жаропонижающее, не помогло. Вновь вызвали. Вторичный вызов значил госпитализацию, дочь увезли в больницу. Я поехал с ней.

И тут вернулась Портрет.

Она пропала годы и годы назад – я тогда подумал, что обиделась, заревновала чисто по-женски. Я не пожалел: тот космос сдуло, вымело дотла, дочь дала мне другой, прежний в подметки не годился. Спасибо, что был, это да, но больше не надо.

Портрет сильно изменилась. Лица все так же видно не было, но вуаль вдруг стала темно-лиловой и колыхалась куда тревожнее, словно от предгрозовых порывов.

– Здравствуй! – резко сказала она.

– Ну, здравствуй.

Я не обрадовался. И верно сделал.

– Ну что? – злорадно сказала Портрет. – Худо?

– Худо – сказал я. – Хуже некуда.

– А я помогу, – сказала она. Согласен?

Я кивнул. Физически, в этом мире, но она увидела.

– Помогу, – повторила она.

И назвала свои условия. Хочешь, чтобы дочь выздоровела? Хорошо. Так и будет. Все пройдет, следов не останется. Вообще болеть не будет, обещаю. Но станет другим человеком. От той твоей дочери не останется ни следа. У нее начнется своя жизнь, где тебе не будет места. Другие люди, интересы, другая любовь. Собственно, это уже будет не твоя дочь, а женщина с какой-то своей судьбой, откуда ей до тебя дела нет. Муж, дети – да, конечно. А отца и мать забудет. Ну, на мать-то, судя по всему, тебе плевать? На жену свою?..

Да. На жену мне так и было. А за дочь готов был умереть хоть сейчас. Отдать свою жизнь ради ее жизни? Да на! Возьми. Так и сказал. От души, на отрыв.

Портрет вроде бы усмехнулась. Нет, я этого не увидел, но флер посветлел. Не до того, каким когда-то был, но все же.

– Не надо твоей жизни, – был ответ. – Отдай ее любовь.

– Да, – сказал я.

Портрет исчезла. Больше я ее не видел.

Дочь пошла на поправку, вскоре выздоровела и стала отдаляться от меня. Все точно так, как было обещано. Сказать по правде, я не верил до конца, что так может быть, но точно так и стало. Все, что роднило нас, все эти нити стали бледнеть, слабеть, обрываться, и я не мог воскресить их, хотя пытался, бился, шел навстречу – нет, все впустую. Моя дочь вправду стала другим человеком – нет, не плохим, просто другим, чужим для меня, и я для нее стал чужим.

Как из нее могло уйти то прошлое, что не должно уйти, без чего нет души, что вторит небесам, рассветам, вечности?.. – не знаю, моему уму непостижимо. Но ушло безвозвратно. Не сразу – и это было больнее всего. Я испытал, что такое, когда самый родной человек постепенно становится чужим. Это было похоже на то, как линяет осень с ее роскошью красок, уходя в тусклое предзимье. Похоже, но не то. Это не скажешь, не передашь, никак. Это можно лишь пережить.

Дочь отлично закончила школу, уехала учиться в другой город, там встретила мужчину. Иностранца. Не стану говорить, кто он, из какой страны, что за человек. Там, в той стране, ей хорошо, растут дети, она их любит, вся она в них, в той жизни. Я перестал для нее быть. Скажу правду: я все-таки мечтал, что так не будет, ведь нельзя же забыть те цветы в траве, облака в небе, свою маленькую ручку в моей руке, слова «спокойной ночи», первое сентября, прохладное солнечное утро, себя, испуганную шумом школьного двора, робко прижавшуюся ко мне… Но нет, выходит, можно. Портрет стала права.

Тогда я понадеялся, что эту взрослую женщину я стану любить меньше, чем ту девочку, и так смогу жить. Но нет. Любовь моя никуда не делась, она была такой же, как годы назад, и я понял, что с этой любовью к дочери и без любви от нее я жить не могу. 

Ну нет, так нет. Когда я понял это, я перестал ждать, заболел и умер.

Это я так говорю, чтобы понятней было. Конечно, смерти нет. Есть воля и покой. Там, среди вас, мне и в голову не приходило, где я окажусь. Что я думал об этом там?.. Да толком ничего. Отмахивался: поживем – увидим, где-то так. Теперь вот вижу.

