Александр Пикунов. «Держись, солдат!»

Двое дюжих солдат-конвоиров грубо (не расшаркиваться же перед «врагом народа») втолкнули Карпова в подвал старого купеческого дома, в котором его только что допрашивали. Споткнувшись о порог, Карпов не удержался и грохнулся, растянувшись на полу во весь свой громадный, почти двухметровый рост. Конвоиры бросили ему на спину замызганный ватный бушлат. Дверь, скрипнув ржавыми петлями, громко захлопнулась. Ключ в замке повернулся раз, другой. Всё! Мир для узника сузился до пределов этого подвала. Стало тихо. Только слышно было, как гулко колотится сердце, того и гляди проломит грудь. Будто перепел, оказавшись в клетке, бьется грудью о ее стенки, пытаясь вырваться наружу.

В стене слева, почти под потолком, виднелось небольшое окошечко, наверное, предназначенное для того, чтобы проливать немного света в это подземелье. Но как же оно могло служить своему предназначению, если, сроду никем не мытое, заросло слоем слежавшейся пыли и грязи. В этом каземате было так сумрачно, будто свечерело, хотя на улице был ясный солнечный день.

Скоро глаза пообвыклись в этом полумраке. И узник обследовал место своего пребывания. Ни стула, ни кровати, ничего, на что можно было бы присесть.

Недалеко от двери к кирпичной стене подвала прислонена железная лестница, верхний конец которой наглухо к ней прикреплен. Возле лестницы валяется старый подшитый валенок да железное ведро без дна. На нем, видимо, и придется сидеть. Здесь же валяются две старые велосипедные камеры. Вот и вся обстановка, вся меблировка его новой хоромины.

После только что закончившегося допроса он чувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым, словно после непосильной, изнурительной работы. Его обвинили в измене Родине! В пособничестве врагу.

До сих пор еще раздается в ушах какой-то надтреснутый, скрипучий голос человека в военной форме с тремя кубарями в петлицах — следователя-дознавателя. (По-теперешнему — старшего лейтенанта.) «Скажи мне, зачем и по чьей указке ты вывел из строя прицельно-наблюдательные приспособления своего артдивизиона? — наседал на Карпова следователь в ранге командира роты. — Ослепил весь артиллерийский дивизион! А если, не ровен час, самураи сегодня или завтра снова к нам нагрянут, нанесут неожиданный удар, чем будем от них отбиваться, в рукопашную, что ли? А не подкупили ли тебя японцы, не на них ли ты работаешь? Признайся!»

С первого же вопроса следователя у Карпова выступила испарина на лбу, к голове прихлынула кровь. Он побагровел, поняв всю серьезность, всю чудовищность предъявленных ему обвинений. И в то же время всю их абсурдность. Все его существо протестовало против этой нелепости. Какой же он враг, какой изменник, если в его действиях не было ни малейшего умысла. И виноват он лишь в том, что по его недосмотру намокли под дождем все наблюдательные, прицельно-измерительные приборы артиллерийского дивизиона, в котором он был начальником артиллерийской разведки и одновременно командиром взвода управления этого артдивизиона. Доверился старшине Дьякову, а тот отнесся к своим обязанностям халатно: сложил на ночь все приборы в воронку от снаряда и лишь прикрыл их сверху брезентом. А ночью, на беду, хлынул проливной дождь и залил эту воронку с верхом. Все приборы вымокли, влага проникла внутрь. И они вышли из строя. Подвел его старшина. Говорят же: «Доверяй, но проверяй!» Век живи, век учись…

Мысли его путались. Его тянуло прилечь, отключиться. В изнеможении он сел, облокотившись на лестницу, чтобы отдохнуть. И моментально заснул, не успев даже растянуться на полу. Но тут же раздалась команда: «Подъем, к следователю!». А там снова скрипучий голос этого военного в хромовых, в начищенных до блеска сапогах в гармошку: «Зачем, по чьему наущенью… Сколько тебе заплатили японцы? Признайся, и участь твоя облегчится!»

А что Карпов мог ответить? Только одно: не досмотрел, не доглядел, доверился своему подчиненному, а тот его подвел. «Значит, не хочешь признаться»! — тянет из него жилы следователь. И снова команда: «Увести!». Снова его вталкивают в подвал. Но стоит ему задремать, как опять: «На допрос!». И волынка продолжается. Бесконечные нудные вопросы следователя. И так в течение всего дня. Брали на измор. Наконец, перед вечером следователь изрек: «Не хочешь сознаваться, дело твое. Тогда оставайся на ночку в подвале. Увести!» И Карпов снова оказался в знакомом ему подвале. Совершенно измочаленный, он повалился на пол. Очнулся от какого-то неопределенного звука. В подвале было темно. Значит, он заснул и проспал какое-то время. Кромешная тьма и тишина до звона в ушах. Он подумал, что ему померещился этот неясный звук. Но вдруг из другого угла донесся такой же звук, какое-то верещанье. К своему великому ужасу он понял, что в подвале он не один. Подвал населен крысами! Этими мерзкими отвратительными длиннохвостыми тварями. Одна крыса не страшна. Но если их множество, они наглеют и становятся агрессивными, весьма опасными. Видно, час крысиного промысла настал. Первый уловленный Карповым звук — это был сигнал разведчика ко всеобщему сбору. И они начали выползать из своих нор. В темноте слышалось какое-то шуршанье, верещанье. Шла со всех сторон подвала перекличка. Каждая крыса оповещала всех о своем прибытии: «Вот и я здесь». Они скапливались и скапливались. Он это ощущал почти физически. «Сколько их здесь? Глянуть бы». Но спичек у него в кармане не было. Отобрали вместе с махоркой.

