Александр Котюсов. Шарик

Шмуклеров я не любил. Жили они в соседнем дворе, что через забор. С ранней весны Шмуклеры начинали торговать цветами. Прямо у остановки на центральной площади. В апреле – нарциссы, тюльпаны, потом розы, гвоздики. Иногда пионы и белые цветы с мертвым названием «каллы». У обоих Шмуклеров на носу было по огромной бородавке размером с вишню. Как у нее, так и у него. Словно договорились. Эти бородавки делали их еще более неприятными.

– Бог шельму метит, – шептала моя бабушка.

– Кулаки, – говорили про Шмуклеров в нашем дворе.

Я не знал, что означает слово «шельма». Слово «кулак» я знал, но не понимал, какое отношение оно имеет к Шмуклерам.

– Интересно, где они цветы хранят, – рассуждал мой товарищ Пашка, сидя в песочнице недалеко от нашего подъезда. – Посмотреть бы. Там их, наверное, много, сто миллионов. Надо будет проследить за ними.

Сто миллионов было самым большим числом, о котором мы с Пашкой слышали. Нам очень хотелось увидеть это место и посчитать цветы. Я умел считать до ста, а Пашка так и вообще до тысячи. Только вот мечта наша с Пашкой все не сбывалась. Шмуклеры торговали цветами с шести утра до поздней ночи, сменяя друг друга у остановки. Кто же выпустит нас из дома в такое время? Мне семь лет. Пашке восемь.

– Наверное, в подвале под домом, – делал вывод Пашка, – цветам прохлада нужна. Иначе завянут.

Я соглашался.

Наш двор и двор Шмуклеров разделял забор. Старая кирпичная стена, метра три в высоту, как будто когда-то начали строить дом, возвели одну стену, хотели другую, третью, да и забросили. Поверху стена вся исщербилась, дождь, ветер выточили из нее кирпичи, засадили обильно мхом. Много лет назад на стену пробрался плющ и, не выгнанный никем, быстро освоил всю свободную территорию.

Часть стены обрушилась в незапамятные времена, еще до нашей с Пашкой сознательной жизни, и образовавшуюся нишу стараниями жильцов и администрации района занял покрашенный белой краской деревянный забор, возле которого с обеих сторон красовались такие же белые мусорные деревянные ящики – два со стороны нашего двора, два со стороны Шмуклеров. Помойки, называли их все. В помойки жильцы выбрасывали мусор. В жару он начинал гнить и вонять на весь двор. Раз в неделю приезжала мусороуборочная машина, вываливала содержимое ящиков в свое бездонное чрево, с хрустом и чавканьем перемалывала все и увозила на свалку. Целых два дня двор был полон свежего воздуха. Потом все начиналось вновь. Мужики из соседнего подъезда укрепили возле помойки огромную пустую алюминиевую банку из-под селедки и разводили в ней опарыша.

– Знаешь, как на опарыша хорошо клюет? – говорил мне Пашка. – Меня отец на рыбалку брал. Особенно голец.

Я не знал, но кивал головой. Меня отец на рыбалку не брал еще ни разу.

Опарыш придавал банке какую-то жизнь. Она словно дышала. Белый с желтыми поперечными прожилками, с черной точкой на конце, словно глазом. Вид у опарыша был неприятный. Бабушка старалась выкидывать мусор, не глядя в сторону банки. Мужики играли в домино, курили и смеялись. Однажды они не пошли на рыбалку, и из опарыша вылупились мухи.

Каждый месяц во двор приходили странные люди, одетые, словно космонавты, в прорезиненные костюмы. В руках у людей были ведра и кисти. Они красили забор и помойки белой краской. Двор заполнялся едким запахом.

– Чего вы нам опарышей травите, – орали мужики и уносили алюминиевую банку в дом. В доме раздавались крики возмущенных жен.

– Убирайся из дома вместе с этим дерьмом! – кричали жены.

Мужики тихо матерились.