Я царь бескрайнего пространства: хотя бы потому, что никого здесь больше нет. Нет разноцветья, ярких красок, но нет и тьмы. Всегда ровный, бледноватый, с серебристо-звездным отливом свет, примерно равный предвечерью позднего лета, часам пяти-шести на рубеже август-сентябрь. Но, разумеется, здесь иначе. Здесь будто бы не я иду по миру, а он плывет сквозь меня – вроде бы в принципе разницы не должно быть, а не в принципе еще какая. Там я ничего не ждал, а здесь жду. Смерти нет, это я понял, но и тут не жизнь. Это ожидание жизни. Как я дождусь ее? Не знаю. Может, мне суждено воплотиться в новом обличье, прожить новую жизнь на Земле, ничего не зная о прежней, но изредка видя странные сны, недолго ломая над ними голову и потом забывая… Может, и так. Но я так не хочу. Вроде бы нет надежд, но я жду, что этот мир, несущий мне покой и одиночество, вдруг принесет ее, мою дочку.

И он тогда проснется, этот мир. Бледная тень вспыхнет ликом новой зари – так мы сомкнем небо, землю, время, вечность в счастье для всех. Пусть оно для всех, каждому полной чашей, а нам двоим и нашей чашки хватит. Ведь если смерти нет, значит, прошлое не прошло, любовь не пропала и отдать ее нельзя, врет Портрет! Значит, дочь любит меня все так же, той же чистой детской душой, только на время позабыла обо мне. Но это ничего. Вспомнит. Все вспомнит, бросится искать меня по всем краям, окраинам, путям и перепутьям мироздания. Найдет? Не знаю. Знаю, что любовь сильнее всех разлук, что мы будем искать друг друга во всех мирах, во веки их веков, надеясь, что найдем.  

 

 

*  *  *

 

Внутренний телефон – допотопный неубиваемый советский аппарат – звонил так резко, что я всякий раз вздрагивал, не сумев привыкнуть к его трезвону из другой эпохи. Чертыхнулся, снял трубку:

– Слушаю.

– Мальцев? – басовитый голос завотделением. – Свободен?

Хотел соврать, но передумал. С Юргером это не пройдет.

– Да, Юрий Георгиевич.

– Тогда радуйся.

Я попытался изобразить радость, понимая, что начальство к чему-то клонит, но не понимая, к чему; оно еще немного потомило меня пустословием, после чего соизволило перейти к вычурно-антикварной лексике:

– Вы, коллега, помнится, интересовались синдромом мультиплетности личности? И даже дерзали обнародовать некий труд на данную тему?..

Пришлось подтвердить: да, интересовался, о чем публично провозглашал, а вот до публикации, увы, семь верст и все лесом.

Босс отчетливо хмыкнул и заговорил нормально:

– Надеюсь, помогу этот путь сократить. Вахту сдал? 

– Да.

Мое дежурство по отделению закончилось семь минут тому назад.

– Аллюром ко мне, подробности на месте.

– Есть.

Тяготеет наш патрон к псевдовоенной терминологии, к чему я научился ловко подделываться, благо большого ума не надо. Вообще он любитель поговорить о том, что в психиатре все должно быть чуть не так, как в обычном человеке: «…Вот например, я, начиная с имени. Юрий Георгиевич – что такое? Тавтология! Юрий и Георгий – одно имя, сюда же, кстати, и Егор. А выходит так, будто три разных. И признайтесь, Юрий Георгиевич звучит иначе, нежели Юрий Юрьевич. Значительнее, а?..»

Я в этом уверен не был, но спорить не собирался. А про себя прозвал начальника Юргер. Ну а я сам – врач-психиатр городской больницы соответствующего профиля, из начинающих. Год после ординатуры. Зовут меня Евгений Мальцев.

– Вызывали, Юрий Георгиевич?..

– Входи! Но не присаживайся. Машина готова, вот только сообщили. Едем!

– Вызов?

– Так точно.

– С госпитализацией?

– Решим на месте. Но по всем вероятиям, да. Сам знаешь, если уж до экстренного вызова дошло… Готов?

– Да.

После суточного дежурства по отделению, признаться, не очень-то хотелось убивать вечер – чудесный, теплый, ламповый… шучу, шучу, всего-навсего сентябрьский. Но дело того стоило. Я мысленно вздохнул: наука требует жертв.

