Даут Юлтый. Философия Тимеркая

Печатается в сокращении

Перевод с башкирского Сергея Матюшина

Цветочный луг, на который я люблю приходить, если мне становится совсем плохо и одиноко, раскинулся в просторной излучине реки.

Старые осокори и дубы лесных опушек закрывают его с двух сторон. С третьей, за рекой, высится громада горы Курбан-Тау. Красный слоистый камень наискось пересекает обнажённый обрыв горы. И когда закатное солнце касается этой природной стены, она вспыхивает алым цветом, пылает и переливается, словно залитая кровью. Только не старой засохшей, как глина, а свежей, блестящей и текучей, кровью бед и несчастий твоих дедов и прадедов, кровью несправедливости, молодой кровью, понапрасну пролитой моими предками в неравной борьбе с врагами.

Из щелей между пластами красного камня в нескольких местах временами сочится солёная вода, потому и блестит обрыв под прямыми лучами закатного солнца. Одни говорят, это горькие слёзы наших матерей. Некоторые называют это место Красный Яр. На вершине горы растёт два дерева, я иногда забираюсь наверх, сижу в их слабой тени – и смотрю бесконечно долго на излучины реки, безграничную родную степь. Душа ликует и отдыхает в такие счастливые моменты моей трудной жизни.

На вершине горы между деревьями пробивается родник. Я сделал ямку, обложил её камнями. Получилось озерцо, и теперь вокруг него всегда густая мягкая трава, кустарник. Здесь у меня поселились две изумрудные ящерицы, крупные такие. Если сидеть тихо, иногда они вылезают из своих нор и сидят недвижно рядышком на большой коряге, греются на солнце. В углях небольшого костерка можно погреть лепёшку, поджарить хлеб с сыром. Есть две консервные банки, чтобы приготовить чай.

В моей небольшой потаённой долине всегда тихо. Даже если дикий недобрый ветер рвёт вершины столетних деревьев, гудит и воет над горой и по лесам. Не прорывается сюда ветер, потому что высокие скалы и леса со всех сторон охраняют мою долину.

Особенно хорошо тут весной и в начале лета.

День напролёт птицы поют в кронах, соревнуются в песнях ночные весенние соловьи в черёмуховых оврагах, – по берегам стариц тьма её, белопенной. Всё благоухает вокруг... Мой луг покрыт цветами, высокие травы по грудь; алые гвоздики с ладонь ребёнка. Особенно хороши крупные белые колокольчики. Летом в их чашечки я насыпаю черёмухи, лесных тёплых ягод со склона холма, малины, – получается такая интересная еда.

И вот когда слабая душа моя теряет последние силы для терпения жизни, я прихожу сюда, к реке моей, лесу, цветам и птицам, к роднику и ящеркам, чтобы пообщаться с ними и поделиться обидами, занять мудрости их и покоя, пусть и ненадолго.

Бормочет перекатами что-то доброе, успокаивающее светлая река, и кажется мне, что картавый говор её струй это беседа со мной, это принятие, понимание меня, попытки успокоить сердце моё. Я могу очень долго сидеть на бревне-топляке, у галечной кромки воды, любоваться переливчатым сверканием ряби, случайными рыбами среди камней и растений; рыбы, как и ящерки, меня не боятся. И птички тоже: бывает, трясогузки собирают букашек между камней прямо у моих ног. Речная трава, камыш и осока, всплески рыб, луговые травы, шмели и пчёлы – всё кругом мирно живёт и наслаждается покоем, свободой; им не о чем жалеть, мало у них врагов, наверное, они ни о чём никогда не страдают, ведь никто не мучает их непрерывно, как человек человека, не заставляет работать до изнурения и темноты в глазах с утра до вечера. И мне кажется, немножко своего счастья пытаются передать мне природа, птицы и букашки, шум листвы, и сам воздух, и звёзды ночные этого потаённого луга моего… Стоит побродить немного в медовом разнотравье, подремать золотой осенью среди весёлой жёлтой пижмы, а летом у гераней и роскошных мальв, как потихоньку возвращается в усталое сердце надежда на лучшую долю, и отступает усталость и отчаяние, и уже не кажутся байские дикости бесконечными, а унижение хозяев невыносимым. Долина моя, родник, река, вы лечите меня лучше любого знахаря.

