№5.2024. Салават Вахитов. Одинокий мужчина в мире затейливых женщин

Продолжение. Начало в № 3, 4

 

23

 

– Предлагаю тебе принять участие в рискованном проекте, – сказал Евгений. – Называется он «Посадка на Луну». Это тебе не в преферанс играть, тут думать надо.

– Но ведь и в преферансе думают…

– Не смеши. Я видел, как ты играешь: тупо помнишь все варианты и ничем не рискуешь.

– А нужно непременно рисковать?

– Если хочешь научиться думать и познавать мир, то без риска никак нельзя. Ты как нарушитель границы. Границы неизведанного. А пограничники этому отнюдь не рады и готовы открыть огонь в любую минуту. Жизнь усердно изо дня в день подбрасывает тебе альтернативы, и приходится делать выбор. Но шутка в том, что ты до конца не знаешь, правильный он или нет. А это совсем не просто – жить и не быть уверенным, что поступаешь правильно. Жить на собственный страх и риск.

Странный какой-то Женя. Говорит намёками. Предлагает рисковать жизнью.

– А в чём риск-то в твоём проекте?

– Ошибёшься – погибнешь.

– Это как?

– Взорвёшься.

– Прям здесь, на стуле?

– Нет, на Луне. Погибнешь сам и погубишь команду. У тебя нет права на ошибку, поэтому для начала хорошенько потренируемся. И в этом нам поможет машинная программа-симулятор. Считай, что мы сейчас находимся на орбите Луны и должны отправиться к ней на лунном модуле.

– Неплохо придумано. Мы одна команда? А зачем нам к Луне?

– Родина требует. С исследовательской целью, естественно. Ты против?

– А меня возьмут?

– Если справишься с тренировками, если выдюжишь.

Тон Евгения был настолько серьёзен, что я не понимал, говорит он правду или играет в непонятную игру.

– Мы с тобой оба инженеры, – сказал Евгений, – но один из нас должен быть командиром и управлять лунным модулем. В командиры будем готовить тебя.

И чего все вокруг хотят, чтобы я непременно командовал? В школе заставляли быть старостой и отдуваться за чужие шалости, в техникуме полковник произвёл меня в командиры взвода и принуждал палить из мелкашки в ни в чём не повинную мишень, на заводе я считаюсь старшим в смене, где взрослые мужики и тётки волокут гораздо лучше в техпроцессе… Судьба у меня, что ли, такая – всегда быть крайним?

Я поделился сомнениями с Евгением и рассказал ему о том, что случилось со мной практически сразу, как только устроился на работу, – может, прошёл месяц всего, а может, и того меньше.

Проблемы начались из-за Ельцина. Только не из-за Бориса, а из-за Владимира, в просторечии – Вовки. О Борисе тогда ещё никто из нас ничего не слышал, он объявился позже, и из-за него проблем не было – была большая беда. А вот из-за Вовки то и дело возникали проблемы и, как мне казалось, нешуточные. Я потом переживал долго.

Вовка был комсоргом цеха, и познакомились мы с ним на первом же субботнике, который был организован на заводской турбазе «Берёзка» в Алкино. Приехал я туда автобусом с толпой незнакомых ребят – в большом коллективе ещё не освоился и оттого чувствовал себя неловко. Так уж я плохо устроен: мне надо время, чтобы привыкнуть к новой обстановке. Вот мухи, к примеру, очень даже уверенно, по-хозяйски ведут себя в чужой тарелке, а я так не умею – теряюсь сразу и тушуюсь. Про аутичных людей в то время никто ещё не слышал, но я-то по природе или в силу воспитания был чистым аутистом. Ельцин заметил некоторую мою отчуждённость в коллективе и решил мне покровительствовать. Как потом выяснилось, поступил он весьма неосмотрительно.

Пару часов мы мели бетонные дорожки на турбазе и собирали мусор, на этом бы субботник и закончился, если бы по традиции не полагалось его обмыть. Нет, «обмыть» здесь неточное слово, просто было принято отмечать завершение общего дела праздничной трапезой. Накрыли поляну – причём в самом прямом смысле: расположились на уютной лужайке, расстелили скатерть, накидали на неё привезённой закуски и, наконец, подали заготовленный спирт, настоянный на лимончике. Я было скромненько примостился с краю, но Ельцин показал на меня пальцем и сказал:

– Этого ко мне.

Ребята подвинулись, и я оказался рядом с комсомольским вожаком. Разлили спирт по стаканам, разбавили водой. Ельцин поздравил всех с окончанием субботника, похвалил особо отличившихся – всё это под радостные аплодисменты, – а потом вновь показал на меня и торжественно произнёс:

– Сегодня в наш коллектив вливается новый инженер «Скифа», прошу любить и жаловать.

– Пусть покажет, как он умеет вливаться, – крикнул кто-то, и все засмеялись.

Мне тут же и подали стакан в руки.

– Давай, покажи, как умеешь! – подзадоривали меня. – Не трусь, это всего лишь спирт.

Дураки! Они не знали, что я прошёл учебные курсы Валеры Калачёва. И именно по этому делу. Я стоял со стаканом в руках и смущался, да и вообще сам себе казался чересчур скромным парнем, отчего делалось муторно и противно.

– Давай, – повернулся ко мне Ельцин. – Не позорь меня, я поспорил, что ты осилишь. Да и за «Скиф» ты здесь один в ответе.

Ах за «Скиф»! Тогда другое дело! Робость моя улетучилась.

– Я не пью разбавленный спирт, – сказал я. – Остался где-нибудь чистый?

Опять все засмеялись, и внимание приковалось к моей персоне.

– Налейте ему чистый! – подскочил с места Ельцин, радостно потирая руки в предвкушении волнующего зрелища.

Он улыбнулся, и показалась приятной его улыбка. Откуда мне было знать тогда, что можно улыбаться и быть мерзавцем одновременно?

Принесли стакан и с издёвкой налили чуть ли не полный. И опять зря они это сделали. Мы у себя в отделе пили на спор по стакану. Правда, в таких случаях водку, а не спирт. Но где наша не пропадала!

Я сделал всё как положено, как учил старший опытный товарищ и друг, и опрокинул содержимое стакана в себя. Потом медленно вдохнул воздух через рукав и закусил бутербродом, который вложила в руку длинноволосая девушка. «Светлая и стройная, как есенинская берёзка», – залюбовался я ею.

Народ одобрительно зашумел и тут же потерял ко мне интерес, началось веселье. Однако Ельцин почему-то расценил мой поступок как вызов и героически повторил мой подвиг. Наверное, зря он это сделал, потому как быстро потерял контроль над собой и стал гнать одну стопку за другой, быстро хмелея. И у меня в голове от выпитого давно уже играла музыка, что-то из Коула Портера, типа «Одинокий мужчина в мире затейливых женщин». Давешнее смятение прошло. Я осмелел, взял девушку-берёзку за руку и навсегда запомнил её длинные, тонкие пальцы без каких-либо узлов и ногти – ухоженные, словно отполированные, не то что у Иринки. А впрочем, возможно, это она взяла меня за руку и потянула из-за импровизированного стола.