– Все свое, стало быть, с собой? Похвально. Вперед!

Юргер упорно мне напоминает немного постаревшего доктора Ватсона: невысокий, коренастый, лысоватый, с аккуратно подстриженными усами. И по характеру – случись что, думаю, пустил бы в ход револьвер не хуже. Специфика наша требует твердости, иной раз жесткости, причем избирательной; где надо, приходится действовать вежливо, почти ласково, а в другой раз едва ль не мордобоем. Да, для того есть санитары – но дело наше таково, что на санитаров надейся, а сам не плошай.

Наличием этих крепких парней и отличается бригада психиатрической скорой от обычной. В нашем случае два амбала угрюмо тряслись в лечебном отделении «Газели», а мы с Юргером – в экипажном, рядом с шофером Петром Сергеевичем. В пути начальник вкратце ознакомил меня с ситуацией.

– …по предварительному описанию, внезапный острый психоз. Этиология? Не знаю, информация только со слов сестры…

Итак: живут две сестры, немолодые незамужние женщины. Видимо, столь привыкли друг к другу за много лет, что никто им не нужен, никого не желали впускать в свою жизнь. Ну и дожились: у одной появились признаки психического заболевания. У младшей. Сначала это были небольшие безобидные странности: старшая заметила, что сестра стала закрываться на кухне и что-то писать в тетради, очень быстро, убористо, могла строчить часами, не есть, не пить, а на все вопросы отмахивалась – отстань, мол, некогда, очень важно. Старшая диву давалась, откуда такая прыть, никто из них сто лет ничего не писал, кроме записок в Ватсапе – а тут гляньте, прорвало. Естественно, заинтересовалась, но, к ее безграничному изумлению, младшая наотрез отказалась показывать, вообще обсуждать эту тему. Изумление переросло в негодование, оскорбление: отродясь у сестер никаких раздельных секретов не было, только общие… Поссорились, чего тоже не бывало невесть сколько лет, потом вроде помирились, но прежнего лада уже не было. Старшая все же исхитрилась найти спрятанные тетрадки, прочла – и пришла в шок.

Это были записи от разных лиц, как бы реально существующих, о своей жизни, включая жизнь после смерти. Разными стилями и почерками, но равно ясно, грамотно изложенных. Сочинить это невозможно, попросту немыслимо! – приходилось с ужасом признавать, что все это женщине диктовали разные голоса, а она исправно записывала.

Потрясенная, старшая сестра так все и вывалила младшей – и получила в ответ дикую вспышку ярости.

«Кто тебе позволил?! Нет, как ты посмела это взять!..» На гром и вопли сбежались ошарашенные соседи: они представить не могли такого за полвека бесшумного жития старых дев. Младшую уняли с великим трудом, да и то не до конца, видимо, чердак как сорвало, так уже и не поставило на место. Она все клокотала, бродила по квартире, невнятно и ожесточенно бурчала… ну, а затем бурчание переросло в жуткий театр одного актера: монологи и диалоги на разные голоса, с бурей эмоций – то с манерным хохотом, то с пафосным гневом, то с убийственным сарказмом… Словом, перепуганная старшая сестра, сбежав к соседям, сочла за лучшее вызвать психиатров.

Я сосредоточенно покивал, выслушав Юргера. Да, синдром мультиплетности или подселенных сущностей… Благодатная почва для статей, монографий, диссертаций. Ну вот – первый реальный кирпичик в будущую научную карьеру.

– Правильно я понял, Юрий Георгиевич, что вы хотите меня назначить ее лечащим врачом?

– Верно мыслите, товарищ младший лекарь… А, ну, кажется, приехали. Сергеич, сейчас налево, потом во двор направо! Да, и с нами поднимешься на всякий случай.

– Да ты чо, Юр Егорыч? Вчетвером с одной бабой не справитесь?

– Запас, он, как говорится… Знаешь?

– Да знаю.

– Эй, ребятки! – Юргер обернулся в раздвижное окошко: – Приготовьте-ка пару нейтрализующих на всякий случай.

– Уже готово, шеф. Не впервой.

– Н-ну, благодарю за службу!..

Поднялись впятером. Второй этаж, хрущевка-двушка. Дверь открыла старшая сестра, худенькая бабушка… впрочем, «бабушку» я со второго взгляда отменил – немолодая и довольно ухоженная женщина, просто, видать, сильно сдавшая за последние ураганные дни.

