Ирина Бебнева. Лабиринт Мнемозиды

Прочитав такой заголовок, читатель, предвкушая удовольствие, радостно потрет руки: «Аффтара – фтопку!» Спешу тебя разочаровать, милый читатель, но в названии нет ни ошибки, ни опечатки. Но – все по порядку...

Дворянинов терял память. Она никак не давалась ему – скользкая, верткая, словно живая рыба. Теперь, когда Юрий Николаевич был, что называется, в возрасте, живая рыба его памяти стала снулой. Чего, казалось бы, проще – такую удержать, – скорей хватай! Но нет: чешуя ее, прежде плотная и блестящая, покрылась противной липкой слизью, и слова, которые необходимо было припомнить, срывались, оставляя след в виде остатков этой слизи, что вызывало в нем смутную тревогу. 

Слова были его хлебом с маслом: он преподавал английский язык и литературу в частном колледже, и лишаться такого солидного подспорья к скромной учительской пенсии он был не намерен. Ему как-то не улыбалось пополнить ряды забивающих «козла» во дворе или стать coach potato – так называют англичане людей, денно и нощно просиживающих у телевизора... 

Поначалу, когда он не мог вспомнить вовремя то или иное слово, он даже шутил: «Славная у меня болезнь! Ничего не болит, зато каждый день столько новостей!»

Новостей и в самом деле было много: то начальство новый рабочий план спустит, то молодая преподавательница в декрет соберется, и ему ее часы достаются, то даже лекция на знакомую тему покажется совершенно незнакомым материалом...

Первое время он со всем этим благополучно справлялся, но, когда кто-то из студентов начал откалывать в его присутствии шуточки Фоменко – мол, вылечить склероз нельзя, но зато о нем можно забыть, – Юрий Николаевич решил взяться за дело всерьез.

Первым делом он стал пытаться устанавливать между словами образные связи. Так, marrowbone ‘костный мозг’ он связывал с кабачком, который почему-то звался marrow и представлялся ему чем-то вроде кабачковой икры.

Затем пришел черед уникального словаря ключей запоминания двукратного рекордсмена «Книги рекордов Гиннеса» Самвела Гарибяна. Может, молодые бы запомнили больше. А Дворянинову почему-то впечатался в память пример со словом «потаскуха» – slut [слат] – С ЛАТвии потаскухи прилетели». Потаскухи, откуда бы они ни прилетели, помочь Юрию Николаевичу в его проблеме не могли.

Назавтра ему надо было приготовить лекцию об Эдгаре По. Лекцию эту он не раз уже читал, разумеется, она давно была распечатана, и экземпляр ее лежал у него на столе, но Дворянинов считал ниже своего достоинства читать лекцию по листочкам. Этак, по бумажке, любой студент прочитать сможет! Чем же я тогда от него отличаюсь?

Древняя наука мнемоника, названная в честь богини памяти Мнемозины, матери девяти муз, рекомендовала запоминать большие тексты, располагая материал для заучивания, воспользовавшись в качестве вех знакомым маршрутом или хорошо знакомым домом. Скажем, введение – это крылечко. Прихожая – это место для первой части лекции, и т.д.

Повозившись какое-то время и расположив все части текста по привычным местам своей виртуальной квартиры, Дворянинов отправился спать, решив перед сном снова пробежать в уме весь текст. Он закрыл глаза и представил себе дверь своей квартиры, которую сейчас мысленно попытался открыть. 

Но дремотное сознание – странная штука: дверь его квартиры вдруг превратилась в небольшую дверцу. Дверца эта была отчего-то полукруглой, зеленого цвета, с небольшой выщерблинкой. «Дуб», – автоматически подумал Дворянинов, взглянув на обнажившуюся древесину. Справа от двери была потертая кнопка полукруглого звонка, а над нею висел шнурок, напоминающий ослиный хвост. Надпись сбоку – на небольшой металлической пластинке – гласила: «Эдгар Аллан По – звонить 1849–1809 раз».

– Сорок раз? – ужаснулся Юрий Николаевич. – Ах, ну да, он же 40 лет прожил! – почему-то успокоился он. Однако надпись побольше и повыше гласила: «Посторонним В.», и он понял, что в состоянии полусна смешались Эдгар Аллан По и Аллан Александр Милн с его сказкой о Винни-Пухе и всех-всех-всех, и засомневался, а стоит ли ему входить в этот дом, не посторонний ли он здесь – тот самый, которому В. – и точка.