– Меня зовут Лариса, – сказала она. – Я тоже работаю на «Скифе», только в другой смене. Проводи меня до кустов. Покараулишь?

– Давай я тебя провожу, – съязвил с ухмылкой особо наглый патлатый тип с острыми ослиными ушами, но она не удостоила его ответом.

Мы отошли далеко в молодой ельник, и тогда Лариса скомандовала непререкаемым тоном старшей сестры. Я ещё удивился спьяну: всегда хотел, чтобы у меня была сестра, и вот те нате – случилось. Она сказала:

– Засунь сейчас же четыре пальца в рот и сблюй эту гадость!

Я оторопел.

– Чего ждёшь? Хочешь, чтоб я тебе помогла? Не стесняйся, я отвернусь.

– Так надо? – я переступил с ноги на ногу и застыл в нерешительности.

– Поверь мне.

Когда мы вернулись, на нас уже никто не обращал внимания, потому что всё оно было сосредоточено на комсомольском лидере. Бесчувственного Ельцина докантовали до автобуса и уложили прям на пол вдоль сидений. На том субботник и завершился. Много позже я оценил Ларисин поступок, она спасла меня в тот день. Жаль, что я потом не сумел ответить ей тем же.

 

Я о тебе, о далёкой, помню.

Лёгкий шаг, лица твоего сиянье…

 

 

24

 

На следующий день Ельцин вызвал меня в свою кандейку, находившуюся в самом конце цеха. Войдя, я ожидал увидеть стол, покрытый кумачом, и портреты вождей на стенах. Однако обстановка оказалась простой, беспафосной и довольно прозаичной. Стол был, конечно, он и занимал всё пространство комнаты. На нём расстилался огромный ватманский лист, а над листом колдовала художница Рая. Эта девушка славилась тем, что могла, не переставая, рассуждать о кройке и шитье, хотя никто её за этим занятием не видел. Ходили слухи, что она тайком шьёт модные штаны, типа тех, что носит золотая молодёжь, и будто сбывает их на толкучке за бешеные деньги. Но, скорее всего, брехали понапрасну, потому что сама она одевалась, на мой взгляд, весьма небрежно и совсем не походила на кутюрье. А ещё она курила, что для меня было дикостью. То есть я знал, что некоторые девушки из цеха покуривают, но никогда их за этим занятием не видел, потому что они тщательно скрывали табачные пристрастия. А Рая курила в открытую и прямо в комнате комсорга. Мало того, когда нужно было нарисовать очередную газету, комсомольский вожак сам доставал для неё дефицитные сигареты с фильтром – болгарские, разумеется. «Опал» или «Стюардессу».

– Коллектив избрал тебя членом редколлегии, – заявил Ельцин, окропив меня иссиня-серыми брызгами тяжёлого похмельного взгляда.

– Когда избрал? Не помню…

– Помнишь не помнишь – не важно. Главное, что тебе оказано доверие. Говорят, ты стихи пишешь?

– Валера сказал?

– И он тоже.

Ельцин явно лукавил. Я никогда никому не показывал своих творений. Правда, в технаре была одна девочка... – мальчики вообще предпочитают делиться плодами творчества не с друзьями, а с какой-нибудь симпатичной однокурсницей, – но её-то здесь никто не знал.

– Но я никому не рассказывал, что пишу стихи…

– И правильно делал, скромность украшает человека. Но мы обязаны знать всё, и поэтому всё о тебе знаем. Тут случилось ЧП во второй смене: одна работница под этим делом – Ельцин щёлкнул пальцем в область шеи, изображая под каким таким «делом», – разбуянилась и стала швырять в коллег сборочными блоками. Еле успокоили. Мы, понимаешь, как друзья и коллеги, обязаны отреагировать и пропесочить её как следует. Нельзя допустить, чтобы наш товарищ катилась и дальше по наклонной. Рая нарисует шаржик, а ты писни стишок – и чтоб, как у Маяковского. Ясно?

– Может, лучше как у Пушкина?

– Нет, как у Пушкина не лучше. Надо, знаешь, похлеще, по-комсомольски. Ты постарайся оправдать доверие.

– Ладно, постараюсь. Как зовут работницу-то?

– Кларой зовут.

Я и не знал такую. Как можно писать о человеке, которого совсем не знаешь? Но раз человек катится по наклонной, надо попытаться удержать его, иначе он столкнётся с какой-нибудь преградой и расшибётся в лепёшку. А если не будет преграды, то вообще улетит в бездну. Я тут же и представил катящуюся с горки абстрактную Клару. «Если она катится давно, – думал я, – то у неё сейчас должна быть приличная скорость...» Я откровенно затупил.

– Ты не понял задачу? – удивился Ельцин.

– В ней недостаточно данных: неизвестна высота наклонной плоскости... И метод решения мне кажется абсолютно нелогичным.

– То есть?

– Представь себе катящееся тело, набравшее скорость. Остановится ли оно, если хлестнуть его стихом? Почему-то мне кажется, что нет, напротив, покатится ещё быстрее.

Ельцин оторопел и злобно прикусил губу.

– Давай не саботируй, – сказал он сквозь зубы. – Даю тебе пятнадцать минут: если не напишешь – пойдёшь объясняться с начальником цеха. 

Ельцин решительно вышел из кандейки, недовольно хлопнув дверью, а я был вынужден приступить к творчеству.

Четыре строчки сочинялись непростительно долго. Мне даже стыдно стало перед Раей, которая стремительно накидывала на ватман отчаянно фиолетовые краски. Казалось, она вот-вот закончит рисунок, а потом будет с укором смотреть на меня, мол, сколько же тебя ждать, поэт хренов…

– Вот посмотри, – сказал я наконец Рае. – Ничего приличного не получается.

Она взяла листок из моих рук и прочитала вслух:

 

Если в цеху трёхэтажный мат

И блоки чугунные в вас летят,

Это, ребята, не божья кара,

Это бушует монтажница Клара.

 

– Гениально! – восхитился Ельцин, входя в дверь. Было заметно, что он где-то похмелился и оттого был неподобающе весел.

– Не пойдёт, – сказала Рая. – Блоки не чугунные.

Ельцин почесал в затылке.

– Это не важно. Главное, что они летят. Посмотри лучше на свой рисунок. Где ты видела такие кривые рожи?

– Да ещё и фиолетовые! – не вытерпел я: моё самолюбие было уязвлено.

– Дураки, это аллегория, понимали бы чё в искусстве… – Рая неожиданно смутилась.

– Стихи большинством голосов утверждаются, – Ельцин подвёл итог спонтанной дискуссии. – Впишите их в газету – и на стену!

Наше с Раей творение провисело совсем недолго. Клара не увидела в нём мотивов для своего духовного возрождения, а потому разорвала стенгазету в клочья, пообещав, что точно так же поступит и с дерзким поэтом.

К удивлению моему, всем стало известно, кто был «невольником чести». Идя по цеху, ловил отпущенные в спину шутки и сочувственные взгляды. Народ понимал, что дебоширка Клара обиды не простит и борзописцу личико-то расцарапает. Я, в отличие от народа, жаждущего крови и зрелищ, всего этого не знал и не предполагал, откуда ждать беды. И хорошо, что не знал, иначе бы точно струсил.

