Ахияр Хаким. Две любви

Ахияр Хаким (Хакимов Ахияр Хасанович) родился 23 августа 1929 года в д. Ново-Янбек Давлекановского района. Умер в 2003 году в Уфе. Участник Великой Отечественной войны. Автор книг «Перелетные птицы», «Плач домбры», «Лихие времена» и др. Лауреат Республиканской премии им. Г.Саляма и премии им. Салавата Юлаева. Народный писатель РБ.

Рассказ «Две любви» относится к числу самых ранних произведений Ахияра Хакима. Он был опубликован в Уфе в журнале «Агидель» в 1960 году, когда начинающий писатель учился в Московском университете. За его плечами уже были война, работа в школах Башкортостана и Узбекистана, жизнь, давшая возможность наблюдать людей в самых разных обстоятельствах. В рассказе «Две любви» хорошо видны многие черты художественного письма Ахияра Хакима: выбор героев в трудные переломные моменты судьбы, эмоциональность, даже накал страстей, заставляющие сопереживать им, внимание прежде всего к внутреннему миру человека. Вполне сложились и стилистические особенности: строение фразы, языковое разнообразие. Можно сказать, что здесь автор уже нашел свою интонацию, обрел свой голос.

Тем не менее, после нескольких первых рассказов Ахияр Хасанович больше внимания уделял критике и литературоведению. Его новые художественные произведения, как известно, появились после долгого, десятилетнего перерыва. Оттого, вероятно, утвердилось мнение, что первые произведения Ахияра Хакима были о войне. На самом деле первые его рассказы были о любви!

Гульшат Хакимова

 Ахияр Хаким. Две любви

Рассказ

Ночью в лесу тихо-тихо. Только слышно, как беспрестанно шепчутся, делятся тайнами листья осины на верхушках, да вдалеке какая-то птица вскрикнет порой то ли от испуга, то ли устав от одиночества. Воздух душен, травы, насторожившись, опустили головы. Тревожен лес.

Хотя уже перевалило за полночь, Самат не спешит, знает, что отец не спит. Может, с ним поговорить? Да ведь и спорить-то неудобно. Нет, как бы сильно Самат ни любил отца, сегодня он не

Перевод с башкирского Гульшат Хакимовой и Лидии Хакимовой.

оставит невысказанным то, что хотел сказать.

Днем, между делом, отец издалека заводит разговор, приводит разные примеры из жизни и каждый раз увязывает их с Зайтуной, стремясь уберечь сына от неверного шага, чтобы он не оступился. Его неторопливые слова, полные глубокого смысла, убеждают Самата, и он временами стыдится своего положения. Только как заходит солнце, наступают сумерки, какое-то беспокойное чувство, разрывающее сердце, уводит его через овраг Черная вода в сторону небольшой деревушки, откуда доносятся напевы гармони. Наставления отца, лукавые насмешки девушек – всё забывается, остается только Зайтуна…

Вспоминая сегодняшний разговор с Зайтуной, Самат тихо улыбается. Потом в памяти его всплывают густые брови отца, словно переломленные пополам, его презрительно усмехающиеся острые глаза, он тяжело вздыхает и еще больше замедляет шаги. Расстояние, однако, небольшое, как пройдешь овраг, лес, теснивший дорогу с двух сторон, внезапно кончается, и впереди открывается большая поляна.

В этих краях Самат вырос, вошел в лета, вслед за отцом странствовал по густым лесам, все радости и печали связаны для него с этой поляной, раскинувшейся посреди леса, да с маленькой избушкой, почерневшей от ветра и дождя. Тяжелые испытания военной поры Самат помнит мало. Отец был на фронте. Только никак не может он забыть лежащую больную мать и буранную ночь, оставившую след на всю жизнь. Какие-то незнакомые люди унесли куда-то его маму. Больше она не вернулась. Только когда подрос, Самат узнал, что она умерла от простуды…

Когда Самат возвратился, отец, сидя на низком чурбане, увязывал в аккуратные связки сваленные в кучу возле двери мягкие полосы липового лыка. Не поднимая взгляда, сдвинув брови, он продолжал работать. Самат, увидев еду на столе, вспомнил, что с утра не брал в рот ни крошки. Однако только когда вынес в сени лежащие под ногами связки лыка и развесил их на перекладине, подошел к столу и начал торопливо есть холодный суп.