– Здра-авствуйте, – располагающе протянул Юргер, ступая в квартиру, насыщенную пряным лекарственным духом. – Ну что, будем знакомиться?..

Умеет он, конечно, подойти к людям. Ни слова о болезни, о больнице, ни даже «как себя чувствуете». Ни малейшего давления. Просто:

– Разрешите представиться: Юрий Георгиевич! А это мой коллега, Евгений Андреевич. Позвольте в свою очередь узнать, как вас зовут?

Это было уже обращено к младшей.

Та окрысилась:

– Что в имени тебе моем?..

Хм! Из образованных, похоже.

Цитата была произнесена с почти неуловимым вопрошанием, но шеф уловил. И вмиг ухватился:

– А вот с этим позвольте не согласиться! Имена для того и даются, чтобы не проходить. Ни печально, ни радостно, никак. Имя есть символ вечности, я так считаю…

И понес, и заплел словеса – он это умел. 

Пока он морочил горемыке мозги, я приглядывался к ней, дивясь, насколько сестры не похожи друг на друга. Старшая – худенькая, со скорбным ликом; эта же – не полная, но крепкая, литая, лицо тоже тугое, без морщинки, лет на пять-семь моложе реального возраста. В общем, вполне такая авантажная особа зрелого возраста… если бы не глаза, выдающие безумие.

От них мне, профессионалу, хотелось отвести взгляд. Каков взгляд обычного человека – живой, быстрый, с излучением чувств – начинаешь понимать, лишь имея дело с душевнобольными. У них он застывший, бездонно-пустой, или же мечущийся беспорядочно, из-за чего тоже, по сути, пустой. Либо же полный ужаса. Во всех случаях – заколдованный, иначе не скажешь. А у этой…

Для этого же взгляда я бы затруднился подобрать слово. Испуганный? Нет. Злобный, пустой, хаотичный?.. Тоже нет. Но взглядом нормального человека это назвать было нельзя.

Взгляд Горгоны, черт бы его взял. Пожирающий. Без ненависти, но надменный, презирающий – и, мало того, рассматривающий всех вокруг как обязанных подчиняться, если не раболепствовать. Пока наш старшой мел метелью благожелательных речей, она с презрением кривила рот и прервала, не дослушав:

– Психологический подход? Ха! Вижу насквозь. Ха-а!..

Она искусственно расхохоталась, и вот в этом звуке прозвенела злоба.

И лицо странно изменилось. Округлые линии обострились, затвердели – точно под кожно-мышечным покровом вдруг сами собой задвигались кости черепа.

– Ну что вы, почтеннейшая, – как-то слишком уж сладко распелся Юрий Георгиевич, – я всего лишь хочу с вами побеседовать! Так сказать, по-дружески обсудить некоторые вопросы…

Пока он поливал этой патокой, один из санитаров незаметно сделал шаг вперед, а другой – влево, как бы охватывая объект по дуге. И опытный Сергеич изменил позицию. Хоть у меня опыта немного, я просек это, понял и то, что Юргер вплетает в речь слова, служащие для бригады условными знаками…

Каким-то животным чутьем угадала это и больная. Она оборвала смех, лицо стало совсем как маска из мистерии.

– Силой решили взять? Не выйдет!..

– Давай! – вдруг рявкнул шеф.

Я глазом не успел моргнуть, как сумасшедшую скрючили в дугу. Двое мгновенно заломили ее руки ввысь, она люто взревела, но у одного уже мелькнул в руке шприц…

– Держите! – завопил Юргер так, что старшую сестру как ветром сдуло, а за стеной кого-то могла хватить кондрашка. – Помогите, чего стали!..

Мы с Сергеичем кинулись на подмогу – прав был многомудрый эскулап, вся наша рать пошла в дело. В суматохе мы малость мешали друг другу, но все же, будь на одного меньше, кто знает, чем бы это кончилось. Больная билась с адской силой, вроде бы невозможной в женском теле, – я представить не мог, что человек может рваться так, как молния, бьющая не с неба, а из земли.

Время слиплось в страшном напряжении. Я едва мог удержать двумя руками одну правую рвущейся в припадке женщины, рядом со мной с багровым перекошенным лицом силился в схватке санитар, другой пытался попасть иглой в вену на левой руке: с той стороны сражались трое.

