Валерий Коваленко. Комиссар

В знобкий, розовый рассвет пустыни несдержимой лавой ворвались: неистовый лай пулеметов, сухой говор винтовочных выстрелов, злой посвист молниеносных сабель и предсмертные, рваные крики людей, многих людей… А в завитушках рыжего бархана чудится комиссару корявое лицо председателя ревтрибунала товарища Сушкова. Налились гневной кровью его пятаковые оспины на бледном чахоточном лице, и слова, что бросает он в синие глаза комиссара, такие же неуютные, как и его морда:

— Потерял ты революционную бдительность, матросский комиссар Роман Чайка. Погубил не за понюх табака отряд красных орлов. Пьяница, бабник и паскуда ты комиссар Чайка. Нет и не может быть тебе пощады от справедливого пролетарского суда…

Взвыл комиссар собакой побитой, потянул решительно из деревянной кобуры угрюмый маузер и твердо пустил бы себя в расход, не подоспей вовремя расторопный боцман Иванкин. С ходу ткнул он пудовым кулаком Чайке в ухо, и тот мякинно к подножию крутобокого бархана брыкнулся. Барахтается комиссар жуком навозным, а боцман черным коршуном над ним завис и матросскими словами как нагайкой стегает:

— Ты че думал, курва сиамская, попадья истеричная?! Для того я тебя из кровавого боя на собственной хребтине выволок?.. Погань ты шелудивая, а не балтийский комиссар…

Плюнул Иванкин в сердцах и досадливо на крутизну соседнего бархана грузно откинулся.

Отпустила комиссара дурь, материться стал, потом плакать гимназисткой беременной. Губы у него вдрызг басмаческим прикладом размазаны, запеклась на них кровь, и стали они похожими на две сдобные ватрушки. Шлепает безмолвно ими комиссар, словно думы свои на вкус пробует. Горше не бывает: его отряд из сорока кронштадтских матросов зверски распотрошила банда Эркин-хана. Сорок матерых волков передавили, как слепых кутят. По его недогляду, по его беспечности: спанибратничал, выпуская вперед пьяную разведку, не наказал по всей строгости военного времени, пожурил, надеясь на авось, а авось-то и обернулось слезами кровавыми…

— Не может быть, что только двое, — разлепляет он черные ватрушки губ.

Боцман его понимает, но тягостно молчит, пыхая в розовое небо сизым дымком папироски. Комиссар, оперевшись на локти, пружинисто отрывает от песка свое по-звериному гибкое тело. Ему двадцать семь лет. В бузе революции он с первых дней. И вот уже четыре года его грудь в полосатой тельняшке строго затянута в корсет из пулеметных лент. А поверх их — порыжелая комиссарская кожанка.

— Не может быть, чтоб всех разом... — подходя к товарищу, повторяет он выпрашивающе.

Боцман полулежа, вприщур лохматых ресниц смотрит на ссутулившуюся фигуру комиссара, затем садится, бросая истатуированные кисти рук между колен.

— Да, может быть, — печально обнадеживает он, — чем черт не шутит…

Комиссар уводит состарившиеся глаза от скуластого лица товарища и неожиданно озлобляется:

— Какого беса ты меня из боя уволок! Все одно мне амба.

— Всем нам амба, — с равнодушием поправляет боцман, — зажали, как Маньку на печи. Хан свое дело знает туго, не зря при царе в полковниках ходил.

— Ну и что? — иронично узит глаза комиссар. — Наш командир — сопливый юнкер, его в Кара-аиле в пух раздолбал.

— И где сейчас твой юнкер? — вскидывает лобастую голову боцман. — У колодца дохлый пузом кверху лежит, — и, кривя тонкие полоски губ, смачно выплевывает окурок. — Насажали вас, обалдуев, на наши шеи. Аники-воины.

— За этот недогляд сполна перед партией отвечу, — ощетинился комиссар, сухо сглатывая колючку спазмы.

— А ты-то при чем? — недоуменно хмыкает боцман, вытягивая из кармана брюк помятую пачку, и замороженно застывает с ней.