На лице Салимгарей-агая показалась пренебрежительная усмешка, на щеках заиграли желваки.

– Хамат-агая видел? – спросил он не оборачиваясь.

Самат густо покраснел и промолчал. Про просьбу-то отца он забыл.

– Тебе, конечно, не до работы, – сказал Салимгарей-агай. – Пока дни погожие, надо бы перевезти бревна, так я думаю. Не знаю, когда они хотят заложить этот клуб.

Самат, наклонив голову, продолжал есть. Салимгарей-агай, встав со своего места, проворчал, растирая онемевшие ноги:

– Из-за дочери Гимрана ты забыл обо всем на свете. Совестно перед людьми…

Самат со стуком положил ложку на стол и некоторое время смотрел на начавшую сутулиться отцовскую спину. Брови, совсем как у отца, переломились пополам.

– Да что ты всё позоришь, как будто других слов не знаешь, «дочь Гимрана да дочь Гимрана», – произнес он сдавленным голосом. – Дорогу, что ли, Гимран перешел тебе?

– Да, перешел! – ответил со злостью Салимгарей-агай, однако сразу же и приглушил голос: – Короче, не ходи людям на потеху. Жениться пора, – добавил он.

Самат надулся:

– Может, еще укажешь, на ком мне жениться?

Отец, не обращая никакого внимания на его вспышку, сказал:

– На свете девушки не перевелись.

Совсем по-другому представлял Самат этот разговор и теперь злился на себя. «Как будто только сегодня отец противится! Мог же я поговорить, не задираясь, как петух?..» Потом, стараясь, насколько получится, придать голосу спокойствия, произнес:

– Зайтуна согласна, завтра же схожу приведу ее.

Салимгарей-агай, встав напротив, пристально посмотрел на него, как будто видел в первый раз. Правую руку положил сыну на плечо.

– Ты же еще молодой парень, на что тебе женщина, брошенная другим?

– Люблю, – тихо сказал Самат.

– Второго моего слова не будет, сынок, – ответил Салимгарей-агай, сдавив пальцами плечо Самата и указывая на дверь: – Не надейся, что перешагнешь порог!

Самат поднялся на ноги.

– Хватит! – заявил он. – Не хочешь, так живи дальше один. Я не маленький, сам знаю, как поступать. Не буду я ради тебя всю жизнь караулить лес.

– Что, что?! Лес караулить, говоришь? Да ты знаешь, что это такое – лес?

Хоть и почувствовал Самат, что коснулся больного для отца места, не смог остановиться.

– Всё равно здесь нет работы для двоих, – сказал, направляясь к двери.

Остальное случилось за одну-две секунды. Салимгарей-агай, загородив дорогу сыну, схватил его за локоть и замахнулся. Сначала Самат удивился, потому что он не помнил такого, чтобы отец не то что поднял руку, но хотя бы прикрикнул на него – даже в раннем детстве. Потом, неожиданно для самого себя, вдруг перехватил его кулак. Отец дернулся, но не смог освободиться из руки Самата, твердой как железо. Встретившись глазами, неотрывно уставились друг на друга, пронзая насквозь. Как два батыра, что мерятся силами, стояли молча, неподвижно. Вдруг голова Салимгарей-агая опустилась, на лице показалась страдальческая улыбка.

– Ложись, отец, поздно уже, – проговорил Самат каким-то чужим, охрипшим голосом и, выйдя в сени, упал на голую скамью…

Прошло два дня.

Хотя отцовское несогласие и волновало Самата, он видел в нем временную преграду. «Пошумит, поспорит да и свыкнется», – думал он. Однако после ночного столкновения все пошло прахом. Радость от встреч с Зайтуной как-то потускнела, как будто лишилась смысла. «Ударил бы, отец, лучше бы ударил, и то не было бы так тяжело!» – думает он, но тут же понимает: если бы ударил, до самой смерти не простил бы, – эта мысль побеждает... Когда в тот день встречались с Зайтуной, она наконец-то дала согласие. А раньше, только заходил разговор о женитьбе, Зайтуна начинала громко смеяться или со слезами на глазах умоляла: «Не надо, оставь, душа моя, не говори!». Пряча глаза, в которых отражались сомнение и радость, смотрит вниз: «Разве мало тебе девушек…» Однако, воодушевленная такими уверенными словами Самата, Зайтуна начинает мечтать о прекрасной, как в сказке, жизни. В такие мгновения и Самат не налюбуется на нее:

– Девушек много, Зайтуна… Только мне ты нужна! Слышишь, только ты…

– А в деревне-то как…

– Пусть говорят, я не верю! – говорит Самат и, подняв Зайтуну, кружит ее…

Зайтуна была из числа деревенских красавиц. Поначалу мечтала стать артисткой, позже оставила эту мысль и, едва окончив десятилетку, устроилась работать на ферму. Природа в придачу к красоте дала ей странный нрав. Раз посмотришь, бывало, на радость людям песни поет, играет, смеется, но вот немного погодя предается непонятной тоске, ходит молчаливая. Потом затевает проказы, одна другой озорней: то какому-нибудь парню нарочно пишет любовное письмо, то, проверяя смелость, приведет девушек среди ночи на кладбище. А прошлогодний случай превзошел все остальные. Зайтуна, а ей и восемнадцати не исполнилось, уехала за парнем по имени Ражап, который приезжал из города в отпуск. Устремилась ли к новой, неизведанной жизни беспокойная от природы девушка, а может, увидев кудри Ражапа, подумала, что пришла настоящая любовь, – расправила она еще неокрепшие крылья, полетела и больно упала. Чего только не говорили об этом злые языки! Будто бы Зайтуна, догадавшись, что муж по холостяцкой привычке до сих пор один ходит к девушкам в парк, однажды назло ему с кем-то отправилась то ли в кино, то ли в театр. Вернувшийся откуда-то подвыпивший Ражап поднял скандал и хотел поколотить Зайтуну. Но гордая по натуре лесная девушка не растерялась да так ударила по красному от пьянки носу, что расквасила его, и глубокой ночью пешком отправилась домой, в деревню. Одни так рассказывали, другие обвиняли саму Зайтуну. Кто из них прав…

Вернувшись в деревню, первое время Зайтуна не общалась со сверстниками и на оставленную прежнюю работу не спешила. Хотя прошло всего два-три месяца со дня ее ухода, она вдруг как будто повзрослела на несколько лет. Вечерами, стараясь не слушать раздающиеся на улице звуки гармони, помогает отцу в его счетном деле. Так она, наверно, старалась загладить обиду, нанесенную ему, когда бросила всё и уехала. Интересовавшимся ее городской жизнью Зайтуна отвечала немногословно: «И сама не знаю…», без острой необходимости на улицу не выходила. Однако, подобно забытой песне, что припоминается постепенно, слово за словом, так вернулись вновь беззаботные дни. Зайтуна стала заводилой всех игр и забав, вечерами через лес звенел ее серебристый голос. И парней, крутящихся вокруг нее, не отгоняла насмешками, как прежде. Из-за этого совершенно напрасно досталось ей от коварных языков. Кое-кто из парней, видя в ней разведенную женщину, рассчитывал на легкую добычу, но, получив от ворот поворот, в отместку Зайтуне распустил разные вымыслы и сплетни. Первое время она переживала, горько плакала, потом, сознавая, что «исток этой напраслины в ней самой…», перестала обращать внимание. Снова пошла на ферму и, поглощенная работой, как будто позабыла о своем несчастье.

Но так было только снаружи. В душе она страдала оттого, что ребята не смотрят на нее по-прежнему, оттого, что нет у нее ни радостей, ни тайных секретов, чтобы поделиться с девушками на работе, и сокрушалась она, размышляя о незадачливой своей судьбе. Только о сокровенных своих надеждах, которые не дают ей покоя, не то что другим рассказывать, даже сама старалась не думать.

Как раз в это время встретился ей Самат. Немногословный, сдержанный, этот парень чем-то понравился ей – после одной-двух встреч Зайтуна поняла, что нашла того человека, которого ждала. Чувства, что погасли, не успев разгореться, ярко вспыхнули с новой силой – пришла настоящая любовь. Но какая горестная, какая неспокойная была эта любовь! Притихшие было в последнее время сплетни-пересуды вновь заклубились. Одни говорили, что будто Зайтуна, вскружив голову этому смирному парню, старается залучить его в женихи и уговаривает уехать из деревни. Нет, на кой черт ей муж, только соблазняет парня, толкает его к разврату, говорили другие. Из-за этого много раз Зайтуна прогоняла Самата, клялась не встречаться и снова звала через кого-нибудь. Буря затихает, Зайтуна становится еще ласковее, приветливее, чем прежде, и пока не донесутся до них новые слухи о самих себе, нет на свете людей счастливее их. Самат заводит разговор о женитьбе, она же сомневается. Вдоволь насытившись безобразными сплетнями, жаждущая счастья молодая женщина искренне мечтала вручить свою судьбу в сильные руки этого парня, высокого, широкого в плечах, но, мучимая тысячью сомнений, и себя и Самата вынуждала тяжко страдать. Так прошло лето, наступила осень. Наконец она согласилась.