– Держим… держим… – сквозь зубы стонал Юргер. – Давай… Ну!

Второму санитару удалось, наконец, попасть иглой, ввести препарат, но с полминуты всем еще пришлось изнемогать в схватке; в какой-то миг почудилось: ну, труба, не удержать… Как все-таки смогли – один Бог ведает, а меня не спрашивайте, не скажу.

Смогли. Я ощутил, что живой динамит вдруг чуть ослаб. Чуть – но ослабел.

– Вот оно, вот, вот, вот!.. – радостно зашептал наш главный. – Еще немного, держим!..

Силы стремительно ушли из тела, оно обмякло, обвисло, сунулось головой в пол, едва успели подхватить.

– Ф-фу… – отдыхнулся Юрий Георгиевич. – А носилки-то… не брали?..

– Так… донесем, – тоже тяжело дыша, пропыхтел первый санитар. – Второй этаж, недалеко…

– Тащите, – распорядился старшой. – Зафиксируйте там понадежнее.

Унесли. Юрий Георгиевич занялся сестрой. Та дрожала, всхлипывала, но он сумел ее успокоить, разговорить, наобещать, что все будет хорошо… при этом избегал слов «выздоровеет», «вернется к нормальной жизни», петлял, кружил сложными терминами, и я, конечно, понимал, что эти кружева не ради прихоти: прогноз неблагоприятный, а «хорошо» для сестры будет не так, как она ожидает.

Тем не менее, женщина прониклась, даже заулыбалась, Юрий Георгиевич охотно поддакнул ей, вновь сделался дружески-приветливым, ну, в этом он был ас.

Он заполнил необходимые бумаги и под конец как будто спохватился:

– Да, а эти ее записи… они же у вас?

Сестра вздохнула:

– Не у меня, но знаю где. Нужны?

– Да что вы! Это же важнейший источник информации! Нужны непременно, давайте.

Она вышла в другую комнату, пошуршала, вернулась с тетрадками. Память, видно, крепко прижала ее в эту минуту, лицо задрожало, перекосилось, она всхлипнула:

– Скажите, доктор… Она… она…

И не закончила. Слова расплавились в рыданиях.

Юрий Георгиевич встал, взял тетради. Я тоже вскочил. 

– Не буду вас попусту обнадеживать, – сказал он вежливо, но плотно. – Вообще пока воздержусь от прогнозов. Одно могу сказать: для вас худшее позади. Такого ужаса больше не будет.

Женщина с трудом сглотнула, ладонью стерла слезы с левой щеки, почему-то забыв о правой. Там слезинки искрились в свете люстры.

– Я… – она мучительно удержала новый приступ плача, – я готова на все… хоть ужас, хоть что… лишь бы… лишь бы она…

Не удержала. Разрыдалась, я своим небольшим опытом угадал, что сейчас будет истерика, приготовился к утешениям – но Юрий Георгиевич большим опытом решил иначе:

– Вы простите, но нам пора. Успокойтесь. Лучше всего сейчас выпейте валерьянки и постарайтесь уснуть. Всего хорошего! Пошли, – подтолкнул он меня.

На лестнице объяснил причины такой сухости:

– Мы ее сейчас только бередить впустую будем. Ей надо одной побыть. Уж я-то знаю… Да, а эти опусы – тебе. Ты ведь отдежурил нынче?

– Да.

Мы вышли в вечерний двор. Сумерки подтапливали его снизу – стволы тополей и решетчатые снаряды детской площадки выступали из лилово-серого тумана. Пахло переходом из лета в осень – не смогу описать этот запах, но не спутаю ни с чем.

– Стало быть, завтра законный отдых имеешь, – Юрий Георгиевич огляделся. – Никак осень уже? Н-да. Вот эдак жизнь летит, черт, чем дальше, тем быстрее, а куда?.. Нет ответа. Ну-с, коллега, завтра трудишься надомно, прочтешь эти… записки сумасшедшей. А послезавтра утром жду тебя с ними и твоими соображениями. Выполнять!

– Есть, – подыграл я, беря тетрадки.