* * *

Если разбежаться посильней со двора и перед самым белым забором оттолкнуться от земли одной ногой, а другую выставить повыше вперед, и руки вверх, то можно вскочить на помойку, не извозившись в хлорке. Руками по краю забора вперехватку, только бы заноз не нахватать, бочком, бочком, аккуратно переступая по крышке ящика, не провалилась бы, – тогда с ног до головы в помоях, не отмыться, да и смеяться все будут, дразнить потом, – мимо банки с опарышем, в нее не глядеть… и вот стена, высокая, кирпичная, вся в плюще. В стене за годы повылетали кирпичи, образовав лесенку наверх, да и мы с Пашкой немного помогли, для руки вот место, ногу сюда, теперь сюда. Где-то за плющ, за ветку, дерево рядом. И вот мы с Пашкой на стене, словно великие индейцы – Чингачгук и Виннету. На стене у нас пункт наблюдения. За бледнолицыми.

Со стены открывался полный обзор двора Шмуклеров. Вон дом их, вон палисадник, собаки бегают, куры. А вон сарай. В сарае свинья. Центр города, до Кремля пешком пять минут, а тут свинья. Летом после дождя свинья обычно лежала посреди двора в огромной луже и хрюкала. Вот уж кому от вони из помойки всегда радость.

Из-за свиньи-то я Шмуклеров и не любил. Ну а еще из-за собак. Мелкие они, собаки, были, подлые.

Неделю назад я впервые проник во двор Шмуклеров. В белом заборе справа от ящиков с незапамятных времен кто-то выпилил калитку. Маленькая, неприметная, тоже белая. Я никогда не видел калитку открытой. На ней всегда висел огромный, немного проржавевший замок. У кого был ключ от этого замка, никто не знал. Однажды днем калитка оказалась открытой. Может, кто-то забыл запереть ее, не известный нам сторож двора, хранитель нашего покоя, может, замок сорвал ночной вор, хотя что воровать ему было в наших дворах, разве только свинью Шмуклеров. Калитка скрипела на ветру одиноко, грустно и загадочно, словно приглашая меня зайти.

Из калитки двор Шмуклеров выглядел так же, как и со стены. Вот палисадник, куры за ним, собаки. Впрочем, собак нет. Вот сарай, на двери замок. Прислушался: за дверью чавкала свинья. Я шел по двору Шмуклеров первый раз в жизни, осторожно переступая ногами, почти на носочках, словно боясь оставить следы на этой чужой для меня территории. Я обошел весь двор. Он был тих и безлюден. У окна дома склонилась почти до земли вишня. Несколько красных, еще не дозревших ягод качались огоньками. Я вытянул руку, сорвал две и съел. Ягоды горчили на вкус и немного вязали.

Я выплюнул недоеденное и пошел обратно к забору. Калитка оказалась запертой. Я еще издали увидел этот замок. Он рыжел ржавчиной на солнце, огромный, с круглой дужкой и маленькой дырочкой для ключа. Рыжел и смеялся надо мной. Над маленьким семилетним мальчиком.

За своей спиной я услышал какой-то звук и обернулся. Две собаки, короткошерстные шавки, невысокие, сантиметров сорок от земли, толстые, одна рыжая, другая черная с белой подпалиной, на коротких ножках, как два одинаковых бочонка с рваными, грязными ушами, скалились на меня, склонив немного головы. Розовые их языки с черными пятнами (откуда на языках пятна?) высовывались от жары и свисали почти до земли.

«Если вдруг встретишь собаку, – учил меня папа, – одну, без хозяина, без намордника, никогда не поворачивайся к ней спиной и не беги. Даже если она будет на тебя лаять. Стой и смотри ей в глаза. Собака не выдержит и убежит сама».

Папа говорил мне про одну собаку. Сейчас передо мной стояли две. Это были собаки Шмуклеров. Я не знал, которой из них надо смотреть в глаза.

Если разбежаться посильней и перед самым забором оттолкнуться от земли, то можно вскочить на помойку, не измаравшись. Потом подтянуться немного на руках, правую ногу перебросить через забор, отдышаться секунду – неудобно сидеть так, хорошо хоть у забора не острый верх, – потом вторую, и все… ты у себя, вон двор твой, опарыши, мужики режутся в домино, Пашка копается в песочнице, Шарик…

Я так и сделал. Повернулся и побежал. Собаки догнали меня у самой помойки. Одна вцепилась в правую ногу, другая в левую, словно договорившись – левая твоя, моя правая, – только слышно и было – клац, клац! – как два щелчка из моего детского пистолета, и боль уж не детская совсем, где-то в икрах.