Случилось так, что, когда я возился на «Скифе» с очередной станцией, дверь резко распахнулась и на пороге нашего участка появилась плотненькая женщина с крупными кудряшками на голове и с красным от гнева лицом. Следом ввалились в комнату её верные подруги. Ирина Константиновна, помогавшая мне в этот момент запускать программу, побледнела и застыла как гипсовая статуя перед Дворцом пионеров.

– Который? – заорала женщина.

Кто-то показал на меня.

Клару я в глаза никогда не видел, и поэтому вообще не скумекал, что это моя смерть ко мне заглянула. В комнате стало тихо. Только Анатолий совершил героический поступок, ринувшись вперёд и попытавшись прикрыть меня широкой грудью. А Валера? Валеры почему-то не было на рабочем месте, шлялся где-то.

Я понял, что ищут меня, но продолжал тупить по поводу истинной цели нашествия девушек-монтажниц, поэтому вышел из-за тени Анатолия и спросил, наивно поблёскивая стёклами очков:

– Нужна моя помощь? – Я всё ещё полагал, что меня разыскивают как инженера, а не как «народного поэта».

Какое-то время я удивлённо вглядывался в глаза разъярённой женщины, слушая в тишине жужжание ламп дневного цвета, а потом случилось невероятное – как потом рассказывали, словно благодать божья сошла на дебоширку Клару и очистила её от скверны. Она сделала шаг, обняла меня и заплакала. Я растерялся.

– Мне нужна была помощь, спасибо тебе, – прошептала она в моё левое ухо и быстро вышла, за ней заспешили и её подружки.

Ирина Константиновна продолжала с ужасом смотреть на меня.

– Это его Ельцин подставил, – сказал Анатолий, и только тогда она стала подавать признаки жизни.

Тут в дверях появился ни о чём не ведавший Валера и втянул за собой тележку с новой станцией.

– Вы почему не работаете? – спросил недовольно. – Вечно один пашу!

 

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро лёгкий жар пробегает…

 

 

25

 

К моему удивлению, Евгений внимательно выслушал мой рассказ. Не перебивая. Он был спокоен, задумчив и величав. Время от времени посматривал на меня умными глазами. Взгляд его был не такой, как у Валеры или у Ирины Константиновны. И даже не такой, как у Анатолия. У тех он был специфически скифский: с прищуром, изучающий и ироничный, иногда до боли циничный – будто испытывают тебя, как станцию, по всем параметрам и сейчас распечатают «портянку» с данными – иди и настраивайся потом, если что не так.

С Евгением я чувствовал себя уютнее, а главное – увереннее. У Евгения глаза широкие, космические. Они не исследуют тебя, мол, что ты за фрукт, а зовут и манят в некий фантастический мир. А в мире том есть искренность и понимание. Может, поэтому я вдруг проникся к нему доверием, хотя изначально он и показался мне холодным и напыщенным.

– Это была подлая подстава, – Евгений скривил презрительную гримасу. – Зная Ельцина, уверен, что не последняя. Клару весь цех побаивается, она и начальника способна послать, да и руки у неё крепкие, не бабские. Вполне реально может дать по мордасам.

Я сразу представил себе смущённую Клару и бархатные её кудряшки, мягкое неловкое объятие и растерянный взгляд.

– У неё изящные женские руки, – я попытался защитить девушку, уж больно резануло слух это «не бабские». Ну не мужские же!

Вот тут Евгений расхохотался и даже хлопнул ладонями от удовольствия. Взгляд его сделался по-мальчишески озорным – и до меня дошла двусмысленность нечаянно брошенной фразы.

– Не то, что ты подумал… – смутился я.

– А я ещё ничего не подумал, но заявление было сильным. Ну-ну…

– Руки у неё красивые, она за ними ухаживает и мажет ромашковым кремом.

– Откуда тебе известно?

– Так ведь пахнут цветами. Я считаю, если у человека есть время думать о красоте рук, значит, и для души остаётся время. А грубость – это внешнее, за грубостью – ранимое сердце. Раньше я не понимал таких тонкостей, и теперь стыдно за глупые стихи.

– А ты не прост, парень. – Евгений разулыбался. – Психолог! Не зря я тебя в командиры выбрал. Колись, когда руки-то рассмотрел?

– Если наши смены совпадают, то каждый день вижу.

– Подружился с ней?

– Да, она взяла на себя соцобязательство кормить меня каждый день пирожками. Вкусные пирожки, с яблочным повидлом. Сама печёт. Я отказывался, но однажды она схватила меня за руку и потащила через весь цех к своему рабочему месту. Монтажницы смеются. Говорят, Клара сынка нашла. Мне неловко, но терплю.

– Потому что она тогда заплакала?

– Именно. Если женщина плачет – значит, мир устроен неразумно.

– Командир, я думал, ты только психолог, но ты ещё и философ. Хотя вывод твой спорен. Только спорить мы с тобой потом будем. Для начала научимся выживать хотя бы в пределах нашей галактики и займёмся космическими полётами. Смотри сюда.

Евгений повернулся к дисплею и стал объяснять правила игры. Сейчас я думаю, что это была странная игра, в ней не было никакой графики – только текст на зелёном фоне экрана. Нашей задачей было посадить управляемый модуль на поверхность Луны. Автоматика выдавала данные полёта на экран через каждые десять секунд, по ним требовалось контролировать и корректировать действия экипажа.

Всё оказалось не просто. Рельеф Луны был горист, да ещё и испещрён кратерами, так что область, подходящую для посадки, приходилось выбирать довольно тщательно. Впервые я осознал, как работает гравитация: скорость посадочного модуля увеличивалась с каждой секундой, и приходилось гасить её, включая посадочные двигатели. Мозг работал лихорадочно, пытаясь сосредоточиться на числах высоты, скорости и расхода топлива, которые менялись стремительно. Если скорость касания с поверхностью планеты будет большой, то модуль, понятное дело, взорвётся, и сила взрыва будет зависеть от количества горючего, оставшегося в баках. А если перестараешься и истратишь всё топливо на плавную посадку, то можешь навсегда остаться лунатиком, поскольку вернуться на корабль, находящийся на орбите Луны, не сможешь.

– Знаешь, какое главное правило бортового инженера? – спросил Евгений и, не дожидаясь ответа, сказал сам: – Не вмешиваться в действия командира корабля, пока он не попросит совета.

– Глупое правило, – возразил я. – А если командир не видит опасности, почему бы не предупредить его?

– Предупреждать не значит вмешиваться. Решение все равно за командиром. Его задача – вести корабль к цели.

– А если командир примет неверное решение?

– Тут два момента. Во-первых, от случайной ошибки страхует автоматика. А во-вторых…

– Командир не ошибается? – попробовал угадать я.

– Как тебе сказать. И да, и нет. Дело в том, что в космосе не бывает абсолютно верных решений. Всегда находятся погрешности, которых не учтёшь.

– И что тогда?