Только очень редко мне удаётся приходить сюда. У хозяина всегда, вечно, даже глубокой ночью находится для меня большая и бесконечная работа. Я всегда голодный, а голодный всегда будет работать за кусок лепёшки, а то и этого куска не дадут.

Сейчас начало ночи.

Ясные высокие звёзды приветливо сияют на огромном куполе неба. Иные люди, я слышал, их боятся. А мне звёзды и Луна как родные существа, как все животные и все рыбы.

Я неотрывно смотрю на их мерцание. Сколько оттенков цветов, какая россыпь драгоценностей. Кажется, они молча, но сочувственно, может быть на своём небесном языке, разговаривают со мною. Я не знаю звёздного языка, но мы понимаем друг друга, звезды и я. Вот пролетела и канула одна, потом другая... Но ведь все они летят ко мне? Я не видел ни одной звезды, которая улетела ночью от меня, снизу вверх. Просто не удалось ни одной звёздочке долететь до меня, я маленький слишком, с неба меня не видно.

Мне хочется побыть на этом лугу вместе с Гульбикой, вместе радоваться птицам ночным и запахам цветов. Вместе разговаривать с ночным перекатом, разговаривать со всем вокруг и друг с другом и никого не бояться... Здесь нет у нас с тобой врагов, Гульбика.

Гульбика, я виделся с тобою всего несколько раз. А вчера ты позвала меня на посиделки поиграть на гармошке. Мы почти не разговаривали с тобой, только переглядывались. Я старался играть неутомимо и всё что умею, и мне никогда не забыть глаз твоих, Гульбика, они похожи на эти высокие сияющие звёзды. Такие же далёкие – и близкие, и так же понимающие меня и страдания моего сердца, навсегда преданного тебе, Гульбика. Ты весёлая, озорная такая... а в моей жизни так не хватает маленькой живой радости. Я хочу научиться смеяться вместе с тобой. Разве я ленивый или неумелый? Послушай, сколько я песен знаю, разве я скучный? Только бедный очень. А видела, какие игрушки я умею вырезать из липовых чурбачков? Я для тебя вырезал барышню в хорошем платье, вот как раскрашу, подарю.

Буду ли я когда-нибудь здесь с тобой вдвоём, сесекэй, цветочек мой? Чернеет, обступает ночь. Звёзд всё больше и больше. И падают чаще. Но по-прежнему ни одна не долетает до меня.

Эта огромная гора с красным, теперь вовсе чёрным камнем называется тревожно, Курбан-Тау, гора Жертвы.

Почему её так назвали люди?

Какие жертвы кровавые, каким богам приносили люди на её вершине?

Иногда мне бывает немного страшно, когда я смотрю вечером на её тёмную громаду.

Какой ещё жертвы хочет от меня Курбан-Тау, какой ещё жертвы хочет от меня судьба и жизнь? Я раб бессловесный, раб навсегда. Разве это малая жертва?

Гульбика, ради тебя я готов на всё. Пусть поможет мне Бог. Или Аллах, милостивый и милосердный, взыскует ко мне? Чем провинился я?

Почему так меняется всё кругом, когда восходит Луна, ведь я видел её множество раз. Чего хочет от меня её мёртвый, но такой зовущий к себе свет? Не с потаённой ли угрозой смотрят её тёмные глаза на бедную землю и на всех нас, людей и животных? За что угрожает?

Царица ночи показалась из-за косматой лесистой вершины горы, облила призрачным светом дальние холмы, всё кругом. И просветлила туманы долин – и всё стало иным, словно мир расширился и преобразился, стал узнаваемым до ветки, до былинки, до камушка на берегу.