— Я за все в ответе, — озадаченно всматриваясь в разом остекленелые глаза матроса, отрывисто говорит комиссар и удивленно трогает товарища за плечо. — Ты что, Леха?

— Пол-лунд-дра! — пробивает глотку боцмана панический крик-шепот, и он кубарем валится под ноги Чайки.

Реакция комиссара молниеносна — стремительный бросок в сторону и в падающем полете — два рявкающих выстрела угрюмого маузера. Тщедушный басмач, прытко выскочивший на твердый наст бархана, после выстрелов дергается хлипким телом, роняя к своим ногам так и не брошенную в матросов гранату.

— Леха, лежи-и-и! — Истошно кричит Чайка боцману, набивая брюхо следующего смельчака порцией свинца. Второй басмач, в форме дутовского казака, кувыркаясь через голову, скатывается на распластавшегося внизу Иванкина. Огромный Иванкин как пушинку скидывает с себя мертвяка и, стоя на коленях, склабится, довольно хлопая махнушками ресниц:

— Ну и ловок ты, Чайка, прям сущий бес! — и, покосившись на казака, иронично хмыкает. — Отыгрался хрен на скрипке.

Комиссар, выбивая песок со слетевшей бескозырки, тревожно озирается, не вникая в хвалебный лепет:

— Долго в этой яме не протянем, — и, переводя сухой взгляд на товарища, с издевкой выговаривает: — А ты что же оробел, разверещался, как мамзель на клозете,.. сам стрелять не умеешь?..

Боцман конфузливо втягивает голову в плечи и с деланым безразличием принимается ворочать податливое тело казака, бурча себе под нос: — Тю, и правда, казак, верно говорят: у хана всякой твари по паре… Ни хлеба тебе, ни фляжки с водой…

Через шапку бархана перепрыгивает к ним трескающий звук колотых орехов.

— Кажись, стреляют, — чутко вскакивает на ноги боцман, прихватывая казачий карабин.

Комиссар по-волчьи, всем корпусом поворачивается на далекие звуки и, затаив дыхание, вслушивается в них. Чем дольше он вслушивался, тем больше светлело его лицо: — Наши прорываются, — убежденно предполагает он. Боцман торопливо и с надеждой сигает через казака и, шумно осыпая песок, в раскорячку лезет на бархан.

Комиссар взволнованно топчется внизу, жарким взглядом подталкивая карабкающегося вверх боцмана: — За тем орлом ховайся, да и гранату забери, — не своим от волнения голосом советует он.

— Точно, наши, — по-ребячьи восторженно оповещает боцман, кладя винтовку на тело басмача. — Счас я братишкам подсоблю, мать вашу, урюков… — злорадно шипит он, вдавливая носки сапог в песок.

— Сколько наших? — холодея в недобром предчувствии, все тем же чужим голосом пытает комиссар.

— Не счесть, зигзагом бегут, а утрешних разнагишали и в кучу сволокли.

Тугие шары желваков судорожно перекатились под смуглой кожей комиссарских скул.

И уже были отчетливо различимы выстрелы бегущих и их яростные крики. Боцман, расстреляв обойму, на животе сполз вниз, задорно полыхая глазами.

— Трех скопытил, ладный инструмент, — горделиво потряс он карабином.

Менее чем через минуту в их убежище шумливой гурьбой посыпались пробившиеся через басмачевский заслон матросы.

— Одиннадцать, — восторженно тиская каждого прибывшего, пересчитал их комиссар.

— Слышу, твой маузер гавкает, — тараторил разгоряченный бегом матрос, — говорю Заплетину, давай к комиссару тикать, я вот добежал, а кореш… — и сутулый матрос скорбно развел руками, — остальные опосля кто откуда пристроились.

Комиссар жадно, с нескрываемым восторгом всматривался в лица столпившихся вокруг него матросов, словно еще не веря, что малая часть отряда с ним.