«А вдруг они сейчас, как стая голодных волков, набросятся на меня, — подумал он, леденея. — Судя по всему, они нахлынули сюда не из праздного любопытства, а с куда более жестокими, далеко идущими намерениями. Надо готовиться к сражению, к жестокой битве». Быстро натянул на правую ногу валенок из-под головы, служивший ему вместо подушки, смял в лепешку нижний край ведра, одел его на левую ногу. Каким-то куском проволоки, оказавшимся под рукой, привязал перевесло ведра к ноге, чтобы держалось. И, схватив велосипедные камеры, быстро взобрался на лестницу, едва не упираясь головой в потолок, прикрутил себя к ней этими камерами, чтобы не свалиться вниз при малейшем движении. А крысы все прибывали и прибывали, наверное, со всей округи, каким-то образом пронюхавшие, что здесь, авось, удастся им чем-то поживиться. Слышалась их суетня, толкотня, перебранка, визг. Его охватила жуть. Он понял, что предстоит ожесточенная борьба с бесчисленным скопищем этих тварей не на жизнь, а на смерть. Кто кого! Кромешная   тьма,   хоть   глаз   выколи,   усугубляла   положение   осажденного. Невидимый враг во сто крат страшнее, опаснее видимого. По одиночке, по мере прибывания они пока не решались нападать. Ждали, когда их скопится побольше, чтобы ощутить в себе силу. Ждать пришлось недолго. Вдруг, будто по чьей-то команде, эти мерзкие пришельцы ринулись в атаку. Чувствовалось, как они, толкаясь, прыгали со ступеньки на ступеньку по лестнице. Каждой хотелось быть первой. Они карабкались по валенку, царапали когтями ведро, стараясь за него уцепиться. Карпов, держась одной рукой за лестницу, только успевал от них отбиваться ногой в валенке, сбивать их с себя ударами кулака правой руки. А они все лезли и лезли по лестнице, подбираясь к нему. А некоторые, самые наглые, прыгали на него прямо с пола, пружиня на своих мускулистых задних ногах. А прыгуны они отменные, раз им двухметровая лестница нипочем.