В тот же день они известили об этом отца Зайтуны.

Гимран-агай посмотрел на порозовевшее от радости лицо дочери:

– Я никогда не противился твоим желаниям, дочка. Раз любите друг друга – живите, – только и сказал он. Потом, глядя то на Самата, то на Зайтуну, начал было говорить о чем-то: – Только смотри … – Зайтуна обняла его:

– Не говори, атай, не надо…– шепнула она.

Гимран-агай погладил ее по голове, улыбнувшись, прищурил глаза на Самата…

Как раз в этот день, когда он вечером вернулся домой окрыленным, оттого что дело так легко начало улаживаться, Самат поссорился с отцом.

Он догадывался, что отец таит какую-то злобу или обиду на Гимран-агая. Но в чем там дело, он не знает и не понимает, почему тот при каждом удобном случае язвительно отзывается о Гимране. Если проявить характер, то и Самат может быть неуступчивым. Но разве он может обидеть единственного близкого человека, который с семи лет растил его, уберег от сиротской доли, от жизни в одиночестве? Теперь, как подумает Самат о ссоре третьего дня, места себе не находит, так стыдно ему становится – хоть домой не возвращайся. Отец тоже молча вздыхает да изо всех сил дымит своей трубкой. Он тоже мучается, только гордость не позволяет ему начать разговор. Он чувствует, что в поступке сына есть какая-то не известная ему правда. До сих пор отец всегда сам, по своему усмотрению, определял судьбу Самата, поэтому когда сын, подобно соколенку, расправившему подросшие крылья, показал когти, он растерялся.

В другое время, если куда-нибудь уходил, Салимгарей-агай обычно давал сыну множество поручений. Сегодня он промолчал, только когда запряг лошадь и уселся в телегу, сказал:

– В лесничество позвали, – и уехал.

Вернулся он довольно поздно. Когда вошел в ворота, улыбка показалась на его лице: Самат собрал сено, которое было заготовлено по заданию лесхоза, перетаскал его и сложил в стог, обтесал и отправил бревно для колхозного клуба. «Молодец!» – так оценил он в душе. Когда вошел в дом, в нос ударил запах вкусной еды, от этого настроение Салимгарей-агая поднялось еще выше.

– Ты как хочешь, сынок, – начал он разговор, подсев поближе к супу, – а я от твоего имени дал согласие. Меня назначили на место Николаева, а тебя – на мое место, лесником-объездчиком. Зимой пошлем на курсы, говорят… Лес ты хорошо знаешь, здесь вырос, – тут он, усмехнувшись, пристально посмотрел на сына: – Значит, я с двух сторон теперь над тобой начальство!

С того времени, как познакомился с Зайтуной, Самат очень часто задумывался о переезде в деревню, и такая весть не была особо привлекательна для него, но, во-первых, он подумал о том, что будет полезен, а во-вторых, закончилось продолжавшееся два дня молчаливое противостояние, лицо у отца посветлело от удовольствия, и потому он искренне обрадовался.

– Поработаем еще! – неожиданно воскликнул он.

Показалось вдруг, что свет лампы, коптившей то ли от масла, то ли от неподходящего пузыря, разгорелся ярче, внутри дома стало просторнее. Словно долго не встречавшиеся люди, отец с сыном, перебивая друг друга, начали спорить о том, как привести в порядок лесное хозяйство. Только и этот вечер, как и два дня назад, закончился неприятностью.

Когда готовились ложиться спать, Салимгарей-агай внезапно заявил:

– Видел еще Зайтуну.

«Ну, началось!» – подумал Самат и, осторожно подняв голову, посмотрел на отца. В глазах Салимгарей-агая искрилась незнакомая Самату мягкая и грустная улыбка.