А зачем мерцают звёзды, цветут цветы, и почему некоторые из них ночью пахнут много сильнее? Чтобы ещё горше стало на сердце? Почему так хорошо птицам, любой букашке, которая ползёт по моей ладони, не боится меня и никакого горя не знает, и никто никогда не заставит ползти её туда, куда она не захочет? А вздумает – и упорхнёт сейчас куда хочет.

А людям плохо живётся!

Вот все говорят, что человеку суждено страдать на земле, пока он живой. А как умрёт, то сразу будет рай и новая счастливая жизнь. Так создал мир Бог! А зачем же он создал для людей такую тяжёлую жизнь? Зачем он создал для таких, как я, ад на земле, если говорят, что Аллах милостив, милосерден, прощает все грехи и награждает вечной жизнью всякого страдающего человека? Почему нужен милосердному ад, где мучаются люди в огне, и дыме, и вечной разлуке, ведь они и без того всю жизнь страдают на земле? Аллах, милостивый и милосердный, пусть страшные грешники горят в аду, но зачем ты создал для меня ад на земле? Чтобы устрашить и наказать и без того несчастного и всем обделённого?

Ведь моя жизнь сейчас, у бая Кутлуяра, хуже ада. Сам шайтан, наверное, добрее и милосерднее, чем мой чёрный хозяин Кутлуяр.

Я иногда думаю, что жизнь невыносима для таких невезучих, как я. Аллах, я хочу умереть, чтобы стать рабом твоим и пожить хоть немного в твоём цветущем раю. Он, наверное, похож на мою долину весной? Я очень хороший работник, всё умею, мы с Гульбикой стали бы в твоих садах лучшими садовниками!

Аллах, ведь кто умирает с твоим именем на устах, тот сразу попадает в твой рай, разве не так?! Главное, всё время твердить: «Аллах акбар!» – и в последний предсмертный миг успеть тебя прославить. Лучше быть самым малым рабом твоим, чем рабом человека. Ведь баи не знают, что такое доброта и милосердие.

Кто я, о Аллах!

Никому не нужный нищий сирота. Никому. Даже тебе, Господи! Нет Бога, чтобы приветил меня, заметил, приютил и пригрел хоть немножко.

Небо рассердилось.

Сразу и в разные стороны упали три звезды. И Тимеркай с неясной тревогой заметил, что только одна звезда стремилась к нему.

В полнеба полыхнула зарница. Потом донёсся рокот грома. Потом что-то огромное треснуло наверху. Приближается гроза ночная? Тимеркай не любил ночные грозы. Днём они бывают даже весёлые, а ночью жутко.

Никого у меня нет. Сирота я и батрак по последний день свой, и до конца дней быть мне забитым и голодным, Гулькай моя, одиноким и гонимым. Аллах, ты велик, всесилен, ты всё знаешь, но почему ты отнял у меня всё, чем я так провинился перед тобою и ангелами твоими? Я всегда голоден, моё тело с утра до ночи в холодном поту от страха и в солёном от труда, вечером всё болит и ноет, даже кости устали. Посмотри на руки мои! На них мозоли и красные пузыри. Работа у бая непосильна мне. Даже солнце дневное, ласковое и нежное для цветов и листьев, гусей и уток, для меня враг беспощадный, потому что я весь день под ним в труде и изнурении. И ночью нет мне покоя! Стереги лошадей, карауль сады, сиди без сна у амбара, сторожи хозяина и его несметное добро, как пёс цепной, за гороховую похлёбку и жёсткую лепёшку. И разве я плохо сторожу? Вся живность цела, даже ни одна курица не пропала, шерсть и перья гладкие, все плетни и заборы ровные. Родники чистые. А – всё равно: ругань, ругань от бая и его родни, особенно стараются старые женщины, просто ведьмы какие-то. Что ни сделай, приказчику всё мало, всё ему не так, не знает, к чему прицепиться. Чем больше я стараюсь, тем больше виноват. Бай, я ненавижу тебя как сатану, я когда-нибудь сожгу, спалю всего тебя, всех твоих прихлебателей и всё добро, нажитое нашим потом. Я уничтожу всех вас, баи и богатеи.