Ему казалось, что он видит кошмарный сон. Но нет! Какой же это сон, если вот один хвостатый зверь карабкается у него по коленке. Сильным взмахом кулака он сшиб с себя эту мерзость, и она полетела вниз. Затем еще, еще... Карпов только теперь понял зловещий смысл слов следователя: «Тогда иди на ночку в подвал». Он понял, что следователь поэтому и не применял к нему физическое воздействие, не истязал при допросе, добиваясь нужных, угодных следствию показаний. Главным козырем в его руках были крысы. И козырял он ими, видимо, небезуспешно. Этот изувер с тремя кубарями в петлицах знал, что пребывание в кромешной темноте подвала наедине с этими бесчисленными алчными тварями, пожалуй, почище всякого истязания. Это самая варварски изощренная, самая чудовищная из пыток. Хочешь жить, — изловчайся, борись за свою жизнь, не сумел — туда тебе и дорога! Быть заживо сожранным этими мерзостными созданиями вряд ли кому захочется. Поэтому Карпов с ожесточением отбивался и отбивался от их беспрерывного оголтелого натиска, сбрасывая с себя, отшвыривая эту нечисть. «Наверное, они уже отведали человечины, — подумал он, — может быть, от такого же узника, как я, к утру оставили только одни обглоданные косточки. Поэтому они так и наглы, так дерзки, как гиены, окружившие ослабевшего льва. Но нет! Я вам не сдамся. Не торжествовать вам победы! Зубы обломаете об меня!» — вскричал он, подбадривая себя. И еще ожесточеннее продолжал брезгливо сбивать, сбрасывать с себя эту погань. А время тянулось бесконечно долго. Ему казалось, что он здесь находится целую вечность. Силы его иссякали. В какой-то момент ему показалось, что еще чуть-чуть — и он кувыркнется с лестницы в гущу этих противных тварей. Но вдруг через окошечко с улицы донеслось еле слышное: «Ку-ка-ре-ку!». В этом спасительном петушином кличе ему послышалось дружеское: «Держись, браток, скоро рассвет!». Утопающему брошен спасательный круг! Карпов встрепенулся, словно воскрес, и с удвоенными силами стал отбиваться от этих бесчисленных мини-хищников. А вот и окошечко в стенке начало чуточку сереть. «Ну, слава богу! Наступает утро», — облегченно вздохнул Карпов полной грудью, словно сбросил с себя неимоверную тяжесть. Ему не верилось, что многочасовой ночной кошмар кончается. Но день вступал в свои права. А вместе с ночной теменью убралась из подвала и вся эта серая напасть. Будто крыс и вовсе здесь не бывало. И опять ему не верилось: уж не жуткий ли сон ему только что снился. Но нет! Какой же это сон, если вот на коленке одна крыса своими острыми зубищами просекла его брюки вместе с кальсонами. И хорошо, что коленку не затронула. Значит, он действительно только что кончил сражаться не на жизнь, а на смерть с этой тьмой тьмущей алчных тварей. Карпов спустился с лестницы, почувствовав под ногами твердую опору, потянулся, расправив плечи и, измочаленный только что минувшим кошмаром, повалился на пол. Но как только он, смежив очи, моментально отключился от действительности, как его снова вернули в нее командой: «Подъем! К следователю!» А там снова этот скрипучий голос: «Зачем ты вывел из строя прицельно-наблюдательные приборы артиллерийского дивизиона. Ослепил его. За сколько и кому продался?» Снова отрицательные ответы допрашиваемого. И снова: «В подвал!» И снова: «Подъем! К следователю!» И так в течение всего дня. А к вечеру снова: «Еще на ночку к крысам его!» И вот он снова здесь в этом мрачном подземелье. Его всего передернуло. Мороз пробежал по коже, едва он подумал о кошмаре предстоящей ночи в окружении этих зубастых тварей со страшными резцами. Как ему опять придется биться за свою жизнь. Ночь наступила быстро. Он взобрался на лестницу. Приготовился к встрече с врагом. Если бы днем, то он бы был не только в роли осажденного, вынужденного обороняться, но сам бы на них яростно нападал. Давил бы их, топтал нещадно, как тараканов, своим валенком и ногой, обутой в ведро. А сейчас ему поневоле приходится только обороняться. (Жестокая необходимость!) Вот в одном углу послышался сигнал разведчика: «Все в порядке. Этого бесхвостого опять уже привязали для нас к лестнице. Подозрительного ничего не замечено. Путь свободен». И крысиная перекличка началась. Они хлынули в подвал изо всех нор. Чувствовалось, как они прибывают и прибывают. Бесчисленное серое войско, наверное, выстраивалось в колонны, чтобы ринуться на штурм, добраться до осажденной добычи. И вот началось! Они снова, толкаясь и ссорясь друг с дружкой, карабкались по валенку, забираясь выше. А он снова и снова без устали сбивал их с себя кулаком, не давая им взобраться к себе на грудь, к шее. «Только бы не дать им вцепиться, прокусить тело. Своими острыми громадными резцами они могут наделать глубокие раны. Тогда в кромешной тьме изойдешь кровью. А запах свежей крови подхлестнет их алчность. Они совсем остервенеют. И с ними трудно будет сладить». Эти тревожные мысли заставляли держать ухо востро, не допускать неверных движений. А силы его были уже не те, что вчерашним днем и прошлой ночью. Они быстро таяли. Эти бесконечные таскания на допросы, где казалось, что с каждым вопросом следователя его все глубже и глубже вколачивают в землю. Психологическое, моральное перенапряжение за эти дни, прошлая бессонная кошмарная ночь измочалили его вконец. Руки его дрожали. Его колотила какая-то нервная дрожь. И тут он потерял осторожность и, сделав резкое движение, когда намеревался сбить с себя нахальную зверюгу, покачнулся и чуть было не упал навзничь на пол. Но, крепче сжавши рукой лестницу, он сумел спрыгнуть на пол прямо в скопище этих мерзких животных. Своим валенком и смятым ведром на ноге он придавил несколько крыс. Раздался страшный, чуть ли не поросячий визг, их предсмертное верещанье. Все сборище хищников в испуге тут же отпрянуло от лестницы. Карпов вновь быстрее оседлал ее, готовый к новой битве. «Да, Женя, надо быть предельно осторожнее. А то ведь так не долго и вниз головой спикировать с лестницы-то к великой радости этого сборища». Наставлял он так себя, заставляя подтягиваться.

Отхлынувшие от лестницы крысы сначала в испуге смолкли, но снова быстро осмелели и обступили лестницу. И тут началось что-то невообразимое: крысиная свалка, потасовка. Эти маленькие каннибалы набросились на раздавленных им крыс и начали их жадно пожирать, вырывая друг у друга. Слышно только было похрустывание перемалываемых косточек и какое-то чавканье. Мороз пробежал у него по коже. Он представил себе, как бы они набросились на него, оплошай он чуток или совсем ослабей. Ему стало отвратительно мерзко, жутко. Его всего передернуло. Им овладел страх, какого никогда не испытывал даже в самые тяжелые минуты боя с врагом. И он снова приготовился к отчаянной борьбе с этим серым сборищем длиннохвостых каннибалов.