– И что?.. – сказал Самат сомневаясь.

Отец, кажется, не слышал, не глядя на него, продолжал с задумчивым видом свою речь:

– Года два не видел я ее. До чего же, оказывается, можно быть похожей! Вылитая покойная мать…

Самат ждал, однако Салимгарей-агай, прервавшись на этом месте, встал у окна и, глядя в темноту ночи, погрузился в свои мысли. Сколько минут прошло, неизвестно. Когда отец снова сел за стол, Самат, увидев его хмурое лицо, даже испугался: только что по-молодому сверкающие глаза потухли, морщины на лице и на лбу, кажется, углубились, обессиленные крепкие руки со вздувшимися венами вытянулись на столе.

– Заболел, что ли, что случилось, атай? – Самат подошел к нему.

– Заболеешь… – протянул отец. Потом вдруг сказал, качая головой: – Эх, так не бывает, не бывает…

– Чего не бывает? Что ты говоришь?

Салимгарей-агай тяжело вздохнул и, приведя сына в изумление, стал говорить что-то непонятное:

– Не может быть, не верю. Дочь Асыл не будет такой… По вершинам деревьев беда не ходит… Коли Зайтуна, как и ее мать, по молодости споткнулась об одного непутевого – что же тут поделаешь… Ты, сынок, не думай об этом, я вздорным словам не верю. Только я не могу породниться с Гимраном, слышишь?

Самат разгорячился:

– Что же такое с Гимран-агаем? Передовой бригадир, такой хороший человек…

От кулака Салимгарей-агая стол весь задрожал.

– Вот как?!. А Салимгарей не нравится, плохой, значит! Да что ты знаешь? Эх…

В душе у Самата пронеслось чувство, похожее на сомнение, однако сразу же он подумал: «Нет, Гимран-агай не плохой человек…»

– Ты знаешь, так скажи же, – обратился он к отцу.

Салимгарей-агай промолчал. И гнев его, как вспыхнул внезапно, так же быстро прошел. Махнул рукой да пошел к кровати и лег.

Из-за того, что неожиданно опять накричал на сына, настроение Салимгарей-агая окончательно испортилось. «Самат не собирается отступать от своих слов, это ясно как день, значит, любит на самом деле», – так думал он немного обиженно и печально о том, что парень вырос, достиг совершеннолетия, если не захочет подчиняться отцовской воле, вправе жить своим умом. Один за другим прошли вереницей перед глазами шальные дни молодости, когда из-за своего упрямства упустил он птицу счастья. Хотя понимает, что нет в том вины Гимрана, а простить его не может, потому что… Потом встал перед глазами навеки запавший в душу незабываемый образ прекрасной Асылбике. Ее видел во сне. «Эх, Салим, до седых волос, оказывается, ты не понял своей ошибки. Дети чем виноваты?..» – говорит как будто Асылбике.

А утром Салимгарей-агай, сам не зная как, вышел на дорогу в деревню и зашагал не спеша. Вчера, как увидел Зайтуну, «Асылбике!» – чуть не закричал он. Однако сказать ничего не осмелился, а девушка, как видно, спешила – поздоровалась и прошла мимо…

Ноги сами помимо его воли повернули в сторону фермы. Девушки, закончившие утреннюю работу, собираются по домам, Зайтуны не видно. Салимгарей-агай, присев на толстый чурбан у ворот, задумался. Внезапно, раскалывая утренний воздух, раздался чистый и сильный голос Зайтуны:

Заветные тайны открыла,

Чтобы вечно любить…

В горячей песне Зайтуны слышится отчаянное стремление, смелый призыв безгранично большой неугасимой любви. «Тебя зовет она, слышишь ли ты, сын мой?» – подумал Салимгарей-агай.

Посидев довольно долго, он с трудом поднялся и отправился домой с видом человека, исполнившего поручение, нашедшего самую нужную вещь.

Дома его ждал Гимран.

И Самат тоже всю ночь не мог уснуть: «Какой же зуб у отца против Гимран-агая?» – думал он, но не смог распутать этот таинственный клубок. Встав рано поутру, оделся и пошел в деревню, к дяде Хаматгарею, родному брату отца, и услышал удивительную историю.