Если человек с малолетства остаётся сиротой, то чем его жизнь отличается от ада? Я как осёл в непосильной упряжке. Разве нет у меня души и сердца? Погоняют и погоняют, лупят и ругают. Никто доброго слова не сказал, не приласкал ни разу. Хотя Минигуль-апа иногда подкармливает тайком от мужа, даёт корот и конину варёную с хлебом. Мулла как-то дал кусок сахару и пять больших лепёшек. А ведь всё это ему люди принесли, не своё мулла давал. Лишнее, наверное, оказалось, не съесть самому. Хозяин иногда, если хмельной, может раздобриться. Похлёбки даст со своего стола. И кашу. Одежду брата своего отдал. Старая, но я её починю. Я всё умею.

По краю неба всё чаще полыхало, и гремел вдали гром. Гроза приближалась, надо было уходить.

Только на этом цветочном лугу нахожу я ночью недолгий покой, скрывшись от людской злобы и байской несправедливости. Помечтать о тебе, Гульбика, тут мне ничто не помешает. Вот и вся маленькая отрада моего тихого существования. А мечты мои о тебе несбыточны, сирота и нищий раб никакой девушке не нужны.

Даже здесь, на поляне моей, нельзя мне быть долго, всегда ждёт работа. Скоро рассвет, и опять бесконечный труд под злым солнцем. За что мне это бесконечное наказание, Аллах? Какие, Аллах, грехи за мною? Ответьте мне, звёзды небесные! Скажи, Курбан-Тау! Ты много веков стоишь тут, всё знаешь про жизнь человеков. Наверное, на твоей вершине зарезали много ягнят, чтобы задобрить старых богов. Но я могу только кусочек чёрствой лепёшки положить на твои холодные камни, у меня больше ничего нет и никогда не будет.

Поймай мне чёрную птицу, сказала Курбан-Тау, принеси на вершину мою и оторви ей голову, а кровью этой птицы окропи камни. Тимеркай испугался: что такое, уже мерещится голос горы? Ничтожна моя жертва. И я не жду от тебя, гора, ответа. Почему Аллах, милостивый и милосердный, заступник убогих и спаситель сирых, не позаботишься обо мне, рабе твоём?

Почему я не вижу, не чувствую тебя?

Сколькими горькими ночами молил я тебя о помощи, милости, спасении и посещении. Разве не просил я о пощаде? Хотя бы только пощады, облегчения! Почему же мне нет никакого знака от тебя? Почему ты так и не дал до сих пор мне самой маленькой доли радости жизни?

Ты забыл обо мне, Аллах!

Почему ты так рано отнял у меня отца и мать, заставил жить в чёрной земляной пещере с чужим человеком и добывать хлеб непосильным трудом? Чем прогневал я тебя, всемилостивейшей и вездесущий? Чем заслужил преследование людей и горькое своё одиночество?

Я знаю, ты не любишь заблудших и тех, кто во гневе. Но разве заблудился я? Разве не верю в тебя? К тебе обращаюсь, значит, вера моя в тебя единственная. Разве заблудший я? Ты не любишь тех, кто во гневе. Разве гневлив я и зол? Я только жалуюсь... А если бы я хотел спалить хозяйство бая, я бы давно его спалил, но я не сделаю этого никогда, ибо дело такое – грех великий. Разве я гневаюсь на кого-нибудь? Я только прошу у тебя помощи, милости и утешения, о милосердный!

Чем я нарушил твои заповеди?