Прежде чем сесть в машину, мы заглянули в лечебное отделение. Больную спеленали, привязали, она лежала мумией, глаза закрыты. Но отчего-то не казалась спящей; казалось, она строго вслушивается в неведомый нам мир, не только слыша, но и видя то, что человеку, может, лучше и не знать.

Меня пробрало ознобом, я поспешил отвести взгляд.

– Впечатляет, коллега? – негромко спросил Юрий Георгиевич. – Ну, таков наш жребий, правнуков Гиппократа… Ладно, едем! Сергеич, жарь аллюром, все же хочется дома не в полночь быть. Ну, а ты понял? – послезавтра ровно в десять ноль-ноль у меня.

 

 

*  *  *

 

Послезавтра в 09:58 я постучал в дверь кабинета:

– Можно, Юрий Георгиевич?..

Он вскинул глаза на часы:

– Спешим?.. Ладно, грех невелик. Входи, теперь присаживайся.

Я сел. Секундная пауза. Шеф взглянул на меня, странновато прищурился:

– Ну-с? Есть что сказать?

– Боюсь, что да.

Разумеется, я так заявил нарочно, проверить, какова будет реакция. Можно сказать, что никакой не было.

– А ты не бойся, – спокойно сказал заведующий. – Излагай, слушаю.

– Время у вас есть?

– Найду. Только точно, кратко, по сути. Без бодяги.

– Постараюсь.

Легко сказать – постараюсь. Мне и внешнее спокойствие не просто давалось после вчерашнего.

Взявшись вчера за тетради, я был настроен снисходительно. Ну чего там может написать чокнутая тетка?.. Однако первые же несколько строчек заставили меня подтянуться как морально, так и физически: я выпрямился, сел ровно, а до этого развалился небрежно на диване. Затем и вовсе перебрался за стол, тщательно расправил первую тетрадь, прочие сложил аккуратной стопкой: как-то само собой так вышло. А затем сама собой вылупилась и стала расти мысль, которой я противился как профессионал, как врач-материалист, приученный думать, что человек есть машина: работающая, требующая энергии, время от времени подлежащая починке – и в итоге отправляющаяся на свалку.

Теперь мне все представилось в другом свете. Я как-то пропустил мимо ушей вчерашние слова начальника о том, что сестра больной была потрясена тем, как было написано это, – такое невозможно придумать, говорила она. Я прочел…

Слово «прочел» здесь многомерно. Читать пришлось в несколько заходов. Сперва меня просто захватило, я глотал текст как детективную повесть с запутанным сюжетом – вернее, сюжета вовсе не было, но не оторваться, черт возьми. Истории, написанные совершенно разными почерками, с разными психологическими выкрутасами, от имени и женщин, и мужчин – ничего общего, ну просто ничего!

Я перевел дух, заварил кофе покрепче, глотнул с чувством, вкусом, расстановкой. Поставил чашечку рядом с собой, взял карандаш, пошел по строчкам повторно, по-рабочему.

На этот раз я уловил в этих историях маленькие, не замеченные прежде общие черточки. Постарался выловить и подчеркнуть их все – может, в чем-то переборщил, увидел то, чего на самом деле нет, но общее в непохожих рассказах, бесспорно, было.

Второе прочтение отняло времени гораздо больше, чем первое. В ясном свете сентябрьского дня начал мало-помалу веять вечер. Я с полчаса, наверное, сидел, оцепенев, – вот тут-то и проклюнулась, и стала упорно расти крамольная мысль.

Не скажу, что я прямо-таки гнал ее, как прокаженную, но противился ей, это точно. Пытался искать контраргументы. А она спокойно, мягко, но бесповоротно окутывала меня… и когда я вновь заварил кофе, сел за стол, включил лампу и в третий раз взялся за чтение – я уже был во власти четко сформированной идеи.

Смотрел знакомые страницы через ее призму, предполагая, что наша больная каким-то телепатическим образом вступала в контакт с себе подобными, все они были своего рода сиамскими близнецами, сросшимися не физически, а психически… И теперь то, что я читал, укладывалось в эту концепцию как под заказ. Я-то раньше пребывал в святой уверенности, что подселенные сущности – галлюцинации, эфемерные картинки, а оно выходит так, что это абсолютно реальные люди, чей мозг работает иначе, нежели у большинства. Они создают как бы вторую реальность, живут в ней, общаются друг с другом, находясь на разных континентах и островах… Да, это, должно быть, огромная нагрузка для психики, через которую прокачиваются колоссальные объемы информации, где тонко, там и рвется: иные из этих людей психически взрываются, как перегретый котел, а может, бывает и так, что кого-то внезапно накрывает, он не в силах справиться с этим даром, и это выглядит как острый психоз… А в целом я, похоже, наткнулся на скрытый от науки мир, ждущий своего Колумба…

Это поразило меня? Не то слово.