Боцман, содрав с убитого казака свежую сорочку и распустив ее на бинтовые полоски, с состраданием, но неумело кутал раненное навылет  плечо коренастого матроса, бубня ласковые глупости:

— Ниче, заживет как на собаке, еще куму на сеновал затащишь…

Крепыш, болезненно морщась, нетерпеливо зудел сквозь зубы:

— Ну чего вошкаешься, скотина доктор, засупонивай швидчее…

Рядом стоял юнга Березин, мальчишка двенадцати лет с огненно-рыжим костром волос под лихо заломленной бескозыркой, и беспричинно смеялся, глядя на них.

— Чего ржешь, шнурок, — незлобливо окрысился на него крепыш, — сам чесал — пулей не догонишь, а сейчас ржет, — и он, вырвавшись из неумелых лап боцмана и костеря его забористым матом, поспешил к группе матросов, обступивших плотно комиссара. Боцман огорошенно крякнул и улыбчиво повернулся к юнге:

— Какую, Ванек, я тебе ладную винтовку оттяпал, залюбуешься, аккурат по тебе.

— Согласен, наша вина, — дыхнув перегаром в лицо комиссару, виновато просипел круглолицый матрос-разведчик. — Ну кто мог подумать, что хан у колодца…

— Вы на то и разведка, — взъяренно оборвал его сюсюканье комиссар, держась за кобуру маузера. — Вам отряд свои жизни доверил, а вы… суки-и-и, — перешел он на злой шепот, — к теще на блины шли.

Разведчик, поникнув буйной головой, делает шаг назад:

— Твоя правда, комиссар, стреляй, винюсь…

Матросы недовольно загудели.

— Хрен ли теперь стрелять, когда отряд алиллуйя спел.

— А что, танцев не будет?

— Счас тебе хан англицку патефону-то заведет, напляшемся вусмерть…

— Кончай дядю Сарая гонять, — входя с юнгой в балагурящий круг матросов, рыкнул боцман. Говор стих.

Комиссар в настороженной тишине провел ладонью по лицу, словно сгонял слепую ярость, и потухше выдохнул, ловя тревожный взгляд юнги:

— Кровью искупишь свою вину, тем более, за этим далеко ходить не надо.

— Да я, да я, — со слезами радости на глазах неистово бил себя кулаками в грудь разведчик, осекаясь от волнения.

— И еще, — сурово пресек комиссар возобновившийся шум, — тот, кому доведется выжить, сообщите, что революционный кронштадтский отряд имени Парижской коммуны погиб в неравной схватке с контрреволюционными бандами Туркестана. — Комиссар с тоской посмотрел через головы: — О мертвых плохо не говорят, так что о пьяной разведке ни слова, как не было этого.

Матросы одобрительно закивали головами.

— Верно, нам уж не спастись, так что ж перед армией позориться...

— Да, похмелил нас хан нашей же юшкой…

И вновь всплыл перед комиссаром беспощадный облик Сушкова и голос его скрипучий в ушах загнездился: “Мальца побереги, сволота, трибунал учтет…” Комиссар, порыжелую кожанку с плеч стягивая, глазами юнгу отыскал: Иванкин тому на шею свою серебряную боцманскую дудку вешал и трогательно говорил:

— Вырастешь, меня вспоминать будешь…

— Если из этой каши живыми вырвемся, — рассудительно промолвил мальчик.

Швыряя кожанку на постылый песок, комиссар громко окликнул:

— Юнга, ко мне!

Рыжий костер метнулся к комиссару. Черными птицами полетели к кожанке комиссара сброшенные матросские бушлаты.

— Останешься тут, — увиливая от пытливых глаз юнги, виновато буркнул Чайка.

Губы паренька обиженно задрожали, и он, заикаясь от обиды, зло бросил:

— Д-да п-пошел б-бы ты…

Всех, включая комиссара, развеселил не сам ответ, а ершистый вид мальчугана.

— Го-о, го-го, так его, Ванек, — смеясь, подзадоривали матросы, — а то, ишь, раскомиссарился!

Боцман заспешил на помощь к своему маленькому другу, видя, что в общем-то безобидные насмешки братвы доводят того до белого каления.