Ты учишь: пусть кто богат, будет воздержан, так написано в твоей Книге. Но разве воздержан хозяин мой и другие баи? Он бьёт меня, как чужую собаку. Так отчего же ты не накажешь бая? Почему хорошо жить злому и несправедливому? Ничем не лучше и другие богатеи, так же играют в карты, притесняют нас, батраков, и в ругани совсем не сдержанны.

Ты учишь, что кто беден, пусть ест с достоинством. А что мне есть с достоинством? Лепёшку с кислым молоком, чёрствый корот? Ягоды лесные, рыбу речную?

Как верить в твою справедливость, милостивый и милосердный?

Ты говоришь: не засматривайтесь на те блага, какими наделены некоторые. А как не засматриваться, если у одних много лишнего, а другие не знают, чем прикрыть голову от дождя и солнца беспощадного?

В твоей Книге пророк твой говорит, что Господь всевышний предопределил, чтобы одни были нищими, а другие богатыми, и это вечный закон жизни на земле. Господь мог всех сотворить богатыми, так говорится в Коране, но всё же создал два разряда людей, чтобы выявился сан и почёт рабов и высшие отделились от низших... Ты, Аллах, определил меня в низшие. Какой же ты тогда милостивый и милосердный, если поверг меня, сирого и безропотного сироту, в нищету и одиночество? И сделал это навсегда, и велишь соблюдать почёт к знатным насильникам, к моему баю Кутлуяру. За что ему – почёт? Какой может быть почёт к волкам и коршунам?

Нет тебя!

Не знал, не знаю я милости твоей, не вижу заботы твоей, не ощущаю сострадания, нет мне даже маленького утешения.

Если ты ничего для меня не приготовил и не обещаешь мне ничего в этой жизни, кроме нищеты и унижения, зачем ты мне?

Нет тебя, милосердного и всезнающего, а есть недобрый и жестокий, забывший рабов своих верных. Зачем мне бог?

Не стану больше верить в тебя, и не боюсь я твоего гнева небесного, потому что уже невозможно быть несчастнее, чем я. И байский сынок умчит навсегда мою Гулькай, единственную отраду мою, на своих расписных дрожках в город.

Ты накажешь меня за ропот и неверие вечным страданием в аду? Я не боюсь! Потому что больше не верю в тебя. Ты никого из злых не наказал. Потому что нет тебя, нет у тебя ни ада, ни рая. И земля тебе неподвластна, и люди тебя не знают, а только лицемерят в страхе, а богатые пугают нас тобой, чтобы мы были покорные и безропотные. Вот дела твои, всевышний! Справедливости твоей, благости и милосердия не знает никто. Нет тебя!

Огромная чёрная ночь с безмолвным укором смотрела со всех сторон на ропщущего Тимеркая. Звёзды заволокло туманной пеленою. Глухо, но непрерывно перекатывался гром за лесом, полыхали между тучами молнии, некоторые доставали землю. Налетел холодный порывистый ветер.

Еле живой костерок мерцал подёрнутыми пеплом углями.

Угрюмая Курбан-Тау придвинулась, нависла над долиной.

Заржали тревожно кони.

Звёздная дорога, Млечный Путь мигал ледяными осколками. Казалось, небо сейчас разразится гневом и громовыми проклятиями. Он с неизбывной тоской смотрел в немую бездну.

Может быть, далеко-далеко, на других тёплых звёздах или на Луне, есть хорошая жизнь для таких несчастных, как я? Если забраться на вершину Курбан-Тау с убитой чёрной птицей, вылить её кровь на камни горы и попросить милостивого и милосердного взять меня к себе на небо, на самую тёплую звезду в твоём мире? И принеси мне потом туда мою Гулькай, больше никого мне не надо ни на этом свете, ни на том.

Тимеркай пошёл к коням.

Два жеребца стояли, положив друг другу головы на загривки. Хрупали травой кобылицы.

Он подошёл к одной и приник к тёплой мягкой морде лошади. Долго стоял так, не шевелясь и ничего не думая. В душе становилось пусто, но спокойно, легко. Плакать хотелось от посторонней лошадиной ласки, но не было у Тимеркая слёз, душа исстрадалась так, что уже не могла и плакать.