– Тогда нужен командир, который способен вести корабль, преодолевая свои же ошибочные решения, а главное, понимая, что любое новое решение тоже ошибочно.

– А как же команда?

– У команды не должно быть сомнений в действиях командира, иначе экипаж будет деморализован. Сомнение – прерогатива командира корабля.

– И ты готов подчиниться мне? Зная, что любое моё решение, скорее всего, ошибочно?

– Если увижу в тебе командира, то да. Давай тренироваться.

Хм, как это «увижу»? Странный какой-то Евгений.

Я включился в игру. Первые десять попыток прилунения оказались провальными: мы взрывались, и машина бесстрастно выдавала, что на Луне образуются всё новые и новые кратеры. Пару раз я умудрился сжечь всё топливо, работая боковыми ускорителями для смены места посадки, и терявшие управление модули зарывались глубоко в грунт.

Постепенно я уловил ритм работы двигателя и стал видеть перед собой пространство. Попытайтесь себе такое представить: перед вами только экран с мелькающими числами параметров движения, а сквозь цифры льётся космическая музыка Роджера Ватерса, несущая корабль к Луне – к причудливым пейзажам её обратной стороны. Это всё равно что печатать вслепую на клавиатуре. Всё равно что найти смысл в «чёрном квадрате» Малевича…

– Евгений, а есть в том, что мы делаем, хоть какой-то смысл? – спросил я.

– В космосе вообще нет никакого смысла. По крайней мере, в обычном земном понимании. Поэтому задача каждого человека – наполнять космос смыслами.

Тут меня осенило, и я почти закричал:

– Евгений, да ведь они этого не знают!

– Кто?

– Люди…

 

Верни мне силы, верни мне страсть,

Чистое и святое дело…

 

 

26

 

Евгений выделил мне отдельный ключ от святая святых «Скифа» – комнаты с рядом металлических шкафов, называвшихся электронно-вычислительной машиной, где я, закрывшись от коллег, продолжал тренироваться в управлении космическим модулем. Электронная игрушка увлекала настолько, что я оставался на работе и во вторую, и в третью смену, лишь бы добиться хороших навыков. Наконец настал день, когда я почувствовал просветление: точно так же, как и в преферансе, я научился принимать решения за секунду до того, как мозг успевал осознать правильность моих поступков. Другими словами: теперь мне не нужно было лихорадочно перебирать все возможные варианты действий, искомый ответ открывался сразу, а осмысление происходило позже. Если, конечно, оставалось время на осмысление.

Я заявил Евгению, что готов к настоящему полёту, но он скептически покачал головой и переключил игру на новый режим: теперь числа, выдаваемые программой, мелькали в два раза быстрее. Я стал быстро утомляться, но не сдавался. Через неделю скорость прохождения игры увеличилась в десять раз: цифры невозможно было различить, они превратились в стремительный, бурный поток, поэтому управлял модулем интуитивно – просто-напросто чувствовал его, мы с ним сделались одним целым. Напряжённая работа в течение часа меня вырубала напрочь, требовался отдых, но я был молод и азартен и продолжал тренировки до изнеможения. Однако настал момент, когда я ослаб настолько, что заболел.

Это случилось 25 июля. Валера Калачёв долго стучал в дверь, пока я не открыл ему.

– Выходи спирт пить, – хмуро сказал он, будто потребовал.

Я выглянул в комнату, коллеги уже сидели за столом, уставленным стаканами с прозрачным напитком.

– Не могу, – сказал. – Занят сильно.

– Человека помянем, – пояснил Валера.

– Что случилось? – Мрак на лице никогда не унывающего товарища не мог не встревожить.

– Высоцкий умер.

Я сник. Как же так? Высоцкий с детства был моим кумиром. Да не только моим – молодёжь крутила катушки с его записями с утра и до вечера. Такая всенародная любовь выпадает не каждому. И вдруг умер.

Я прошёл к столу. Молча выпили по четверти стакана.

– Откуда информация? – поинтересовался Анатолий.

– Узбеков сказал, что передали по «Голосу Америки».

«Нельзя умереть неудачнее, чем Высоцкий, – подумал я. – В день, когда всенародный праздник».

В Москве только-только начались Олимпийские игры, и, разумеется, каждый из нас был наполнен гордостью за советскую державу: как ни старался Джимми Картер испортить нам праздник, объявляя бойкот за бойкотом, весь мир съехался в Москву, и весь мир воодушевлённо следил за спортивными событиями.

Выпили ещё. Валера был мастак не только пить, но и петь красиво. Он, как и все мы, был подавлен печальным известием, расчувствовался и густым завораживающим голосом завёл песню: «Не жалею, не зову, не плачу. Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…» Песня на есенинские стихи была излюбленной в его репертуаре, и пел он её особенно душевно. Я внимательно слушал, но в какой-то момент выпитый спирт послужил катализатором, запустившим процесс отключки «аппаратных ускорителей» моего мозга. Резко накатила усталость от изнурительных недель, проведённых за лунной программой, и я не заметил, как потерял сознание.

Очнулся лежащим на столе всё того же «Скифа». Рядом стояла заводская медичка и водила ватой с нашатырём у моего носа. Ничего ещё не понимая, я отвёл от себя её руку и попытался встать. Это не понравилось врачихе. Она закричала что-то зло и, наверное, громко. Голоса я не расслышал, в голове стоял плотный шум, и казалось, что он исходит от стен, которые могучий Голиаф сдвигает на меня одновременно со всех сторон.

Постепенно я пришёл в себя: вокруг меня встревоженные глаза коллег совершали колебательные движения. Совершенно вразнобой. Медичка удалилась, громко ругаясь.

– «Телегу» накатит, – сказал Валера.

Так оно и случилось: в партком ушло заявление, что на «Скифе» спаивают молодого инженера. Это было несправедливо: во-первых, никто никого не собирался спаивать – выпивка была лишь данью заводской традиции, а во-вторых, в происшедшем надо было винить лишь мой безудержный интерес к управлению космическим модулем, который довёл меня до нервного истощения и болезни. Но на заводе существовала и другая традиция: если на кого-то поступала бумага, то её требовалось рассмотреть и сделать соответствующие выводы.

Уже через день, то есть по горячим следам, состоялось комсомольское собрание. Ельцин объявил повестку дня. Я, провинившийся разгильдяй, стоял перед насупившимся коллективом и ждал строгого суда. Выступающие один за другим резко и гневно клеймили мой проступок – естественно, недостойный комсомольца и порочащий коллектив, которому только-только торжественно вручили почётный ленинский вымпел победителя соцсоревнования, а я смотрел на них и ничего не понимал: это были те же самые ребята, которые глушили вместе со мной спирт после комсомольского субботника, и делали это от души, не таясь – радостно и весело. Теперь они единодушно осуждали пьянство в моём лице. Они обвиняли меня в том, чем не брезговали заниматься сами. Ежедневно. Даже во время рабочего процесса. То есть особенно во время рабочего процесса. Лишь бы был подходящий повод.

