№7.2024. Виктор Кузьменко. Казань

Мокрый после ночного ливня берег вытянулся вдоль реки и притих в ожидании. Сколько тут ни живи, хоть тысячу лет, одинакового рассвета увидеть не получится. Конечно, если захотеть, можно пофантазировать, навыдумывать, каким он будет, но угадать – никогда. Издалека слышно: под самым берегом плеснулась большая рыба. Трепыхнула вертлявым хвостом, и снова тишина. Неширокая река замерла. Только по суводям[1] и можно понять – живёт, дышит, движется в прежнем направлении. Лес по ту сторону, точно древнее воинство перед битвой: плечо к плечу, острыми шлемами в небо. Забрезжило. Теперь уже недолго. Всё внимание приковано к горе, из-за которой должно появиться солнце. Склон горы тоже изрядно вымок. Ночью от него к реке бежал шумный поток, и сейчас узкую дорожку, ведущую к берегу, усеивают принесённые ливнем камни.

Неуверенно ступая, в сторону реки спускается женщина. В руках её две большие плетёные корзины. И когда нога срывается, не находя опоры, она балансирует ими, как в цирке. Ни высокие резиновые сапоги, ни шаровары, заправленные в них, не могут скрыть изящной фигуры. Выйдя на берег, женщина останавливается у самой воды.

Звякнула цепь, с шумом скатилась в рундук[2] и освободила лёгкие вёсла. Пока женщина отчерпывала дождевую воду, совсем рассвело. Она бросила корзины на дно и без усилия столкнула лодку.

Тихо. Уключины, всхлипывая на два голоса, поют свою жалостную песню. Плюх-плюх – подпевают вёсла. Слышно, как нос лодки с нажимом режет воду, а та не особо-то и противится. Раны её заживают быстро, безболезненно: небольшое завихрение за кормой да две дорожки от вёсел – вот и всё. Через минуту шрам на реке затянется, точно не было. Плыл кто, не плыл, поди пойми – вода.

Пустив одно весло по борту, женщина свободной рукой откинула капюшон и вполоборота глянула на приближающийся покатый берег. Здесь, за бакеном, почти нет течения, струя бьёт в сторону излучины. Дальше проще, но надо бы подналечь, время не терпит. Тёмные, с первой проседью волосы, почувствовав свободу, качнулись в такт размеренным движениям. Женщина продолжала грести.

«Этим летом смолить не буду. Дожди рассохнуться не дают. А вот с подгнившим бруском надо что-то думать. Федьку просить – одной бутылкой не отделаешься. Сама попробую. Рундук смастырила и с этим управлюсь».

Её взгляд скользнул ниже, к корзинам.

– Матерь божья! Посыпалась.

«Вот дурында слепошарая. Сейчас бы набрала грибочков. Хотела же весной поменять. Нет – погодит, успеется. Теперь что, как? Глаз нет, памяти нет, оглохнуть и в гроб. Дурында и есть. И жизнь твоя – та же корзина дырявая, всё из неё сыплется. Ну, вот как оно так быстро? Как? Была Тасей, Тонькой, Тусечкой, Антониной Казимировной Казанцевой была, теперь вот – Казань. Получай! Коротко и ясно».

Она снова повернула голову в сторону приближающегося острова, отыскала взглядом нужный прогал в кустах и не сдержала возгласа:

– Ешчэ цо?[3]

Похоже, сегодня кто-то её опередил: голубенькая лодчонка торчала узкой кормой из кустов.

«Новенькая, свежей краской с воды тянет. Сколько же вас развелось, грибничков?»

Могут быть и мальчишки-проныры. Этим что лето, что зима. Остров притягивает. С ноября лыжня здесь накатанная, вся в заячьих следах, а у пацанов промысел всесезонный. Дотемна силки расставить, поутру собрать добычу. Летом, у кого лодки есть, – на воде. По заводинам вокруг, где голавчик, где окунёк – чем не уха? Так и заночуют у костра.

Лодка Антонины, облегчённо скрипнув уключиной, бесшумно ткнулась в глинистый берег.

«Кто бы там ни был, у меня свои тропы, годами путанные. И места грибные тайные. Попробуй, скажи кому, что Казань из лесу без вёшенки – засмеют. Ну вот, судя по мятой траве, вправо пошли. Значит, мне в другую сторону».  

Антонина поднялась на густо поросший берег и шагнула в чащу.