Я еще жахнул кофе и не мог уснуть, обалдело мотался по квартире. В ней было тесно, оделся, выскочил на улицу, в ночь, в ветреную прохладу, бродил, не чуя времени. Часа, наверно, полтора. Остыл, вернулся в берега, ну и пока носило меня в рваном полусвете фонарей и окон нашего квартала, под шелестом листвы – продумал завтрашнюю речь, построил, закрепил в памяти.

Держась плана, я и докладывал сейчас Юрию Георгиевичу, но все же под конец разволновался, смял конструкцию текста, плеснул словами про Колумба и неизведанные миры, еще какой-то чушью прорвало – самому досадно стало, но уж как вышло, так вышло. Я почувствовал, что раскраснелся, запылали щеки… внутренне набычился, приготовившись к начальственной иронии и даже сарказму.

Однако Юрий Георгиевич и не подумал ухмыляться и тому подобное. Он выслушал меня вроде бы совершенно бесстрастно, хотя по некоторым крохотным черточкам я угадал, что где-то его зацепил. И когда я закончил, он помолчал секунд пять.

– Стало быть, неизведанные страны, – таковы были его первые слова. –  Терра, стало быть, инкогнита… Ну, а теперь меня послушай. 

В отличие от меня, он не горячился. Говорил кратко, жестко, сухо, начисто отбросив всякое словесное щегольство: о том, что и он столкнулся с похожим случаем много лет назад – только там был мужчина. Тоже синдром мультиплетности, и тоже поразившая молодого врача достоверность рассказов о совмещенных личностях. Пациент, ничем не примечательный немолодой служащий, горячился, фонтанировал типичной бредовой симптоматикой, впадал в неистовство от того, что врачи, слышавшие на своем веку сотни подобных рассказов, равнодушно повторяют: «…вы успокойтесь, мы вам поможем… не волнуйтесь… все пройдет, главное, выполняйте наши предписания…»  И лишь один неопытный зеленый доктор вдруг понял, что издерганный, ожесточенный и явно больной человек вовсе не желает «выздоравливать», так как это означало бы утрату им способности воспринимать захватывающие феерии, порожденные неведомой силой, о сути которой мужчина не знал, да и знать не хотел – не до того, он весь был в вихрях судеб, чьи переплеты, перехлесты, развороты куда круче любого романа. Он утверждал, что видит и слышит улицы городов, где сроду не был, заходит в дома, в двери – ну а за каждой дверью любой городской квартиры кипят такие страсти, что Шекспир на том свете перевертывается от зависти. В какие небеса и бездны бросают людей ангелы и бесы, незримо обитающие в них? Что может выкинуть человек, опаляемый темным пламенем всемирных подземелий?.. Ну то-то и оно. Вчерашний студент сумел прочувствовать это ярче, сильнее, чем старшие коллеги, – и решил подойти к теме как ученый, исследователь.

Добиться доверия пациента было нелегко: житейские невзгоды заставили того морально ощетиниться. Но для начинающего психиатра это оказалось хорошей школой, он смог проявить терпение, настойчивость, тонкий подход – и это не сразу, но сработало. Он заметил, когда собеседник начал оттаивать… ну а дальнейшее было делом техники. Между врачом и больным начались откровенные разговоры.

Тут Юрий Георгиевич позволил себе усмехнуться над собой. Верней, над тем наивным энтузиастом тридцатилетней давности, каким он был.

– Вот сейчас тебя слушал и, черт его знает, как в зеркало времени смотрел, что ли. Мы с ним… с тем персонажем много общались. Очень много. Он не дурак был, хоть и псих. Ну, я думаю, ты уже понял, чем нормальный человек отличается от сумасшедшего: тем, что умеет держать свое сумасшествие под контролем. А умный или глупый, это второстепенно. Так вот, он умный был. И говорить умел. Формулировать. Имел дар слова. И чем больше рассказывал, тем больше меня оторопь брала. Понимаешь, почему?