– Какие будут предложения? – спросил Ельцин, и я вспомнил, как его самого, бесчувственного, совсем недавно катили до автобуса после коммунистического субботника. И никто из нынешних обличителей пьянства ни слова не сказал ему – не укорял и не журил.

– За антиобщественный поступок предлагаю исключить Самата из комсомола, – мрачно предложила художница Рая.

– Поступило предложение... – уверенно и привычно подхватил Ельцин, и я встревоженно заёрзал, всматриваясь в ребят.

Исключение из комсомола вполне могло означать и последующее увольнение, да ещё и с «волчьим билетом». Рая не могла не знать этого.

И тут неожиданно пришло спасение.

– Я вам исключу! – раздался угрожающе низкий голос Клары. – Видали? – Над головами комсомольцев взметнулся её гневный кулак. – Но пасаран! Берём его на поруки, и всё тут. О чём говорить? Помянуть Высоцкого – да это ж святое дело. А вы что, сами не выпили по такому поводу? Тогда кто вы после этого? Самат всего лишь уважил память хорошего человека, надо уважить и его поступок. Кому чё не понятно?

Комсомольцы загалдели, а Ельцин сразу струхнул, поскольку принял Кларин кулак исключительно на свой счёт, и «уважительная причина» сработала. Она была понятна простым трудягам, и те, кто только что меня осуждал, тут же дружно и поддержали. В результате мне даже порицания не вынесли, а вот Валера Калачёв пострадал. Он расчувствовался и взял вину на себя, признавшись, что инициатива исходила от него, за что и схлопотал выговор. Выговор означал, что Валера теперь не получит ни квартальной, ни годовой премии.

После собрания ко мне подошла Рая.

– Не обижайся, – сказала она. – Мне Ельцин поручил припугнуть тебя, на самом деле исключать-то никто не собирался. Заходи сейчас в кандейку, замнём это дело, обмоем.

– Спасибо, я больше не пью, – отвернулся я от неё.

 

Не преклонится сердце моё к поблажке –

И не надейся…

 

 

27

 

Пришёл Евгений. Он был мрачен, тих и занудлив, долго расспрашивал о комсомольском собрании, после чего вообще разозлился и долго мерил длинными ногами углы в машинном зале, о чём-то размышляя. Если бы я умел читать жесты, то, наверное, понял бы о чём. Кисти его рук лихорадочно двигались на уровне глаз, видимо согласовываясь с мыслями. Пальцы устрашающе шевелились, словно щупальца осьминога, выдавая сильное беспокойство. Но я, увы, не умел читать ни жесты, ни тем более мысли. Наконец Евгений остановился и уставился на меня.

– Чего стоишь? Включай программу, показывай, чему научился.

Я возмутился:

– Вот сейчас не понял. Кто из нас командир, ты или я? Сам включай.

Во взгляде Евгения наконец сверкнула прежняя озорная улыбка, и он тут же стал обычным старшим членом команды.

– Давай не выёживайся. Считай, что я един в трёх лицах – инженер экипажа и руководитель подготовки.

– Это два лица. А третье?

– Скоро узнаешь.

Я продемонстрировал Евгению, чему научился за эти дни: пальцы мои так и бегали по клавиатуре практически вслепую, а взгляд был устремлён вглубь монитора, далеко за цифры. Я ни разу не ошибся и несколько раз успешно посадил лунный модуль на поверхность со сложным рельефом. Евгений остался доволен и даже промурлыкал себе под нос детский стишок: 

– Что ни делает дурак,

Всё он делает не так…

– Это ты про меня?

– Нет, Самат, это я про себя. Ты-то как раз молодец, а вот я сплоховал, недооценил твои способности, а ведь Узбеков нахваливал. Теперь видно, что не зря.

– Я могу гордиться собой?

– Нет, не можешь.

– Это почему же?

– Потому что начинаешь не сначала и кончаешь как попало. Но здесь моя вина: надо было изначально ставить перед тобой задачки посложнее, чем посадка на Луну. Сейчас мы этим и займёмся... Кстати, совсем забыл сказать: встречался недавно с Маринкой, передал ей привет от тебя без твоего ведома. Подумал, что ты будешь не против. Она шлёт ответный привет.

– Спасибо, я не против. А кто такая Маринка?

Инженер расхохотался.

– Вот она, современная молодёжь! Уже и не помнишь. А ведь говорил, что любишь её, жениться обещал…

Смутная догадка промелькнула в голове трусливым зайцем и застыла, затаившись в гуще нейронов.

– Никому я ничего не обещал.

– Шучу, шучу. Подсказываю: Дагомыс, год, если не ошибаюсь, 73-й…

И тут я вспомнил толстую девочку-медвежонка, с которой познакомился в туристической поездке по Кавказу, вспомнил и её печального отца. Он, конечно, довольно сильно изменился с тех пор, но узнать-то было можно. Как же я так опростоволосился?!

– Инженер! Вы инженер! – удивился я.

– Всю жизнь инженер. А что это ты сразу на «вы» перешёл?

– Такие повороты не для моей лошади… – пробормотал я знаменитую фразу из «Принца Флоризеля». – Так мы давно знакомы! А я не узнал вас… Так вот оно ваше третье лицо!

– Теперь всегда будешь выкать? – перебил Евгений. – Быстро же ты забыл, что мы одна команда.

– Не буду. Я ведь тогда переживал сильно из-за сердечного приступа, случившегося с Маринкой. Значит, у неё всё в порядке? Как она?

– Она лучше всех. Уже год как замуж выскочила. Правда, есть одна проблемка: врачи сказали, что детей у неё никогда не будет. Впрочем, это тебя не касается.

Да, конечно, не касается, но всё равно стало как-то грустно. Странно люди устроены: одним хочется, чтобы у всех всё было хорошо, другие проигрывают в карты чужие жизни.

– Может, врачи ошибаются?

– Иногда ошибаются, но в данном случае их диагноз окончательный и безапелляционный. Как и диагноз нашей Вселенной, поставленный Иосифом Шкловским.

– Шкловский – это врач?

– По-крайней мере, доктор. Я принёс тебе в подарок книгу, написанную им. Дарю лучший и последний экземпляр из своей библиотеки. Мне он больше не понадобится, а тебе очень даже пригодится.

Евгений достал из кожаной папки томик в тёмно-синем переплёте. «Вселенная, жизнь, разум» – прочитал я.

– Проштудируй эту книгу как следует, командир, потом доложишь. А сейчас мы идём с тобой на крышу. Покажу тебе параболическую антенну моей собственной конструкции, а потом спустимся в вычислительный центр, там и займёшься новым проектом. 

– Но я не могу оставить работу, – всполошился я, – уже много станций натащили для проверок.

– Ребята справятся без тебя.

– А Узбеков?

– Узбеков за то, чтобы использовать твои мозги разумно. Он не против, если я заберу тебя. И вот ещё что про мозги: ты прекращай дуть спирт с Калачёвым, если не хочешь пропить их. Ты когда-нибудь видел, чтобы я пил?

– Видел.

Евгений смутился.

– То было по глупости. Или прикидывался. Надо бы тоже завязывать. По дружбе тебе говорю.

– Я оценил.