Мало кто помнит, когда в посёлке речников появилась высокая худощавая женщина лет пятидесяти с цепким взглядом и необычным глубоким голосом. Соседей по бараку, где ей дали комнату, она с первых же дней отвадила. Жила одна, нелюдимка. Ходили слухи, будто бы и вовсе не нашенская. И видом, и говором, и весьма подозрительным отчеством она выделялась среди остальных поселковых обитателей. Прямая, колючая, несговорчивая. Кто бы перед ней ни стоял, глаз не прятала. Понятно, с таким характером подруг не заведёшь, а если и заведёшь – ненадолго. Мужики Антонину побаивались, обходили стороной. Особенно после того случая, когда один из соседей на кухне опрометчиво отпустил шутку в её сторону. Если бы не гусиный жир вперемешку с прополисом, ходить ему всю жизнь с отметиной на щеке. 

Заводского труда приезжая не боялась. Рвения, правда, особого не проявляла, но и в отстающих никогда не числилась. Проработав несколько лет на судоремонтном, Казанцева внезапно уволилась и пошла мыть полы в контору речных путейцев. Поначалу это вызвало удивление: денег вполовину меньше, грязь из-под сапог – не солидол под ногтями. Сдурела баба! Потом попривыкли и забыли. Кажется, в это самое время и появилось прозвище. В глаза, конечно, не осмеливался никто, но за спиной всё чаще слышалось хлёсткое: Казань. После ухода с завода Антонина ещё больше замкнулась. Почтальонка всем по секрету рассказывала, будто совсем недавно сын Казани, взрослый уже – из армии, как-то странно погиб. Его нашли на рельсах за прошедшим товарняком. Поначалу решили – сам, но потом обнаружилась ножевая рана. Ни друзей, ни свидетелей. Концы в воду. Настороженность и подозрительность окружающих переросли в откровенное неприятие после того, как Казань однажды появилась у магазина с двумя огромными корзинами грибов. Её вёшенки охотно раскупали, но за глаза грибницу осуждали все. Не по-советски это, не по-нашему. Не хочет, спекулянтка проклятая, на заводе трудиться как все. Наживается на нас, работягах. Чего только не мололи про Казань злые языки. И мужа-то она заморила, и с немцами якшалась, и на заводе вредила. Потому вражину и попёрли. Барыга, она и есть барыга.

Прямо из-под ног метнулась напуганная птица, отчего высокая трава рядом едва качнулась и замерла. В лесу всегда хорошо, особенно утром, если поймаешь время, когда первое солнце пробивается сквозь ветви деревьев и его лучи наперегонки спешат дотянуться до водяных бусинок на листве. Как же здесь спокойно и легко дышать, думать обо всём и ни о чём сразу. За столько лет каждый сухостой, приносящий грибы, – давнишний знакомый. С таким и поговорить в радость, и поклониться, уходя.

«Дождь хороший прошёл, грибов полно. Может, и второй рейс успею? А кто тут у нас прячется? Моя ты радость, показывай уже, чем поделишься сегодня. Вот и кривая подсушинка, она-то никогда не пустует».

Разгребая перед собой мокрые крапивные стебли, женщина двигалась известным только ей маршрутом через бурелом от дерева к дереву. В редких встречных прогалинах трава, что пошустрее, вытягивалась под небо, накрывая Антонину с головой. Деревья, они, как люди, – стареют, изживаются, падают. Как люди, все до одного разные. Молодому, гибкому точно не до грибов, оно только собой и занято. А вот эти, старые, как будто понимают, что уходят. И отдают, отдают, пока могут.

«Они даже не представляют, какое дело делают», – думала Антонина, срезая свежую, тонко пахнущую грибную гроздь.

Корзина всё-таки лопнула. Пришлось перевалить набранное на подстилку из лопухов, надрать молочной коры и увязать дыру. Пока хлопотала с починкой, почувствовала, что промокла до нитки. Так всегда, только прекрати двигаться, тут тебе и озноб по телу. Антонина собрала высыпанные грибы, стала подниматься и присела на месте от сильного удара за грудиной. В глазах на какое-то время потемнело.

«Вот ведь. И как теперь выбираться?»

Время будто остановилось. Листья на деревьях застыли. По обмякшей руке метался заблудившийся муравей.

«Сколько ни живи, а помирать всегда одинаково страшно».

Вроде только вчера бегала девочка Тоня на берег Бялы[4]. Юная, восторженная, влюблённая в этот сверкающий, сулящий невероятное счастье мир. Строила планы, мечтала, кружилась мотыльком. Как всё изменилось с приходом войны, сколько пришлось испытать и пережить. Белосток от поляков натерпелся ещё до немцев, он хорошо помнил прежние времена и считал себя русским городом. Отец рассказывал, до революции военных в Белостоке было много, показывал, где размещался штаб западных войск, где проходили парады и смотры. Он знал всё, кроме самого главного – почему его родной город отдали полякам. Многие уезжали. Русских на улицах поубавилось. Друзья Тони через одного евреи да белорусы. Жили вместе, помогали друг другу. Польша пришла с жёсткими переменами. Взрослых принуждали учиться всему польскому, у детей в школе появились обязательные предметы. Потом их рассадили на свой лад: поляков отдельно, русских с белорусами и немцами, евреев – на задние парты. «Пся крев», – выругался отец, узнав про это, перекрестился и не выходил весь вечер из своей комнаты. Сам наполовину поляк, он постоянно повторял: «Наша родина здесь, но мы не пшеки!»