Вдруг рыжий жеребец, стоявший неподалёку, заржал, высоко подняв голову, захрапел и навострил уши.

Эхо ответило на другом берегу – покатилось, повторяясь, в ущелья, словно там откликались лесные духи. Чего он испугался? Волков в это время не бывает... Может быть, рысь крадётся? Тимеркай отогнал лошадей от опушки. В поле рысь не нападёт.

Сырой туман начал набухать в логу. Похолодало. Над горами еле заметно посветлело. Неумолимый и желанный рассвет близился.

Тимеркай подошёл к старому дереву, между корнями которого дотлевал костёр. Сдвинул прогоревшие головешки и угли в мокрую от росы траву. Наломал веток, уложил на костровище, сверху кошму. Лёг на тёплую землю, свернулся клубочком, как щенок; стал маленьким, неотличимым от природы, и – сразу заснул. С вершины Курбан-Тау спускалась полупрозрачная девушка в белых развевающихся одеждах и протягивала к Тимеркаю руки.

Манила к себе, на тот берег реки, в шёлковые волны ковыля, на ягодные поляны, и тихо говорила что-то еле слышное, улыбаясь, говорила единственно необходимое мне на этом свете. Гулькай, я сейчас, сейчас переплыву на твой берег, и мы вдвоём пойдём по росистой траве в цветочные долины... Тимеркай поднялся и легко, словно и не касаясь земли, пошёл по жгучей траве к реке… Но отчего так жжёт и колет ступни трава, почему такие горячие камни на берегу? Они обжигают как угли, они не пускают меня к моей Гулькай. И вот она сама, в белых развевающихся одеждах идёт ко мне прямо по воде, еле заметные круги остаются на поверхности от касаний её ног, и я хочу к ней, встретиться на середине омута. Но отчего такие горячие камни и острые края ракушек больно режут ступни?.. Тимеркай очнулся. Край попоны тлел. Вот отчего камни такие горячие. Последние угольки костра рдели в траве.

…Всё чаще думал о своей покинутости Тимеркай. Сиротство, бедность, одиночество. Никаких перемен впереди не предвидится.

Аллах, милостивый и милосердный, зачем забываешь меня, неприкаянного? Почему Гульбика такая странная, загадочная?

В редкие свободные часы приходил Тимеркай на потаённый свой луг. Жаловался реке, лесу и небу на всё, что переживало его бедное сердце, так истосковавшееся по простой ласке. Бывало, давал волю слезам, хотя потом стыдился своей слабости. И молил как мог Бога сжалиться, помочь, наставить на праведный путь. Молил укрепить душу и сердце, чтобы смириться и не так сильно переживать жизнь. Но всё чаще роптал Тимеркай на Бога и судьбу.

Слабая надежда возрождалась в Тимеркае после тайных посещений заветного луга, он словно оттаивал. Придут же иные дни, светлые и справедливые, принесут ему свободу и независимость, построит он свой дом, просторный дом на песчаном берегу, над плёсом родной реки, и в соседних лугах будут спокойно гулять его кони, пастись отары, и дети его, много детей, станут играть на реке с лодками и помогать в большом хозяйстве, и будет вдоволь хлеба, мяса и молока, и крупы, и мёда. И восточное солнце будет приходить в его дом рано, будя всех, улыбаясь и бодря.

Заведу хозяйство большое, крепкое. И Гульбика, милостивый и милосердный, будет заправлять всем моим обширным хозяйством, и жить будем в достатке, очень долго, и похороним дедушку Самия на лучшем кладбище, и жители всех ближних и дальних аулов будут поклоняться его праху и его памяти. Слышишь ли ты меня, милостивый и милосердный, доходят ли молитвы мои до благословенных ушей твоих?

Иные дни в самом деле скоро пришли, и принесли они войну.