– Ну что? Пойдём на крышу?

– А можно мне тоже с вами на крышу? – В дверь просунулась голова комсорга Ельцина.

Евгений посмотрел на него с презрением.

– Нет, Ельцин, ты не пойдёшь с нами.

 

Пока жребий войны не обратит Арей

Нам в удачу. Тогда – гневу забвение!

 

 

28

 

Камчатская голова напомнила мне Валеру Калачёва, с которым мы не виделись, шутка сказать, целых сорок лет. От удивления я вскочил и, бесцеремонно прервав разговор с друзьями, подошёл к скульптуре.

– Вот так встреча!

– Приятель твой? – попытался сыронизировать Бекешин, вальяжно развалившийся на диванчике с чашкой капучино.

По мне, капучино – девчачий напиток. Как его можно пить мужчине в полном расцвете лет, да ещё и бывшему военному? То ли дело американо, особенно без лишней кислинки, с небольшой долей горечи и, конечно, крепкий. М-м-м, кайф! Неужели и Бжезинский пил точно такой же в своём вашингтонском офисе, когда намеревался стереть с лица земли мой любимый город? Вряд ли такой же. Думаю, у него был намного хуже. Иначе отчего кожа лица его крайне обсохла и скукожилась?

– Вылитый Валера Калачёв – мой первый заводской наставник.

– Похож? – оживился Семён. – А мне думается, это римский легионер. Хотя, нет, никто легионера сегодня лепить не будет, это диктатор Нерон. Видишь, лоб, нос и подбородок – всё на одном уровне, будто лопатой срезано. Чисто римлянин.

– Римлянин или не римлянин, а в начале восьмидесятых мы с ним съели пару килограммов соли.

– Не дотянули до пуда?

– Не успели. Я уволился и поступил учиться в университет, а Валера умер.

Я вернулся за столик.

– Судя по представленной нам голове, предположу, что молод был твой Валера, – сказал Бекешин. – Учил тебя рабочей профессии?

– Типа того – преферансу, бухалову и пересечению перекрёстков. Шутник был Валера, весельчак и балагур. Говорил, что перекрёстки надо переходить по диагонали, тогда точно в больницу не попадёшь: если и собьёт машина, то насмерть.

Семён рассмеялся, а Бекешин угадал, куда я клоню:

– Хочешь сказать, что его машина сбила?

– Да, как и предрекал, – на перекрёстке. Я об этом через несколько лет узнал. Шёл по Аксакова, а навстречу Ирина Константиновна, тоже моя бывшая коллега, у неё муж был директором знаменитой тюрьмы на Гоголя. Обрадовался я, стал расспрашивать о заводе, о ребятах, а потом говорю: «А как там Валера Калачёв?» – «Какой Калачёв?» – удивляется она, словно не может понять, о ком спрашиваю. Меня это озадачило сильно, ведь они дружны были, не разлей вода. Еле объяснил какой. Тогда она говорит: «А-а-а, так он давно умер». И рассказала как. И обыденно так сорвалось у неё это «а-а-а», что сердце моё покрылось льдом…

– Как у брата Герды?

– Да, думаю, ушёл человек, будто его и не было, грустно стало.

– Это нормально. Такова жизнь.

– Ну вот я и подумал тогда, что-то в ней, с этой жизнью, не так. И попытался найти инженера с нашего завода, с которым недолго работал над проектом поиска внеземных цивилизаций.

– Любишь ты приврать, Самат, – Семён опять неприятно рассмеялся. – Одно слово – сочинитель, завидую тебе: захочешь – правду скажешь, а захочешь – соврёшь. Сойдёт за художественный вымысел, да?

Похоже, Семён считает своей обязанностью бесить меня. Иногда хочется влепить ему подзатыльник. И не просто подзатыльник, а затрещину с хорошего размаху. И может, даже не затрещину, этим никого не удивишь и не облегчишь душу. Лучше сразу кулаком в рожу, чтобы сбить наглую ухмылку.

Я смолк и какое-то время молча пил кофе, чтобы не разозлиться и не выйти из себя. Выхожу-то я моментально, а вот снова войти бывает весьма затруднительно, и порой требуется для этого великое мужество. 

– Ну, не дуйся, – Семён заметил, что перегнул палку. – Ну что ты как ребёнок?

Бекешин постарался исправить ситуацию и спросил:

– И что, были какие-нибудь результаты? Нашли цивилизацию-то?

– Нашли.

Семён зарылся в телефон и стал писать кому-то, изо всех сил давая понять, что тема беседы его больше не интересует.

– И что потом? – допытывался Бекешин.

– Потом меня уволили, а инженера… посадили в тюрьму за убийство, которого он не совершал. Страшная судьба. Не хочу сейчас об этом. Переживаю из-за ситуации с Йолой. Надо что-то решать.

– Не надо ничего решать. Иди домой, само всё разрулится. Ты вот обижаешься на Семёна, а он прав: ты сочинитель и сочиняешь романы прямо на ходу, прямо в жизни. Смешиваешь реальность с глупыми выдумками и ждёшь, куда повернёт сюжет. И я тебя понимаю, я же сам прозаик. Если хочешь дружеский совет, то постарайся хотя бы не якшаться с инопланетянами. Ей-богу, попадёшь в психушку. Знаешь ведь, есть такая, которая в Базилевке.

– Знаю, выступал там недавно. Не перед психами, разумеется, а перед медперсоналом. Мне даже понравилось. Но поверь, Тимур, я ничего не выдумываю, мы действительно тогда расшифровали сигналы, а если честно и без ложной скромности, то это я разгадал код…

– Позвольте закрыть сегодняшнее заседание, – Семён поднялся. – Нужно бежать на работу, – сказал он, пожал плечами и развёл руки в сторону, мол, ничего не поделаешь, дела.

Я люблю своих друзей: в них нет ко мне ни капли жалости.

 

До глубокой нам старости помнить

Путь, что прошли совместно…

 

 

29

 

Я возвращался с сумятицей в голове. Пробившись сквозь сутолоку шумного перекрёстка, выбрался на аллею и неспешно побрёл к дому под шёпот гибких липовых ветвей. И всё не мог сосредоточиться на Йоле. «Собственно, что произошло?» – спрашивал себя. Да ничего особенного. Просто проникся симпатией к незнакомке, молящей о помощи. Незнакомка приятная, и уже это оправдывает тебя как мужчину. И как писателя, разумеется. Разве ураган бездуховности ворвался в твою хрущёвку и растрепал чувство прекрасного? Нет, не ворвался и не растрепал. И все тома гегелевской «Эстетики» как остались на пятой полке справа, так и ждут, пока ты вернёшься. Ждут и тревожатся. И не напрасно, потому что, едва вернусь, Боэций бросится в объятия и поспешит утешить философией. Поспешит, потому что знает цену времени. Он бы уж точно не стал просить советов у клубящихся жлобов, особенно у Семёна Ниточкина, а сам бы принял решение.