Чувствуя, как они, вырывая друг у дружки, пожирают своих раздавленных собратьев, Карпов теперь уже стал не просто сбрасывать с себя наглых крыс, а сильными резкими ударами кулака раздавливал их на себе и швырял к подножию лестницы в самую гущу столпившихся там этих хищников. Пусть жрут своих сородичей! Этим он отвоевывал для себя хоть маленькую передышку. Но как только они сжирали раздавленных им крыс, снова бросались на штурм. Но Карпов знал теперь, что надо делать. Теперь у него в руках появилось как бы новое оружие: не просто этих наглых крыс отшвыривать от себя, а бить их насмерть. И он немного воспрянул духом. Напряжение трошки спало. А вскоре до него донеслось долгожданное спасительное: «Ку-ка-ре-ку!». Натиск крыс стал ослабевать. «Слава богу, еще одна кошмарная ночь позади!» — обрадовался он. А с началом дня снова продолжалась «Сказка про белого бычка». Опять ставка на измор, бесконечное таскание к следователю. И одни и те же, как кувалдой по голове, вопросы: «За сколько продал?» И одни и те же протестующие ответы. От всех этих допросов, крысиных ночей он чувствовал себя совершенно опустошенным, как выжатый лимон. Им овладело отчаяние, какое-то безразличие к своей судьбе. Он даже подумал: «А не хватит ли с меня этой изуверской пытки? Не лучше ли сдаться этому варвару-следователю? Не наклеветать ли на себя, чтобы одним махом покончить со всем этим ужасом, ужасом крысиных ночей? Просто-напросто капитулировать. Пусть «вышка» так «вышка». Но не ужасная перспектива быть заживосожранным этой серой подвальной мерзостью. Он уже пригрел было эту соблазнительную капитулянтскую, предательскую мысль, поддался минутной слабости и хотел, было уже позвать конвоиров отвести его к следователю, чтобы наклепать на себя. Но тут душа его взбунтовалась, возмущенно запротестовала, громко возопила: «Эх, Женя, Женя! Дорогой Евгений Александрович! Ужель забыл, что ты солдат? А солдат должен сражаться с неприятелем до последней возможности. Зачем предавать себя, подписывать себе смертный приговор? Это все равно что наложить на себя руки! И таким образом собственными руками пригвоздить себя к позорному столбу?! Ты ли это?! Очнись, солдат! Возьми себя в руки! Мы еще повоюем!» И Карпову вдруг стало невыносимо стыдно, что он чуть было не пошел на поводу у минутной слабости. Он подумал, что если бы в его руках была только его собственная судьба, он бы, не задумываясь, вцепился в горло изуверу-следователю и придушил бы его, как кутенка, своими руками. А там будь что будет. Но нет! Он в ответе за судьбу всех своих родных и близких. Что будет с ними, если, сведя счеты со следователем, он таким образом просто-напросто навесит на себя ярлык «врага народа». Что будет с заслуженным хирургом — его отцом? Это пятно «врага народа» будет несмываемо тяготеть и на детях, и на внуках.

Сжавши до боли кулаки, стиснувши до хруста зубы, он тут же встрепенулся, будто сбросив с глаз какую-то обволакивающую пелену. И взглянул на происходящее другими, просветленными глазами. «Нет! Гражданин следователь, не дождаться тебе от меня такого подарочка. Не стану я клеветать на себя и не буду о тебя марать свои руки. Нэма дурных!». Погнавши прочь из головы предательские мысли, он приготовился испытывать свою судьбу до конца. Драться так драться! К барьеру! Поединок продолжается! А ночь между тем брала бразды правления в свои руки. Окрепнув духом и как бы черпнув физических сил, он тут же взобрался на свою ступенчатую железную крепость и приготовился встретить острорылых наглецов. А те не заставили себя долго ждать. В час начала крысиного промысла они сгруппировались и, почувствовав достаточную силу, немедленно, как вчера и позавчера, ринулись на штурм, наверное, под свое крысиное «ура!» Не будь этой лестницы, они бы моментально облепили, как большущие муравьи, свою жертву, сразу же пуская в ход острые, крепкие зубы, перед которыми не терпит даже бетон. И неизвестно, какой бы был финал этой схватки. Но загнанный ими на лестницу человек теперь уже расчетливо, без устали и суеты прибивал и прибивал их своим кулаком, сбрасывая вниз на съедение своим собратьям. Пусть жрут друг дружку! Эти маленькие тонкохвостые всеядные тут же набрасывались, стараясь хоть немножко отхватить этой добычи. Так на какое-то время они отвлекались от истинной цели своего нашествия сюда и давая таким образом крохотную передышку осажденному ими человеку. Напряженная, как и две предыдущие, эта ночь прошла гораздо легче благодаря таким вот передышкам. А вот и дружеское «Ку-ка-ре-ку!». Карпов и вовсе воспрянул духом. Крысиный натиск начал ослабевать. Еще один скачок через пропасть совершен навстречу жизни. Рассвело. До вызова на допрос он, как обычно, тут же брякнулся на пол и заснул. А будучи вызван, сейчас после относительно легкой ночи с теми передышками и краткого утреннего сна он чувствовал себя довольно сносно. Следователь как бы нехотя задал ему те же самые шаблонные вопросы, что и накануне. Но Карпов теперь уже с более решительным видом, боевым настроем отверг все предъявленные ему обвинения. Следователь на сей раз не стал вытягивать из него ответы, как раньше, цепко впериваясь своими глазами в его глаза. Заставляя неотрывно глядеть себе в глаза, он будто на детекторе лжи по нюансам звучания ответов и по глазам пытался определять достоверность его ответов. Не стал его припирать теперь к стенке, повторяя одни и те же вопросы в разной последовательности. «Значит, не хочешь чистосердечно признаться? Ну, ну! Смотри, кума, тебе видней, — выдавил он из себя и скомандовал: — Увести!» И его водворили в подвал. А там его уже дожидается экзотический завтрак: какое-то мутноватое хлебово из немытых картофельных очисток, отходов капусты и лука, прозванное «украинским борщом». Вместо мяса этот «борщ» заправлен костями и головами от соленой рыбы. Это неизменное блюдо полагалось и на обед, и на ужин. Что делать? Отвернуться от этого корма? Быстро потеряешь силы. А нужно твердо держаться на ногах, чтобы сражаться на два фронта: днем с садистом-следователем, а ночью с хвостатыми исчадьями ада. И приходилось, скрепя сердце, проталкивать в горло эту бурду.