Тимеркая взяли в солдаты.

Месяц учили стрелять и колоть штыком мешки с песком и опилками, есть холодную кашу, зарываться в землю, рыть окопы и ползать по грязи, терпеть холод и жажду. Зато после войны, говорили начальники, дадут много денег и землю – всем. Тимеркай таскал неудобную винтовку, всё время спотыкаясь и задевая коряги, не зная, что делать с длинным неудобным штыком. А стрелять Тимеркаю понравилось, потому что на полигоне он удачно поражал все мишени и получал похвалу офицеров и дополнительные сухари и мясо.

Несколько недель этих курсов научили Тимеркая, что нужно иметь с собой воду и еду, табак и одежду от дождя и ничего никогда не говорить начальникам поперёк, ни о чём не спрашивать и ничего не просить, а только всякий раз бодро произносить «Есть!», «Так точно!» и «Будет сделано!». Он был готов отдать свою жизнь за царя и отечество. Он, кажется, даже про Гульбику забыл.

Почему нужно всё время стрелять в чужих, незнакомых людей, Тимеркай так и не понял. Может быть, лучше всем разойтись по своим домам? Там столько работы сейчас – убирать, сушить, молотить, копать, пилить. Кто всё это будет теперь делать в аулах? А не будет зерна осенью, зимой настанет голод.

Тимеркай не понимал войну, потому что она только уничтожала людей, а прибавки в пище никакой не давала, один убыток кругом.

Начальники говорили ему, что если он не станет убивать тех, на которых они покажут, то враги убьют его. А потом нагрянут огромной толпой в его аул, окружат, выведут детей наружу, запихают в амбары и подожгут, если сами не отдадите всё своё добро, деньги и женщин.

– Какое добро? – спрашивал Тимеркай. – У меня ничего нету.

– Ну как же! – говорили начальники. – Вожжи есть, хомут есть, оглобли и грабли всякие. Есть?

– Есть! – с готовностью отвечал Тимеркай по привычке и по уставу, хотя у него ничего и не было.

Я один на свете, говорил Тимеркай, мне некого защищать.

Потом начались военные действия. И больше никто и никогда не объяснял Тимеркаю, зачем нужно быть солдатом и стрелять в людей, так похожих на тебя.

…Однажды дали по фляге воды, сухарей, целый карман патронов. Рассадили в окопчики и ямки, которые солдаты рыли полдня в упрямой глине. Была уже самая поздняя осень.

Всю ночь под дождём и снегом, скрючившись, он сидел по колено в воде и глине в своём окопчике. Съел все сухари. Ладно воды кругом оказалось вдоволь. Есть хотелось сильно. Вот бы сейчас кусочек конины погреть на камнях у пещеры. А потом долго пить горячий травяной чай…

Сырая туманная тьма была вокруг. Дождь, снег шли, не переставая ни на минуту. Враги не наступали по мерзкой глине на Тимеркая и других солдат.

– Зачем я тут сижу и замерзаю?

Но приказ есть приказ, так его строго научили. Тимеркай съел маленький кусочек глины и задремал.

Во сне он начал коченеть. Очнувшись, попробовал пошевелить ногами, но они не слушались, затекли. Даже пальцы на руках гнулись плохо. Опять подкрадывалась сладкая коварная дрёма, глаза сами собой закрывались. И глинистая жижа, уже почти по пояс, не казалась такой холодной.

– Эй, эй, – окликнул Тимеркай одного, другого невидимых соседей. – Может быть, выползем куда-нибудь погреться? Эй, кто-нибудь!

Никто не отвечал. Задремали, наверное.

– Надо тогда и мне снова задремать.

Вдруг со страшным раскатистым грохотом раскололось над ним небо, завыло все в воздухе, засвистало, и впереди, за обозначившимися силуэтами чёрных холмов, стало мигать и вспыхивать, это открыла огонь вражеская артиллерия. И ночь превратилась в ад.