Хорошо Боэцию, когда у него за спиной холодная вечность. А разве у меня не то же самое? Похоже, что вечность со всех сторон обложила меня; её ликующий холод касается кожи, и только мурашки сорганизовались и носятся взад и вперёд по телу, не позволяя леденящим осколкам пронзить моё сердце. В такую-то жару и мурашки? Не заболеть бы ненароком.

А что бы сказал Боэций? «Вечность есть обладание всей полнотой бесконечной жизни», – вот бы что он сказал. И потом бы добавил: «Тебе кажется, что на земле много зла, но на самом деле зла нигде нет». Как это нет, если человек, которому ты симпатизируешь, вдруг оказывается порочным? И настолько порочным, что тебя спешат предупредить об этом люди из соседней пятиэтажки. Да ладно бы просто человек, но ведь это же дочь Маринки! И тут до меня дошло то, что должно было дойти хотя бы часом ранее. Я вдруг вспомнил слова Евгения. А он говорил… он говорил, что Марина не может иметь детей. Вот что он говорил!

Я мгновенно застыл на узком тротуаре, шокированный этим открытием, и люди, чертыхаясь, стали обходить меня справа и слева. Придя в себя, вытащил смартфон и позвонил Йоле, успев подумать, что живу в фантастическом мире, ведь сейчас в ладони у меня лежит то, что было когда-то трёхэтажной блочной телефонной станцией и даже электронно-вычислительной машиной, занимавшей огромную комнату. Почему я этому не удивляюсь? Может, просто некогда?

Долго шёл вызов. Длинные гудки, словно стрелы Робин Гуда, стремительно неслись к моей квартире, находящейся за несколько кварталов, где Йола должна была готовить ужин. Вот сейчас они пробьют стены и всколыхнут её мобильник… Ну же, Йола, возьми скорей трубку!

Увы, она не ответила. Я встревожился и галопом помчался к дому. Неужели набухалась? К сожалению, мне был знаком зыбкий духовный мир алкоголиков.

Я ворвался в квартиру и почти закричал: «Ты дома?» Конечно, никто не ответил. Казалось, что Йола на секунду куда-то вышла, потому что компьютер был включен, а с «Ютуба» нёсся негромкий голос Коула Портера: «Ты считал себя королём жизни, а был всего лишь одиноким мужчиной в мире затейливых женщин».

«Наверное, ушла в мамину квартиру», – подумал я и успокоился. И совсем отпустило сердце, когда увидел на плите кастрюлю с приготовленным супом, а в холодильнике – упаковки круп и нарезки колбас и сыра для бутербродов.

«Может, зря на человека наговаривают? Мало ли у кого какое прошлое», – подумал я и поспешил спуститься к Йоле. Долго звонил в дверь, потом постучал. Дверь наконец открылась, только другая – та, что справа. В дверях нарисовалась Резеда.

– Я же тебя просила не обижать Софью, – сказала она. – Как человека молила.

– Но я и не обижал…

Резеда махнула на меня рукой – и опять заныло сердце.

– Это очень ранимый ребёнок, да ещё и мать только-только потеряла…

Я молчал. Бессмысленно было оправдываться.

– Плакала у меня долго, а потом, когда выплакалась, ушла. Велела ключи тебе передать. Как же ты так?

Резеда брезгливо швырнула в меня ключами и гневно захлопнула дверь. Я почувствовал себя идиотом и ничтожеством. И постучал.

– Что тебе ещё?

– Хотелось бы знать, что произошло, пока меня не было.

– А разве ты не знаешь?

– Нет.

Дверь открылась. Резеда уже не злилась.

– А мне-то откуда знать?

– Резеда, ты вот хороший человек?

– Сомневаешься?

– Нет, это я с расстройства вопросительную интонацию изобразил. Я утверждаю: вот ты хороший человек, а я, к сожалению, бываю разным. Но клянусь тебе, Йолу ни на йоту не обидел. Догадываешься почему? Потому что она мне нравится.

– Ты спал с ней?

– В каком смысле «спал»?

– В самом прямом.

– В прямом – да, спал, просто диван у меня один, а она не хотела уходить, чтобы не оставаться ночью одной. Понимаешь? А в переносном смысле – нет, не спал.

Резеда долго обдумывала мой ответ, а я всё не уходил, пытаясь понять, что случилось. Наконец до неё дошёл смысл моих слов, и она покачала головой.

– Мудак ты, Самат, бес те в ребро! Похоже, ты всё-таки обидел девушку.

Резеда попыталась закрыть дверь, но я её удержал.

– Постой, – взмолился я. – Если для тебя это важно, то случайные касания рук всё же были.

– Всё-таки были? – Любопытство не порок: голова Резеды высунулась из-за двери.

– Да, были. Скажи мне, Резеда, кто такая Сима из дома напротив?

– Какая Сима?

– Та, что с Богданом живёт.

– Здесь нет никаких – ни Симы, ни Богдана. И никогда не было.

Дверь снова захлопнулась, а я вышел из подъезда и решительно направился к соседнему дому. По окошкам выяснил, какой может быть примерно Симина квартира. Поднялся на третий этаж и стал долбить в двери. Выходили встревоженные люди и разводили руками – не знаем таких. Поднялся выше, и там произошла стычка местного масштаба: выскочило на лестничную площадку сразу несколько стариков, вооружённых битами из девяностых.

– Гоните этого мошенника! – завизжал один. – Ходют тут всякие, вынюхивают!

Я поспешно ретировался – не связываться же с сумасшедшими – и отправился домой в полном недоумении. Разувшись в передней и пройдя в комнату, почувствовал, что дом стал другим: казалось, что книжные полки пропитаны лёгким ароматом солода и будто Йола где-то совсем рядом. Если бы физики не отменили эфир лет сто тому назад, то я бы сказал, что почувствовал присутствие Йолы в эфире. Я даже позвал её еле слышно:

– Ты здесь?

 

Мнится, легче разлуки смерть,

Только вспомню те слёзы в прощальный час…

 

 

30

 

Звонил я ей несколько дней подряд, отправлял сообщения в «Ватсапе», но безрезультатно. Хоть объяснила бы, что ли, в чём моя вина и почему со мной больше не желают общаться. Вроде был предельно корректен и даже нежен, как облако в синих заштопанных штанах. Эх! Мне бы попросту выбросить дурь из головы и заняться книгами, которые никак не дождутся, когда я их допишу. Но дурь ли это или блажь, однако она имела облик человека. А как можно взять, да и выбросить человека из памяти? Не так-то это просто. Ладно, если бы Йола была просто соседкой или случайной знакомой. Нет же, она казалась особенной. Потому что с одного только взгляда вдруг сделалась родной и близкой. Со мной такое случается довольно редко. Да что я такое говорю? Если по-честному, то никогда прежде не испытывал любви с первого взгляда. Не обманулся ли я? Не сработала ли писательская фантазия? Может, прав Семён, и я всего лишь сочиняю роман наяву и пытаюсь воплотить его в реальность? А была ли Йола? А если была, то какую тайну не захотела доверить мне?

«Можно ли с нечаянного взгляда понять человека?» – размышлял я однажды ночью, мучаясь от бессонницы. Почему бы и нет? А как я находил ответы на уроках по автоматике? Вот точно так же – угадывал. Не означает ли это, что ко мне возвращается уникальная способность, утраченная после тех событий на заводе, когда неожиданно удалось расшифровать код космических сигналов?