Но других домов видно не было, ибо, куда ни кинешь взгляд, везде были деревья, и почему-то, несмотря на плохую память, откуда-то сама собой всплыла строчка – совсем не из По и даже не из Милна, – а вовсе из «Божественной комедии» Данте:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу...

Лес, как по мановению волшебной палочки, сразу послушно принял сумрачный вид, и деревья тревожно зашумели. Он нерешительно постучал в дверь. Не дождавшись ответа, открыл ее, но, увидев свой привычный коридор, успокоился и вошел. Слева, как обычно, была вешалка, где он увидел свое немного старомодное серое пальто и шляпу, а справа – картина, которую он очень любил, – человек-бабочка. Очень удачное место для разговора о По и его поэзии:

– Смерть – это только сон, утверждает Э. По. «В смерти червь превращается в бабочку – еще материальную, но состоящую из материи, незнакомой нашим органам – иногда, возможно, ее узнает человек, пробуждающийся ото сна, узнает прямо – без помощи органов – через месмерического медиума», – говорил он. Монотонный скандирующий ритм многих стихотворений Эдгара По и, в частности, «Ворона», оказывает завораживающее, близкое к гипнотическому воздействие на читателя. Такое воздействие позднее стали называть суггестивным, то есть основанным на внушении. Именно этот прием принес необыкновенную славу «Ворону»...

Так, затем прочесть первые строки... Где бы их расположить, чтоб не забыть? Правильно, надо войти в зал, там, слева от входа, – письменный стол с привычным рабочим беспорядком: блокноты, книги...

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грезам странным отдавался, – вдруг неясный звук раздался,

Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне.

«Это, верно, – прошептал я, – гость в полночной тишине,

Гость стучится в дверь ко мне».*

И тут же отвлекся, растекся мыслию по древу, задумавшись о том, что после смерти жены к нему и гости перестали ходить, разве что студент иногда какой-нибудь заглянет, ну, так это и не гость, пожалуй. Но тут его внимание привлек странный звук, напоминающий стук клювом по оконному стеклу. Он бросил взгляд на окно – и ничуть не удивился, увидев в окне силуэт черной птицы. Ворон расхаживал по подоконнику, явно подражая человеку, заложившему руки за спину. 

 – Невер, – понимаешь, – мор, – проговорила птица с легко узнаваемыми интонациями Бывшего Свердловского Строителя...

Это показалось Юрию Николаевичу забавным, и он решил больше не обращать на птицу внимания. Он повернулся на другой бок и все так же, не открывая глаз, легко пробежался по особенностям творчества знаменитого американца, как будто и не было у него никаких проблем с памятью, на всякий случай скользя взглядом по полкам с книгами, где он «расположил» все необходимые ему сведения.

– Кажется, работает, – сказал он сам себе и мельком взглянул на ворона, который деловито чистил перышки. Ворон тоже посмотрел на него, склонив голову набок и скосив свой круглый блестящий глаз, и капнул на подоконник. На влажном подоконнике зеленовато-коричневое пятнышко слегка расплылось, приобретая по краям неровные очертания.

– Бог с ним, – подумал Юрий Николаевич и решил вспоминать дальше, опуская взгляд на батарею центрального отопления, где он предполагал расположить разбор стихотворения «Колокольчики и колокола».

Батареи не было. Вместо нее стояла печка-буржуйка с длинной коптящей трубой и торчащими из ее зева дровами.

– Однако, – подумал Дворянинов. В печке трещал огонь, и попахивало дымком.

– Должно быть, где-то помойку жгут, – возникло на краешке сознания.

Вот только припоминать дальше становилось все сложнее: сознание как бы затуманивалось все застилающим дымом, и он вспомнил совсем другое. Нет, даже не войну, которую он прошел от Халхин-Гола до Берлина, не Сталинградскую битву и не ее всепоглощающее пламя. Другое время вдруг высветилось в темных закоулках лабиринта его памяти.