Весь день прятал я ноги свои от мамы. Пришел, стер кровь мокрой тряпкой, надел длинные штаны. Герой. Мама удивилась: ты чего, не заболел, ведь жарко? Боль к вечеру утихла, почти забыл, только две отметины на ногах, словно две красные галочки учитель поставил в журнал – «укушено», «укушено»…

– Что это? – спросила меня мама утром и схватилась за сердце. Забыл, побежал в одних трусах через всю квартиру в туалет. Приспичило, не подумал…

Шмуклеры принесли справку о том, что собаки не бешеные. Без справки надо было бы делать сорок уколов. Со справкой – три.

– На рынке, наверное, купили, поддельная, – причитала бабушка, – если цветы на рынке можно купить, то почему справку нельзя?

Мама заплакала, но поверила. Собак заперли в палисадник. Отец ходил к Шмуклерам выяснять отношения. Вернулся пьяным.

– Нормальные они люди, – обдав нас перегаром, сказал он. – Знаешь, сколько у них самодельного вина в погребе, вишневого, – и он развел руки в стороны, – во!

С тех пор я и не любил Шмуклеров.

* * *

Мы лежим с Пашкой на кирпичной стене, увитой плющом. На головах у нас самодельные венки из веток американского клена. По обеим сторонам стены редкие деревья прикрывают нас от посторонних глаз. Посторонние – это Шмуклеры. Они не должны нас видеть. Мы с Пашкой разрабатываем план мести.

– Кровь за кровь, – говорит мне Пашка. – Надо им отомстить, чтоб неповадно было.

– Это как? – спрашиваю я, – если собак кусать, то я не буду.

Пашка задумывается:

– Нет, конечно. Собак кусать не надо, они сами кого хочешь покусают.

Я чешу свои икры. Маленькие розовые шрамы все еще ярко выделяются на ногах.

– Вот если бы Шарик Шмуклеров укусил, – многозначительно произносит Пашка, – сразу обоих или по очереди.

Я одобрительно киваю головой. Вот это другое дело.

Мы поворачиваем головы в сторону нашего двора. Ничего не подозревающий Шарик облаивает очередного забредшего в наш двор постороннего. Всегда веселый, желто-рыжего цвета, худой, немного кривоногий, с обычно поникшими, но иногда вдруг без повода вспархивающими ушами, Шарик лаял только на чужих. Своих он никогда не трогал, с первых щенячьих шагов заучив всех наизусть по запаху, и теперь, повзрослев, встречал каждого жителя двора, весело прыгая вокруг и норовя положить передние лапы на плечи.

– А как же он их укусит? – спрашиваю я Пашку. – За что?

Пашка на минуту задумывается. Взгляд его блуждает вдоль стены, выдавая работу мысли. Мыслить Пашка умеет. Это все знают. В прошлом году он украл у родителей пять спичечных коробков и поджег сарай дяди Славы. Дядя Слава работал санитаром в областной больнице. В сарае он хранил самодельный самогон и ворованный (честно сэкономленный, возмущался дядя Слава) из больницы медицинский спирт. Больше всех взрыва испугался Шарик. Он забился под скамейку и поджал хвост.

– Шарика надо на Шмуклеров натравить, – поднимает вверх палец Пашка. – Как в кино про милицию. «Фас, Мухтар, фас», – и он уже преступника за горло держит.

Пашка развоображался.