«Что же случилось? — подумалось Карпову. — Почему вдруг сменился тон у следователя? С чего это он не стал, как бывало, тянуть из него жилы, бесконечно варьируя одни и те же вопросы, наслаждаясь тем, как подследственный то краснеет, то бледнеет, вынужденный отвечать на них. Неужели они уже вынесли свое решение? Неужели ему будет крышка? Баста, отходил на этом свете?! Да! Воистину судьба играет человеком. Она изменчива и зла». А ведь с самых младенческих лет как она, моя судьба, мне благоволила, удостоив меня высокой чести родиться в благодатный день 26 мая 1914 года в интеллигентной семье учителя древнего казачьего села Елховка Оренбургской губернии. Потом мой сыновний статус изменился, когда мой батя Карпов Александр Иванович, убедившись окончательно, что учительское дело ему хотя и по плечу, но совсем не по душе, что он взялся не за тот гуж, не в ту упряжь влез, которая где-то жмет, где-то хлябает, где-то трет, вместо того чтобы чувствовать себя в ней вольготно. В общем, не нашел он себя на учительском поприще. И он отважился подкорректировать свою судьбу: круто изменить направление своего трудового пути. Он оставил учительскую стезю, и, окончивш Казанский университет, нашел свое призвание в медицине. Он увлеченно начал работать хирургом. И вскоре ему присвоили почетное звание: «Заслуженный хирург Башкирии». И он становится доцентом Башмединститута. Теперь уже я, Евгений Карпов, давно не просто сын скромного сельского учителя, а сын заслуженного хирурга республики. А это уже ко многому обязывает». И тут Евгений был полностью поглощен воспоминаниями, углубился в свое прошлое. Вспомнилось ему свое счастливое босоногое детство, затем беззаботная, безоблачная студенческая пора в Уфимском лесотехническом техникуме, где он упоенно поглощал всю приключенческую литературу. Здесь были и Майн Рид, и Фенимор Купер, и Джек Лондон, и все, что в этом плане подворачивалось ему под руку. Вспомнилось, как по окончании этого техникума, он, полный романтических устремлений, поехал добровольно осваивать северные края — в Ханты-Мансийский национальный округ.

А по возвращении с севера, уже работал в пределах Башкирии. С призывом в ряды Красной Армии в 1936 году его направляют в полковую школу четвертого артдивизиона. Блестяще освоив в этой школе артиллерийское дело, он стал служить в конно-горном артиллерийском дивизионе, который вскоре был направлен на Восток (станция Раздольная). Вспомнилось, как их эшелон по пути следования туда, на Раздольную, потерпел крушение между станциями Миасс и Златоуст. В этом месте каким-то злоумышленником рельсы были разобраны. Хорошо, что машинист у штурвала паровоза не «ловил ворон», а держал ухо востро. Заметив раскуроченные рельсы и шпалы, хотя и с опозданием, он успел нажать на тормоза. И только благодаря внимательности, бдительности этого машиниста, диверсант, возможно японский (обстановка тогда на Востоке накалялась), разобравший железнодорожный путь, не достиг своей задуманной цели. А место для диверсии им умело было выбрано с таким расчетом (крутой правый поворот), чтобы весь воинский состав громыхнулся под откос. К счастью, все завершилось не так трагично. Можно сказать, что эшелон счастливо отделался. С рельсов сошло только 2—3 передних вагона, но не весь огромный состав, груженный артиллерийскими орудиями, повозками, конями и артиллеристами. Поэтому и погибло сравнительно немного: 12 артиллеристов и несколько лошадей. Основной же контингент людей и конский состав благополучно прибыли по месту назначения.

Дела в конно-горном артдивизионе у Карпова шли в гору. Путеводная звезда и здесь ему светила. Вскоре ему поручили ответственнейшее дело: назначили начальником разведки своего артдивизиона и одновременно командиром взвода управления этого дивизиона. Он должен был готовить исходные данные для ведения огня и его корректировки. А обстановка, между тем, на Дальнем Востоке накалилась до предела. И 29 июля 1938 года японцы вдруг неожиданно крупными силами перешли границу у озера Хасан и вторглись на нашу территорию, решив прощупать крепость наших мускулов. Основные кровопролитные бои шли там у сопки Заозерной, где были сосредоточены главные силы японских захватчиков. Но, не добившись там успеха, они решили нанести удар на второстепенном направлении там, где был дислоцирован конно-горный артдивизион, возле корейской деревни Пошехори. В этот день, как обычно, обстановка на японских позициях поначалу будто ничего худого не предвещала. Там, если внимательно всмотреться, можно было видеть их обычную повседневную окопную жизнь. Но вдруг наши наблюдатели уловили какое-то еле заметное оживление и в глубине их обороны, и на самой передовой. Через какое-то время оживление смолкло. Наступило затишье, как перед бурей. «Чует мое сердце, это не к добру, — подумал командир артиллерийского дивизиона Леонтьев. — Япошки что-то затевают. Неспроста они зашевелились. По всей видимости, им подбросили подкрепление. А подкрепление прибывает не для того, чтобы развлечь, разогнать скуку оборонявшихся. Значит, они готовятся нанести удар». Предчувствуя это недоброе, командир дивизиона тут же приказал Карпову: «Не мешкая, не щадя коня, выжми из него все, на что он только способен, и дуй что есть мочи на передовой наблюдательный пункт. Судя по всему, противник затевает какую-то пакость. Надо ждать удара. Только ради бога не опоздай!» Карпов вскочил на своего Серка (серый в яблоках мерин) и вместе с коноводом Серегиным устремились за 2,5 километра под перекрестным пулеметным огнем от основного, где остался Леонтьев, до передового наблюдательного пункта, чтобы оттуда манипулировать огнем артдивизиона, корректировать его. Вдруг, на всем скаку коновода Серегина сразило вражеской пулеметной очередью. Карпов тут же осадил своего скакуна, вышколенного, будто кавалерийский конь. И, спешившись, он скомандовал ему лечь на землю и замереть, что его умный конь и проделал, распластавшись на земле, чтобы не маячить под пулями. Тут же подскочив к бездыханному Серегину, Карпов схватил у него чехол со стереотрубой и, закинув лямку чехла стереотрубы через плечо за спину, взобрался в седло лежащего коня. А тот, тут же поднявшись с седоком в седле, снова помчался вперед. Погибшего Серегина Карпову пришлось оставить на месте, поскольку забрать его с собой не было возможности. Время не позволяло. Нужно было хотя бы ему одному умудриться проскочить сквозь завесу пулеметных очередей.