Земля вокруг местами вспучивалась, взлетала вверх огненными грязными клочьями, словно из неё рвались на волю шайтаны, до этого дремавшие в глубине мрака. Визжали, свистели кругом осколки, вдалеке нарастало рычание танков.

Казалось, весь мир били лихорадка страха и предсмертные судороги.

Тимеркай присел в глинистую жижу.

Что такое гудит, рычит там впереди, напротив меня? Словно огромный чёрный зверь, пышущий вонючим дымом, изрыгающий огонь из ноздрей...

Тимеркай, оглушённый, перепуганный, ничего не понимающий, забывший про свою утонувшую винтовку, высунулся из окопчика, чтобы посмотреть, примериться, куда убежать от чёрного зверя, понять – что такое ползёт на него, маленького и беззащитного, и зачем он, такой маленький и весь мокрый, такому большому… Чудовище, лязгая железом, приближалось. Ноги у него были зелёные, чешуйчатые, как у древней ящерицы, но не было рта и глаз, а из единственной маленькой ноздри непрерывно вылетал огонь. Тимеркай достал из воды винтовку, хотел застрелить зверя, но винтовка не работала, вся она была заляпана песком и глиной.

Чудище остановилось.

Взрывая комья земли, оно повернулось вокруг несколько раз, из-под гусеницы вылетела нога в обмотке и ботинке, танк запахивал слабые окопчики вместе с населявшими их мокрыми солдатами.

Ослепительный сноп огня вылетел из танкового пулемёта, затмил всё. Обдало палящим жаром, и через мгновение тьмы и оглушённости Тимеркай увидел, что его рука вместе с винтовкой отлетела в сторону, её отрезало осколком по самое плечо. С удивлением смотрел Тимеркай на свою постороннюю руку, она дёргалась, словно просилась обратно. И с ужасом понял он, что её теперь у него никогда не будет! Тут же адская боль разодрала грудь, и вечная черная мгла начала закрывать всё кругом, пропал свет и звук, и огонь пропал, и боль ушла, и всё-всё-всё...

Тимеркай медленно сполз по стенке своей ямки, упал лицом в густую глину, и она тут же проглотила Тимеркая.

Но Аллах, милостивый и милосердный, не сразу лишил его сознания и жизни, но милостиво отнял всю боль.

Удалось встать на колени, лицо оказалось над водой. Он слышал, как слабыми толчками из разодранного плеча уходит его кровь, чтобы навсегда смешаться с чужой землёй. Наверху полыхало, но ничего слышно не было. Наступала последняя тишина.

И в предвечный миг возникло цветное видение пахучего цветущего луга весеннего, тёплый ветер нёс в лицо Тимеркаю метель черёмуховых лепестков, сияла под солнцем изумрудной травой вершина Курбан-Тау, птицы щебетали в зелёных кронах деревьев, на мелководье стояли кони, и сияющие, сверкающие на солнце капли и тонкие струйки воды текли и падали с тёплых губ в речную воду. А по высокому краю красного обрыва скалы, по колени в шёлковых ковылях, шла к нему весёлая Гульбика, звала к себе, махала зелёным платком. Вот и старик Самий в белых одеждах на белой лодке подгребает к моему берегу, к отмели, на которой стоит однорукий Тимеркай. Кровь течёт из плеча, и на воде получается красная дорожка. И никакой боли нет, потому что улыбается желанная Гульбика, у неё на голове жёлтый венок из одуванчиков и купальницы. Улыбается седой Самий, машет рукою, зовёт в лодку, чтобы увезти Тимеркая на свой дальний берег, где всё вечно цветёт и благоухает, и Тимеркай тихо идёт по воде, но глубоко в омуте, он погружается в тёмную воду родной реки по грудь, а теперь и с головой, и становится водой и рекой, цветущими берегами, где гуляет в лугах обретённая Гулькай. Становится он и Самием, и облаками, и всем-всем-всем...

Из архива: июнь 2011 г.