– Представь, приходят они к нам во двор, а мы с тобой Шарику кричим: «Фас, Шарик, фас, чужой!» Он на Шмуклеров, валит их на землю, зубами за горло и держит так. Шмуклеры плачут, просят Шарика, чтобы он их отпустил. А он все держит и держит. И тут мы с тобой из-за кустов выходим и прямо к ним – ну, говорим, понимаете теперь, что такое, когда собака человека кусает, каково ему? И это еще только одна собака, а вот когда две, еще хуже делается. И не взрослого человека, а ребенка. И скажите нам спасибо, что мы Шарику не дали команды горло вам перекусить, вот он поэтому стоит и ждет спокойный. А если вы нас совсем обидите, то мы Шарику эту команду дадим. И тогда Шарик вам горло махом одним перекусит, потом во двор ваш пойдет, ему через забор перепрыгнуть – плевое дело, свинью вашу съест и кур ваших тоже. А которых не съест, тех передушит. А шавки ваши ни вас не спасут, ни курей ваших, потому как все, что умеют шавки, это только за маленькими мальчиками бегать да их в ноги кусать. А с настоящим боевым псом, таким, как Шарик, им сражаться даже вдвоем не под силу. И вот Шмуклеры лежат и плачут, пощадить их просят. А Шарик смотрит на нас, команды ждет. Можем мы, конечно, с тобой эту команду дать, но великодушны мы, как воины-победители, как краснокожие индейцы, не хотим мы самосуд вершить, скальпы с бледнолицых снимать. В общем, говорим мы Шарику, чтоб он Шмуклеров отпустил, но прежде с них слово берем, чтоб они шавок своих в подвал посадили и гулять только по ночам выпускали, а нам с тобой ключи дали от калитки, чтоб мы могли в их двор ходить, когда захотим, их вишню красную есть. Надо только в кино посмотреть, как эта команда звучит, когда надо, чтобы собака преступника отпустила. Фильм как раз в кино идет, – добавляет Пашка, – а то не помню я… «фас» вот помню, а наоборот как команду дать, нет…

Хороший план придумал Пашка, действенный. Не все только учел.

– А как мы Шарика-то на Шмуклеров натравим? – спрашиваю я. – В кино-то все просто, конечно, только там ведь собаки дрессированные, учили их, прежде чем за преступниками пускать. Да и потом там у преступников у всех тулупы такие огромные, с длинными рукавами. А сейчас лето вон, не носят Шмуклеры тулупов. Как Шарик в них преступников разглядит? Он же команду нашу не поймет даже.

Вот незадача! Весь план Шарику под хвост. Команд он, честно говоря, не знал никаких. Мужики дворовые, те, конечно, за столько лет игры в домино научили его двум командам простейшим: «Лежать!» и «Сидеть!» Вот он с ними всегда то лежал рядом, то сидел. А к другим командам он так приучиться и не смог, неспособный, что ли. Они ему – «Голос!», а он знай себе лыбится да хвостом махает, они ему – «Лапу давай!», а он – голос в ответ. И так все наперекосяк. Потом бросили дрессировать его, незачем. Проще вон медведя в цирке в домино научить играть…

Загрустили мы с Пашкой: нет дрессировщиков во дворе у нас. Если уж мужики не смогли… да и чтоб дрессировать, сахар опять же нужен.

– Много сахара, на первое время килограмм, но это для начала только, – начинает считать в уме Пашка, – а потом еще килограмм. В общем, – он напрягся, – без малого пять килограммов нужно, это чтоб с гарантией. Только у нас сахару дома столько нет, и мамка мне денег на него не даст.

– А у нас вообще дома только сахарный песок, – добавляю я. – В банках стоит, в шкафу. Бабушка говорит, на случай войны, только мы его все равно летом на варенье изводим.

И мы снова загрустили.

Так и сидели мы на кирпичной стене, увитой плющом, почти час и думали, как же нам Шарика выдрессировать. И тут Пашке пришла в голову гениальная мысль.

Внизу, во дворе Шмуклеров, прямо у стены в палисаднике, засаженном начинавшими рдеть вишнями, лениво гуляли куры. Толстые, медлительные, медленно бродили они в своей загородке, выклевывая застрявшие в траве зерна. Еды для кур Шмуклеры не жалели. Здесь же, развалясь в тени деревьев, лежали шавки; после того случая Шмуклеры держали их под замком. Шавки зевали во весь рот и иногда неодобрительно скашивали в нашу с Пашкой сторону глаза.

– С Шариком договориться нужно, – излагал свой план Пашка, – надо его покорить чем-нибудь… – он замялся, – как женщину, чтобы сразу твой и навсегда. А как покорим, тогда все просто становится, он с потрохами наш, что ему скажем, то и сделает.

Вряд ли Пашка знал, как покорять женщину. Однако говорил он очень уверенно.