На взмыленном, тяжело поводившем боками своем верном Серке Карпову все-таки удалось благополучно доскакать до места. И как раз вовремя. Только он успел установить стереотрубу, как вдруг японская передовая линия будто взорвалась, изрыгнув из окопов, как муравьев, тысячи своих солдат. Выскочив из окопов, они тут же освободили свои руки, перекинув винтовки на ремнях через плечо за спину. И, крепко-накрепко сцепившись друг с другом свободными руками, они нерасторжимой, скованной руками шеренгой в полный рост, как стена, двинулись в так называемую «психическую» атаку на наши позиции. Из истории (фильм «Чапаев») мы знаем, как белогвардейское командование, чтобы сломить дух бойцов чапаевской дивизии, применило тактику «психической» атаки. На киноэкране мы видим, как геометрически правильные стройные колонны офицерских батальонов и Каппелевского полка с винтовками наперевес, угрожающе ощетинившись штыками, четко отбивая шаг, будто на параде, приближаются к позициям чапаевцев. Эта стройность, монолитность колонн, сцементированная уставными требованиями, дисциплиной, верностью воинской присяге, офицерской честью, любовью к царю и Отечеству, ненавистью к большевикам и Красной Армии, пренебрежением к опасности, когда им будто все трын-трава, вселяло панику в души красноармейцев, на что и рассчитывало белогвардейское командование. Но оно, белое командование, просчиталось. Психическая атака была сорвана чапаевцами и белогвардейцы разгромлены.

Японское командование, применяя эту же тактику, разработало свой феномен психической атаки здесь на Хасане. Оно добавило к моральным факторам, которые цементировали белогвардейские офицерские колонны, еще и физический, взаимно связав каждого солдата друг с другом руками. Здесь уже солдат в атакующей шеренге был не сам по себе — независимым, как у офицеров-белогвардейцев, но был крепко связан руками соседа справа и соседа слева, а те, в свою очередь, были также взаимно связаны руками их соседей справа и слева. И так вся шеренга, спаянная руками, как цепями. Здесь уже каждый солдат, удерживаемый руками двух своих боковых соседей, хоть и захотел бы, но самостоятельно уже не мог ни отстать, ни забежать вперед или отклониться вправо или влево, ни упасть. Он был составной частью нерасторжимого монолита шеренги.

Наверное, по замыслу японского командования флюиды уверенности, неустрашимости должны были передаваться через сцепленные руки по цепочке друг от друга и множиться пропорционально количеству человек в шеренге.

Кроме всего прочего, уверенности им добавлял и командир с пистолетом в руке, шествовавший позади каждой атакующей шеренги. Место для своей атаки японцы умело выбрали с таким расчетом, что оно слабо просматривалось с основного нашего наблюдательного пункта (Широкая Лощина). Поэтому Карпов и был предусмотрительно (в самую последнюю минуту) направлен сюда на передовой наблюдательный. С наших позиций хорошо было видно, как позади атакующих японских цепей шагают несколько командиров — самураев для укрепления самурайского духа.

Картина не из приятных, жуткая. Японцы серо-зеленой лавиной надвигаются на наши окопы. Тишина. Яркий солнечный день. При каждом шаге атакующих шеренг взблескивают тысячи маленьких солнц, отраженных от плоских солдатских штыков. Кажется, что японцы яростно, угрожающе взмахивают тысячами огненных мечей, жаждущих жертвы. Самураи вот уже явственно видны. Мерно вышагивая, как на параде, невозмутимо, с напускным, кажущимся бесстрашием они приближались к нашим окопам.

Подпуская атакующих поближе, наши огня не открывали. Японцы тоже безмолвствовали. И вдруг господствовавшая тишина разорвалась громом орудий артдивизиона, управляемых Карповым. Все девять орудий открыли дружный уничтожающий огонь шрапнельными снарядами. Серые облачка их разрывов вспыхивали то слева, то справа, то в центре над головами атакующих, осыпая их картечью. Свинцовые шарики, наполнявшие корпус снаряда, после взрыва устремлялись вниз, вырывая из шеренг атакующих то одного, то другого, то третьего... И они падали. А шеренга, как ни в чем не бывало, тут же опять смыкалась.