Я кивнул. Что ж не понять! Слова неглупого, владевшего слогом пациента обладали реальной психологической массой – как снаряды, взрывали, переворачивали мысли врача, превращая их в совершенно иной рельеф… Знакомо!

Завотделением с силой провел ладонью по лицу сверху вниз, как бы стирая то, что нанесли годы, – устало и невесело, зная, что не сотрешь.

– Вот так-то, – молвил он. – Я ведь тоже тогда вздумал всю нашу науку переворотить. Революцию в ней устроить. Мне вот ведь какая идея пришла: все мы, все люди на Земле, соединены в одну огромную суперличность, психический космос, так сказать. Причем не только в настоящем, но и, может быть, в прошлом и в будущем… да-с, именно так. Только этого не знаем. Ну, а я узнал! Юное светило психиатрии… Э, что там говорить! Ну и полез со своим великим открытием на трибуну. На конференции одной.

– И что?

– Да то, что получил по шапке так, что на всю жизнь запомнил. До сих пор та шапка держится, не снимаю. И не лезу в гении. Понял?

– Н-ну, – неуверенно проговорил я, – тогда ведь времена-то другие были?..

– Времена другие, а правила все те же. Мне же не в парткоме, не в КГБ по башке настучали. Свои же братья-доктора, адепты материалистического мировоззрения. Усвоил?

– Пытаюсь, – хмуро ответил я. – А… этот пациент, что с ним стало?

Юрий Георгиевич высоко поднял брови, подержал пару секунд, вернул на место.

– Я и по сей день считаю, что моя методика дала результат. Он успокоился, стал сдержаннее. Успех налицо, все признали. Был выписан с улучшением. Условились, что будем держать связь, общаться. Но… – шеф вновь сыграл бровями, но при этом неясно насупился, опустил взгляд.

И, глядя в стол, заговорил иным тоном, отрывисто и глухо:

– Тут конференция та самая случилась, чтоб ей пусто было. После нее меня с полгода полоскали: что, мол, самый умный? И такой, и сякой… С работы чуть не выперли. Ну да ладно, пережил, пролетело время. Наконец решил проведать. Звоню. А мне в ответ: пропал. Нет его.

– Как пропал? – обалдел я.

– А черт его знает. До сих пор не знаю.

То, что услышал Юрий Георгиевич, было похоже на избитый детективный сюжет: больной, на самом деле ставший вести размеренный образ жизни, однажды заявил, что пойдет прогуляться, пошел… и не вернулся. Родня, естественно, спустя какое-то время забила тревогу, бросилась искать, заявила в милицию – все бесполезно. Как в воду канул.

– И по сей день не нашли. Вроде бы формально объявлен умершим, но точно не знаю.

Сказав это, он уставился на меня так, словно сказал не все – а что не все, мол, догадайся сам. И я не то чтобы так уж догадался, но скверное предчувствие затомило меня…

– Гм! А наша вчерашняя пациентка?..

– Вот именно, – тяжело ухмыльнулся шеф.

– То есть?

– А то и есть, что вчера ее удар хватил.

Здесь и я ощутил нечто вроде удара, но справился.

– Инсульт?

– Да вот даже не знаю, что сказать. Томография показала, что враз отказали несколько структур мозга. Честно говоря, никогда такого не видел. Вот будто, скажи, перегорел он, мозг. Теперь она полуживая в прямом смысле слова, не жизнь у нее, а полжизни. Одна вторая, – он пальцем чиркнул в воздухе косую черту. – Вот тебе и плата за космос… Ну да ладно, об этом не здесь и не сейчас. А что касается тетрадок этих, то хранить в сухом темном месте. Прохладном. Намек понял?

– Более чем. Спрятать и не доставать.

– Точно так. Будем считать, что до поры до времени. Это приказ. Свободен!

Я вышел оглушенный. Слишком много обрушилось на меня за последние сутки. Надо было подумать.

Но мне, естественно, такой роскоши не дали. Не успел я вернуться в ординаторскую, как вбежал санитар:

– Евгений Андреич! Срочно!

– Что там?

– Обострение. Тот алкаш с белкой… простите, делириум тременс… взбесился вдруг ни с того ни с сего…

– Ни с того ни с сего и прыщ не вскочит, – буркнул я. – Всё, пошли!..