– Для Шарика главное что? – продолжал Пашка. – Желудок свой собачий набить. Ты посмотри, вон он какой худой. У него же ни мамки нет, ни бати, никто не крикнет ему из окна: «Шарик, домой, кушать пора, мой лапы». Ему всю еду искать надо. Ну понятно, что жильцы всегда подкормят, кто косточку кинет, кто голову от рыбы. А в остальное время – по помойкам, хлорку нюхать. – Пашка махнул головой в сторону белых ящиков. Шарик как раз стоял на задних лапах, опершись передними на ящик и вглядываясь в его бездонное нутро. Кто-то из жильцов забыл закрыть крышку. – Шарик по-настоящему не ел никогда, – объяснял Пашка, – ну так, чтобы от пуза, дополна, чтобы наесться, зевнуть и лечь в тенечке. Вон как эти, – он кинул отколовшийся от стены кусок штукатурки в шавок. Те неодобрительно зарычали. – В общем, я предлагаю Шарика накормить по-настоящему. Накормить его до отвала, и он наш. Договоримся потом. Его тогда на Шмуклеров натравить – плевое дело.

Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, говорила моя бабушка, глядя, как ест папа. Шарик был мужского пола, об этом четко свидетельствовало его собачье имя, а для тех, на кого этот аргумент не действовал, доказательно между задними лапами торчал небольшой отросток размером с палец.

– Чем будем кормить? – спросил я Пашку.

Он перевел глаза вниз, в палисадник. В палисаднике мелко кудахтали не подозревающие о нависшей над ними угрозе толстые куры.

* * *

Операцию мы назначили на следующее утро. Надо было тщательно подготовиться. Я выкрал из дома спички (после взрыва дяди-Славиного сарая Пашкины родители завели электрическую зажигалку, а батя бросил курить) и несколько гвоздей. Пашка притащил леску и блесну.

– Зачем нам блесна? – удивился я.

Пашка многозначительно поднял палец вверх и пошел откапывать нож. Нож у Пашки был свой, зарытый во дворе под американским кленом. Нож потерял как-то местный пьяница Федор. Напился в ночь и уснул в песочнице, утром проснулся оттого, что Шарик лизал его в губы, и ушел в дом. А нож выпал, видать, из кармана Федора, выпал, да так и остался лежать, пока его не нашел Пашка.

Ножом мы срезали с американского клена несколько веток и терпеливо очистили их от коры. Кора снималась длинными лоскутами, открывая поблескивающее на солнце свежее белесое дерево. Из самой большой ветки сделали лук. Пашка аккуратно, чтобы не сломать, согнул палку, натянул на нее леску, завязав несколько раз узлом. К другим палкам, потоньше, мы привязали гвозди, предварительно наточив их об асфальт до игольной остроты. Окончательно палки в стрелы должны были превратить перья. Голубиных удалось насобирать во дворе. Привязав перья к противоположной гвоздям стороне палок, мы закончили изготовление стрел. Пашка подобрал с земли обломок красного кирпича, подошел к белому забору и нарисовал на нем мишень – несколько кругов разного диаметра – и проставил цифры, от одного до десяти. Потом отошел от забора на пять шагов, развернулся, взял одну стрелу, вложил ее, как заправский индеец, в лук, перьями на леску, натянул и отпустил. Лук тренькнул, словно возмущенная балалайка, и выпустил стрелу. Та полетела в сторону забора и воткнулась в районе пятерки.

– Неплохо для начала, – произнес Пашка. – Ну, давай тренироваться. Только, чур, я сегодня Чингачгук, а ты Виннету.

Я согласился.

Курицу мы убили с шестого раза. Целились по очереди: вначале Чингачгук, потом Виннету, потом снова Чингачгук, потом опять Виннету. Попасть было нелегко. Куры в палисаднике подняли настоящий переполох и носились от стены к стене, словно в мультфильме про пожар в кошкином доме. Шавки, почуяв недоброе, выли. Шмуклеры не появлялись, они торговали на остановке цветами. Пятая стрела была предпоследняя. Чингачгук снова промахнулся и посмотрел на меня смущенно.

– На, – сказал я Пашке и протянул ему последнюю, шестую, стрелу, – ты мой старший брат, ты вождь краснокожих.