Карпову в свою стереотрубу, да и простым глазом, атакующие были прекрасно видны как на ладони. И он умело, со знанием дела корректировал огонь всех орудий дивизиона. Стволы уже раскалились докрасна, но артиллеристы в азарте палили и палили, не жалея снарядов, радостно наблюдая, как их картечь пропалывает ряды психоатакующих. И Карпов как никогда был в восторге от плодов своей работы, своей умелой корректировки огня. Да! Он не простой артиллерист! Он Бог! Он дирижирует огнем всех 9 орудий дивизиона, давая им установочные данные для стрельбы. Его боевое крещение проходит лучше некуда! Он впервые и так удачно претворял в жизнь теоретические знания по артделу. «Так их, так их!» — торжествующе восклицал он после каждого удачного выстрела артиллеристов и рубил своим большим кулаком воздух перед собой, будто вколачивая в землю поверженных самураев. Они падали и падали. Но уцелевшие, смыкаясь, снова схватывались за руки и невозмутимые, как роботы, которым будто и море по колено, продолжали двигаться не прибавляя шага к нашим окопам. Казалось, что сраженные солдаты тут же вскакивали и, отряхнувшись, снова становились в строй. Применив такую тактику психической атаки, японцы рассчитывали, что русские солдаты не устоят перед таким упорством, неустрашимостью, напористостью японских шеренг, перед таким мощным, монолитным японским живым валом, который должен был смести все на своем пути, как таран, что нервы у русских солдат не выдержат, они дрогнут и в панике побегут. Но самураи жестоко просчитались. Нервы у русских солдат оказались куда как крепки. Вдруг они выскочили из своих окопов и со штыками наперевес под мощное русское «ура-а-а!» кинулись навстречу психоатакующим. Две лавины, две силы схлестнулись друг с дружкой. И началась жестокая, кровавая рукопашная схватка. Вот где началась настоящая проверка нервов противоборствующих сторон. Когда два противника, сверля друг друга ненавидящими глазами, стремятся один другого обхитрить, объегорить и обманным ловким маневром своего штыка или приклада отбить удар противника и тут же, не мешкая, молниеносным ударом пронзить его, как соломенный сноп, своим штыком.

Над полем боя раздавался звон ударяемых друг о друга штыков, высекающих искры, лязг металла о металл, крики, стоны раненых с обеих сторон. И сплошной ядреный многоэтажный русский мат.

Схватка была ожесточенной, но скоротечной. Хотя японцы и неплохо орудуют штыком, но устоять против натиска русского солдата не смогли — разбиты. Те из них, кого не достал русский штык, делали себе «харакири» — вспарывали себе живот. Согласно древней японской традиции, истинный самурай обязан сражаться с врагом до последней возможности. А когда эти возможности в битве исчерпаны, традиция повелевает ему сделать себе «харакири» — вспороть живот, чтобы таким образом его душа вознеслась на небо, прямиком к Богу в рай. Без малейшей тени сомнения они сейчас поступали именно таким образом, собственноручно отправляя себя в рай с этой грешной земли. По окончании сражения поле битвы, усеянное ранеными и убитыми с обеих сторон, выглядело ужасно. Война есть война!

После разгрома «психической атаки» под Пошехори конно-горный артдивизион Карпова был переброшен к сопке Заозерной. Но к моменту его прибытия туда обстановка в целом на Востоке в корне изменилась. Получив сполна по заслугам, японцы только что убрались восвояси. Воздух еще не успел остыть от жаркого ожесточенного кровопролитного побоища, только что отгремевшего здесь. Пороховая гарь еще не успела осесть. Всюду разруха, следы минувших сражений. Но на восточных границах уже снова воцарилась тишина.

По прибытии к Заозерной артдивизион расположился на ночлег. По заведенному правилу все прицельно-наблюдательные приборы (3 буссоли, 3 стереотрубы, 12 биноклей) по распоряжению старшины Дьякова на ночь были сложены в «укромное» место для сохранности: в глубокую воронку от снаряда и сверху прикрыты брезентом. Это вместо того, чтобы сложить их на возвышенное место. Эта-то ночь и оказалась роковой. Хлынувший вдруг проливной дождь затопил с верхом снарядную воронку, и все приборы промокли до основания: вода просочилась внутрь их. И они вышли из строя. Вот где путеводная звезда изменила Карпову.

Наутро в особом отделе у него допытывались: «Почему вывел из строя прицельно-наблюдательные приборы артдивизиона?» С этого момента и началась черная полоса в его жизни.

Вместе со старшиной Дьяковым его зачислили во «враги народа». И началась череда крысиных ночей. А ведь едучи сюда к сопке Заозерной он ликовал. Он пребывал в эйфории, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. Да и как не ликовать, как не радоваться, коли так удачно состоялось его первое крещение. Он теперь не простой «Яшка-артиллерист». Он классный артиллерист-разведчик. По его данным визовой разведки и его корректировке огня всего артдивизиона захлебнулась психическая атака японских самураев. «В будущих боях я еще вам — япошкам — покажу, где раки зимуют», — думал он. И вот «показал». Выходит, он как начальник разведки артдивизиона рано почил на лаврах. Не проконтролировал действия старшины Дьякова, тем более что был дежурным по гарнизону в эту ночь. Видно, дьявол от скуки, ради потехи подстроил ту потопную ночь с проливным дождем, чтобы опустить его, Карпова, на землю с седьмого неба, где он застрял, все еще пребывая в эйфории. «Так тебе и надо, слишком-то не кичись», — укорял он себя. И вот результат его оплошки: невольно стал «врагом народа». Будто бы умышленно ослепил свой артдивизион, выведя из строя измерительно-наблюдательные прицельные приспособления, с помощью которых он вел визовую разведку. Выходит, он и сам себя умышленно разоружил, ослепил. И как «враг народа» вот он здесь, узник крысиного подвала. Сжав кулаки, он казнил себя за этот недосмотр.