Перед самой войной снова пришли русские. Антонина хорошо помнит, с какой радостью бегала с другими встречать освободителей. Жалко, счастье было не долгим. Война, как низовой пожар в лесу, ползла неотвратимо в сторону Белостока. Русские отошли, а город стал наводняться беженцами, по большей части евреями. Никаких боёв на подступах, никакой обороны. Фашисты вошли в беззащитный, переполненный испуганными людьми город. Началось ужасное. В первый же день они согнали в Большую синагогу не успевших спрятаться евреев, мужчин и мальчиков, заперли и подожгли её. Июнь, день безветренный. Едкий дым пожара пролезал в каждую щель. Это не просто дым, не просто. Он и сейчас в ноздрях – липкий и горький. А дальше долгие три года страха. Вспоминать об этом не хочется. Город-гетто Белосток, оставайся там, в прошлом. Слишком больно.

С Василием Тоня познакомилась совсем девчонкой, за месяц до того, как русские ушли. У них даже свидания нормального не было. Просто посмотрели друг другу в глаза, и, видать, хватило. Он нашёл её в 44-м, в освобождённом от немцев Белостоке, когда комиссованным возвращался домой. Для него война закончилась. По крайней мере, тогда в это верилось. Так Антонина стала Казанцевой. В Перми, куда они приехали с мужем, родила сына. Поначалу говорила с акцентом, путала польские слова с русскими, но скоро речь сгладилась. Жили трудно, впроголодь, но в любви. Шло время, Василия с покалеченной рукой на хорошую зарплату не брали. Антонина видела, как он мучился от бессилия, поддерживала, но изменить ничего не могла. В конце концов, безнадёга взяла верх и мужа подломила. Он стал редко возвращаться домой засветло. Пил, буянил, продолжал воевать. Люди вместе до тех пор, пока оба этого хотят. Дошло до рукоприкладства, Тоня собрала пятилетнего сына и с одним узелком ушла куда глаза глядят. Вот уж хватила баба лиха. Везде чужая, странная, неподступная. Работала, где придётся, лишь бы какую копейку в дом. О другом и не помышляла, растила мальчишку. День ко дню, год за годом, к сорока пяти оказалась на Урале. Приняли на завод сборщицей, дали жильё. Всё вроде бы устоялось, улеглось, устроилось, и тут с сыном беда.

«Если бы не лес в те дни, если бы не лес…»

Антонина подняла глаза к вершинам подступивших со всех сторон деревьев. Казалось, те склонились над старой знакомой и решают, как ей помочь.

И действительно стало полегче. Она вдохнула глубже и улыбнулась своим мыслям. «Уборщица-барыга Казанцева Антонина Казимировна. Та самая, что из далёкого города Белостока у речки Бялы сидит под деревом на острове уральской реки Белой. Вот ведь судьба. Надо же было так накрутить».

Совсем рядом хрустнула ветка, и из-за кустов показались двое подростков.

– Здравствуйте, тётенька… Тётенька Казань! – радостно закричал один. – Вы тоже заблудились?

– Нет, ребята. Если и заблудилась, то не здесь.

– А вы нам дорогу покажете?

– А вы мне грибы донести поможете?

Мальчишки согласно закивали и наперегонки бросились к корзине.

– Тю-тю-тю-тю-тю. Не подеритесь. Там дальше ещё одна будет.

Весь обратный путь заплутавшие мальчишки смеялись и наперебой рассказывали, как кружили на одном месте и чуть не поссорились. А приплыли они на той самой новенькой голубой лодчонке. Антонина не ошиблась.

Снова поют уключины. С каждым гребком берег ближе. Вода уже другая, дневная, трудная. И тропа на подъём, и камней с каждым шагом больше, и земля под ними скользкая. Так и в жизни – ветром подсушит сверху, а внутри сыро и зябко.

«Домой не пойду, сразу к магазину, иначе не поспеть…»

На почте воздух особый, пахнет сургучом и свежесколоченными фанерными ящиками. Перед самым закрытием на удивление никого. В окошке знакомая девчушка.

– Здравствуйте, Антонина Казимировна. Перевод? Как обычно, в третий детдом?

– Как обычно, Соня, как обычно.

[1] Суводь – место в реке с обратным течением (Здесь и далее примечания автора)

[2] Рундук – здесь ящик в носу лодки.

[3] Jeszcze цо – Ещё что (польск.)

[4] Бяла (Белая) – река в восточной Польше в Подляском воеводстве.