Он поцеловал ее и бережно вложил в лук.

Шестая стрела достигла цели. Курица еще немного попрыгала, жалуясь на свою нелегкую судьбу товаркам, покудахтала: «И вам… и вам тоже в суп, ко-ко-ко… не радуйтесь…» – и затихла. Остальные сбились куда-то в угол, под вишню, и затравленно смотрели на смерть подруги. Шавки залезли в конуру и не высовывали носов.

Пашка достал из кармана моток лески и блесну, привязал ее и бросил вниз. Блесна упала возле курицы. Пашка посучил немного леской, вправо, влево, на себя, подцепил жертву и дернул. Крючок вошел глубоко, курица поддалась и поползла, повторяя движения Пашкиных рук. За ней с ужасом наблюдали из конуры четыре зеленых глаза.

* * *

Курицу мы варили, не ощипав и не выпотрошив. Насобирали во дворе сухих палок, веток, газет, сложили в укромном уголке костер и подожгли. Огонь занялся сразу, весело пощелкивая на легком ветерке. Пашка принес откуда-то металлическое ведро, набрал в него воды из дворовой колонки и водрузил его на кирпичи. Мы сели у костра и стали смотреть на желтые язычки. Они то затихали – тогда кто-нибудь из нас поднимался и шел рыскать в окрестных кустах сухие дрова, – то поднимались ярко вверх, обдавая нас своим горячим дыханием.

– Картошки бы сейчас, запекарить, – мечтательно произнес Пашка.

Вода закипела, и мы положили курицу в ведро. Через полчаса содержимое стало пениться и распространять вокруг аппетитный запах. На запах прибежал Шарик. Он сунул было свой черный нос в ведро, взвизгнул от неожиданности, ошпарившись, но убегать не стал, а прилег рядом на небольшом расстоянии. Так прошло еще минут двадцать.

– Сколько ей вариться-то надо? – спросил Пашка.

Я пожал плечами.

– Час наверно, мамка час обычно варит.

– Так час уж вроде бы прошел, – Пашка взглянул на солнце. – Может, вынимать будем?

Я подошел к ведру и осторожно ударил по нему ногой. Ведро опрокинулось, обдав кипятком раскаленные кирпичи, те зашипели жалобно, словно обжегшись, от них пошел пар. Шарик снова взвизгнул, вскочил, широко расставив ноги, и с интересом замахал хвостом. Глаза его неотрывно смотрели на курицу.

Она лежала на земле с неестественно запрокинутой головой, вчерашняя наседка, когтистые желтые лапы, свалявшиеся мокрые перья, закрытые пленкой глаза. Маленький гребешок немного порвался, видимо, когда тащили на леске. Мы подцепили ее палкой и бросили Шарику в кусты. Он заурчал, словно электрический трансформатор, и набросился на еду. Кусал и отпрыгивал в сторону визжа, потом снова кусал и снова отпрыгивал.

– Горячо, видать, – сообразил Пашка и вдруг охнул: – А посолить-то забыли.

Я поднялся с места. Соль стояла у нас дома, в летнем коридоре. Крупная морская, несколько пачек, в дом заходить не надо, объяснять маме, куда, зачем… Принес.

Курица уже остыла. Шарик рвал ее на куски. Весь в перьях, он хрустел куриными косточками и урчал.

Я открыл пачку соли, насыпал в ладонь полную, подошел к Шарику, присел рядом и стал солить.

Клац! – щелкнули рядом с моей рукой его челюсти. Шарик смотрел на меня злобно, ощетинившись, и рычал, готовый защищать свою добычу.

– Не хочет он, наверное, соли, им, собакам, и так, может, вкусно, – предположил Пашка.

Я пожал плечами:

– Наверно. – Убрал руку за спину и отошел.

Мы сели у догорающего костра. Я взял палку и поворошил в угольках. Немного вспыхнуло.

– Может, не будем Шарика дрессировать, чтобы он Шмуклеров укусил? – произнес я. – Все равно их бог накажет. Так бабушка всегда говорит.

Пашка сплюнул в догорающий костер. Слюна зашипела.

– Ладно, давай не будем…

Из архива: июль 2013 г.