— Че варежки-то пораззявили, — густым басом укорил он матросов.

Юнга, найдя нежданную защиту в боцмане, мышонком нырнул за его скалистую спину.

— А-а, семь бед — один ответ, — отмахнулся наплевательски невесть от кого комиссар, — держись ближе к боцману, шкет.

Мальчишка с благодарной улыбкой выглянул из-под локтя боцмана и затараторил взахлеб:

— Там Цыганков и Ахметов с пулеметом засели, говорят, подсобят, когда на прорыв пойдем, а они раненые, у них лент много, а воды мало. — Выпалив все разом, юнга снял бушлатик и аккуратно положил его в общую кучу. Отходя, настороженно покосился на комиссара.

— Откуда сведения?

— Так я от них к тебе прибежал, они послали, — искренне тараща большие глаза, ответил Юнга.

— Славненько-о, — довольно прогудел комиссар, замораживая улыбку на битых губах. — Ну как, братва, живем? — весело обратился он к матросам.

Братва всполошенно загудела:

— Веди, с пулеметом-то покажем хану кузькину мать, — и как по команде нащелкнули трехгранные штыки на стволы винтовок.

Комиссар щелкнул курком маузера и почти шепотом, взволнованно сказал:

— За погибших товарищей!

Сурово стиснув губами ленточки бескозырок, они вылезли наверх и в том же страшном молчании пошли вперед, ощетинившись штыками винтовок. Впереди цепи шел комиссар.

Левее колодца ударил басмаческий пулемет, но тут же справа, забивая его, яростно затукал отрядный “Максим”.

— Спасибо, братишки, — мысленно похвалил своих пулеметчиков Чайка, прибавляя шаг.

Из лощины с гиканьем и воем вылетели всадники хана. Сам хан на поджаром черном скакуне величественно взирал с отдаленного песчаного холма за полем боя.

Оскалившись в крике, с молнией сабли, вскинутой для удара, первым налетел казачий ротмистр. Чайка увернулся от прямого удара и, поднырнув под брюхо коня, уже с другой стороны выстрелил в кричащий рот офицера. За его спиной боцман, перехватив за ствол винтовку, как дубьем, озверело сбивал с коней всадников. Осатанело, с неотвязным матом, в гуще басмачей стойко дрались остальные матросы. Двое в тельняшках уже лежали порубанными.

Все это в одно мгновение в горячке боя схватил взглядом комиссар, торопливо меняя обойму маузера.

Два басмача, не сговариваясь, бросились из седел на него, завалили на песок, выворачивая с хрустом руки. Юнга увидел плененного комиссара, отчаянно кинулся к нему, но на полпути упал под ударом казачьего кулака

*   *   *

Комиссар открыл глаза и встретился с пытливым взглядом сидящего подле него юнги. Огненное пламя волос мальчишки притушила засохшая на них кровь:

— Не прорвались, всех порубали, последними — пулеметчиков, — чуть слышно, с горечью прошелестел он губами.

Комиссар попытался сесть, но чудовищная боль в плече уложила его на место.

— Я помогу, — придвинулся юнга, — тебе правую руку в плече вывернули.

Комиссар уже сидя огляделся, кончиком языка облизал спекшиеся губы; шагах в десяти от него, поджав под себя ноги, сидели на кошме трое басмачей-караульных и как стервятники смотрели в их сторону, что-то лопоча на своем языке. Остальные, человек семьдесят, шумно гуртовались у колодца, расседлав коней и поя их. За колодцем, в чахлом оазисе, четверо оголенных по пояс басмачей ставили большую юрту.

— Значит, дня два здесь будут бивачить, — вслух прикинул комиссар, смотря на юрту, — пограбят и — фить за кордон, и тогда их митькой звали. Хорошо бы наших упредить, — и он озаренно посмотрел на юнгу.

— Слушай, ты в седле как…

— А ты? — насторожился мальчуган.

— Не обо мне речь, вникай, — и комиссар заговорщицки зашептал тому на ухо.