…Отец в молодости полюбил Асылбике, девушку, славившуюся своей красотой не только в деревне, но, пожалуй, во всей округе. Однако то ли из-за трудного характера, то ли оттого, что времена были тревожные, не спешил жениться. Секретарь ячейки комсомола Гимран, как только в стране началась коллективизация, сплотив вокруг себя молодежь, организовал артель с поэтичным названием «Заря молодости». Асылбике, тоже записавшись в колхоз, вскоре превратилась в ближайшую помощницу Гимрана, стала бригадиром. А Салимгарей, ревнуя Асылбике, назло Гимрану не вступал в колхоз. Асылбике, сколь сильно ни любила, объявила Салиму перед всем народом: «Пока не вступишь в колхоз – и не показывайся мне на глаза!» Потом Салимгарея, обвинив в распространении кулацкой провокации, арестовывают. Вина его не подтверждается, и через полтора месяца он возвращается в деревню. Но, всё еще обижаясь на Асылбике, довольно долго не вступает в колхоз и лишь перед призывом в солдаты пишет заявление. Когда, отслужив, вернулся домой, Асылбике была уже замужем за Гимраном. Так любовь Салимгарея, словно цветок, не успевший раскрыться и до времени увядший, закончилась ничем. Только Асылбике не забывается… Когда началась война, Асылбике, оставив дочь Зайтуну в возрасте неполных двух лет бабушке, вслед за мужем отправляется на фронт, и в далеких лесах Белоруссии погибает за Родину…

Война закончилась. Оставшиеся в живых вернулись из сражений, да у многих счастье разломилось пополам. Одинокими остались Гимран и Салимгарей, один с дочерью, не достигшей шести лет, другой – с семилетним сыном. Хотя при общей беде старые обиды несколько забылись, Салимгарей не смог простить Гимрана, за Асылбике винил только его…

Рассказав всё это, Хаматгарей устало вздохнул:

– Зайтуна, скажу тебе, и правда выросла очень похожей на мать. Что станом, что лицом, и нравом, да что говорить… – Еще добавил: – Отец не притеснял покойную твою мать, такого не скажу, только не мог остыть от Асыл. Потому-то и взялся он за работу в лесу…

Самат, рассматривая наполовину недопитые чашки, метался во власти тысячи беспорядочных мыслей и чувств, одни мятежнее других. То жалел отца, то вставала перед глазами обиженная мать.

Выйдя на улицу, Самат стоял и смотрел на деревню как чужой.

Вдруг, придя к какому-то решению, он быстро-быстро зашагал по дороге в лес. «Скорее встретиться с отцом! Объяснить! Сам же виноват, сам. Почему за нами должны тянуться их ошибки? Я что? Я – парень. А вот Зайтуна в чем виновата?» С такими мыслями почти бегом добрался до дома, широко распахнул дверь, побледневший, стремительно вошел и … увидел сидящих, подперев голову рукой, опустив глаза, отца с Гимраном. На столе стоит початая пол-литровая бутылка водки, какая-то закуска. И Гимран, и отец как будто не заметили, что он вошел, не взглянули, голов не подняли.

Салимгарей-агай откашлялся:

– Иди, сынок, ставь скорей самовар…

Пока Самат возился в сенях с самоваром, через открытую дверь он услышал такой разговор:

– Жизнь прошла, Салим… – проговорил Гимран, – у обоих детей по одной кровинке… Пора забыть старые ссоры.

– Ссору можно забыть… – это голос отца, – только кое-что и до смерти не забывается.

– Да, Салим… Только вина не на мне одном. И потом… обоим ведь не досталась – забудь уж. Хотя бы дети пусть будут счастливы.

Тишина. Сердце Самата так стучит, что кажется, может выскочить.

– Сынок, зайди-ка, – говорит отец.

Никогда в жизни не видел Самат такого – на глазах у отца блестят капельки слез. Гимран тоже, стараясь не показывать виду, вытирает глаза.

– Пока мы пьем чай, сходи в деревню, – сказал Салимгарей-агай, – да приведи поскорей Зайтуну. Есть разговор…

Самат даже не заметил, как выскочил стремглав. Пока он не скрылся за деревьями, в открытое окно смотрели на него двое отцов, и столько нежности было в их скупых улыбках! Кто знает, может быть, думая о своей незабываемой любви, в сильной, упругой фигуре парня, стремительно бежавшего вперед, от радости не касаясь ногами земли, видели они свою молодость…

Из архива: август 2009 г.