1950 год, он – молодой начальник цеха по приемке хлеба. Цех сгорел, и Юрий Николаевич пошел под трибунал. Мать с перепугу тогда сожгла все документы, подтверждающие древность их старинного рода. Хорошо – успела. Поди, докажи кому-нибудь в то неспокойное время, что он не враг народа и что пожар – случайность, а не диверсия. Тем не менее, фамилия его все же показалась подозрительной, и каждый, ведущий его дело, непременно интересовался, а не дворянин ли он. На что Дворянинов неизменно отвечал, что такую фамилию дворяне охотно давали своим крепостным – мол, принадлежит некоему дворянину. Поверили ему или нет – про то Юрию Николаевичу было неведомо. Он отправился в лагерь и оттрубил там три года до самой амнистии по случаю смерти вождя. На самом дне его ящика с документами лежала серая небольшая книжица – его лагерная книжка, в которой фиолетовыми чернилами по пожелтевшей от времени бумаге было прописано: «Ударник сталинского труда».

Вспоминать об этом периоде Дворянинов упорно не хотел, он вычеркнул эти годы из своей жизни, но теперь внезапно воспоминания обступили его, словно превращая Мнемозину в Немезиду – богиню возмездия...

Он вдруг решил, что уйдет из колледжа, – завтра же и подаст заявление об уходе, сославшись на более чем солидный возраст.

Приняв такое решение, Дворянинов наконец успокоился и уснул.

Ему приснилась Мнемозина-Немезида – с пустым безразличным лицом она закатывала банки с чем-то, напоминающим кабачковую икру. Но старый учитель точно знал, что это была его память. Закатав очередную банку, Мнемозида ставила ее молча на какой-то конвейер, и дальше банки с памятью катились по широкой ленте транспортера куда-то вдаль, в самую глубь лабиринта, которому не было ни конца, ни края…

* Перевод К.Д. Бальмонта

Волшебная сила искусства

Мело с самого утра. Природе, видимо, хотелось поскорее самой избавиться от той грязи, которую развезла эта неряха-осень, в спешке покидая сцену. Чистюля-зима набрасывала целые пуховые одеяла, но те быстро промокали, становились волглыми и грязными, и ей приходилось вываливать из небесных запасников все новые и новые порции пуха.

Вовка Шляпников, по прозвищу «Шаляпин», собирался домой в превосходном расположении духа.

Еще бы! Во-первых, выиграл на спор целый «пузырь», да не какой-нибудь «гнилушки», которую Вовка не уважал, а самой настоящей «казенной» – чистой, как слеза, и согревающей душу своим веселящим теплом. Во-вторых, гордостью Вовки был сам предмет спора. Он доказал-таки, что, войдя со станком в резонанс, можно пением изменить скорость вращения детали в станке и тогда голосом можно запросто сломать резец. Разумеется, заготовка при этом тоже приходила в негодность, но это уже ерунда, детали, не стоящие внимания.

Ребята распили бутылочку втихаря после смены в раздевалке и уже было собирались идти домой, как неожиданно появился сменный мастер и напомнил, что сегодня дежурство – патрулирование на улицах, помощь местной милиции.

Парни чертыхнулись – они совсем забыли про это одиннадцатое число! Теперь придется таскаться по улицам в метель. Однако возражать не стали и подтянулись дружно к зданию пункта охраны общественного порядка. По дороге, разумеется, прихватив «добавки», – кто это дежурит без подогрева, да еще зимой, да еще когда так метет? 

И парни пошли, весело переговариваясь, по улицам родного Владика, и лишь красные повязки с надписью «ДНД» говорили о том, что они сегодня – дружинники. Они спускались по Светланской, когда услышали, как что-то довольно громко кричит женщина или девушка, и подумали, что их помощь может понадобиться. Но, подойдя поближе, они услышали:

– Ну, кто ты такой? Ты – космонавт? Юрий Гагарин, может быть? Герман Титов? Или хотя бы капитан дальнего плавания? А ты можешь ради меня спрыгнуть с фуникулера? Или хотя бы спеть арию Хозе из оперы Кармен? Нет? Ты – самый обыкновенный, а мне необыкновенный нужен. В общем, хватит за мной ходить…

Ребята потихоньку отступили и долго молчали. Наконец Валерка произнес:

– Слышь, ребя, но чо ей надо? С фуникулера прыгать, ну, не дура, а?

Вовка Шляпников сказал:

– Да просто она его не любит, вот и все!