— Малчы, шайтан-урус! — визгливо крикнул один из стражей, передергивая затвор винтовки. Комиссар предупреждающе поднял здоровую руку:

— Не дури, зови хана, тайну скажу, — подмигнул юнге. — Скажу только хану.

Минут через двадцать тень от всадника накрыла пленников.

— Старый знакомец по Кара-аилу знает секрет?

Комиссар, вздрогнув, поднял глаза: перед ним был хан. В чалме хаджи и кителе офицера лейб-кавалергардов на стройном ахалтекинце вальяжно сидел тот самый дехканин, которого комиссар месяц назад выпустил из окруженного его отрядом Кара-аила. Гнезда басмачей.

— И какую комиссар знает тайну, достойно ли ушей хана? — с кривой ухмылкой на дородном чернявом лице поинтересовался полковник. — Может, куда ушел ваш головной кавалерийский отряд?

Комиссар, глазами насторожив юнгу, морщась поднялся и, придерживая покалеченную руку, подошел к стремени.

— Нет, этого я не знаю, — медленно и раздельно проговорил он, подступая вплотную. Телохранитель хана, с аскетическим лицом юноша, подъехал к трем басмачам-охранникам и стал о чем-то спорить с ними, сердито постукивая рукояткой нагайки о голенище сапога. Хан, раскурив тонкую французскую папироску, перекинул ногу через луку седла и теперь сидел в седле, как на скамейке, свесив ноги.

— Мне недосуг, но я жду, — поторопил он сквозь прозрачное полотно папиросного дыма, — очень не желал бы, чтоб ты пошутил.

Это были последние слова хана. Комиссар с неожиданным проворством подпрыгнул на месте, на лету хватая хана за продольный ремень портупеи, и рывком выдернул того из седла. Хан еще не успел упасть под ноги своего коня, как на его место в седло вспорхнул юнга. “Гони!” — закричал комиссар, сквозь штыковую боль в плече шлепая ладонью больной руки загорячившегося коня. Все произошло настолько быстро, что один из басмачей-караульных, видевших все, несколько драгоценных секунд ошарашенно молчал, немо переводя взгляд с лежащего на песке хана на удаляющегося маленького всадника.

Комиссар резко повернулся к хану. Их взгляды, дышащие ненавистью друг к другу, на мгновенье встретились. Хан торопливо и слепо шарил пухлой рукой по портупее в поисках кобуры. Комиссар в коротком повороте головы увидел бегущих к ним караульных и с какой-то сатанинской улыбкой навалился на грудь хана. Хан захрипел, засучив по песку ногами. Спешившийся телохранитель испуганно и безуспешно пытался стащить железное тело матроса с бьющегося в агонии полковника. Тогда, оттолкнув бестолково суетившихся караульных, выхватил шашку и вогнал ее в бок Чайке. Комиссар поднял голову, и телохранитель изумленно отпрянул назад. Горло хана было порвано. А по пескам на поджаром ахалтекинце летел маленький всадник.

*   *   *

Кадровый кавалерийский эскадрон на рысях прошел по глухим саманным улочкам Кара-аила и аллюром вошел в солончаки. Покачивая забинтованной головой в такт плавно переваливающейся тачанки, нахохлившийся юнга Березин не по-мальчишески суровыми глазами смотрел на тупое рыло пулемета, тяжело кланяющееся убегающей из-под колес гребенчатой дороге. Сидящий за пулеметчика рябой председатель ревтрибунала товарищ Сушков, стащив с пепельной головы краснозвездную буденовку, убежденно говорил, набивая глиняную трубку:

— Мы им, Ванюша, памятник поставим, не здесь в песках, у черта на куличках, а в Москве на самой главной площади. И на нем золотыми буквами пропишем: “Красным матросам революции, геройски погибшим от рук басмачей за свободу пролетариата братского народа Туркестана, от благодарных потомков”. — Ну как? — и он вопрошающе посмотрел на юнгу. Юнга, стиснув зубы, молча плакал.

Над красными песками багрово золотилось красное солнце

Из архива: декабрь 1999 г.