Через некоторое время Карпова увезли отсюда в тюрьму города Хабаровска. А там в ноябре этого же 1938 года его судила «тройка». Дежурные вопросы и приговор. Согласно этому суровому приговору отстранили от должности и разжаловали в рядовые командира дивизиона Леонтьева. Старшего политрука дивизиона Вахитова (тоже, как и Карпов, уфимец) лишили всех орденов и медалей, разжаловали в рядовые. (Примерно в это же время был репрессирован маршал Блюхер.)

Старшину Дьякова приговорили к высшей мере наказания, а Карпова просто освободили из-под стражи. Что делать дальше? В кармане у него ни копейки денег, никаких документов.

Благоволивший к Карпову теперь уже бывший старший политрук Вахитов, когда ехал в свой родной город Уфу, помог сюда добраться и своему земляку Карпову, спрятав его под нижнюю полку в своем вагоне и загородив чемоданами.

По прибытии в Уфу Вахитов передал сохраненную учетную карточку на кандидата в члены ВКП(б) Карпова ему в руки, теперь уже служившую ему основным и единственным документом, удостоверяющим его личность.

Но без паспорта, без военного билета и других документов его, как подозрительную личность, нигде не принимали на работу. А его горячим объяснениям, что, мол, все документы у него похитили в поезде, никто не верил. Здесь же в Уфе Вахитов поведал Карпову о том, как его, Карпова, миновала высшая мера наказания.

Вахитов рассказал ему, что за умелое руководство огнем артдивизиона, в результате чего была разгромлена психическая атака самураев, на него (на Карпова) была послана аттестация в Москву на присвоение ему высшей награды Родины — звания Героя Советского Союза.

И только это спасло ему жизнь. И то, что к тому времени японцев уже разбили наголову. И конно-горному артдивизиону в боях больше уже не пришлось участвовать. И благодари за это судьбу. Иначе, если бы в условиях боевой обстановки, за такую промашку так легко не удалось бы отделаться. А здесь звание Героя Советского Союза в обмен на жизнь. Вот такой был произведен бартер.

Тщетно помыкавшись по уфимским учреждениям в поисках работы, Карпов вынужден был пойти в Кировский райком ВКП(б), чтобы встать на партийный учет. Он отдал свою учетную карточку, и ему поверили, что дорогой в поезде у него якобы похитили все документы и деньги, кроме учетной карточки на кандидата в члены ВКП(б), которую он в дороге отдавал на хранение Вахитову.

Так он с помощью райкома партии устроился на работу по своей специальности в управление лесов местного значения, где проработал вплоть до декабря 1940 года, когда ему предложили добровольно поехать участвовать в советско-финских сражениях. Здесь Карпов больше уже не мог скрывать правды и открылся перед секретарем райкома партии, рассказав ему обо всем, что с ним приключилось и как он попал во «враги» народа. Кировский ВКП(б) помог реабилитировать Карпова и направил его добровольцем на советско-финский фронт.

Карпов решил, что там в боях с финнами он постарается проявить себя, чтобы окончательно реабилитироваться перед своей совестью и перед государством. Он вполне осознавал, что невольно нанес тогда ущерб Родине в нелегкое для нее время. «Да, в сражениях с финнами я постараюсь показать себя, и тогда уже не стыдно будет смотреть в глаза родным и знакомым!» — думал он, едучи туда, на фронт. По прибытии на передовую он был зачислен в лыжную группу этапно-контрольной комендатуры особого отдела армии. Эта поисковая группа совершала лыжные рейды по  обнаружению диверсантов, дезертиров и всех подозрительных элементов в прифронтовой зоне.

Однажды после изнурительного двадцатикилометрового рейда их группа остановилась на ночлег в лесу возле какой-то воинской части. Запахнув поплотнее свои шинели-универсалки, вся их группа в изнеможении повалилась кто где смог, чтобы быстрее заснуть. Но перед этим на сон грядущий старшина поднес каждому из них для сугреву и с устатку по стакану водки. Вместе со всеми, пригубив свои 200 граммов, Карпов тоже повалился на снег, заснул богатырским сном и мощно захрапел. Двадцатикилометровый рейд группы — это не шуточное дело. Лыжи на ногах — не тот вид транспорта, в котором только сиди и направляй куда тебе заблагорассудится. Лыжами управлять хорошо, но их ведь надо двигать по глубокому снегу. Поэтому люди основательно вымотались и спали мертвецким сном. Под утро Карпов проснулся оттого, что весь окоченел, продрог до мозга костей. Не попадал зуб на зуб от холода. И ни вздохнуть было, ни охнуть. Шинель и тонкая ватная безрукавка телогрейка-душегрейка — неважная защита от мороза во время сна. Иное дело в походе. Здесь такая одевка самая подходящая: не стесняет движений во время любых действий, удерживает тепло и спасает от ветра. Но это только в движении, в действии. А во сне совсем иначе. Здесь к неподвижному расслабленному разгоряченному телу мороз выискивает всевозможные лазейки и хозяйничает, и бесчинствует, забирая у него тепло.

Результат такой ночевки для Карпова оказался плачевным. Застудив оба легких, он полтора месяца отлежал в ленинградском госпитале. Но последствия этой, «застуды» остались на всю жизнь, как тяжелая память тех дней. Война для него на этом закончилась. Теперь, сняв военные погоны, он посвятил себя сугубо мирным делам, но это уже другая история.

Из архива: октябрь 2005 г.