– Ясен пень! Слышь, Шаляпин, а ты все-таки рассказал бы нам об искусстве, а?

– Зачем?

– Ну, если честно, то шоб бабам лапши на уши навешать. Шоб ария Хозе из оперы Бизе и все такое. А то без Хозе, блин, им в койку лезть западло…

Вовка – мастак ходить по бабам – рассмеялся:

– Так это они фасонят так! Думаешь, они сами что-нибудь в том искусстве понимают? Ты просто ей скажи, если черненькая, мол, что она – вылитая Кармен из оперы Бизе. Ну а если беленькая, – что нежная, как Дездемона, и она – твоя. Еще надо ей сказать, что только она, с ее умом и вкусом, смогла понять и оценить тебя, и тогда все твои недостатки тут же превратятся в твои достоинства – ей уже самой не захочется тебя разочаровать и попасть в категорию «непонимающих». Парни заржали и распили то, что осталось. Время их дежурства подошло к концу, и они, отметившись в пункте охраны порядка, разбежались по домам, оставив Вовку со своими повязками, – завязали все три ему на руку, чтоб не забыл отдать завтра сменному, – Вовка жил в общежитии, ему было это сделать удобнее всего.

Он шел, слегка под хмельком, снег все валил, оказаться дома, то есть у себя в общежитии, хотелось скорее, и, заметив вдали машину, он решил проголосовать.

– Орлы, подвезете? – спросил он сидящих в машине, не обратив никакого внимания, что тормознул он дежурный милицейский газик.

Те развеселились:

– Отчего же не подвезти? Садись! А ты откуда такой хороший?

– С дежурства! Вон, видите – и продемонстрировал четыре повязки «ДНД» на рукаве.

Менты прыснули: «Герой!» – и повезли его прямым ходом в вытрезвитель.

По дороге им стало скучно ехать молча, и они давай расспрашивать Вовку, кто он такой да откуда.

– Шаляпин я, то есть Шляпников, а Шаляпиным меня ребята прозвали за то, что пою.

– Ну-ка, спой, светик, не стыдись!

И Вовка запел.

Чего-чего, а этого менты никак не ожидали: голос у Вовки оказался сильным и чистым.

Он начал, как бы издали:

– Во субботу, в день ненастный…

Голос крепчал и разворачивался. Это был красивый полетный баритон, и вскоре он поплыл и заполнил все пространство газика:

– Нельзя в поле, в поле работать…

Песня была русская, старинная, требовавшая неоглядной шири степей:

– Ой да ни боронить, ни пахать!

Дальше были слова о том, что «можно только в зелен сад гулять», прозвеневшие в полной тишине, – разве что рев мотора слегка пробивался…

Красиво, с рокочущими низами Вовка пропел:

Нам сейчас

Не до вас – 

Прощайте, девки, прощайте бабы!

На зеленый на Кавказ

Угоняют нас от вас…

Сидевшие в машине вдруг почувствовали, что басы его отзываются где-то в глубине тела, что все печенки-кишки Вовкиным низким нотам резонируют, и обалдело раскрыли рты:

– Мда… Шаляпин...

Старший лейтенант, служивший не так давно на Доманском и получивший там контузию, быстро понял, что это рекрутская песня, и какое-то родство вдруг с ней почувствовал.

– Слышь, Шаляпин, тебе куда? К общежитию Дальзавода?

– Саш, поворачивай! – сказал он шоферу, и тот послушно развернул машину, чтобы отвезти нашего героя, который незаметно для себя быстро уснул, и снилась ему гордая девушка, которая громко объявляла:

– Ария Хозе из оперы Бизе. Поет Дездемона!

А газик все летел к общежитию сквозь пелену снега, и улицы, расставшиеся наконец с осенней распутицей, будто покрывались белоснежной муслиновой драпировкой – совсем такой, как занавес в любимом Вовкином Оперном театре…

Сказка про белого бычка

– Рассказать тебе сказку про белого бычка?

– Расскажи!

– Ты говоришь: «Расскажи!», и я говорю: «Расскажи!»… Рассказать тебе сказку про белого бычка?..