Я лежал в постели и смотрел на светящиеся окна соседнего дома. И вдруг почувствовал взгляд. Хотя нет, не почувствовал, а именно угадал, так точнее. Вскочив, вышел на балкон: в окне напротив застыла мужская фигура. Богдан? Глаз мужчины, разумеется, было не разглядеть, но я на сто процентов был уверен, что высматривает он меня и даже не боится быть замеченным в противозаконной шпионской деятельности. Я быстро вернулся в комнату, зашторил окна и стал наблюдать в узкую щёлку. Рядом с окном Богдана вспыхнул свет, и высветилась кухня с газовой плитой и холодильником – всё как у меня, а за кисейной занавеской копошилась женщина, наверняка та самая Сима. Это чего ночью-то? Растолстеть желает? Вот женщина подошла к окну и на мгновение раздвинула занавеску, чтобы взять что-то с подоконника, и тогда я узнал её… Это была Йола.

Когда-то я вычитал у одного китайского мудреца-маоиста по имени Мао Дун замечательную фразу с тремя правилами. Я потом долго повторял её. Вот эта фраза: «Никогда не заглядывай в чужие окна, а если заглянул – не ведись. Если всё же повёлся, то хотя бы не заходи в квартиру. А если зашёл – беги». Я уже нарушил первое правило и знал, что немедленно нарушу ещё два. Отшатнувшись от окна, отчаянным рывком я бросился к двери… и тут толстая стрела, выпущенная из арбалета, ударила в спину и пронеслась сквозь меня, разрывая плоть и оставляя круглое, размером в монетку, отверстие в сердце, – так воспринялась боль, неожиданно пронзившая тело. От резкого удара я перелетел через стол, стоявший посреди комнаты, ударился головой о шкаф и словно резко ушёл под воду. Чуть придя в себя, попытался глотнуть хоть немного воздуха, но неожиданный спазм больно сдавил бронхи, и я почти задохнулся. Мозг мой воспламенился, одинокая отчаянная мысль искоркой заметалась в чёрных коридорах лабиринта. Думай! Для того чтобы выжить, нужно срочно найти решение. Думай! Куда ни поверну – всюду тупик. Снова тупик. И снова. Ищи, иначе труба… Да, точно! Труба – это и есть выход! Искорка моего сознания выскочила наконец в ночное небо и понеслась вверх, для того чтобы присоединиться к звёздам. Теперь у меня была связь с космосом и из прекрасного далёка я мог наблюдать за тем, что происходит на Земле.

 

Уж месяц зашёл; Плеяды

Зашли… И настала полночь.

 

 

31

 

Вечерняя улица в опаловом свете фонарей приобрела мягкие очертания и ожила. Неоновые лучи рекламы разбежались по мраморным стенам «Москвы». К парадному входу отеля плавно подкатило такси. Сквозь боковое стекло его можно было рассмотреть, как молодой человек расплачивается наличными. Сидел он на заднем сиденье, и почему-то подумалось, что не так давно русские мужчины предпочитали ездить рядом с водителем. Но, видимо, западные привычки постепенно берут верх, включая такие малозначительные детали. Дверца открылась, и молодой человек в чёрном мятом плаще выбрался наружу. Из салона он извлёк довольно объёмистый саквояж, по форме напоминающий цилиндрическую сумку-холодильник.

Человек вошёл в вестибюль, дружески кивнул улыбающейся длинноволосой блондинке на ресепшене, на ходу, не останавливаясь, выхватил протянутую карточку-ключ и направился к лифту твёрдой походкой уверенного в себе самца. Девушка попыталась что-то крикнуть вслед, но не решилась, только проводила взглядом, в котором восторженное восхищение было смешано с явным смятением.

Автоматические двери бесшумно съехались, указательный палец молодого человека, погуляв по кнопкам, ткнул на цифру «9» – лифт пошёл вверх. Одну сторону кабины занимало зеркало, и незнакомец вгляделся в своё лицо: ничего примечательного, форма – классическая, квадратная, выделяющийся угловатый лоб и грубоватый подбородок; нос прямой, глаза чуть раскосые под кустистыми прямыми бровями; усы и полуторамиллиметровая щетина. Лицо человека устроило, и он даже попытался изобразить улыбку. Получилось не очень, чересчур кисловато, и человек разочарованно покачал головой.  

Через какое-то время он стоял у дверей апартаментов, замок сработал не сразу – со второго или третьего раза. В прихожей было темно. Щёлкнул выключатель – приглушённый свет диодных светильников медленно растекся по комнате. Плащ полетел на диван, за ним небрежно отправились пиджак и галстук. Человек взял с журнального столика пульт огромной, на всю стену плазмы – экран засветился, радостно перемигивающиеся иконки пообещали необозримое море электронного удовольствия, и через миг вихрастые волны его захлестнули комнату. На экране энергичный фронтмен роковой группы отбивал ритм красными башмаками и пел:

 

Now I'm not looking for absolution

Forgiveness for the things I do

But before you come to any conclusions

Try walking in my shoes,

Try walking in my shoes.

 

Стало душно. Человек распахнул акульи плавники белоснежного ворота, достал из холодильника, похожего на тумбочку, початую бутылку водки и повертел её в руках, разглядывая этикетку с такой гримасой, будто никогда ничего подобного прежде не видел: на фоне триколора читалась золотистая надпись «Водка российская». На закуску был только нарезанный лимончик. По крайней мере, ничего иного в холодильнике не наблюдалось.

Содержимое бутылки элегантно переместилось в длинный тонкий стакан, и человек устроился в кресле у круглого стола посреди комнаты. Водку он отпивал медленно, словно чай, не морщась. Глоток, другой, потом поставил стакан на стол, нагнулся, открыл находящийся у ног саквояж, извлек прозрачный пластиковый пакет и поднял его на уровень своего лица, чтобы рассмотреть получше. В пакете застыла женская голова. Глаза широко раскрыты. Казалось, что они смотрят мимо человека на то, что происходит за его спиной. А там, за длинными плотными шторами, закрывавшими окна, произошло движение, раздался женский визг и затем шум падающего тела. Человек резко вскочил и обернулся, готовясь отразить удар пробравшегося в комнату злоумышленника. Стакан при этом опрокинулся – брызги и звон разбитого стекла окрасили эпизод драматичными шумовыми эффектами. Человек сплоховал: левая нога его в блестящем чёрном лофере предательски зацепилась за ручку саквояжа, и он полетел на пол. Чудовищное содержимое пакета выкатилось прямо к голове молодой женщины, лежащей без чувств. Пока мёртвая голова изучала живую, на экране плазмы крупно высветилась ещё одна голова – Дэйва Гаана. Движения губ певца отчаянно не совпадали со звучащей песней, а из колонок неслось:

 

Try walking in my shoes,

Try walking in my shoes.

 

Охотно на ложе Киприда легла,

И мало-помалу они усыпились…

(Продолжение в следующем номере)