И вот тебе восемнадцать, и любимый мужчина с тобой наедине, и звучит музыка, которую когда-то пели американские шахтеры – «Шестнадцать тонн». И он, как и все мужчины, которые хотят секса, рассказывает тебе сказки про белого бычка – про то, что жена не способна его понять, и про то, что их разговоры сводятся к его монологам, что ты одна его понимаешь и любишь ту же музыку, что и он…

И вот эта музыка звучит, а ты танцуешь стриптиз и знаешь, что это закончится сексом – и больше ничем, потому что все докучные сказки заканчиваются тогда, когда их надоедает рассказывать самому рассказчику. И прекрасно знаешь, что никуда он от жены не уйдет, даже если она и вправду его не понимает. Но ты все равно танцуешь стриптиз и сознательно идешь на его продолжение, потому что любишь – и тебе все равно, что за сказочку про белого бычка тебе рассказывают, лишь бы рассказывали, лишь бы он подольше звучал, этот любимый голос…

Рассказать тебе сказку про белого бычка?

– Нет, ты по-настоящему расскажи!

– Ты говоришь «по-настоящему», и я говорю «по-настоящему». Так слушай же, девочка, слушай. Не эти глупые сказки, а музыку.

«Шестнадцать тонн» – одна из лучших мелодий кантри, жесткий синкопированный ритм. Ты не умеешь танцевать стриптиз, ты просто танцуешь его впервые в жизни – для любимого человека, но ты умеешь чувствовать музыку, порой тебе кажется, что это она тебя чувствует – ноги двигаются в ритме, четко копируя синкопы и свинги, а тело будто поет мелодию. Хрипловатый голос Мэрла Трэвиса воздвигает стену между тобой и всем миром, и ты танцуешь танец одинокого мима, который никак не может найти выход в стеклянной стене.

You load sixteen tons, and what do you get?

Another day older and deeper in debt.

Saint Peter, don’t you call me, 'cause I can’t go;

I owe my soul to the company store…/

А ты? Кому ты заложила душу? Ведь это в обмен на нее у тебя сегодня звучит музыка, и любимый рядом, и ты ищешь выход в стене – к нему: хоть на день, хоть на час, хоть на миг… и взлетает вверх твоя невесомая голубая кофточка, и приземляется где-то на кресле, и ты уже в черном лифчике и такой же юбке продолжаешь свой танец вокруг него, то приближаясь, то отдаляясь…

Вот уже и юбка падает к твоим ногам, к твоим длинным ногам, сто сантиметров – одни ноги, без шпилек, и черное белье на твоем беломраморном теле манит, манит, зазывает, влечет…

Не зови меня, Святой Петр, – разве можно оказаться в раю, если ты сама – не просто искушаема, но искусительница одновременно, сосуд прелести, знающий о том, что он – прелестен? Лифчик тоже исчез неизвестно куда, и розовые нежные бутоны расцвели на груди, а талия зовет к объятию, а бедра – бедра Шахерезады, рассказывающей сказки. Если скажет ей ее стройность: «Встань!», бедра скажут ей: «Посиди» – вот какие бедра, с ума можно сойти, свинг бедра такой, что невозможно устоять – танцуй, девочка, танцуй – это твой час – всего лишь час – целый час!!!

И любимый не может устоять против твоих чар, и припадает к твоей прелести, и входит в тебя бережно, но ритм – ритм, он все еще звучит в ушах, ты всегда умела его чувствовать, ритм тоже чувствует тебя, и музыка растворяется в тебе, как ты растворяешься в любимом: шестнадцать тонн дай на-гора быстрее, еще быстрее – хоть на миг, да твой – я стану на день старше и глубже увязну в долгах – я не могу позволить себе умереть – душа в залоге – и пусть будет, что будет!

Легкий шум в ушах.

Рассказать тебе сказку про белого бычка?

Ты говоришь: «Хватит», и я говорю: «Хватит», однажды мы все-таки говорим: «Хватит!», хотя и рассказывали друг другу сказку про белого бычка 1001 день, ибо ночи принадлежали другой...

You load sixteen tons, and what do you get?

Бычок ушел – исчез – испарился – и не про кого стало рассказывать сказку.

Вы случайно не видели белого бычка?

* Ты даешь на-гора 16 тонн, а что получаешь взамен? / Становишься старше на день, и все глубже увязаешь в долгах. / Святой Петр, не зови меня – я не смогу прийти: / Я заложил свою душу в магазине компании.

Из архива: август 2013 г.